Текст книги "Время любить"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
* * *
Погода переменилась, становилось жарко. Уже больше двух часов Бекхан ждал Алейхана. Нервничать начал даже Ибрагим. Неужели русские смогли его захватить? Бекхан отгонял эту мысль и проклинал себя за то, что выставил чересчур горячего брата в охранение. Ведь это он предупредил выстрелом, что дом окружают. Почему не сделал этого раньше? Мало ли какие были вокруг обстоятельства. Так или иначе, Алейхана не было, и нужно было менять все планы.
– Будем возвращаться, – объявил остальным Бекхан. – Вернемся сначала на базу, потом узнаем, что могло случиться с Алейханом.
В этот момент у Бекхана была только одна мысль: если Алейхан попал в плен живым, его можно обменять или выкупить. Поэтому он решил идти к заветной землянке.
Никто из бойцов не возражал. Да и не стали бы. Последнему, кто осмелился возражать командиру, Бекхан сделал лишнюю дырку в голове, чтобы из нее улетучились дурные мысли. Правда, рассчитал верно, за убитого некому было мстить.
Когда они уже подходили к базе, которую предусмотрительный Бекхан приказал сделать еще до начала войны, прошло несколько часов. Начинало темнеть. Усталость и нервное напряжение заставляли всех молчать. На подходе к лагерю Бекхан в полголоса отдал распоряжения: Ибрагим страхует Бекхана на случай засады, остальные залягут и возьмут лазы под перекрестный огонь. Свидетели в землянке ему были не нужны.
Велико было удивление Бекхана, когда он по дальнему лазу тихо, как кошка, приблизился к землянке и увидел там Алейхана, который укладывал в спортивную сумку пачки долларов. На врытом в грунт столе горел фонарь. В зияющем своей беззащитностью тайнике еще оставались деньги и документы. Зато не осталось никаких мыслей в голове у Бекхана, только затаилось нехорошее предчувствие, похожее на то, которое испытывает старый пес, наблюдающий щенка, крадущегося к его миске с мясом.
– Что ты здесь делаешь, брат? – слова из Бекхана вышли как по лезвию кинжала.
Алейхан вздрогнул и обернулся. Он был настолько занят своими подсчетами, что его уникальный слух не включился на приближающуюся опасность.
– Бекхан? Я все тебе объясню…
– Объясни. Начни с оружия, где ты его оставил? – Бекхан сел на лавку, поставив у ног «калашникова».
– Бекхан, сегодня мне было видение… Ты можешь мне не поверить. Но мы все должны были погибнуть. Я решил, что больше не буду воевать…
– Поэтому ты пришел забрать наши деньги?
– Нет, брат, я беру только свою долю.
– И ты хочешь, чтобы я этому поверил? Ты пришел сюда один, как вор, ты бросил оружие, как последний трус, бросил нас, и ты хочешь, чтобы я поверил? – Бекхан накалялся, как бывало с ним в последнее время. – Что я сделал тебе плохого, Алейхан, чтобы ты так поступил со мной? Ты не подумал о том, что я мог вернуться сейчас туда в поселок и начать бой, думая, что ты убит или попал в плен?
– Бекхан…
– Молчи, щенок! Я научил тебя самому главному, я научил тебя быть мужчиной, быть воином! И теперь ты предаешь меня! Наверное, уже мечтаешь о русских телках в Сочи! Курортный сезон начался. Но мы могли бы поехать отдыхать вместе. За что ты так со мной? Ведь я отдавал тебе последнее! Я нес тебя на руках, когда тебе прострелили ногу! Ты собрался отдохнуть? Устал? Почему ты не позвал брата?
– Бекхан, мне не нужны русские телки, мне не нужны Сочи, я собираюсь жениться на любимой девушке…
– А о моей семье ты подумал?! – в этот момент сознание Бекхана помутилось от злобы и обиды, схватив автомат, он с размаху ударил Алейхана прикладом в лоб.
