Текст книги "Выбор Геродота"

Автор книги: Сергей Суханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Почему не спишь? О чем думаешь?

– Апсинтов давно не слышно. Раньше пытались нападать на обозы, а сейчас к стене вообще не приближаются.

– Так разве это плохо?

– Как сказать, – протянул Кимон. – Бандит всегда бандит, но если он затаился, жди беды – раз не разменивается на мелочи, значит, готовится драться по-крупному.

Помолчав, Эльпиника лениво пробормотала:

– Апсинты гарнизону не помеха. У отца достаточно конницы, чтобы отбить любое нападение. Долонки тоже не будут сидеть сложа руки, вся равнина от Гераклеи до Элей – это их земля.

Кимон глубоко вздохнул, не тяжело, а скорее с облегчением, словно смахивая с себя бремя преждевременной заботы. Тут не поспоришь, какая все-таки сестра умница. Но отчего на душе не становится легче?

Эльпиника закусила губу.

Поколебавшись, все-таки рассказала:

– Мать про нас знает.

Кимон покосился на сестру, во взгляде отчетливо проскользнуло беспокойство. Хегесипила всегда держалась от детей на расстоянии, но в отсутствии проницательности ее упрекнуть было нельзя.

Сначала ими занималась кормилица, потом, когда Кимону исполнилось семь лет, его отдали на попечение домашнего учителя, которого Мильтиад выкупил из городской палестры и поселил в своем загородном имении. Вместе с ним грамоте, рисованию и музыке обучался старший сводный брат Метиох.

Эльпиника большую часть времени проводила в гинекее. Но часто сбегала оттуда, чтобы увидеться с Кимоном. Взявшись за руки, они уносились в васильковые луга, прятались среди скирд или лежали невидимые и счастливые под прикрытием иссиня-черной тени огромного дуба, пока слуги их не находили.

Отец удивлялся такой взаимной преданности брата и сестры, а мать только печально улыбалась. Она словно догадывалась о той непростой судьбе, которая ждала сына…

Кимон решил подождать, пусть сестра договорит.

Лишь неопределенно хмыкнул:

– Да?

– Она на меня так посмотрела, когда я сказала, что мы едем на Козью реку.

– Как?

– Странно. Будто жалела или хотела что-то ответить, но промолчала.

Кимон посерьезнел. Этот разговор не стоит обращать в шутку.

Он нежно сдвинул прядь волос со лба Эльпиники:

– Из тебя выйдет отличная жена.

Сестра ничего не ответила, только потерлась щекой о его грудь.

– Правда, – не унимался Кимон, уязвленный ее равнодушием. – Наш дед Олор – басилевс сатров. Ты же знаешь, что у фракийцев браки между детьми вполне обычное дело Так что нам мешает? Тебе пятнадцать – пора бы уже определиться. – Он подпустил в голос приторной строгости: – Или хочешь в девках остаться?

Сестра мстительно ткнула его кулачком в бок.

Потом резонно заметила.

– Это у фракийцев. А мы с тобой по отцу – эллины. И будущее свое ты, кажется, связываешь не с Лимнами, а с Афинами. Про законы Солона помнишь?

Он нахмурился: сестра формально права, но могла бы отозваться на его чувства.

Он с упреком посмотрел на нее:

– Ты меня вообще любишь?

Вместо ответа Эльпиника чуть приподнялась на локте и надолго накрыла его рот своим. На миг оторвавшись от влажных губ, прошептала:

– Дурачок…

Ночь окутала берег непроглядной теменью. Но пойма дышала скрытой, хотя и ни на минуту не прекращающейся жизнью. Сбегавший к самой воде лес был полон звуков.

Тонкие березовые ветки тихо шелестели на ветру листвой, шуршал еж, олень тяжело продирался сквозь ельник, над поляной суетливо били крыльями летучие мыши, неясыть с хлопаньем накрыла в траве неосторожную полевку.

Туман наползал от реки густым молочным покрывалом, отчего контуры пней, коряг, мохнатых кочек, белых стволов берез, разлапистых елей размывались и бледнели.

Даже пламя костра, в начале ночи рваное на ветру, трескучее и обжигающее, растеряв оранжевый жар, потемнело до багрянца, а затем тусклой красной медью расплылось над углями.

