Текст книги "Время любить"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Думал.
– Спасибо тебе, Сергей Павлович.
– За что?!
– За время… Время Любви.
* * *
Проваливаясь в оглушительную нирвану, Усман еще порадовался, у толстого Асифа можно будет брать товар еще и еще… И еще… И еще… Асиф даже предложил своему клиенту подсобку, где стоял топчан, накрытый засаленным, но мягким матрасом. Доллары в руках Усмана произвели на маленького круглолицего азербайджанца нужное впечатление. Он стал называть чеченца братом и вскользь поинтересовался, какой бизнес принес ему столько зеленых, если еще сегодня утром он просил дозу в долг? Разомлевший Усман сбивчиво рассказал, что пробил башку богатому старикашке, который таскал эти деньги в своем дипломате.
– Седой такой старикашка, хи-хи, с крючковатым носом? – переспросил Асиф, словно был в тот момент рядом, но это не насторожило Усмана.
– Ага, с крючковатым носом! Я еще завалю сто таких старикашек и у меня всегда будут доллары. Их еще много в этом городе, а когда богатые старики кончатся в этом городе, я поеду в другой… – пролепетал, погружаясь в героиновое безумие Усман.
– Хорошо! Смелый Усман! Джигит! – кивнул в закатывающиеся зрачки Асиф и вышел из подсобки, нажимая на кнопки своего мобильного телефона. – Алле, человек, который убил адвоката лежит в моей подсобке. Нет, ближайшие два часа он никуда не уйдет. Харащё…
Через полчаса к рынку, где находилась овощная лавка Асифа подъехали два джипа. Четверо мужчин в цветастых рубахах, негромко разговаривая на шамхорском диалекте азербайджанского языка, даже не скрывая от посторонних глаз, вытащили из подсобки бесчувственное тело Усмана и бросили его в багажное отделение одного из автомобилей. Пока они несли его, из нагрудного кармана рубахи выпала пачка долларов. Асиф, семенивший рядом, подобрал ее и бережно пробежав по ребристому краю толстыми пальчиками, сунул в такой же карман своей рубахи. Потом вернулся в подсобку и взял кожаную куртку, что осталась на лежаке. Товарный вид у нее был не очень, но на что-нибудь она еще сгодится. Можно, к примеру, отдать таджику, который работает грузчиком. Вместо зарплаты.
* * *
Теплоход медленно, но уверенно поднимался против течения могучей реки. Ра, Итиль, Волга… Издалека, долго… Благодаря каналу можно подняться от Астрахани до Москвы. Астраханского ханства будто и не было никогда. От Волжской Булгарии – только археологические памятники, упоминания в исторических документах и голубоглазые татары в Казани. От Руси да России – все остальное: от тихого, но приметного историческим убийством Углича до Родины-матери на Мамаевом кургане.
Двое молодых людей целыми днями стоят на верхней палубе, любуясь проплывающими за бортом пейзажами. Взявшись за руки, склонив друг к другу головы, они восхищенно смотрят в постоянно открывающиеся, сменяющие друг друга бесконечные дали, на тихие поселки, на высокие колокольни, на остатки крепостей и разговаривают. Если невольно или специально подслушать их, то покажется, что не взирая на смену дней они говорят об одном и том же.
– Я никогда не думала, что Россия такая большая, – шепчет Айза, стесняясь своего незнания, – отец рассказывал, что имам Шамиль после пленения путешествовал по России и был поражен ее просторами. И мама тоже рассказывала. Детям в школе. Пока не запретили.
– Я тоже не думал… – шепчет Алейхан, вдыхая аромат ее волос и закрывая от счастья и накатывающей нежности глаза.
– Это хорошо, что мы выбрали теплоход.
– Хорошо.
– Представляешь, люди всю жизнь живут на берегу этой реки… Вон в том маленьком домике!
– И ходят ловить рыбу!
– Да причем тут рыба, Алейхан! У них есть свой дом на берегу реки! Понимаешь?!
– Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь, – она трется головой о его плечо, на котором еще несколько месяцев кряду будет исчезать след от приклада.
И если в большом русском городе стражи порядка проверят паспорт Алейхана, а бывалые вояки поглядят на этот знак войны да на указательный палец, то не миновать ему тюрьмы и долгих суровых допросов. Но сейчас он ничего не хочет знать, кроме того, что рядом с ним Айза, а впереди огромная Россия, где человек может потеряться, как искра в млечном пути.
– Ты бы хотел всю жизнь прожить на берегу великой реки?
– Я хотел бы всю жизнь прожить рядом с тобой, качать на руках наших детей и любить тебя до последнего вздоха! И хотел бы умереть первым, потому что я твоей смерти все равно не переживу.
– Все мужчины эгоисты.
– Почему?
– Все лучшее выбирают себе, даже смерть. Значит, ты умрешь у меня на руках, я тебя буду оплакивать, а потом сойду с ума от тоски?
– Гм…
– Надо, чтобы мы умерли в один день и даже в один час. Согласен?
– Да, я буду молить об этом Аллаха…
– Сначала моли Его о том, чтобы у нас была долгая и счастливая жизнь.
– Знаешь, когда Бекхан замахнулся на меня дедовским кинжалом, мне не было страшно. Мне было горько оттого, что это брат поднял на меня руку. Брат, которого я любил больше самого себя и которому верил. Мне не было страшно. А теперь, если кто-нибудь замахнется на меня кинжалом, мне будет страшно, потому что я не хочу покидать тебя, Айза.
– Спасибо…
– За что?
– За то, что ты любишь меня больше жизни… и больше смерти.
– Говорят, что мужчина не должен так сильно открывать свое сердце женщине, это проявление слабости.
– Это дураки придумали. Они сами любить не умеют, а других учат.
– Бекхан меня так учил. Все переживал, что я тебе много уделяю внимания, много думаю о тебе. У меня до сих пор перед глазами его гаснущий удивленный взгляд. Это колдовство какое-то. Он заносит надо мной кинжал, а его грудь разрывается, словно ее прострелили!
– Ты говорил… Прости, мне страшно об этом слушать. Отец никогда не рассказывал мне о войне, даже когда я его об этом просила.
– Извини, я больше не буду.
– Ничего… Я хоть и дочь своего народа, но эта война мне противна. Я никогда не верила, что она была войной за народ и для народа… – с минуту Айза помолчала, прислушиваясь к себе. – Вот стою сейчас без чадры, что сказал бы твой брат?
– Ты никогда не скрывала от меня волосы и руки.
– Отец не требовал от меня. Я сама одевала, когда выходила на улицу. А к тебе я привыкла с детства.
– Сейчас не надо выделяться. Пусть на нас поменьше обращают внимания. Но ты и в чадре красивая. В чадре ты похожа на Мариам, так, как ее изображают в русских храмах.
– Мне кажется, все женщины, все матери, которые любят своих детей немного на нее похожи. Отец прячет в сундуке икону из разрушенного русского храма. Рядом со своей медалью. Я спросила зачем, а он сказал: Бог поругаем не бывает, веру нельзя топтать сапогами, даже если она чужая. В конце концов, даже по нашей вере это Мать пророка. Можно ее изображать или нет – другой вопрос, особенно, когда лик Её уже смотрит на тебя немного печальными глазами.
– Иногда мне кажется, что до этого времени у меня не было жизни. Был какой-то страшный сон. И я все время боялся проснуться мертвым. А теперь думаю, был ли я тогда живым? Может быть, правда: в образе этого инженера ко мне приходил Джабраил?
– Может быть.
– Я теперь ничего точно не знаю. Кроме одного…
– ?
– Я люблю тебя.
– А я тебя. Говорят, в Сибири тоже есть великие реки. Мы их увидим?
– Возьмем билеты на теплоход и увидим.
– Так можно всю жизнь идти по этой огромной стране.