Тот отлетел к дальней стенке и осел в углу, потеряв сознание. Но Бекхан еще несколько раз ударил его, тряс за грудки и все время кричал. Потом снова отшвырнул Алейхана на скамью. Из куртки его выпал красный прямоугольник. Удостоверение, очень похожее на те, что таскают с собой вездесущие чекисты. Бекхан поднял его и раскрыл. С фотографии три на четыре смотрел мужчина средних лет в штатском. Полумрак землянки не позволял рассмотреть его лучше, хотя Бекхану показалось, что он видел это лицо раньше. Больше всего его удивила дата выдачи удостоверения. Две тысячи первый год… Подделка?.. Алейхан предался русским? Не может, не должно быть! Теперь Бекхан не мог верить никому. Что? Позвать Ибрагима и начать пытать родного брата, чтобы позор упал на весь род? Нет, только не позор. Струсил Алейхан или предал, решил ли в одиночку откупиться от федералов – лучше ему навсегда остаться в этой землянке, а в памяти остальных он будет жить отважным снайпером, о котором будут рассказывать мальчишкам. Бекхан передернул затвор, но потом отложил автомат в сторону, достал дедовский еще кинжал, которым гордился. Кинжал, что резал и протыкал кафиров еще в ту, далекую войну, закончившуюся, по мнению наивных историков, в ауле Гуниб. Кинжал, который дед смог спрятать во время депортации… Кинжал, которым Бекхан хотел сейчас убить брата, и удерживало его руку только одно сомнение: он не знал, хочется ли ему, чтобы Алейхан пришел в себя. Так и замер он, вскинув руку, глядя на лезвие, по которому, предваряя кровь, текла арабская вязь: Бисмилляхир-Рахмаанир-Рахиим…
* * *
Так и замер он, вскинув руку с нелепым, но все же опасным кухонным ножом, обретая новую память и еще до броска убивая ненавидящим взглядом русского инженера Кошкина, удостоверение которого носил в кармане все эти годы. Замер одновременно и в прошлом и будущем. И Сергей Павлович правильно оценил растяжимость этого решающего мгновения, в котором переплелись судьбы прошлого и будущего, и, в сущности, не было настоящего, потому что оно уже произошло, и ход его был другим. Нет, это не Кошкин менял посредством своего изобретения настоящее, прошлое или будущее, если здесь и присутствовало движение человеческой воли, то оно являлось всего лишь усилением векторной тяги высших сил, нисходящих оттуда, где давно уже был решен исход главных событий. Но он был единственным, кто оценил эту минуту верно, ибо две пули одновременно прервали безумный и отчаянный рывок Бекхана, и столкнулись в его сердце, расплющив друг друга, что по теории вероятности может случиться раз в миллион лет на одной из миллиардов планет. Столкновение пуль выпрямило Бекхана, лицо его не искривилось от смертельной боли, наоборот, осветилось торжествующей улыбкой, словно он только что узнал что-то самое важное в этом мире.
– Аллаху акбарэ, – был последний выдох Бекхана, но не потому, что акт его смерти был освящен глубокой верой, просто угасающее сознание подвело черту своей деятельности именно этой фразой.
Медленно оседая на пол, он одновременно исчезал, растворялся в застоявшемся воздухе лаборатории, который пришел в движение от незнакомого запаха сгоревшего пороха и оружейной смазки.
– Я не помешал? – сухо осведомился Грум, пуля которого догнала Бекхана в спину, дабы обозначить свое неожиданное присутствие, и замолчал, пораженный увиденным. Даже забыл опустить пистолет.
На полу, где только что лежал Бекхан, осталась лишь маленькая красная книжка – удостоверение Кошкина. И ни одной капли крови. Вот, пожалуй, это и был тот ненаучный, мистический момент, когда время, несмотря на все открытые и неоткрытые, действующие, теоретически обоснованные и необоснованные законы физики, остановилось.
Сергей Павлович первым пришел в себя.
– Зря вы стреляли, все должно было решиться там, а не здесь. Я даже представить себе не могу, какой ворох причинно-следственных связей мы в очередной раз нарушили. Я не берусь и приблизительно предполагать, что может стать с человеком, которого убили в несовершенном будущем.
– Но он мог убить тебя? – начал оправдываться Дорохов, что продолжал лежать на полу в обнимку с карабином.
– Хорошо, что следов не осталось, – добавил Китаев, который до сих пор был разгорячен схваткой с Бекханом.
– Что значит несовершенное будущее? – вновь проявил себя Грум.
– А вы, позвольте спросить, кто будете? – прищурился на Паткевича Кошкин.