Эльпиника нежно, но требовательно потерлась о Кимона горячим животом. Он шумно вздохнул и навалился на сестру.

С реки пахнуло ночной свежестью. Затухающий костер встрепенулся, снова заметался в жадной ненасытности, пожирая всполохами остатки хвороста. Туман втянул в себя взмах пепельного крыла без остатка.

А в шалаше тоже разгорался пожар – необузданного влечения, терпкой страсти, дикого звериного счастья, рожденного запретной близостью брата и сестры…

Кимон резко проснулся от толчка в плечо. Над ним бледнело лицо Дадаса, едва подсвеченное луной сквозь лаз шалаша.

Голос раба звучал обеспокоенно:

– Хозяин, вставай, на реке что-то не так.

Стараясь не потревожить спящую Эльпинику, Кимон поднялся и выскользнул наружу. Он напряженно всматривался в лес на той стороне, вслушивался в его глухой предрассветный шепот.

Напоенный ароматами ночи воздух загустел, обнимая шею холодящим мглистым обручем. Небо над верхушками деревьев едва подсветилось восходом, который только начал выкатываться из-за бездонного окоема.

Вроде бы слышатся звуки, обычные для рассвета: вот печально заиграл на флейте черный дрозд, ему вторил озорной трелью зяблик, неожиданным плеском прошелся по излучине щучий гон, где-то в чаще монотонно заголосила кукушка, в гуще рогоза заворчал пеликан.

Вдруг голос зяблика изменился: вместо просящего призыва ухаживания послышался резкий вскрик тревоги. На отмели захлопала крыльями чем-то встревоженная утка-пеганка. Затем отчетливо раздалось конское ржанье.

На той стороне задвигались тени. Но приплесок все еще скрывался в плотном тумане. Хозяин и слуга замерли, не отрывая взгляда от стремнины. И вот они увидели, как по безмятежной водной глади пошла рябь. Вскоре белесая хмарь зарябила десятками темных шаров. В лунной дорожке показались чубатые головы пловцов и оскаленные конские морды.

– Апсинты, – горячим шепотом проронил Дадас.

– Что будем делать? – тревожно спросил Кимон.

– Я к лошадям, ты – в шалаш, поднимай сестру. Встретимся здесь.

Эльпиника не испугалась. Натянув кожаные штаны и сапоги, она подхватила покрывало и выскочила вслед за Кимоном.

Дадас уже держал коней в поводу.

– Стой, сейчас нельзя, – остановил он хозяина, который начал подсаживать сестру. – Подождем, пока вода им будет по грудь. Иначе лучники нас залпом собьют. А когда пловцы вылезут на берег, они стрелять не будут, чтобы в своих не попасть.

Стоило мокрым дикарям подняться из воды, как от берега рванули трое всадников. Посланная за ними погоня вернулась ни с чем. Когда рассвет разорвал мрак за спиной, беглецы были уже у крепостных ворот.

3

492 г. до н. э.

Спарта

Царь Спарты Клеомен Первый жадно пил из ритона.

Кадык некрасиво дергался под короткой бородой, волосы слиплись и потемнели, но он продолжал делать большие глотки, наслаждаясь сладостью хиосского вина.

Эпирские молоссы деловито вгрызались в овечьи кости возле покрытого шкурой медведя высокого троноса. Морды собак выражали спокойствие, при этом глаза поблескивали из-под бровей адским пламенем.

Рядом с Клеоменом находились ближайшие родственники: обе жены, незамужняя дочь Горго, а также единокровные братья Леонид и Клеомброт. Леонид бросал на свою племянницу пылкие взгляды, но царь этого как будто не замечал.

Место еще одного брата – Дориея – уже больше пятнадцати лет пустовало. Останки семейного бунтаря покоились на Сицилии, в разрушенной карфагенянами Гераклее. Клеомен все это время делал вид, что скучает по изгою, поэтому никому не разрешал занимать его кресло.

Чуть дальше от него сидели наместники из покоренных провинций, а также почетные гости. На противоположной стороне длинного стола расположилась знать: соправитель Демарат, пятеро законоблюстителей-эфоров, пятеро заслуженных всадников-агатургов.