– С тобой я готов – хоть на край света.
– Все равно, надо будет вернуться домой.
– Вернемся.
Теплоход разминулся с тружеником-сухогрузом, они обменялись долгими приветственными гудками. Наверное, капитаны знали друг друга. Пронзительным «у», гулким низким баритоном устремились голоса теплоходов в мудрое русское небо, седеющее на горизонте волнистой полосой облаков, а с берега ответил им первым вечерним ударом колокол недавно восстановленного храма. Звуки эти, как длинные ноты волжских песен, пробили небо и унеслись в космос. Для вселенной они означали: Россия жива и по-прежнему прекрасна.
Э-эй, ухнем… Сама пойдет…
* * *
Поднимаясь на второй этаж, Марченко держался за сердце, но не из-за быстрой ходьбы, а только ощущая тревожное волнение. Лена для страховки держала его под локоток, впереди маршировал начальник охраны и его растерянные подчиненные, которым за последние полчаса пришлось выполнять противоречивые распоряжения.
– Рубильник! – хрипел Марченко, осознав, что дотошный Яковлев отключил электроэнергию в лаборатории Кошкина. – Щитовая!
– Рубильник! Щитовая! – повторил за ним начальник охраны, и один из его парней устремился вниз, в подвальное помещение, чтобы сорвать свежие печати Яковлева на железных дверях электрощитовой.
На пороге лаборатории группу встретили Китаев и Варя, которые так и не сдались, осаждавшим их охранникам. Вадим Григорьевич стоял, прикладывая к лысине носовой платок, чуть в стороне. Увидев Марченко, он не сник и не растерялся:
– Михаил Иванович, мною пресечена попытка проведения незаконных несанкционированных опытов, которые могут привести к самым неожиданным последствиям.
– Знаю, – зыркнул на него генеральный, и лысина зама буквально задымилась. – Где Кошкин?!
– Где Рузский? – эхом ответила Елена, заглядывая в комнату.
В это время у главной проходной суетились люди в масках и камуфляже. Они вдруг высыпали из ниоткуда, как сказочные братцы из ларца, заблокировав входы, переулки, распахнув дверцы машин на стоянках. Из этих машин они вытаскивали и роняли лицом в землю не успевших удивиться мужчин в кожаных куртках. А некому щеголю пришлось лечь в лужу, не взирая на дорогой, стального цвета костюм от Гуччи. Это был Ермоленко. Рядом с ним, матерясь до удара прикладом в затылок, лежал Верхотурцев. Один из людей в маске слегка наклонился в сторону Александра Максимовича и глухим голосом сообщил:
– Тебе привет от Бекхана.
Сердце бизнесмена Ермоленко после этих слов провалилось в глубокую пропасть, на дне которой клубился ядовитыми парами всепожирающий страх. В сознании его, как перед смертью, мелькнули лица сослуживцев, что не вернулись с кавказской войны, офицеров, что освобождали его из глупого плена, и лицо Вари. Но не стыд, а страх и отчаяние парализовали Александра Максимовича, и весь ужас предстоящего возмездия не смог вместиться в сжавшуюся, трясущуюся душонку. Зато рядом лежавший Петр Матвеевич Верхотурцев улучил момент, когда безликие камуфляжи отвлеклись на его сопротивляющегося подчиненного, и, пользуясь тем, что на запястьях еще не застегнули наручники, всеми четырьмя конечностями оттолкнулся от земли и рванул в сторону частного забора, каковой перемахнул единым прыжком под окрики спецназовцев и длинную автоматную очередь в небо. Несколько быстрых теней бросились следом, но уже стало понятно, что в «шанхае», испещренном частными огородами, покосившимися заборами, хозяйственными постройками и хмурыми домами у Верхотурцева очень много шансов уйти, затаится между поленницами и даже нырнуть в навозную кучу, которую никто, конечно, раскапывать не будет.
