Текст книги "Время любить"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
* * *
Войдя в знакомый подъезд, Кошкин некоторое время стоял на первом этаже, бессмысленно читая молодежные и совсем не безобидные граффити на стенах. Потом медленно поднялся, словно хотел обмануть судьбу. Но не вышло: будто и не менялось ничего – дверь опечатана в том же самом месте. Не раздумывая более, постучал в соседнюю. Амалия Гвидоновна долгое время рассматривала Сергея Павловича в глазок, потом, как и в прошлый раз, открыла проем на ширину своего узкого лица.
– Я же уже все рассказала, сколько можно, товарищ следователь?
– Но… – странно, удивительная старуха никак не могла запомнить Кошкина. Был в этом какой-то особый фатум.
– Это всего лишь в третий раз за сегодняшний день! Тем более, вы, мне кажется, уже приходили в составе следственной группы.
Кошкин не стал развеивать ее заблуждения. Напротив, сдвинул брови и не терпящим возражений тоном начал «допрос».
– Амалия Гвидоновна, вам ли, заслуженному врачу Российской Федерации, доктору медицинских наук не оказать помощь в расследовании убийства вашей соседки и, насколько я понимаю, подруги?
Старушка посмотрела на него каким-то новым оценивающим взглядом, хмыкнула и распахнула дверь.
– Входите. Но дальше прихожей я вас не пущу, не взыщите, молодой человек.
– Все понимаю, не всякой женщине хочется открывать тайны своего маленького мира.
– Нет, вы не следователь, вы психоаналитик какой-то?! – хитро прищурилась Амалия Гвидоновна, и у Кошкина на спине выступила капля холодного пота, будто под рентген попал.
– Так вы утверждаете, что этот новый Раскольников сопровождал Марию Гавриловну от самого магазина?
– Утверждать я ничего не могу, потому как этого я не видела. Но окна у меня выходят во двор, я как раз раскладывала пасьянс Марии Антуанетты, и когда он неожиданно совпал, по наитию подошла к окну. Машеньку с пакетами увидела издалека, но берусь утверждать, за нею никто не шел. А вот у подъезда стоял подозрительный парень в спортивном костюме да еще в кожаной куртке.
– Чем же он показался вам подозрительным?
– Ну я же уже говорила, самому-то вам невдомек? Язык с нашей милицией смозолить можно. Вот вы, молодой человек, в чем одеты?
– В костюм…
– И вам не хочется прибавить к этому кожаную куртку?
– Так ведь жарко уже на улице… – дошло до Кошкина.
– Ну вот, милый мой комиссар Мегрэ, у вас заработали нужные извилины.
– Он стоял у подъезда?
– На том месте, где стоит черная «волга», которая вас привезла.
– Ого! Да вы просто миссис Марпл!
– Нет, – улыбнулась Амалия Гвидоновна, – я несколько младше.
– У него были какие-нибудь особые приметы?
– Он явно нервничал… Но при этом не плевал себе поминутно под ноги, а значит, он лицо не славянской национальности.
– Не понял, какая связь?
– Наблюдательность, молодой человек! Вы видели когда-нибудь, чтобы кавказец или житель Средней Азии поминутно плевал себе под ноги, как любят делать разбитные представители славянских дворовых и бандитских группировок? Кроме того, так не делают порядочные евреи, а также чукчи, якуты и эскимосы.
– Ну, знаете, это все же не аксиома. Национальная дискриминация по слюноотделению. Утверждать железно, в этом случае нельзя.
– Нет, конечно, но, как у вас говорят, зацепка.
– Кроме того, на ногах у него были не кроссовки, как хотелось бы рядом со спортивным костюмом, а такие армейские ботинки на шнуровке, как у джин-грин, штаны в них заправлены.
– Лица вы не разглядели?
– У меня глаза, а не бинокли, да он и не задирал голову. Поэтому могу повторить только то, что уже говорила: коротко остриженный брюнет. – Тут Амалия Гвидоновна тяжело вздохнула: – Вы себе не представляете, молодой человек, как мне теперь хочется вернуть минуты моих наблюдений обратно, чтобы вылить на этот ежик только что сваренный бульон. Из-за этого бульона, который я варю по рецепту доктора Фришмана, я и припозднилась к Машеньке. Как же мне теперь хочется выплеснуть его на голову этого наркомана!
– Это ничего бы не изменило.
Амалия Гвидоновна посмотрела на Кошкина с явным подозрением.
