Текст книги "Время любить"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Сергей Козлов
«Время любить»
Роман
ThankYou.ru: Сергей Козлов «Время любить» Роман
Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
* * *
Кто выиграл время, тот выиграл все.
Мольер
Что есть время? Когда меня спрашивают, я знаю, о чём идёт речь. Но стоит мне начать объяснять, я не знаю, что и сказать.
Бл. Августин
Если вы судите кого-либо, то у вас не остается времени его любить.
Мать Тереза
Любовь – единственная страсть, не признающая ни прошлого, ни будущего.
О. Бальзак
Среди неизвестного в окружающей нас природе самым неизвестным является время, ибо никто не знает, что такое время и как им управлять.
Аристотель
Время есть отношение бытия к небытию.
Достоевский
Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения.
Пушкин
Вы говорите – время идет. Безумцы – это вы проходите.
Талмуд
Время, возможно, существует, однако, мы не знаем, где его следует искать.
Циолковский
И в мыслях даже не вмещается, чтобы было когда-нибудь время, когда никакого времени не было.
Цицерон
Время идет для разных лиц различно.
Шекспир
Тот, кто познал себя, познал своего господа.
Мухаммад (Магомед)
Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.
Библия
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
Иоанн, любимый ученик Христа
Да простит меня уважаемый читатель за столь многочисленные эпиграфы к моему скромному труду, в котором я попытался соединить любовь и время, но так ничего и не смог сказать о них. Поэтому я доверил это великим и святым, которые давно уже знают, что такое вечность. А вечность хранит их имена.
* * *
Зачем изобретать машину времени? Историю уже не изменить, ибо пытаться менять историю, значит пытаться спорить с Богом. Есть желающие поспорить? Даже если за такой спор возьмется все человечество (что уже не единожды бывало), то дискуссия закончится явно не в его пользу. Да и можно ли путешествовать во времени глубже своей собственной жизни? Если можно, жизнь может потерять смысл, ну не смысл, так, собственно, интерес к этой самой отдельно взятой жизни.
Обо всем этом думал инженер-конструктор Сергей Кошкин, который месяц назад, пользуясь доступом к необходимым деталям и лабораториям, изобрел машину времени. Но одно дело изобрести, совсем другое – решиться на испытание, особенно если нет никаких сомнений, что изобретение оправдает надежды своего создателя. Прочитав в детстве книгу Уэллса, Сережа Кошкин воображал себя обладателем машины времени. В зависимости от возраста, обстоятельств или под влиянием других прочитанных книг, машина меняла размеры, принцип действия, и назначение. Пятиклассник Кошкин мечтал поучаствовать в Ледовом Побоище и косить немецких псов-рыцарей из пулемета Дегтярева. Почему-то именно из пулемета Дегтярева с круглым диском на стволе. Таким же образом он мечтал остановить татарские орды под Рязанью. Еще одной, правда, уже тайной мечтой Сергея Кошкина было спасение царской семьи, но во времена развитого социализма он побаивался рассказывать об этом даже самым близким людям. Причиной такого неожиданного желания было смутное понимание катастрофы русской цивилизации в 1917 году и чувство ужасной несправедливости по отношению к монаршей семье. Особенно ему было жалко больного царевича Алексея. Чуть позже он очень жалел юных красивых царевен. И даже конституционно закрепленная идеология марксизма-ленинизма, диалектически обосновавшая неизбежность краха самодержавия и необходимость расправы над царской семьей, не могла поколебать этой мальчишеской жалости и стремления исправить страшный грех цареубийства.
Всякое приходило в голову Сергею Кошкину по поводу применения машины времени, но неизменным оставалось главное – машина должна быть изобретена. Работа в «ящике», как до сих пор называют закрытые НИИ и конструкторские бюро, где лучшие умы трудятся над освежением современного оружия, позволила Кошкину совмещать участие в изобретении новейших систем электронного наведения ракет «воздух-воздух» с воплощением детской мечты. Главный конструктор Марченко однажды застал его за чертежами хобби, и, казалось, должен был покарать растратчика рабочего времени и похитителя деталей, но только улыбнулся и сказал: «делай, Сережа, делай, из самых запредельных идей часто получаются неожиданные и нужные решения». И Сережа делал…
Работа заняла 15 лет и прерывалась только необходимостью выполнения служебных обязанностей, что обуславливалось природной ответственностью и добросовестностью Кошкина. Еще одним фактором снижения темпов была любовь, а чуть позже – женитьба.