В тоже время Марченко сосредоточенно смотрел на вновь заработавший генератор Кошкина, словно сквозь его оболочку можно было узреть, где и что сейчас делает изобретатель.
– Я вынужден буду доложить о ЧП руководству и министру обороны, – едко готовил собственную оборону Яковлев.
– Заткнись! – обрубил его Марченко, и тот, как от удара, качнулся, чтобы скрыться за спинами охранников.
– Там что-то произошло, я чувствую, – теребила за рукав Марченко Елена Андреевна.
– Случилось, чувствую, – хмыкнул Михаил Иванович. – Случилось, когда ты, Леночка, являясь самой красивой женщиной, имеющей отношение к обороне России, покинула свой боевой пост, и оставила Сергея… – но потом вдруг осекся, – Ладно, извини, не время сейчас. Я, вишь, тоже старый дурак уже.
Марченко трясущимися от волнения руками стал открывать ящики стола.
– Где-то должен быть у Сережи здесь страховочный пульт. Не мог он бездумно рисковать с одним дистанционным управлением. Должен быть… Он ни о чем не предупреждал? – с надеждой повернулся к Китаеву и Варе.
– Просил только никого к этому агрегату не подпускать, да вот не мытьем дак катаньем, – процедил сквозь зубы Китаев, с неприязнью глядя на Яковлева.
– А у нас тут не частная лавочка! – попытался вспылить Вадим Григорьевич, но по взгляду Анатолия понял, что легко может получить по лысине, если сейчас же не замолчит.
Наконец, Марченко нашел под бумагами клавиатуру от персонального компьютера, хотя ни монитора, ни системного блока на столе у Кошкина не было. Компьютер дремал на соседнем столе. Простым методом тыка Михаил Иванович нашел в генераторе подходящее гнездо.
– Не спроста же она здесь валяется, – объяснил он, щурясь сквозь мощные линзы очков.
Оставалось разобраться со значением клавиш, но тут на помощь пришла Лена. Она ткнула пальцем в помеченную красным маркером клавишу.
– Скорее всего, эта. Бэкспэйс.
– Чего такое бэкспэйс? – спросил Марченко.
– Буквально с английского: обратно пространство. – То бишь – возвращение. Назад.
– Похоже на то, – согласился генеральный конструктор и успокоил сам себя, – хуже не будет.
После нажатия клавиши, генератор загудел чуть надрывнее, в воздухе резко запахло озоном, на всякий случай вся группа отошла подальше.
– В другое время я бы по рукам себе надавал, – пробурчал Михаил Иванович.
– А я бы этому Кошкину по рукам надавал, – опять решился вставить Яковлев.
– Шли бы вы, Вадим Григорьевич… Писать объяснительную о нарушении чистоты эксперимента, находящегося под контролем правительства Российской Федерации, – заткнул его окончательно генеральный конструктор.
В этот миг в пространстве лаборатории вместе с туманом непонятного генеза стали проявляться знакомые фигуры.
* * *
Кошкин по-прежнему лежал на коленях Рузского, сознание его периодически покидало. А Владимир Юрьевич уже отчаялся вернуться назад, когда единственный выход из ресторанного дворика закрыл милицейский уазик, озарив площадь битвы въедливой фиолетовой мигалкой. Грум дрогнул первый раз в жизни, потому что не хотел сесть в одном и том же времени во второй.
– Всем оставаться на своих местах! – прозвучала суровая команда стражей порядка из мегафона на крыше, но Марченко уже нажал кнопку “Backspace”.