– По просьбе Владимира Юрьевича Рузского я слежу за тем, чтобы вы не порезались случайно кухонным ножом, а также оберегаю вашу персону от всяких возможных неприятностей, – доложил Грум. – А теперь все-таки ответьте на мой вопрос: что значит несовершенное будущее?
– С моей точки зрения – это будущее, решение главных событий которого, еще не определилось в прошлом.
– Как здесь может происходить будущее? Что может быть вообще кроме настоящего?
– Как, к примеру, вон тот табурет, – Кошкин кивнул на «оружие» Китаева. – Вам только кажется, что он присутствует здесь – в настоящем.
– Не понял? – Грум догадался, что пора спрятать пистолет.
– Чтобы убедиться в его реальном существовании, в том, что это, скажем, не оптический обман или мираж, вам придется подойти к нему и дотронуться, а значит – затратить несколько секунд, которые отделяют вас от него. А это, согласитесь, уже будущее. Через несколько секунд – это уже будущее.
– Черт! – оценил короткий научный экскурс Вадим Паткевич. – Но вы все же не волнуйтесь на счет пальбы. Когда одного урода хотят убить сразу два человека, а он находится на линии их огня, вряд ли ему удастся укрыться или увернуться, хоть в настоящем, хоть в прошлом, хоть в будущем. А эти люди вам ничем не угрожают? – осведомился Грум с показным безразличием осмотрев Дорохова и Китаева.
– Это охранники, они здесь работают, – поспешил сообщить Сергей Павлович.
– Тогда позволю себе откланяться, – вспомнил Грум красивую фразу из какого-то одного или сразу из нескольких фильмов. – У вас тут даже мобильный не берет. Да, там, на выходе, небольшой кипишь. Вздорный алкаш на «КрАЗе» вынес ворота. А в кабине у него нашли две тысячи долларов. Бывает же. Так что будьте осторожнее, – более Груму присутствовать здесь не полагалось, и он, красиво повернувшись на месте, так что черные круги от каблуков остались на кафеле, вышел из лаборатории.
После того, как шаги его стихли на лестнице, Кошкин обратился к своим воякам:
– Я думаю, вам есть, о чем поговорить, а я очень устал, хочу спать. Завтра днем прошу вас обоих быть здесь. В полдень. Находиться рядом с этой машиной становится опасно, а мне нужно… нет, я просто обязан, завершить еще два важных дела и выполнить одно обещание. Так я могу на вас рассчитывать, господа офицеры?
– Так точно, – ответили оба и, наконец-то, пошли навстречу друг другу, раскрыв объятия.
Уже на пороге, Кошкин остановился и, оглянувшись, предупредил:
– Я не думаю, что это чистый хеппи-энд, Лена мне всю жизнь вдалбливала, что таких в русской литературе не бывает, а жизнь, не зря говорят: как по книжке.
И все же сегодня Кошкин уходил победителем. Впервые за последние месяцы он почувствовал, что жизнь имеет смысл, а у побед еще может быть настоящий, нефальшивый вкус.
* * *
На следующий день в букинистическом магазине Сергей Павлович нашел нужную книгу: первое издание орловского «Аптекаря» 1989 года. Сразу после публикации в «Новом Мире». Еще он купил «Окаянные дни» Бунина. Подарок получился, что надо. Боевые действия против тевтонских рыцарей и монголо-татарских захватчиков решено было отложить на послезавтра в пользу лирики.
Дорохов и Китаев ждали его внизу. Похоже, ночь они не только не спали, но и опрокинули литр-другой водки.
– Ребята, у меня, как уже знаете, просьба одна, никого не подпускайте к прибору. Даже Марченко.
– Будет сделано, командир, – устало качнулся Китаев.
– Серега, ты имеешь полное право на свидание! Мы в наряде! Враг не пройдет, граница на замке. – Дорохов еще был пьян.
– Братцы, вас же могут выгнать, рядом с вами опасно пользоваться открытым огнем и курить.
– Не, все нормально, я только что покурил, – успокоил Василий Данилович. – Может, тебе тоже плеснуть для храбрости?
– Вася, ты мне еще лучку закусить предложи!
– П-понял! Отставить сто грамм! Почетный караул готов заступить на боевое дежурство.