– Вы фаталист?
– Нет, я фаталист– практик.
– А в чем, позвольте спросить, разница?
– Я проверяю неизбежность происходящего на практике.
– У вас, конечно, богатый опыт. Сейчас так трудно жить. Так страшно. Новые Раскольниковы не брезгуют смертью старух ради дозы! Ужас! Я как раз хотела пойти вправить ей поясницу. У нее после похода за продуктами всегда осложнения, остистые хрустят, как и после смены в этом засекреченном институте, где она занималась половой гимнастикой. Мыла, знаете ли, всякие там радиоактивные полы…
– Так уж и радиоактивные!?
– Ну вы мне будете спорить! Она по секрету показывала мне свой пропуск за семью печатями, и говорила, что в этом институте делают эти самые ракеты! А ракеты все радиоактивные.
– Возможно, – согласился Сергей Павлович, а что еще ему оставалось, как представителю следственных органов, не имеющего отношения к ракетным технологиям?
– Стоило мне прийти к ней несколькими минутами раньше…
– И было бы два трупа, – глухо отрезал Кошкин.
– Вы так думаете?
– Точно знаю. Спасибо, Амалия Гвидоновна, вы мне очень помогли. У меня последний вопрос, который может показаться вам странным. Но это важно. Не жаловалась ли вам Мария Гавриловна, что она не помнит, где спрятала в этот раз свою пенсию?
В глазах Амалии Гвидоновны вновь вспыхнула искра подозрения.
– Это относится к делу? – голос ее взмыл на октаву.
– Теперь все относится к делу.
– Да, она жаловалась. Но все обошлось.
– А охранник Василий Данилович приходил?
– В этот день – нет. Может, вы подозреваете этого очаровательного вояку? Не смейте, я кое-что понимаю в людях, я с ним как-то разговаривала, мы пили чай на кухне у Машеньки, я еще принесла французский сыр, правда, в немецком исполнении. Да! И клубничный джем у нас был. Так вот, этот охранник очень галантный мужчина и порядочный человек. И вы знаете, в отличие от многих солдафонов, он был начитан и мог поддержать беседу на самые разные темы. Мы как раз говорили о жизни после смерти. Машеньку этот вопрос очень волнует, а этот охранник, так он в этом вопросе оказался вообще дока. Я же, как убежденная сторонница теории Дарвина, не верю во всю эту теологию, не приходилось мне за время моей долголетней практики ни разу сталкиваться с проявлениями жизни, после того как я или мои коллеги констатировали состояние организма, называемое смертью. Печально, конечно, но это факт.
– Печально, а главное – бессмысленно, – кивнул Сергей Павлович.
– Но, знаете ли, я горжусь тем, что мне удавалось побеждать смерть в самых безнадежных и, как вы изволили выразиться, бессмысленных случаях. А этот Василий с уверенностью утверждал, что смерть можно победить только на каком-то духовном уровне, в противном случае – ее можно только искупить. Странные рассуждения. Видимо, смертей ему тоже довелось повидать. Но все эти его околонаучные кармические рассуждения, скорее всего, дань моде. Но говорил он очень убежденно. Очень, знаете ли. С этаким пафосом. Будто сам не раз воскресал, или имеет инструкции от Самого Господа Бога. Главное, уверяю вас, это порядочный человек и старый друг Машеньки. Так что, отбросьте эту версию.
– Обязательно. Спасибо, вы меня убедили, Амалия Гвидоновна. А теперь я пойду, мне еще надо в областную больницу.
– Да, Машеньку увезли именно туда, я позвонила своему знакомому патологоанатому, чтобы он не пластал ее… Там и так все ясно. Удар тупым металлическим предметом по голове.
И как-то странно посмотрела, прощаясь, Амалия Гвидоновна на псевдоследователя, который не выдержал этого взгляда и опустил глаза.
– До свидания, Амалия Гвидоновна, – откланялся Кошкин.
– Прощайте, – вдруг веско и уверенно сказала Амалия Гвидоновна и, пока он не спустился на два лестничных пролета, смотрела ему вслед.