Пространство и время не рванулись, а как-то, словно по слизкому коридору, в котором прилипают подошвы, потянулись обратно. Машина времени словно определяла и раздумывала, кого ей следует забрать в счастливое капиталистическое будущее, а кого оставить на допрос советскому прокурору, а то и въедливым чекистам. Грум, осознав, что теряет драгоценные мгновения, не обращая внимания на бегущих к нему милиционеров начал разряжать остатки обоймы в лежавших после ударов и стоящих на ногах противников. Именно поэтому стражи порядка первым делом кинулись к нему. Кодекс советского милиционера не позволял им, как сейчас, сразу открыть огонь на поражение. Сначала надо дать залп в небо, а потом все равно попытаться задержать преступника голыми руками, что они и начали делать. Но их голые руки повисли в пустоте… Грум, не выражая никаких эмоций и не попрощавшись, исчез. Зато потерянное на поимку миража время и нескрываемое удивление ментов, вызвавшее естественную заторможенность их реакции, позволило раненному в плечо Бекхану вырваться из двора, сбив по пути попытавшегося остановить его милиционера-водителя. Бекхан ушел, мысленно и вслух обещая отомстить всем и вся до третьего колена.
Увидев Елену, Владимир Юрьевич облегченно вздохнул, Дорохов же первым делом закричал:
– Скорую! Палыч умирает!
Китаев, который знал цену этим секундам, кинулся к телефону. Елена Андреевна склонилась над двумя своими мужьями, потом обняла голову Кошкина, который на какое-то время пришел в себя.
– Сережа, что ты наделал?
– Это я виноват, – объяснил Рузский.
– Это я виноват, – опустил голову Грум.
– Нет, это он виноват, – кивнул Марченко на Яковлева.
– Мне все равно в этом времени нет места, – прошептал Кошкин, выдавливая через боль грустную улыбку. – Юрьич, а ты сделай обязательно томографию! Обязательно!
– Чего? – не понял Рузский.
– Всего… Томографию… Кровь сдай… К врачам сходи…
– Да это тебе, Сергей Палыч, к врачам надо…
– Мне, к Господу Богу… Если пустят…
Он хотел еще что-то сказать Лене, но уже не смог, сознание вновь провалилось в страшную тьму, которую весьма сложно разорвать искрой между контактами дефибриллятора. В этой тьме он почувствовал себя обнаженным, и ему стало зябко. «Тамбур какой-то, здесь, наверное, дезинфекцию прибывшим на тот свет делают», – то ли подумал, то ли мысль эта парила свободно от сознания Кошкина. Во всяком случае, она была гулкой и такой же пустой (черный юмор во вселенской темноте), как окружающее мрачное пространство. «А как насчет полетов через туннели?» – спросил пустоту Кошкин. «Не налетался еще?.. Через туннели?» – вопросом ответила пустота. «Ну хотя бы луч света!», взмолился Сергей Павлович. И действительно, откуда-то с недосягаемых высот, пробив целый космос мрака, ударил луч света, и Кошкин оказался в центре этого луча, точно актер на авансцене. Луч этот не просто светил, но пронизывал своими корпускулами эфирное тело Кошкина насквозь. «Господи, это я грешный…», представился Сергей Павлович. «Знаю», сказал голос. «Я не ведаю, что мне делать, Господи, душу я спасти, судя по всему, не сумел…» «Об этом не тебе судить… Зачем пытался проникнуть в запретное и распознать Промысл Мой? Ужели не знал, как за этот дар платят избранные?» «Как?», не успел спросить Кошкин.
И тут же неумолимая сила вдруг подхватила Кошкина и в один миг бросила в сырой каземат, где на стенах горели факела, а на столе, за коим сидел суровый вельможа, горели две свечи. Тут же, на столе, раскрыта была весьма объемная тетрадь, исписанная где полууставом, а где и вообще непонятными знаками. Вельможа, листая ее, сурово допрашивал сидевшего напротив монаха, глядя на которого Сергей Павлович содрогнулся – настолько он похож был на самого Кошкина. Разве что борода да смиренное выражение лица не совпадали. Зато усталость в серых глазах – почти родная. Но кроме усталости тихо сияла в них какая-то запредельная уверенность, граничащая по смыслу своему с безумной отвагой. Сосульки темно-русых волос ниспадали до самых бровей, отчего глаза казались меньше, но ярче. В целом же лицо не было красивым, но не было и отталкивающим. По возрасту монах и Кошкин также были близки. Лишь глубоких морщин, отражающих скорби, на лице арестанта было больше. Ни дознаватель, ни монах, судя по всему, не видели Кошкина. И тот примостился у стены между ними, чтобы понять происходящее. Главное, что удалось уловить сразу же: вельможа задавал вопросы, уже предполагая на них ответы узника, монах отвечал, уже ведая исход допроса в целом. Хоть и неплохо Сергей Павлович знал историю, но даже подозревать не мог, что суровый сановник – никто иной, как генерал-прокурор, граф Самойлов, глава екатерининского Сената. Допрос этот, по всей видимости, был не первый, но последний.