Время для своего появления Кошкин выбрал сознательно позже, чем в первый раз. Но все же постарался до встречи на колхозном поле. Кинуло наобум – в летнюю сессию. К тому же парадному крыльцу, и носом к носу с тем самым Давидом. Худосочный кучеряшка, то ли грузин, то ли еврей, сразу и не разберешь, ожидал на крыльце сокурсницу Варламову, чтобы продолжить беседу о романе Пастернака «Доктор Живаго», который тогда только начали публиковать. Но тут опять, как из-под земли вырос похожий на сексота дяденька с подозрительным свертком в руках. Ну что поделаешь, не везло Давиду, хоть и не тянул Кошкин на Голиафа, но при всей своей внешней интеллигентности был куда наглей и напористей, что во времена бесшабашной комсомольской юности, что, тем более, в эпоху озверелого капитализма, откуда он имел честь только что явиться.
– Снова вы? – только-то и смог сказать Давид, переминаясь с ноги на ногу.
– Запомнил?! – обрадовался Кошкин.
– Опять по заданию партии и правительства? – попытался иронизировать студент.
– А ты, случаем, не агент ЦРУ, парень, что так интересуешься государственными секретами?
От этих слов Давид заметно отшатнулся в сторону, и неизвестно, куда зашла бы эта беседа, если б на крыльце не появилась Лена. Она сразу и легко предпочла общество Кошкина, дружески пожав руку Давиду, ограничив его пресным «до завтра».
Потом Лена и Сергей Павлович снова сидели в театральном кафе.
– Знаешь, я долго не могла поверить в то, что произошло со мной. Если бы не двойной флакон чудесных духов, я посчитала бы все за странный сон или ложную память.
– Это тебе, – Кошкин, опережая официантку, положил на стол сверток.
– Снова духи? – улыбнулась Лена.
– Нет, книги. Ты же уже читала «Альтиста Данилова», здесь продолжение. Роман «Аптекарь». Несколько уступает «Альтисту», но все равно сочно, интересно, правда, местами затянуто. Потом еще будет о домовом и привидении. «Шеврикука или любовь к приведению» называется.
– Не может быть! – Лена развернула сверток. – О! Бунин! Ни фига себе! Я слышала, что «Окаянные дни» еще только собираются печатать. – Она нежно погладила переплеты, потом не удержалась и открыла томик Орлова. Углубилась в первую страницу, перевернула лист и, как водится, прыгнула в середину, прицениваясь к языку и содержанию, но вдруг разочарованно сникла.
– Сереж, тут половины книги нет! Чистые белые листы!
– Неужели полиграфический брак?! – вскинулся Сергей Павлович, не выдержал, в два шага обогнул столик и заглянул в книгу.
Под длинными тонкими пальцами Лены мелькали чистые, но пронумерованные страницы!
– Найди, где обрывается.
Лена стала торопливо листать в обратную сторону. Наконец, где-то в середине книжной толщи, они нашли обрыв текста. Последнее предложение, к удивлению обоих, располагалось в самом начале листа, фраза была оборвана на полуслове.
– Тут что-то не то, – насупился Кошкин.
– Смотри… – прошептала Лена, и Сергей Павлович почувствовал, как его охватывает мистический ужас: на белой странице появлялись буквы, слова, фразы, точки, запятые, некоторые из них исчезали, и на их месте появлялись новые. Так или иначе, текст продолжал расти.
– Он ее пишет… Сейчас… – догадался Кошкин. – О, Господи! Никогда бы не подумал… Нерожденное слово не явится раньше! Пулемет, машину, атомную бомбу можно, а слово, мысль – нельзя! Здесь не действуют никакие законы.
– Я смогу читать роман первая?
– Выходит, так.
– Теперь я действительно верю, – Лена как по-новому посмотрела на Кошкина. – И боюсь. Боюсь закрывать книгу. Представляешь, я ее закрою, а там все будет продолжаться…
– Представляю, – и Кошкин захлопнул книгу сам.