Лена Варламова вошла в жизнь Кошкина на третьем курсе, во время осенней кампании помощи спивающимся колхозам и совхозам. Будущие инженеры волею областного начальства оказались на одном капустном поле с будущими филологами. Впоследствии, выражения «рубить капусту» и «в капусте нашли» в семье Кошкиных обрели трансцендентный и одновременно иронический смысл. Вот так и сходились физики и лирики, спасая урожай, и поддерживая имидж партийных вождей об интенсификации сельскохозяйственного производства.
Зеленоглазая и гибкая, как хитрая домашняя кошка, Лена, высокая и стройная, напичканная Достоевским, Булгаковым, Маркесом, Гессе и модным тогда, но нудным всегда Набоковым, была соткана из другого, нежели Кошкин, материала. Но это не помешало им полыхнуть любовью с первого взгляда так, что свадьбу пришлось играть уже через месяц после знакомства. Кошкин в этом случае убивал несколько зайцев: получал самую красивую девушку университета, которую на протяжении более длительных ухаживаний могли и отбить, выигрывал время для работы над своим фантастическим прибором, получал сообщницу, которая хоть и не особо верила в успех инженерного гения Кошкина, но прагматично ценила его талант, не без оснований предполагая взлет его карьеры. Насчет машины времени она то ли серьезно, то ли полушутя приговаривала: «вот, слетаем, спасем второй том «Мертвых душ», вытащим из огня и докажем, что рукописи не горят». Кошкин молчал, он уже тогда догадывался, что сгоревшее не вернуть. А вот на счет карьеры Леночка была права. После института Кошкин был единственным, кого пригласили на очень хороших условиях с предоставлением жилья в «ящик». Днем Кошкин творил электронику для ракет, вечером корпел над собственной мечтой, а ночью сходил с ума от любви к своей жене, которая год от года становилась только прекраснее и подавала ему себя с ни чем несравнимым и неописуемым (в целях соблюдения нравственности) шармом. Коллеги Кошкина истекали слюной, когда она в вечернем платье посещала банкеты по случаю удачных испытаний нового советского оружия. Появление ее за столом определяло изменение идеологического содержания тостов, вместо того, чтобы произносить здравицы советскому оружию и чуткому руководству КПСС хотя бы в начале банкета, уже первый тост произносился «за дам», после чего главный конструктор, поглаживая мудрые седины, доставившие немало хлопот, как Вермахту, так и НАТО, начинал поименно хвалить своих подчиненных, а на Кошкине задерживался особо, потому как не мог скрыть удовольствия, что повезло тому не только с талантом, но и с женой, что для мужчины является двойной удачей.
Ах, Леночка! От комплиментов и армянского коньяка у нее кружилась голова, и следом она сама кружилась в танце со всеми подряд, потому что Кошкин щедро делился красотой своей жены в допустимых общественной моралью пределах, а генетическая воспитанность интеллигента в адцатом поколении не позволяла инженеру увести ее до того, как она сама, падая ему на колени и обнимая за шею, начинала шептать: «Сереженька, пора, я уже так тебя хочу, что сейчас утащу в какую-нибудь подсобку с ракетным топливом, и мы очнемся завтра где-нибудь на Марсе». И Сереженька тут же подхватывал ее за талию и вел на выход. У него и самого аж челюсти сводило от страсти. При этом он едва успевал подумать о том, можно ли считать нормальной такую кипучую любовь, как уже наступало утро следующего дня, требовавшее от него усилий другого порядка. Следует признать, что любовь отодвинула изобретение машины времени примерно на 6–7 лет. Но на значительно больший срок остановила изобретение Кошкина эпоха, получившая в анналах истории название «перестройка».
К этому времени Сергей Павлович Кошкин уже был лауреатом нескольких государственных премий, стал правой рукой главного конструктора, а до изобретения машины времени оставалось «каких-то» 10 лет. И что мне вам рассказывать о том, как зарплаты ведущих инженеров оборонки в одночасье превратились в мизер, а потом и вообще перестали выплачиваться. Об этом уже написано в сотнях рассказов, повестей, романов, да так, что литература мутировала от социалистического реализма до постмодернизма и сопредельного с ним абсурда. Стоит ли в очередной раз рассказывать о крысах, бегущих с тонущего корабля и честных капитанах, уходящих под воду, кои, оставаясь на мостике, печально смотрят в непредсказуемую даль будущего. Кошкин числился в рядах последних.