– Так ты, Василий Васильев, крестьянского сословия, родом из деревни Окулово, что в Тульской губернии, в иночестве Авель, предсказуешь да и пишешь о том, что милостивая государыня наша императрица Екатерина Алексеевна упокоится скоропостижно в нынешнем, одна тысяча семьсот девяносто шестом году от Рождества Христова, а также предуказываешь день, месяц и даже час кончины?
– Истинно так, ваше сиятельство, так и воспоследует… – тихим голосом отвечал пленник. – Жаль государыню, однако конец ее земного пути близок и неотвратим…
Договорить монах не успел, генерал, с неподобающей ему прытью выскочил из-за стола, чтобы ударить Авеля по губам. И со стороны было непонятно, кто из них больше боится сказанных слов. Генерал имел волевое выражение лица, коим подчеркивал право свое решать людские судьбы, но и Авель ни внешним видом, ни тоном голоса, что был тих, но напорист, ему не уступал.
– Молчи, нечестивец! В помрачении ума ты речешь напраслину! Как смел ты возводить такие хулы на государыню?! – ударил еще и еще раз, но монах словно не почувствовал, даже голова не качнулась. Будто не его били. Оттого получалось, что генерал, несмотря на обстоятельства, выглядел слабее. Но опытный сановник вовремя почувствовал это и опустил руку.
Кошкину вдруг вспомнилось – он где-то читал, что Екатерина Великая умрет на ночном судне, от апоплексического удара, не успев подписать манифест, лишающий наследника – сына Павла – права на трон. Не успела… Кошкин только подумал об этом, но, похоже, Авель услышал его мысль, во всяком случае пронзительно посмотрел именно на то место, где Сергей Павлович предполагал себя. Генерал же, ничего не подозревая, вернулся за стол, чтобы продолжать допрос.
– Уж не от имени ли Господа ты вещаешь, чернец?
– От имени Его глаголют пророки, мне же, грешному, видения бывают, – и он снова посмотрел в сторону Кошкина.
– А ежели бесовские твои видения?! Как ты, злые очи, смел писать такие титлы на земного бога?! Кто научил тебя сему?!
– Господь мне тайны отверз, я же ничего от себя не молвил. Голос мне был: иди и рцы северной царице Екатерине всю правду, аз тебе заповедаю, напише, яже видел еси, и скажи яже видел еси. И я на том Господу обет дал. А за безумную мою книгу, говорено уже мной, государыня Екатерина Алексеевна пусть меня казнит.
– А я вот посажу тебя на хлеб и воду ждать исполнения пророчеств из неистовой твоей книги! А коли не сбудутся – еще пуще, по самые плечи расстрижем, язык поганый долой и в Сибирь куда! Разве что государыня тебя, юродивого, сама помилует…
Генерал поежился, окинув взглядом каземат, резко встал и вышел через железную дверь. С той стороны сразу задвинули засов. Авель и Кошкин остались наедине. Теперь монах уже не скрывал, что видит инженера.
– Зачем ты здесь из грядущего? – спросил он. – Мне ли, ведающему, хочешь рассказать? Тот ли ты, кто изобрел машину, могущую пронизать сущее? – он не сказал время, дабы не отделять его от пространства.