Перед началом трапезы прозвучала ежемесячная клятва эфоров в верности царю от имени спартанского общества, за которой последовало заверение Клеомена править справедливо и по-отечески, на благо всего народа. Официальная часть завершилась возлиянием легендарному законодателю Ликургу.

После традиционной бобовой похлебки с ячменными лепешками подали рагу из баранины. Обглоданные мослы застучали по дну широкогорлого кувшина.

То один, то другой из сотрапезников поднимал вверх ритон. привлекая внимание виночерпия. Домашний раб-ойкет носился вокруг стола с кратером, в котором плескалось разбавленное водой вино.

Почетный гость из Аттики выделялся высоким ростом и кудрями до плеч. Кимону только что исполнилось восемнадцать, поэтому в Афинах он на законном основании мог участвовать в кутеже наравне со зрелыми мужчинами.

Кимон считал себя афинянином, хотя семья перебралась в Афины только год назад. Тогда на Херсонесе Фракийском стало горячо Вслед за апсинтами, которые смяли пикеты эллинов у заградительной стены, после чего вырезали полисы Кардию и Пактию, на полуостров высалились персы.

Мильтиад бежал, погрузив домочадцев и скарб на пять триаконтер. Но у острова Имброс беглецы напоролись на финикийскую флотилию. Четыре корабля благополучно укрылись в бухтах Имброса, а пятый, которым командовал Метиох, попал в плен.

В Спарте Кимона все еще считали юношей, однако эфоры по просьбе Клеомена сделали для афинянина исключение, позволив ему сесть за пиршественный стол вместе с остальными гостями.

Спартиаты, пока были трезвыми, подозрительно косились на его тонкий льняной хитон и золотую заколку в волосах в виде цикады. На их лицах читалось: эти ионийцы такие изнеженные. Но когда они поняли, что афинянин пьет с ними наравне и не стесняется хохотать над грубыми шутками, успокоились.

Кимона прислал в Спарту отец, который познакомился с Клеоменом в Дельфах на ежегодном празднике в честь Аполлона Боэдромия. Привыкший к роскоши Мильтиад тогда еще удивился скромности вооружения пелопоннесского царя, а когда торжественное шествие закончилось, выразил ему свое одобрение.

Клеомен сдержанно поблагодарил. Именно тогда между обоими аристократами из сословия эвпатридов возникла симпатия, со временем переросшая в крепкую мужскую дружбу. Спартиат и афинянин стали друг для друга гостеприимцами-проксенами.

После того как придворный чтец-рапсод прочитал отрывок из "Илиады", Клеомен выпроводил дочь. Теперь ей за столом делать нечего, потому что пока еще степенный симпосий должен перейти в следующую стадию – откровенный разгул с мужскими развлечениями.

Вскоре в зал вбежали флейтистки, прикрытые лишь кусками полупрозрачного косского шелка. За ними вошли тонкие безбородые кифаристы в похожих на короткие юбки набедренных повязках-зомах. Каждый нёс на плечевом ремне кифару.

Потеряв важность, эфоры начали откровенно дурачиться. Один вздумал играть в коттаб, целясь в пах полуголому кифаристу. Остальные присоединились, брызгая вином куда попало. Облитый юноша делал вид, что ему все равно. При этом стрелял глазами по сторонам, выбирая себе партнера.

Флейтистки притворно повизгивали, причем каждая старалась подставиться, привлекая к себе внимание симпосиастов. Престарелые геронты – кто седой как лунь, а кто лысый – сохраняли невозмутимость, налегая на вино.

Демарат хмурился и осушал ритон за ритоном, не то обижаясь за что-то на брата, не то просто заглушая выпивкой плохое расположение духа. Кимон давно заметил, что соправители на публике сохраняют притворное согласие, а наедине спорят, бывает, даже кричат друг на друга.

"И какой во всем этом смысл?" – гадал он.

Пока геронты не объяснили: когда один из царей возглавляет войско в походе, второй руководит государством. Такое правило было установлено в Спарте после неудачного похода на Афины.

А дело, со слов старейшин, было так.

Демократ Исагор призвал спартиатов в союзники против аристократа Клисфена. Афиняне тогда встали стеной на защиту Народного собрания. Спартиатам пришлось засесть на Акрополе. Эх, не делать бы им этого, потому что Клеомен с Демаратом вдрызг разругались во время осады.