Что-то недоброе происходило со страной и что-то неладное происходило с любовью. Все реже Лена восхищалась талантом Кошкина и все чаще вечерами, ссылаясь на усталость, падала на помнящую лучшие времена двуспалку и отворачивалась к стене. Казалось бы, Кошкин должен целиком уйти в работу, в творчество, но он, напротив, расклеился и был крайне рассредоточен. Главный понимающе исправлял за него ошибки в расчетах и чертежах, за которые давно уже никто не платил. Оба они вздыхали, выпивали по рюмке коньяку с чаем и закусывали галетами. Первые два-три года говорили о политике, а потом уже просто многозначительно молчали, ибо время говорило само за себя. И вообще получалось, что данное время движется как-то само по себе, мимо оставшихся на полустанках людей, таких как Марченко и Кошкин, а они, будто зомбированные, стоят и взирают со стороны на лакированные иномарки, на меняющиеся, но очень похожие (печатью порока) лица министров, на падающие самолеты и тонущие корабли, на останавливающиеся заводы и пустеющие по вечерам улицы, на заезжих забугорных советчиков и капиталистов, на экскурсии натовских генералов по собственному НИИ, что еще пять лет назад можно было считать не менее абсурдным, чем заначка в долларах. Все окружающее казалось им не более чем наваждением, которое вот-вот развеется, и даже, показалось, рассеивается – 19 августа 1991 года, когда по радио читали обращение ГКЧП. Но только показалось. Туман над страной, напротив, сгущался. И, скорее, даже не туман, а какой-то ядовитый угар, который при вдыхании вызывал тяжелую стадию опьянения, превращающую массовый суицид в очередную галлюцинацию о светлом будущем.
Свою работу конструкторы делали по инерции, а также вследствие генетического патриотизма, свойственного настоящим русским людям независимо от фамилии, возраста и национальности. Так же, по инерции, продвигалась работа над мечтой Сергея Павловича Кошкина. Но любовь по инерции существовать не может, по инерции она может только угасать. И если вы с женой пять-семь лет не были на море, правильнее сказать, не возили ее на заслуженно-показательный отдых – нет вам оправдания! В конце концов, она уедет туда с кем-нибудь другим. Для этого достаточно, чтобы у нее были соответствующие внешние данные, а в ее зараженном марксизмом-феминизмом сознании появилось надлежащее тому обоснование. И тогда в один из бесконечных ни к чему не обязывающих, но еще семейных вечеров она непременно скажет вам: «Сережа (Ваня, Петя, Вова и т. д.), я устала, я не вижу выхода, я от тебя ухожу». Куда можно уходить, если не видишь выхода? И что остается делать мужу?.. Нормальные люди будут продолжать изобретать машину времени.
Через пять лет в стране подуют другие ветры, туман не развеют, но качественно изменится его содержание, за изобретение оружия снова начнут платить деньги, и даже вернут задолженность по зарплате за несколько предыдущих лет, но тем же ветром жену обратно в дом не надует. К этому времени выяснится, что сын Кошкина учится где-то в Сорбонне, что друзья семьи Кошкиных были в основном друзьями Елены, а круг близких друзей самого Кошкина сузится до трех человек: еле передвигающего ноги дважды героя социалистического труда Михаила Ивановича Марченко, вечно хмурого, но добродушного героя чеченской войны охранника Дорохова и уборщицы служебных помещений с высокой степенью допуска Мариловны (Марьи Гавриловны). Седая и вечно причитающая, как профессиональная плакальщица, Мариловна была единственной нянькой и кормилицей непризнанного гения. Из своей скудной зарплаты она выкраивала средства для покупки нехитрой снеди, чтобы вечерами, когда он засиживался в лаборатории, подкармливать его вслед за чаем из чернопузой (от многолетнего налета) банки, где вечным кипятильником работали два самых безопасных в мире лезвия «Нева». В обмен на заботу брала немногое: право попричитать и право чего-нибудь посоветовать.
– Вот вижу же, не ракету нынче делаешь! Когда ракету делаешь, у тебя глаза горят, а когда не ракету – они у тебя с паволокой, как у оленя убитого.
– Не ракету, – отвечал автопилот Кошкина.
– Ну так чаво?
– Машину времени, Мариловна.
– А зачем? Она же не стреляет? – переживала за ВПК Мариловна.
– Не стреляет, – соглашался автопилот.
– А раз не стреляет – денег не заплатят!
– Не заплатят.
– А коль не заплатят, на кой ляд она нужна?