– Тот, отче, – признался Сергей Павлович. – А что я здесь делаю? Думаю, что получаю посмертное назидание, потому как несколько минут назад умер.
– Как же ты умер, если сердце твое заставляют биться, а воздух тебе подают машиной? Извлекут пулю, будешь жить.
– Так это у меня видения?
– Это у меня видения да голоса, а ты думай, что со своей машиной делать будешь. Я за свои пророчества двунадесять годов по темницам гнить буду, и ни словом ни с кем обмолвится не могу же, разве с такими как ты. И то мне мой венец не известен. А ты что готов претерпеть?
– Я? Не знаю, отче…
– А коли не знаешь, зачем на рожон лезешь? Любую истину выстрадать надо, или и того не знаешь? Я царям смертный час напоминаю, а ты?
– А зачем напоминать царям?
Авель на этот вопрос улыбнулся:
– А зачем в монашеских кельях пишут: помни о смертном часе?.. Монахи и так, лучше других помнят, а, все одно, себе пишут. А у тех же, кто в богатых палатах век тянет, память во сто крат короче.
– За то ли страдаешь ты, отче? Что заставляет тебя идти по этому пути?
– Сила, которая говорит «иди», и нет другой, большей силы, что рекла бы «стой». Будь в тихой обители, зри и радуйся лепоту храмов Божьих! Знание – великий искус! Сказано в писании: «погублю мудрость премудрых и разум разумных отвергну». Вера выше разума. И есть знания, какие разуму не подвластны. И есть знания, что даются нам не через разум, а вопреки ему. Почему ты шел к своей машине?
– Я уж думал, что не время еще для моей машины, потому все чертежи только у меня в голове, на бумаге я их не храню, надеюсь, в голову чужие глаза не заглянут, а вот разбить ее на куски рука не подымается.
– Она сама себя разобьет, оттого что нет времени. Для нас смертных есть, а для Бога нет времени.
– И нельзя ничего изменить, даже зная грядущее…
– Себя только. Что изменилось оттого, что Спаситель знал о предательстве Иуды и предстоящих страданиях? Кому речено – «иди», тот идет, а кого надо, Господь сам остановит. Тебе ведомо, будет на Руси государь, которого предадут и после мучений казнят, он будет знать о том, но не убежит от своего креста.
Лицо Авеля стало темнее и печальнее, на глаза выступили слезы. Вот каково иногда вспоминать будущее.
– Я, отче, с помощью этой машины хотел вернуть себе любовь.
– А кто тебе сказал, что любовь, это то, что ты о ней разумеешь? Ежели по твоей мерке брать, то и у Христа любви не было, а любви Его на весь мир хватило и на все времена.
– Отче, а нельзя тебе со мной? Чего в подвалах гнить?
– Гнить можно и во дворцах, и в господских палатах, а в темнице, брат, светить легче. Да и страшнее там у вас, чем в этом подвале. Мне ли не знать.
– Страшно, наверное, знать будущее?
– Дивный ты человек, люди грядущее прозреть ищут, а ты минувшее искал. А о грядущем Господь через пророков уже рек насущное. Чего ж еще бояться, кроме вечной смерти?
– Вечная смерть… Жуткое словосочетание.
– О том и помни… Да пора тебе. За мной, не ровен час, придут, в Шлиссельбургскую крепость спровадят конца государыни дожидать. Такова ее милость.
– Прощай, отче…
– Спаси тебя Господь, странник…
И защемило у Кошкина в груди, ибо хотел он еще что-то спросить у Авеля, что-то самое важное, но вопрос этот так и не пришел на язык. Вроде, царапался где-то в самых глухих закутках сознания, вроде обозначался жмущим грудь чувством, но так и не родился, не вырвался. И удивительнее всего было Кошкину, что хоть и прозорливец сидел перед ним, но не задал он ему, Сергею Павловичу Кошкину, живущему на переломе тысячелетий, ни одного вопроса о будущем.
И защемило у Кошкина в груди и еле-еле затикало.