Вроде бы Демарат еще раньше предостерегал соправителя от захвата Акрополя, чтобы не допустить свято-отношениях между женой Исагора и Клеоменом и будто бы это она нашептала любовнику напасть на священное место.

В результате спартиаты с позором вернулись домой, оставив афинян резать друг друга у себя за спиной. Но дальше дело обернулось еще хуже. Затаив злобу, Клеомен натравил на Аттику беотийцев и халкидян. Оказавшиеся между несколькими огнями афиняне от отчаяния выступили против Спарты.

Армии сошлись под Элевсином. И тут случилось чудо: сначала с поля боя ушли союзники спартиатов – коринфяне, затем строй покинул сам Демарат. Битва не состоялась, а непобедимая Спарта покрыла себя позором.

Недоброжелатели потом шептались, будто Клеомена постигла кара за вырубленную в Элевсине священную рощу. Так бесславно закончился четвертый поход Спарты на Аттическую землю. После этого случая эфоры издали указ о разделе верховной власти…

Вскоре гости Клеомена развалились среди подушек прямо на коврах. Не обращая внимания друг на друга, они предавались служению Эроту: целовали взасос юношей, лапали девушек.

Наездники и наездницы выгибали спину в сладкой истоме. Кто здесь раб, а кто хозяин, было уже не различить. Слуги осторожно пробирались между телами, вовремя подставляя таз, если кого тошнило.

Кимон плохо соображал. Он полностью отдался захватившему его возбуждению, в то время как флейтистки и кифаристы менялись местами, давая возможность гостям вносить разнообразие в оргию. Он пришел в себя после того, как Леонид со смехом вытащил его за руку из клубка сплетающихся тел.

– Брат хочет с тобой поговорить.

Клеомен и старейшины расположились в другом конце зала, чтобы не мешать молодежи развлекаться. Оказавшись среди одетых мужчин, афинянин смущенно прикрылся чьим-то брошенным хитоном. Геронтов нагота гостя не смущала – они продолжали как ни в чем не бывало обсуждать государственные дела.

– Я вижу, симпосий тебе по душе, – с ухмылкой обратился Клеомен к гостю.

Кимон закатил глаза, показывая свой восторг.

Тогда царь продолжил:

– Мы практикуем и другие развлечения. Например, сжигаем растения, которые при горении дают терпкий душистый дым. Вдыхая этот дым, можно разговаривать с богами. Но боги любят уединение, поэтому наказывают навязчивого собеседника головной болью. Так что это удовольствие скорее на любителя… Лично мне нравится охота. – При этих словах его лицо приняло хищное выражение. – Не простая охота – на человека.

Афинянин не знал, что сказать. После всеобщей любовной свалки он уже ничему не удивлялся. Но все-таки… Убийство – это не шутка. В Афинах за пролитую в мирное время кровь пришлось бы ответить, будь ты хоть простой магистрат, хоть эвпатрид.

Со времен Драконта убийство считалось серьезным преступлением. Отец многое знал о нравах Лакедемона и Мессении. но про такое ему не рассказывал.

Клеомен заметил замешательство гостя.

– Рабов по происхождению мы называем илотами, они живут отдельно от спартиатов, – сказал он. – Про то, что рабы бунтуют, тебе не надо рассказывать – ты и сам не знаешь. Но в Афинах бунтаря просто вздернут на виселице или утопят для примера другим. В Спарте мы не можем позволить себе такой роскоши, хотя и пустить дело на самотек тоже не хотим. Илоты за аренду земли расплачиваются половиной урожая, поэтому каждый пахарь на счету. Прикормленный староста всегда донесет, кто в деревне обозлен, кто подговаривает других на месть, а кто хочет сбежать. Чтобы на огороде вызрели овощи, грядки надо прополоть. Так и с непокорными илотами – рви их с корнем, словно это сорняки, пока они не испортили урожай. Поэтому время от времени мы устраиваем криптии. Ты знаешь, что так мы называем карательные вылазки против илотов. Тут двойная выгода. Во-первых, полезно вырезать бунтарей. Во-вторых, во время облавы достигшие совершеннолетия ирены учатся убивать. Сам понимаешь: чурбан хорош для отработки приема, но он не закричит от боли.