Автопилот Кошкина давал сбой, если в вопросе не звучал ответ. Сергей Павлович откладывал в сторону паяльник и с тоской смотрел на старушку:
– И действительно – на кой ляд она нужна?
Разговор этот повторялся почти ежедневно с 21–30 до 22–00 и заканчивался предложением Мариловны почаевничать, чтобы инженерная мысль не угасла от голода. На запах снеди всегда появлялся майор Дорохов с неизменной полевой фляжкой и некоторым запасом провианта, что собирала ему на дежурство зампотыл жена. И вставлял в разговор короткие, но емкие суждения, приперченные ненормативной лексикой по поводу состояния современной политики, семейной жизни и вооружения российской армии.
В один из майских вечеров, когда за бетонными стенами «ящика» в одночасье взорвались белым конфетти яблони, и мир сходил с ума от любви, Мариловна нарушила вдруг штампованное течение разговора. Она вошла в лабораторию с явными следами недавнего умственного озарения на лице, хитро улыбаясь, будто только что выведала самую сокровенную тайну окружающей ее действительности, и тайна эта оказалась приватного характера.
– Я знаю, зачем ты машину времени делаешь! – огласила уборщица.
– Зачем? – бесцветным голосом спросил автопилот.
– Елену Прекрасную хочешь вернуть! – салютный залп через вставную челюсть.
Компьютер автопилота завис.
До сих пор Кошкин, если и задумывался над смыслом своего изобретения, то как-то несерьезно, используя второстепенные каналы своего мозга для движения мыслей по этому поводу, и всякий раз загонял их в глухие тупики, чтобы не высовывались до срока. В сущности, он боялся думать об этом, ибо вопрос этот ответа не имел. Больше приходилось обдумывать последствия подобного изобретения. А тут появился божий одуванчик со шваброй в руках и, пользуясь бытовой народной смекалкой, определил совершенно субъективную цель, которая, если и была самым неожиданным и безумным решением, но давно ожидала прямого попадания где-то в глухих закутках кошкинского сознания.
В этот вечер работа над прибором была закончена.
Кошкин позволил себе сходить в магазин и приобрести там бутылку коньяка, но Дорохов и Мариловна, принявшие самое деятельное участие в его употреблении, об окончании работ ничего не знали еще месяц. Преодолевая огромное искушение, Сергей Павлович аккуратно выполнял государственный заказ и обдумывал моральную сторону применения своего изобретения на практике. Пусковым моментом стал разговор с майором Дороховым.
– Знаешь, Палыч, если бы машина времени действительно была возможна, а не гундосила голосом Макаревича, я б вернул ротного номер три. Хороший был парень. Старлей. На таких Россия испокон веку стояла. Эх! Аулы-кишлаки, населенье мирное!.. – охранник сделал затяжку глубиной в полсигареты и окутался клубами дыма так, что осталась видна только неизменная на «боевом» дежурстве тельняшка.
Помолчав, он с сухой горечью в голосе продолжил:
– Я его с отделением разведчиков не той дорогой послал. Можно было в обход, огородами… Да мы ж все торопимся: вроде и чистили недавно. Чуял, там могут быть чехи, снайперов я шестым позвонком чую, а тут… На авось пошли…Облажался я, Палыч, и с тех пор мне Толик стабильно раз в неделю снится. По гражданке одет, улыбается и успокаивает: у меня, мол, все нормально, комбат, я здесь в отпуске… Он перед второй командировкой жениться успел, сына очень хотел. Жена красавица…
Кошкин вздрогнул, вздохнул, фамилия заскребла на душе. Вместе со словами Дорохова безысходная грусть дотянулась к сердцу инженера.
– Машина возможна, вот она – на столе. А вот вернуть кого-то с того света – невозможно. Промысл Божий не обойти. Это, вроде как, преступление…
– Знаешь что?!. – полыхнуло еще полсигареты до самого фильтра. – Не попробовать – это преступление! Доморощенный фатализм это, Палыч! Вот ты меня туда пусти, а я разведгруппе задание по другому направлению дам. У меня такой камень с души упадет! Ты представь, тонет человек, просит о помощи, а тебе руку протянуть… И ты еще раздумываешь: морально – не морально, вернуть – не вернуть?..
– С той разницей, что человек уже утонул…
– Не мети пургу, Палыч! Если есть прошлое, есть настоящее, есть будущее, то прошлое – это когда-то и где-то длящееся настоящее! Оно все еще происходит. Это мы переместились относительно точки, а не точка относительно нас.
– Но причинно-следственные связи!..