* * *
В это время Владимир Юрьевич Рузский сидел в своем кабинете и безрезультатно гипнотизировал монитор компьютера. На экран были выведены две цифровые фотографии пульта дистанционного управления от телевизора «Toshiba». Снимки сделали в номере клуба «Эльдорадо», когда Кошкин «поплыл» с наядами в райские кущи. Больше всего приковывало взгляд предпринимателя изображение вскрытого блока, глядя на который специалисты, собранные Рузским из всех возможных институтов и даже привезенные из Москвы, разводили плечами: это может быть, что угодно. Но это не банальный пульт дистанционного управления. И только один из них сделал предположение, что пульт, возможно, связан с генератором, который управляет электромагнитными полями, а запускается вся эта система только после введения длинного цифрового кода. Именно это и предполагал Рузский. Никто из деятелей науки и техники не взялся за расшифровку прибора ни за какие деньги, после чего Владимир Юрьевич похвалил себя за осторожность и выдержку. Значит, Кошкин нужен как друг. Значит, Кошкина нужно купить, если не деньгами, то чем угодно.
В то, что машина времени существует и разработана провинциальным инженером, верилось с трудом. Зато состояние жены не только вызывало опасения, но и подсказывало, что Кошкин не блефует. Лена, что называется, ушла в себя. Стала вдруг перечитывать Бунина и Орлова. Нет, она не отстранялась, не избегала нежности, но что-то было не так. Куда-то схлынула ее предпринимательская энергия, она перестала интересоваться маркетингом, листать каталоги и толстые престижные журналы, рассчитывать прибыль от возможных проектов, не задерживалась на работе и не рвалась в командировки в Европу. На вопросы Рузского отвечала спокойно, но пресно: не переживай, все хорошо, нужно немножко сосредоточится, каждому порой нужно медитировать.
И Рузскому очень захотелось добыть этот медитатор. При этом он сам еще не знал, что в большей мере является мотивацией его поведения: возможная прибыль, прикосновение к тайне или вероятность почивать на лаврах, отмахиваясь от навязчивого благодарного человечества. Все лестные предложения изобретателю были сделаны, но Кошкин мутил какие-то свои дела. Сегодня вдруг поехал на место банального убийства уборщицы из своего института, потом к одинокой женщине по фамилии Дорохова. Новая любовь? Вряд ли. Муж ее погиб на Кавказе, и до сих пор Кошкин ни разу с ней не встречался. Он был у нее всего пять минут. На свидание не похоже.
Больше всего настораживала Владимира Юрьевича встреча Кошкина с его начальником и покровителем Марченко. Если тот в курсе, то дело может стать делом государственной важности, и к нему уже ни на сивой кобыле, ни на «мерседесе» не подъедешь. Значит, следует торопиться. Давить на Кошкина было делом бесполезным. Такие самоотверженные патриоты – они, как генерал Карбышев, превратятся в глыбу льда, но на сделку с совестью не пойдут. Оставалось искать слабое место Сергея Павловича, но получалось, что, по большому счету их только два: жена Владимира Юрьевича, которую он очень любил, и сын Кошкина и Лены, которого очень любила Елена Андреевна. Рузский же не относился к категории людей, способных за деньги доставить вред или даже малейшие неприятности своим близким. Поэтому, перебрав в уме весь этот неутешительный расклад, ему оставалось только глубоко вздохнуть.
Выключив ноутбук, Рузский вызвал к себе начальника охраны Паткевича. Друг детства Вадик Паткевич остался единственным, на кого Владимир Юрьевич мог положиться, как на самого себя и кому мог доверить самое сокровенное.
Грум (такое у него было погонялово, уменьшительное, но не ласкательное, от слова угрюмый) молча сел напротив и насупился. Это было обычным выражением его лица. Имидж помогал Груму наводить ужас на подчиненных, сохранять достоинство в любых ситуациях и молча трахать проституток, которые от такого вида боялись даже профессионально стонать. Стороннему наблюдателю могло показаться, что Грум лишен эмоций, как рыба голоса.
Внешность Вадима Паткевича, между тем, вовсе не была угрожающей, скорее всего, он напоминал чем-то роденовского «мыслителя». Но вот тяжелый подбородок никогда кулаком не подпирал. Садистом и прирожденным убийцей он тоже не был. Паткевичу было восемнадцать, когда он убил двух парней, которые напоили и изнасиловали его девушку Аню. Убил без лишних слов и рисовок. Каждому досталось по три ножевых ранения в сердце. Милиция вычислила Грума уже на следующее утро.