– Что, если илот даст сдачи? – спросил Кимон.

Царь поднял брови:

– Всякое бывает, тут уж ирен сам виноват. В бою кто сильнее, тот и прав.

Клеомен знаком подозвал слугу, чтобы тот наполнил ритон.

Выпив, смачно рыгнул, потом продолжил:

– Следующей ночью товарищество Леонида проведет облаву. Если хочешь, можешь принять в ней участие. Тебе еще нет двадцати, но думаю, что эфоры закроют глаза на это небольшое нарушение.

Он хохотнул, бросив взгляд в полумрак пиршественного зала:

– Им сейчас хорошо… Геронты точно будут не против, потому что сами любят вспоминать молодость. А в старину нравы были покруче… Имей в виду, я буду настаивать на твоем участии, потому что Мильтиад проспи меня об этом. Он разве тебя не предупредил?

В глазах царя проскользнула хитринка. Кимон нахмурился, вспомнив, как отец при прощании велел ему во всем слушаться Клеомена, даже если просьба покажется странной.

– Все, что он потребует, пойдет тебе только на пользу, – заявил Мильтиад. – Мы с ним так договорились.

Теперь все стало на свои места. Что ж, убивать ему еще не приходилось. Сердце в груди будто на мгновение замерло от охватившего Кимона азарта. Каково это – отнять чужую жизнь?

– Я согласен, – сглотнув ком в горле, заявил он.

– Молодец, – похвалил гостя Клеомен. – Ты пойми – именно так и закаляется характер. Ирен не имеет права распускать сопли. Тебе дали приказ – иди и выполни!

Кимон кивнул.

Царь хлопнул его по плечу:

– Из тебя получился бы отличный спартиат!

"Насчет спартиата не знаю, но лаконофил[6]6
  Лаколофил – человек восхваляющий образ жизни жителей Спарты (Лакелемона), античного государства в области Лакония на полуострове Пелопоннес.


[Закрыть], кажется, получился", – с уважением подумал афинянин.

4

492 г. до н. э.

Спарта

На закате Леонид провел смотр товарищества-сисситии.

Каждую из трех пятерок-агел возглавлял друг детства престолонаследника. Все бойцы были одногодками и знали друг друга с семи лет. Раздав друзьям лоскуты красной материи, он протянул такой же Кимону.

– Повяжи на руку, чтобы тебя можно было отличить в драке.

Шестнадцать молодых мужчин обступили костер в поле. Шепотом прочитали молитву Зевсу Силланию и Афине Силлании. Всполохи высвечивали черные полосы на лицах, алые ленты на руках казались язычками пламени. В глазах карателей читалось недоброе.

Кимону стало не по себе. Он храбрился, но из глубины сознания – словно пузырь из болотной трясины – раз за разом прорывался вопрос: "Ты уверен, что тебе это надо?"

Сначала бойцы похвастались друг перед другом оружием. Каждый нахваливал свой кривой ксинай, полученный от отца или деда. Вытащив афинский фасганон, Кимон деловито поскреб острием ноготь, проверяя заточку. Объяснил, что листообразная форма клинка лучше всего подходит для метания.

Дротики и луки ирены оставили дома, потому что в темноте от них мало толка. Облава – это всегда преследование с добиванием, а кинжалом в рукопашной схватке биться куда сподручней. Да и хламида как раз прикрывает ножны.

Напоследок подобрали с земли мешки.

– Это еще зачем? – спросил афинянин.

– Бери, – усмехнулся Леонид, – тебе точно понадобится. Геронты потом подсчитают количество голов.

– Каких? – не понял Кимон.

– Отрубленных! – рявкнул спартиат.

Деревню каратели выбрали заранее. Решили не подниматься в горы, потому что ночью шум и крики будет слышно далеко по ущелью. Чего доброго, соседние общины илотов переполошатся, а это ни к чему. Рейд делается для устрашения должников, про устроенную ирена-ми резню и так скоро все узнают.

Зато в пойме реки есть одно подходящее место. Речная община как раз задолжала Клеомену четыреста медимнов[7]7
  Медими – аттическая единица меры сыпучих тел, около пятидесяти трех литров.