– Тьфу ты! А кровнородственные связи!? Ты испытай на мне, я согласен, могу бумагу подписать. Тебе самому нельзя, вдруг, что не так, ты хотя бы вернуть меня попробуешь.
Кошкин нахмурился. Его собственная идея испытаний машины была ничем не лучше.
– Хорошо, Вася, – он внимательно посмотрел Дорохову в глаза, – я включу эту штуку ради тебя, но ты мне пообещаешь: что бы ни случилось, ты сам никого убивать не будешь… И меня, после того, как вернешься.
– Обещаю, Серега! Слово офицера! – Дорохов достал заветную фляжку.
* * *
С вечера небо закрыли густые серые облака, не тучи еще, но уже не чистые белые перины и барашки. Сначала цепляли макушки гор, а затемно обленились и поползли по склонам в долину, сливаясь с туманом. Ночью же видимым осталось только одно, подсвеченное луной, точно фонариком с подсевшими батарейками, облако. А на земле не жгли костров. Мишень с подсветкой – удача для снайпера.
Два Дороховых сидели друг напротив друга в командирской палатке, и младший очень хотел застрелить старшего, чтобы избавится от ночного наваждения. Но старший говорил такие вещи, что не верить в его присутствие и правдивость мог только абсолютно лишенный здравого смысла человек. Представьте себе, что к вам вечером пришла ваша, чуть поседевшая и неромантично погрустневшая копия. От такого двойника захочется избавиться, потому как его существование противоречит всяческим физическим и биологическим законам. Но вот он начинает рассказывать вам самое сокровенное из вашего прошлого, чего никто, кроме вас не знает, да и вы хотели бы, чтоб этого и не было никогда, и потому упрятали воспоминания так глубоко внутри себя, что открыть их можно только на Страшном Суде и то не по вашей воле. Никакие там гипнозы и детекторы лжи подобные тайны добыть из темных глубин человеческого сознания не могут, ибо индивид изначально самого себя убедил, что это к нему не относится. Но мысль – не магнитофонная запись, ее стереть нельзя, какой бы немыслимой она не была.
Комбат Дорохов слушал свою копию, и все больше понимал, что это именно он сам пришел к себе, только вот лет на пяток старше.
– А про Ленку Кирееву помнишь?.. – голосом прокурора пластами ворочал общую память старший Дорохов.
– Всё! Хватит! Всю душу вывернул! Это ж как ежом подавиться! Чего ты хочешь?
Старший Дорохов удовлетворенно хмыкнул.
– У меня четыре часа. Там, – он почему-то ткнул указательным пальцем вверх, – мой друг нажмет кнопку, и я вернусь. Во всяком случае, должен вернуться. Мы эту машину еще только испытываем.
Он сказал «мы» таким тоном, словно несколько лет вместе с Кошкиным корпел над чертежами и тыкал паяльником в микросхемы.
– Сейчас ты собираешься отправить через поселок в полковой штаб разведку и старшим – ротного Китаева. Пусть идут не по дороге, где на окраине недостроенные коттеджи и заброшенные халупы, а в обход. В седьмом справа доме несколько чехов скучают. У одного СВД.
– Но там же вчера эмвэдэшники чистили!
– Вот именно так я и думал. Слушай дальше, мы с тобой это гнездо поганое разворошим. Давай кинем еще два взвода к этому дому, ведро гранат в окна… Правда, есть одна загвоздка, сам я не могу пойти. Научный, понимаешь, – он передразнил Ельцина, – эксперимент не позволяет. Обещал я.
– А то мы без тебя не управимся!
– Ну так действуй. А я пока вздремну.
– Ты даже ничего не рассказал, что там будет! – Кивнул комбат в сторону неопределенного будущего. – Хоть бы пару слов.
– Хреново будет, если ты эту падаль в огороде не закопаешь. Очень будет хреново! Вернешься, я тебе чего-нибудь расскажу, если успею. Говорю же, четыре часа у меня.
Младший озадаченно вздохнул, посидел молча еще минуту и шагнул за полог брезента в ночь.
Охранник Дорохов лег, не укрываясь, на спальник. Рука по привычке стала искать прохладный металл «макарова». Чертыхнулся, какой пистолет у гражданского!? Закрыл глаза и начал по-своему, по-военному молиться.
Минут через сорок со стороны поселка раздались взрывы, следом несколько очередей. И все стихло. Слишком быстро. В кровь искусал губы, подмывало вскочить и броситься туда, где только что был короткий ночной бой. Останавливала не только клятва, данная Кошкину, но и легко представимая нелепость явления перед солдатами двух комбатов.