После этого его серые холодные глаза не выражали ни радости, ни добра, ни сострадания. Единственным человеком, который тогда не отвернулся от Вадима из комсомольских соображений, был Володя Рузский, и Грум запомнил это на всю жизнь. Пройдя через камеру смертников и психушку, Грум вышел на свободу, чтобы сесть по новой уже в соавторстве с Рузским, втянувшим его в аферы с кооперативами. Но из СИЗО снова перекочевал в психушку, потому что ни один следователь не мог поверить, что человек абсолютно лишенный эмоций, страха и чувства боли может быть нормальным. Медики эту версию, на счастье Грума, поддерживали. С того самого случая Грум, насколько помнил Рузский, улыбнулся только раз, когда Владимир Юрьевич подарил ему на день рождения машину его мечты: «ягуар» индивидуальной сборки.
– Вадик, я тут подобрался близко к новейшим технологиям. Таким, что относятся пока еще к жанру фантастики. Сейчас у меня не должно быть срывов и слабых мест.
Обращение по имени означало, что задание носит интимный характер, а дивиденды рассчитаны только на двоих – Рузского и Паткевича.
Грум слегка кивнул.
– Да, и пошли кого-нибудь, пусть подстрахуют Виталика. Но так, чтоб и муха не… А инженера нашего береги. Нежно, Вадик. Потом я тебе все объясню.
– Не надо, Вова, у нас думаешь ты, делаю я, – напомнил Грум.
Они встали и обнялись. Какой-то леший вдруг дернул Рузского спросить:
– Вадя, а если бы у тебя была возможность все переиграть?
– Что? – не понял Паткевич.
– Ту ночь… Если б можно было в ту ночь Аню спасти. Ну, чтоб вообще ничего не было?
– Не понимаю тебя, Вова, куда ты клонишь?
– Да я тут думал, – спохватился Рузский, – если б вдруг всю жизнь переиграть было можно?
– Лирика, – бесцветным голосом сказал Грум, – говно. Меня моя жизнь устраивает. Не в буру режемся. А этих двоих я бы все равно замочил.
– Ты прав, вздор все это!
Услышав любимое слово друга, Грум перестал смотреть на него выжидательно, но, уходя, намекнул:
– Ты, Вова, на ночь валерьянку иногда пей. Че тебе еще не хватает? При пацанах такого не ляпни…
– Угу, – согласился Рузский и расслабленно упал в любимое кресло.
После того, как дверь за Грумом закрылась, он повертел в руках мобильник и набрал номер Кошкина. К телефону долго никто не подходил, но потом прозвучал сонный голос инженера:
– Я слушаю.
– Добрый вечер, Сергей Павлович, как самочувствие?
– Здравствуйте, Владимир Юрьевич, похвалиться нечем. Вам не терпится услышать от меня согласие на сотрудничество?
– Не буду кривить душой, но мне действительно этого хочется.
– Знали бы вы, уважаемый мой меценат, какую оперу заказать хотите. Нам только кажется, что мы пишем либретто. А оно написано ой-как давно. Полагаю, еще при большом взрыве.
– Каком взрыве? – не понял Рузский.
– Да это я так. Об акте творения всего из ничего.
– А-а, – выдохнул Владимир Юрьевич.
– Вы мне убогому, скажите, что вы хотите заполучить с помощью прошлого или будущего? Какова ваша цель?
– Сергей Павлович, сейчас даже в космос за деньги летают! Что в этом плохого? Для начала просто покажите мне, как это действует.
– Выходит, Лену это не интересует.
– В последние дни у меня возникает такое чувство, что она куда-то улетела и не вернулась. Ее вообще ничего не интересует. Так что мою жену вы уже своим изобретением охмурили.
– И этого я не хотел… В том-то и дело, Владимир Юрьевич, что на сегодняшний день мне не удалось предсказать ни одного природного катаклизма, я не смог уберечь ни одного близкого мне человека от неверного шага, напротив, только усугубил и прошлое и будущее. А тут еще вы со своими амбициями.
– Я от вас не отстану, – как-то по-детски сказал Рузский.
– Хорошо, – сдался Кошкин, – я обещаю вам путешествие во времени, но только дайте мне пару дней, чтобы разобраться со своими неудачами.
– Надеюсь, ваше обещание – не пустые слова, – вернул себе сталь в голос Рузский и отключил телефон.
Рузскому было страшно. Страшно, что его кто-нибудь опередит. Состояние Владимира Юрьевича по своим психофизическим показателям напоминало стремление человека, идущего по немноголюдной улице и видящего в нескольких метрах перед собой солидную пачку денег. Этот человек огромным усилием воли подавляет в себе желание подбежать к легкой добыче, чтобы не привлечь внимание ротозействующих прохожих.