[Закрыть] ячменя. Староста был готов отдать половину сразу после сбора урожая и привезти еще двести к восходу Гиад. Но царь решил примерно наказать провинившуюся деревню.

Ирены бросили жребий, кому убивать мужчин, а кому женщин. Всего трупов должно быть семь – по количеству семей в деревне. Потом все-таки решили, что вместо двух женщин можно прирезать шестого илота. По справедливости, этим трупом недоимка будет закрыта.

Кимон спросил, по какому признаку выбирать жертву. Ирены рассмеялись. Леонид ответил за всех: "Да ни по какому! Илотам запрещено покидать деревню ночью, так что убить можешь любого, кто тебе встретится".

Пойменные луга парили. Темным комком промелькнула сова. Туман стелился так низко над землей, что Кимон не понял, куда она села. Ночь желтым глазом таращилась на иренов сквозь ветки – луне было все равно, что произойдет.

Леонид зачислил Кимона в свой отряд. Помочившись на костер, каратели цепью ушли в лес. В чаще глухо закричал филин. Афинянину показалось, что он различает слова: "Не ходи-и-и…"

На опушке сиссития разделилась на агелы, чтобы подкрасться к деревне с трех сторон. Отряды скрылись в прибрежных зарослях под тревожный шелест рогоза. С реки шумно поднялась стайка крякв.

Теперь оставалось ждать сигнала для общего сбора. Просьбой о помоши послужит крик ворона, но до этого лучше не доводить, потому что каждая группа должна справиться с заданием самостоятельно.

Кимон проверил фастанон – кинжал висит удобно, рукоять обмотана полосой тонкой кожи для лучшего хвата, от лезвия исходил запах бараньего жира.

Ветер с реки холодил открытое плечо. Бархатистое кряканье селезней казалось домашним. А вот хриплый свист явно вылетел не из птичьего клюва – рано еще для тока. Каратели условились таким сигналом обозначать свое местоположение.

Впереди мигнул всполох. Леонид отправил одного из друзей посмотреть, сколько человек у костра.

Вернувшись, дозорный доложил:

– Рыбаки вытащили сеть… Теперь варят уху. Трое.

– Кто пойдет? – шепотом спросил Леонид.

Вызвались два брата-близнеца. Вскоре от костра донеслись сдавленные крики, звуки драки. Когда братья вернулись, в руках у каждого был окровавленный мешок.

– Почему только две? – зло спросил царевич. – Где третья?

– Сбежал, гнида! Грязный ахеец! – виновато оправдывался один из близнецов.

Цыкнув в раздражении, Леонид потребовал объяснений.

– Кашевар стоял над котелком, так он его сразу зарубил. – Ирен показал на брата. – Я напал на того, который шелушил луковицы. С ним рядом пацан сидел – верткий такой, резкий. Я только кинжал в своего воткнул, а он как сиганет в сторону, в темноте не видно было, куда… Сейчас его и не найдешь.

– Ага, – пробурчал Леонид. – Кто искать-то будет? Нам к деревне идти надо. Если он домой рванул, нас илоты на околице встретят. Только бы собак не спустили…

– Давай я пойду, – неожиданно для себя вызвался Кимон.

Леонид внимательно посмотрел на афинянина.

Потом неуверенно протянул:

– Ну, давай, если хочешь.

И уже твердо сказал:

– Жду от тебя голову илота.

Кивнув в ответ, Кимон растворился в ночи. Он и сам не понял, зачем полез вперед. Наверное, представил себе, как безоружных мирных рыбаков режут похмельные каратели.

Афинянин ничем не показал своего отношения к происходящему, потому что знал от отца – жалость к врагу в Спарте считается трусостью. Если ты попал в стаю волков, то должен рвать зубами все, что движется. Вместе с волками, иначе порвут тебя самого. Чтобы оставаться человеком, надо покинуть стаю. Вот это он и сделал. А там – будь что будет.

Кимон брел по лесу, испытывая негодование: "Если сбежавший илот действительно ребенок, то почему он должен умереть? Неужели отец отправил меня в Спарту резать детей…"

Из заросшего боярышником лога афинянин поднялся в рошу диких фисташек. Дымок донес до него аромат жаркого. Впереди горел костер, освещая жмущихся к пастуху овец. Фигура наклонилась, чтобы поворошить угли. Искры светлячками взметнулись в черное небо.