Перемешивая кофе и коньяк, они долго разговаривали о времени, об ушедших и грядущих (для Лены) эпохах, о смысле жизни, о малоприметных, но становящихся важными на изломе времен мелочах. Рассуждая, Сергей Павлович увлекся собственной теорией структуры пространственно-временных отношений. Девушка слушала задумчиво и отрешенно. Запредельное слияние физики, философии и теологии она могла воспринимать только трансрационально. По Кошкину получалось, что соприкосновение времен происходит на точках излома, которые Флоренский называл трещинами реальности, и соприкосновения эти порождают мощнейшие противоречия, сходные по качеству тем, что ждут мир на полях Армагеддона. При этом мир сам по себе рождает все новые и новые трещины, новые противоречия, накапливается страшная антиномичная энергия, которая, обретая силу, толкает мир к концу света. Поэтому и сказано было Господом, что нет других слов, кроме как «да» и «нет», определяющих отношение человека к добру и злу, не оставляющих ему возможности соскользнуть в эти трещины и кануть в небытие. Ибо определившийся человек посредством теодицеи движется к Свету, остальные же самоизолируются от Божественной Сути. И единственным связующим звеном между Богом и человеком, между людьми, между временами остается любовь. Ее пытаются подменить культурологией, экономикой, товарно-денежным оборотом, но это и есть проявление сатанинской деятельности, деятельности зла в человеке, который позволяет злу в себе взять верх над любовью. Любое время (летел мыслью Кошкин) – это время любви. Ни от черных дыр и звезд, ни от скорости света зависит время и его характеристики, а от умножения и уменьшения любви. Тому можно найти подтверждение в жизни любого индивидуума. Взять, к примеру, любовь двух молодых людей. Пока она сжигает и вновь выстраивает их души, время становится для них отсутствующей субстанцией, не имеющей значения, как такового. И лишь разлуку они подразумевают временем, определяемым характеристикой томления. Ни время суток, ни повороты земли вокруг своей оси и вокруг солнца определяют движение двух любящих сердец. Потому и говорят: счастливые часов не наблюдают. И как только любовь исчезает из жизни человека, время становится бесцветным и безвкусным. Оно становится уже и не временем, а страшным бременем, невыносимой тяжестью борьбы за проживание каждого дня, проползанием вдоль каждой секунды или, напротив, бесконечной суетой вокруг хлеба насущного. И только похороны близких людей ставят на этой невидимой линии точки-кресты. Летит или тянется время, в этом случае уже не важно – оно напоминает жвачку, давно утратившую вкус, которую и выплюнуть жалко и челюсти уже болят. Далее же – человек должен сделать шаг на новую ступень любви. Эта любовь, по сути, уже есть вера, а экстракт ее выжат в пять хлебов Нагорной проповеди. Но не всякому под силу подняться на эту ступень. Хотя можно еще продлить любовь первой ступени любовью к детям, любовью к родине, и тогда откроется другой путь… А находятся и те, кто, имея высокое дерзновение, могут перескакивать несколько ступеней вряд – подвижники и святые. Вряд ли возможна гармония в мире, о которой говорили Шеллинг и Веневитинов, без прямого вмешательства Бога. А вот в «великое назначение России», тем же Шеллингом оговоренное, хочется верить. Если не верить, то уже и жить остается только ради мелких шкурных интересов, ради того только, чтобы поглощать и потреблять, наслаждаться плотскими утехами и, в конце концов, кануть в одну из тех самых трещин, которые видел Павел Флоренский. Но время действительно ускоряется. Кто-то думает, что планета становится легче. И только немногие понимают, что в мире становится меньше любви. И время, как ржа, съедает суета вокруг меркантильных интересов. Если любовь, это красота, то именно об этой красоте идет речь в знаменитом утверждении о спасении этого мира.
– Ты не пробовал писать стихи? – вдруг спросила Лена.
– О, нет. Для стихов душа должна уметь летать. А моя так – копошится чего-то сама в себе.
– Я думала, что теория пространства и времени – это физика. Эйнштейн.
– Что ты? Это еще у древних греков, позже у Канта… Диссертация русского философа девятнадцатого века Алексея Козлова, между прочим, называлась «Генезис теории пространства и времени Канта».
– Ты ее читал?
– Нет, так, шапок нахватался. Понял, к примеру, что прежде чем понять и объяснить Бога, следует для начала понять и объяснить собственное «я». Возвратное местоимение «себя», вот отправная точка познания…
– Но Бог – это абсолютное Добро, а человек – отнюдь не абсолютно светел.