* * *
Сначала Лена перечитала «Окаянные дни», и вдруг поняла: дни эти для России, начавшись почти сто лет назад, так и не кончились. Сумбур, суета и непредсказуемость нынешних времен были их логическим продолжением. По дороге домой она специально заезжала в пригородный парк, чтобы немного подышать свежим воздухом. Там, на неприбранных после растаявших сугробов аллеях, ветер носил клочки окаянных дней. Обертки от заграничных сладостей и снеди, неимоверное количество разнокалиберных окурков, пустые пачки от презервативов и сами презервативы, мятые одноразовые стаканы, яркие обрывки газет и апельсиновую кожуру. Субботник в парке еще не провели, и поэтому всепобеждающий мусор казался здесь более уместным, чем ярко-зеленая трава и первые одуванчики. Казалось, тут зимовал шумный табор, а с первым теплом он снялся и двинулся разорять новые земли. Парк очень походил на Россию в целом…
После Бунина наступил черед Орлова. Откуда взялся у нее этот томик «Аптекаря», изданный еще в конце восьмидесятых? Купить в те времена эту книгу было настоящей удачей. Но сама Елена Андреевна факта приобретения не помнила. Может, Сережа когда-то ухватил? У Рузского были другие литературные вкусы, поэтому книжные полки Варламовой стояли в доме отдельно. Читала больше по инерции, пытаясь вспомнить свои предыдущие ощущения, а, возможно, и вкус литературы как таковой. Снова ловила себя на мысли, что Орлову не удалось перепрыгнуть собственного «Альтиста Данилова», как, скажем, Булгакову, не удалось бы перепрыгнуть «Мастера и Маргариту», если бы жизнь отпустила ему чуть больше времени. Вспомнились их старые споры с Кошкиным, которому больше нравилась «Белая гвардия». Сергей именно «Белую гвардию» и «Дни Турбиных» считал главными произведениями Булгакова. А «Мастера» называл мистической конъюнктурой. Лена просто зверела от таких высказываний. Она терпеть не могла, когда кто-то пытался критиковать ее любимые книги. «Ты же сам чем-то похож на Мастера!», – упрекала она Сергея, и он сдавался, такое сравнение ему было по душе.
Что она хотела найти в этих книгах сегодня? Вчерашний день?
Из всего мысленного сумбура и осадка от встречи с Кошкиным у нее постепенно, по буковкам, по слогам стало выстраиваться аксиомообразное утверждение: победителями сегодняшнего времени являются не такие, как она и Рузский, а такие, как Кошкин, потому что они не играют в догонялки за повседневными потребностями, не следуют моде, они вообще не действуют в рамках одного дня, они действуют в границах вечности, которая этих границ не имеет.
Елена Андреевна смотрела в книгу и тосковала. Выходит, Сергей теперь запросто может вернуться в дни их безоблачной юности? От этого сладко и одновременно печально щемило сердце. Что там осталось? В сущности, ничего: время, когда времени не было. Время для счастливых, которые часов не наблюдают. Время любви.
Что им тогда было нужно? Ничего, кроме друг друга. Порывы страсти и нежности перемежались с многочасовым лежанием на видавшем виды диване, разговорами о литературе, околофилософской болтовней, прогулками по вечерним улицам. Никто из них не думал, на что купить завтра буханку хлеба, или в какой валюте хранить сбережения. Материальный мир, как таковой, присутствовал в плывущих за окном рассветах и закатах, летящими дождевыми каплями или снежинками, шепотом старых кленов, взлетающими на экране черно-белого телевизора «союзами» и был всего-навсего продолжением мира чувственного, духовного. Наверное, поэтому Лене казалось, что именно тогда счастье можно было потрогать руками.
И, казалось бы, сегодня у нее тоже есть любовь. Причем любовь, помноженная на благополучие и все, мыслимые в этом мире, гарантии. Но, как ни крути, есть в ней привкус расчета, меркантильная затравка, зернышко такое. И расчет этот то тут, то там выползает, как кривая строчка на платье. То секс по расписанию, чтоб бизнесу не мешал, то полеты в Европу на уикенд, чтоб романтизмом запитаться или создать его видимость, то определение будущего для сына на десять лет вперед, с уже тикающими на его личном счете дивидендами. И при этом, глянь со стороны: живут душа в душу два любящих друг друга, два удачливых партнера, и в высшем свете показываются, как эталон современной семьи. Книгу для домохозяек написать: заплачут от умиления, если жаба зависти не задавит.