Кимон раздумывал недолго – выхватив фасганон, он в три прыжка оказался у костра. С рычаньем замахнулся, чтобы рубануть илота по шее. И замер… – на него испуганно смотрела девушка.

Афинянин опустил оружие.

"Этого только не хватало! – с тоской подумал он. – Вместо пацана – баба". Но тут же вспомнил Леонида, молодых спартиатов и клятву перед началом криптии.

В голове прозвучало: "Не жалей врага!"

Кимон нахмурился. Пальцы снова стиснули рукоять кинжала Он должен сделать этот шаг, чтобы стать мужчиной, завоевать уважение спартиатов. В конце концов, оправдать надежды отца.

Афинянин шагнул вперед…

Клеомен был пьян. Красными от усталости глазами он смотрел на вошедшего брата. Молоссы недовольно урчали в ожидании команды хозяина на бросок. Гоплит с секирой в руках сначала напрягся при звуках шагов, но, узнав Леонида, упер древко в пол и расслабил одну ногу.

Гость подошел к троносу, опустил намокшие мешки на пол.

– Как прошел рейд? – спросил царь.

– Я доволен, – ответил Леонид. – Дух воинов оказался на высоте. Все мои приказы были выполнены.

Клеомен хищно улыбнулся:

– Хорошо… Сколько илотов казнено?

– Семь. Хотели шесть, но Кимон встретил в лесу пастуха.

Царь равнодушно махнул рукой. Какая разница – шесть или семь: он ценил жизнь крепостного крестьянина не больше жизни зайца или косули.

– Показывай.

Развязав по очереди все мешки, Леонид вывалил содержимое на пол. Одна из голов подкатилась к троносу, тогда Клеомен поставил на нее ногу. Он давил на бородатое лицо, словно это был кочан капусты.

Молоссы снова заурчали.

– А это что такое? – Вопрос царя повис в воздухе.

Братья молча смотрели на закрученные кольцом рога, узкую морду с мертвым оскалом, спутанную серую шерсть.

– Баран! – изумленно выдохнул Леонид.

– На высоте, говоришь, – с презрением бросил царь. – Не у всех! Чей мешок?

– Кто его знает, – пробормотал Леонид. – Они все одинаковые.

Голос Клеомена зарокотал под сводами андрона:

– Каждого допроси. Выясни, где и как убил.

– Кимона тоже? – неуверенно протянул Леонид.

Царь пожевал губами.

Потом с сожалением покачал головой:

– Нет, он дипломатический гость. Мне не нужна ссора с Мильтиадом. Просто возьми его с собой на допрос и следи, как он себя поведет. Если заметишь смущение или жалость, скажешь мне. Я с ним сам поговорю…

5

489 г. до н. э.

Афины

Город и в обычные дни пестрел красками.

Неповторимый облик Афин создавался ярко расцвеченными статуями в тимпанах, топленым молоком колонн, мазками закатного багрянца на фронтонах, синевой храмовых ступеней из гимметского камня, голубыми, пурпурными, зелеными одеждами горожан.

С наступлением шестнадцатого боэдромиона – первого дня Великих мистерий в Афинах в уличной сутолоке стали выделяться два цвета – белый и шафрановый.

В белоснежные одежды оделись адепты обеих богинь, готовящиеся принять посвящение. При этом каждый украшал себя так, как считал нужным. Многие довольствовались связкой оливковых веток.

Младшие жрецы – мисты водрузили на голову миртовый венок, а на правую руку и левую ногу повязали пурпурные повязки. В шафрановые одежды обрядились опытные созерцатели божественной царственности – эпоты, а также распорядители мистерии, иерофанты.

Из центральных районов – Скамбониды, Мелите и Кидафенеон – к агоре стекались толпы горожан. Затем участники таинства все вместе направились через Мелит-ские ворота в Фалерон для ритуального омовения в море. Многолюдную торжественную процессию – помпэ сопровождали зеваки и делегации афинских религиозных союзов – фиасов.

Первыми шли глашатаи из рода Кериков – седой старик и высокий молодой мужчина. На их зеленых головных повязках лозы винограда переплетались со стеблями пшеницы.