– В этом то и заключается главная антиномия человека, в этом, по сути, смысл его существования и путь, у которого есть только два направления по одной прямой – к Богу, и от Бога.
– А нам там, – Лена кивнула в сторону предполагаемого университета, – грузят до сих пор Белинского и Чернышевского, как величайших мудрецов. Никто из нас не хочет смотреть на русскую литературу узким и часто мелко злобненьким взглядом неистового Виссариона.
– Знаю, помню. Темочка для сочинения: «Пролетарская несознательность и классовое соглашательство Герасима в рассказе Тургенева «Му-му» с точки зрения классиков марксизма-ленинизма».
– У-у… Какая муть!
– Вот уж действительно, кирпич на шею – и в омут!
– Нет, оставим омут для «светлого луча в темном царстве», а мы лучше поедем ко мне.
Нутро Кошкина содрогнулось. У шкалы Рихтера явно не хватило бы баллов. Сергей Павлович прекрасно помнил трехкомнатную квартиру Варламовых в послевоенном сталинском доме, где потолки – это космос, а комнаты – залы, где не стыдно проводить совещания Большой Тройки.
– А родители? – неуверенно возразил он.
– На даче. Кто ж в такую жару дома сидит. У них руки к земле растут. Копаются на участке, домой приезжают только по вторникам, пополнить запасы продовольствия, посмотреть программу «Время» и отлежаться в ванне. Ну, идем?
Кошкин хотел, было, сказать, что сегодня «приехал» попрощаться до лучших времен. Что проект «машина времени» закрывается, потому что становится опасным. Хотел, но не смог.
В автобусе он ностальгически наблюдал, как Лена опустила в кассу два медных пятака и открутила билеты. Вспомнил, как в студенчестве собирали мелочь на пиво, которое брали на разлив в трех и пятилитровые банки. А на остановке долго стоял у киоска «Союзпечать» с интересом рассматривая газеты «Правда», «Советская Россия», «Известия» и журнал «Коммунист». А вокруг – по улице, предупредительно обтекая его, шли люди, и у них были совсем другие лица нежели у тех, что окажутся на этом же месте двадцать лет спустя. Он с нескрываемой нежностью посмотрел на Лену. В задумчивом оцепенении даже не заметил, как на него налетела цыганка. Хотела, было, открыть рот, но заглянув в его глаза, отследив траекторию его взгляда, хитро улыбнулась и растворилась в людском потоке.
– Тебе купить свежие газеты? – спросила Лена.
– Свежие? – усмехнулся Сергей Павлович.
– Ах да… – смутилась Лена.
Еще больше затосковал Кошкин, когда они вошли в просторный подъезд, стены которого не были сплошь испещрены похабными граффити, не ощетинились железными дверями, а на первом этаже, как полагается, ровными рядами висели почтовые ящики.
– Надо было ирис «кис-кис» купить, – сказал он.
– Зачем?
– Как в детстве…
– А мне больше нравится ирис «прима» и «барбарис».
– Мне тоже, но они, насколько я помню, не каждый день на прилавке залеживались.
– Ты так говоришь, как будто в будущем это страшный дифицит.
– Нет, напротив, там вообще все есть. Все можно купить, были бы деньги. Но там нет главного…
– Чего?
– Времени. Нет времени остановится, оглянуться, подумать, нет времени по настоящему любить, нет времени вчитываться в книги, нет времени съездить на кладбище, чтобы помянуть родных, нет времени отстоять службу в церкви, нет времени полистать семейный альбом с фотографиями, нет времени написать письмо, нет времени быть беспричинно счастливым, когда выходишь утром из дома и радуешься свежему ветру, дыханию зелени или скрипу снега под ногами, восходящему солнцу и этому неторопливому божественному движению природы…
– Но почему нет времени?
– Потому что, если есть время – нет денег, и наоборот. Опять же, если нет денег, то вынужденная созерцательность приведет к прилавку магазина, а не к философскому настроению и упоению природой. Тут сработает еще один парадокс: денег нет, а бутылка всегда найдется.
– А у меня бутылки нет, даже шампанского. Очереди после двух…
– Ну и хорошо, что нет, у нас – хоть залейся. И заливаются. И я… Тоже.