А тут на огонек в прошлое заглянул совковый инженер Сережа Кошкин и сказал: любовь заработать нельзя, она сама по себе. И зачем этому Сереже хронолеты из фантастических романов, если ему вообще наплевать на то, какая эпоха за стенами его лаборатории ползет или летит?
Нет, не хотелось Елене Андреевне вернуть сегодняшнего Сергея Павловича Кошкина, человека погруженного в себя, имеющего налет седины на вечно неприбранной голове и прописанное на лице ироничное пренебрежение ценностями этой эпохи. Нет, Елене Андреевне не хотелось вернуться к нему, даже после того, как он изобрел эту треклятую машину времени.
За последние годы Лена постоянным напряжением воли и стремлением к собственному успеху все же смогла уйти от него навсегда, вывести его накопившееся в ней присутствие за рамки души, за пределы сердца. Единственным, кто их связывал, был Виталий. Но отчего же так тоскливо и облачно было в последние дни? Еще труднее становилось, когда она замечала беспокойство Володи, который, в отличие от Сергея, готов был бросить ради нее все. А Кошкин так и не смог выбрать между семьей и военной техникой. Между детской мечтой о покорении времени и временем любви. А, может, он и не выбирал никогда, не стояло перед ним проблемы выбора, а просто плыл Сережа Кошкин из самого безоблачного детства по течению, принесло это течение Лену Варламову, поплыл рядом, стала она грести к берегу благополучия, а его понесло дальше?
Отложив книгу, Елена Андреевна взяла телефонную трубку. Услышав глухой голос Кошкина, спросила:
– Ты все-таки был там?
– Тебе Рузский рассказал?
– Нет, я что-то такое помню… Наслоение воспоминаний. Зачем ты делаешь это?
– Прости, это было ошибкой.
– Ошибкой? Ты во мне разочаровался?
– Да нет, не то… Это надо увидеть и почувствовать. Прости, но с той Леной вы совершенно разные люди. Как будто соединенные только внешними признаками, красотой, но уже разделенной возрастом, несколькими привычками, голосом, именем… Но в то же время очень разные. Получилось, что я причинил новую боль и себе и тебе. Действительно, нельзя войти в одну и ту же реку дважды.
– А ведь хорошее было время.
– Оно и сейчас не хуже. Не время меняется, меняемся мы. Мы бездумно растрачиваем данное нам от Бога наивно-почитательное восприятие мира, становимся прагматичными, растворяемся в быту, как в кислоте, и умираем еще до того, как наше тело прекратит свое физическое существование.
– Пытаешься философствовать?
– Отнюдь. Я очень устал, Лена. Я потерял друга, совершил массу глупостей, я очень много пью последнее время, я не вижу своего будущего и не хочу его видеть. У меня его нет! Потому и машина времени мне сейчас нужна, как попу гармонь. Ничего мне не надо. Покоя хочется.
– Это ты сам для себя придумал. Ты опустил руки еще десять лет назад. Ты сдался обстоятельствам…
– Опять ты о своем. Проехали уже. Не надо, Лен. Я не пытался тебя перевоспитывать.
– Может быть, зря.
– Чего теперь говорить. Знаешь, за минуту до тебя мне звонил твой муж.
– Угрожал? – насторожилась Елена Андреевна.
– Нет, но очень хотел приобщиться к эксперименту.
– Из меркантильных интересов?
– Мне так не показалось.
Елена Андреевна облегченно вздохнула. Полминуты они молчали.
– Спасибо тебе, Сереж. За все. И за прошлое и за настоящее. За все.
Кошкин не видел, как по щеке Елены покатилась единственная, но очень крупная слеза. В несколько каратов грусти. Эта слеза была признанием глубинной правоты Сергея, исходящей откуда-то из самых основ мирозданья, правота, которую женщина может чувствовать, но с которой никогда не согласится. Корни ее переплетаются с корнями того самого древа познания, поливаемого слезами теряющего любовь человечества. Елена всхлипнула, но Кошкин уже не слышал, потому что трубка в его руках запела отбой. Тем не менее, он еще сказал навстречу гудкам:
– Я больше не буду беспокоить наше прошлое, Лена. Может, только попрощаюсь. Ты же разрешишь мне?..