Оба охрипшими от напряжения голосами по очереди выкрикивали славословия в честь богов – покровителей мистерии: Зевса, Деметры, Персефоны, Гелиоса, Диониса-Иакха. Факелоносцы-дадухи из рода Эвмолпидов вытягивали перед собой пучки горящей щепы, пропитанной благовониями и маслами.

Ароматный дымовой шлейф окутывал жриц-канефор, которые несли корзины с ритуальными предметами для жертвоприношения: длинными тонкими ножами, солью, венками из злаков, сосудами-сфагионами для сбора крови, а также миртовыми и пальмовыми ветвями.

Двое иерофантов вели на шнурах с вплетенными золотыми нитями толстую свинью. Жертву весь последний месяц откармливали желудями священного дуба, росшего перед Элевсинионом – храмом Деметры у подножия Акрополя. Завтра ее заколют в Элевсинионе, а сегодня она должна вместе со жрецами и адептами пройти обряд очищения в волнах Фалерской гавани.

Свисающие с ошейника разноцветные ленты придавали жертве легкомысленный вид. Она недовольно хрюкала, не понимая, куда и зачем ее гонят, лишь время от времени опускала морду, чтобы обнюхать битые черепки вымостки.

Призывно пели авлосы, им вторили лиры – нестройно, но мелодично, кимвалы громким ликующим звоном задавали музыке ритм. Кимон и Эльпиника шли среди сверстников из богатых кварталов Кидафенеона, которые, как и они, готовились впервые приобщиться к таинству мистерии.

Матово отсвечивали браслеты из красного золота. Серебряные колокольчики на ногах звенели в такт шагов. Головные повязки и шарфы из тончайшего косского шелка казались невесомыми.

Молодежь куражилась, отпуская шутки по любому поводу. Парни щипали девушек, развязно хватали их за локти, а те с наигранным возмущением отбивались.

В толпе то и дело раздавались взрывы хохота, притворный визг, ликующие выкрики. Особым успехом пользовались непристойности в честь Ямбы – веселой служанки Деметры.

Самые нетерпеливые и энергичные водили хороводы, взявшись за руки и шкодливо выбрасывая ноги. Когда раздавался призыв к Дионису-Иакху, молодежь дружно скандировала: "Эвоэ!"

Впереди адептов ждали жертвоприношения, инициация, атлетические агоны, перенос обрядовых сосудов в Элевсин, подношение даров статуе Диониса-Иакха, почитание мертвых на могилах Керамика и факельное шествие-лампадодромия по Священной дороге. Но все это должно произойти в оставшиеся дни Великих мистерий. А сегодня главное – участие в помпэ и очищение.

Ойкеты сопровождали процессию, стараясь не отставать от хозяев. Несли перемену одежды и соломенные зонты для защиты от солнца. Помпэ замыкали старики. Они никуда не торопились, в мистериях участвовали много раз, а на лугу очищения им вообще делать нечего – там место для молодых.

За стеной Клеона к процессии присоединились жители пригорода Койле. На отпрысках кузнецов и металлургов одежда была попроще: длинные льняные хитоны, широкополые войлочные шляпы, на ногах – жесткие карбатины вместо изящных крепид. Да и украшения из меди или серебра не добавляли их скромному облику изысканности. В бухте синело море, разноцветной галькой пестрела излучина уходящего вдаль берега. Над гаванью высился лес мачт.

Верховная жрица фиаса в праздничном убранстве была неотразима: ожерелья тонут в глубокой ложбинке на груди, запястья увиты браслетами, на пальцах искрят золотые перстни с самоцветами, спело-миндальный цвет колпака-калафа словно расщепился на зелень тончайшего льняного начельника-стленгиды и красные брызги в карих зрачках. По калафу бежал золотой узор, изображающий битву амазонок с грифонами, по бокам свисали золотые височные подвески.

Раздеться жрице помогли храмовые рабыни-гиеродулы. Она первой вошла в воду. Пышное и гладко выбритое дебелое тело казалось слепленным из воска.

На нее смотрели не как на ипостась богини, а как на земную женщину, еще способную вызывать желание. Она это знала, поэтому шла красуясь – медленно и величаво.