Еще минут через двадцать появился Дорохов младший. Достал из полевого сейфа фляжку.
– Будешь? – и, не дождавшись ответа, налил по полкружки себе и старшему.
Старший не спрашивал: не пацан, сам расскажет.
– Шестерых завалили. Гранат не жалели, кишки на стенах. Они там в нарды играли. Так мы им с десяток шашек и кинули. Шесть чехов и двое наших. Пленные, с комендантской роты…Еще будешь? – и уже налил.
– Буду, – у старшего заиграли желваки.
Выпили, не закусывая. Спирт опалил нутро, но душу не прижег.
– Может, эти комендантские и не жильцы были, но ребятам не по себе. Надо было вашу машину еще считать научить…
– Это нас с тобой надо считать научить. Там двое комендантских, а тут ты бы ротного и еще двоих потерял, плюс два трехсотых.
– Я уже их отправил, через зеленку, не по дороге. Ты не знаешь, на хрена Старцеву отделение наших разведчиков?
– Нет, зато знаю, что он днем сказал, когда Толика на брезенте принесли.
– Что?
– Какая это разведка, если на грабли наступает.
– В генералы, сука, готовится.
– Да прав он, только правда у него неприятная. Мог бы и промолчать. А лампасов ему не видать. Это я точно знаю.
– Неужели?..
– Да не… Не убьют. Березовский его с обменом пленных подставит. Темная какая-то история. Переведут Старцева на Дальний Восток.
Младший выстрелил затяжной матерщиной и собрался, было, налить по третьей, но вдалеке жахнул выстрел.
– Винтовка! – сказали оба.
Через мгновение сухим собачим лаем залились «калаши». Звуки смешались, и уже было непонятно, какого рода бой идет в паре километров отсюда.
– Я пойду, – младший закрутил фляжку.
– Только побыстрей, мне чуть меньше часа осталось.
Неприятное, отдающее на язык свинцом предчувствие завладело старшим Дороховым. Он бессмысленно крутил в руках пустую кружку и каким-то задним, будто не своим умом начал понимать то, о чем говорил ему Кошкин. Нельзя спасти уже утонувшего? Или это прерогатива Господа Бога? И все равно упрямство русского майора было сильнее всех этих мудреных сентенций.
«Вроде, моросить должно уже?», – с надеждой вспомнил серое утро отставной майор. Прислушался, первые мизерные капельки вкрадчиво топтались по палаточной ткани.
Когда вошел младший, он спросил, уже зная ответ:
– Толик?
– Толик… И еще двое… Раненых, правда, нет. Акбар этот, хренов, в обнимку с СВД, в зеленке сидел. То ли раньше ушел, то ли не дошел, то ли на очке во дворе зад подмывал, когда мы дом окружили… Не сработало что-то, Вася. – Младший впервые назвал старшего по имени.
Старший медленно смял в руках металл кружки.
– Я, вот, думаю, прав Кошкин, смерть не перехитрить, хотя я все равно не отступлюсь. В любом лабиринте должна быть нить Ариадны. У любой пули есть бесконечное множество траекторий полета. Если параллельные прямые все же не пересекаются, это не мешает стрелку, находящемуся на одной прямой, отстающему или опережающему цель, вести прицельный огонь в сторону другой параллели. Кто знает, может это и имеется виду, когда утверждают, что параллельные прямые пересекаются где-то в космическом пространстве, а там уже и не пространство оно в чистом виде, а то самое пространство-время! Черт, даже башка заболела от собственного умничанья.
– Вы там полегче машиной вашей балуйтесь. Я в детстве… – и поправился, – мы в детстве фантастику научную читали. Чревато это. Да и как бы машина эта в плохие руки не попала.
– Пулю из говна! – сказал старший и растворился в полумраке палатки.
Дорохов младший остался один, покрутил в руках смятую кружку и, как мог, но почти на девяносто процентов выправил ее. Потом налил в обе и выпил за помин души старшего лейтенанта Китаева, хорошего парня. Вторую накрыл куском сыроватого, похожего по виду на пемзу, черного хлеба. Майору Дорохову было легче, чем могло быть. И старшему Дорохову тоже. Теперь они знали, что в смерти Толика они не виноваты. Правда, у обоих не пропало желание продырявить бородатого снайпера минутой раньше, чем он успеет прицелиться в старшего лейтенанта Китаева.