– Тебе не страшно там жить?
– Человек ко всему привыкает. Ко всему, кроме одиночества, если только не выбрал его сознательно.
– А какой буду я в это время? – и тут же остановила: – Нет! Не рассказывай! Ничего не хочу об этом знать! – в глазах ее полыхнул игривый огонек, словно она только что решилась на какую-то авантюру. Полыхнул и исчез в зеленой глубине, но глаза сияли уже по иному.
– Я все же скажу. – Кошкин мечтательно улыбнулся. – Ты будешь такая же красивая.
В зале Сергей Павлович остановился у книжных полок, но Лена решительно повлекла его в спальню. Он хорошо помнил эту комнату с бежевыми обоями и огромной румынской кроватью, что на закате социализма считалась роскошью. Сергей и Лена проводили в этой кровати «дачные» дни, когда Варламовы старшие уезжали. Вот где без всяких приборов, полей, изменения силы тяжести, кварков и прочего волшебства останавливалось и, вместе с тем, летело время!
Стенам этой комнаты еще предстоит впитать тысячи нежных слов, потешную и, казалось бы, бессвязную болтовню, эпизоды романов и повестей, теорию расширяющейся вселенной, гипотезы и концепции о четвертом измерении пространства, и длительные размышления Сергея Кошкина о возможности замедления времени, что доказывают современные опыты с неустойчивыми частицами, – и все это будет снова кончаться и начинаться нежностью.
Лена потянулась к нему, спрятав за пушистыми ресницами зеленые глаза, и он не нашел в себе сил отстраниться. Вкус ее губ напомнил ему самое сокровенное, что было в безоблачной и счастливой юности. Душу закрутило и сладостно понесло, и провалилось в нежное никуда усталое сердце. А она ласково повлекла его к этому румынскому раритету супружеских долгов, и стала вдруг расстегивать легкий сарафан, обнажив небольшую с двумя земляничками на вершинах грудь. А он зачем-то пытался вспомнить в деталях, как это было в первый раз, и сочувствовал праотцу Адаму, и готов был в этот миг съесть все плоды древа познания. С ужасом осознавая свою победу, такую легкую и неожиданную, облеченную в стройное, еще никем нетронутое девичье тело, Кошкин готов был заплакать. В нежности, наполнявшей окружающий мир, можно было утопить эскадру «титаников» и никогда не найти. Не та машина времени! Не та! Нужна такая, что растянет эти мгновения до пугающе неисчислимых нолей вечности, и тогда в мерцающем мареве млечного пути, как и обещано, сольются параллельными прямыми не только тела, но и любящие души, и не упадут, а загорятся новые звезды.
Притягивая его к себе, Лена что-то шептала, но он сначала не слышал, или не понимал, а когда стал понимать, со стоном откинулся на соседнюю подушку, сжав руками виски.
– Ты же ради этого вернулся?.. Ради этого? Я думала о тебе все это время, ждала, и верила и не верила… Я же все равно твоя, правда?..
Следовало выбежать на лестничную площадку и застрелиться! Кошкин проклинал себя, свое изобретение, свою слепую страсть, помноженную на эгоизм.
– Лена, я не могу отбивать тебя сам у себя… Я не должен делать этого вперед него… Нет, себя… Бред. Прости, просто я люблю тебя, именно тебя, там мы с тобой разговариваем на разных языках. В моей жизни не было ничего лучше, ближе и светлее, чем ты. Разве что маленький Виталик, но там совсем другое. И теперь в сердце такая пустота, такая ежедневная сосущая боль, такая сырость и тоска в душе, что я посчитал возможным вернуть тебя, украсть у самого себя.
– Это я виновата, – она сидела близкая и нежная, завернувшись в плед, поджав ноги, подбородок на коленях, – я будто фантастики начиталась, захотелось в большой и светлый мир, захотелось умчаться куда-нибудь… Еще полчаса назад, я ни за что бы ни решилась на такое. Порыв какой-то. Но он настоящий, честный, понимаешь?
– Да. И у меня настоящий, честный… Но все должно произойти так, как произошло. Я уже немало накуролесил. Помнишь, у Стругацких – «Трудно быть богом». Я бы изменил название: невозможно и опасно быть богом.
– Я найду Сергея Кошкина. Пусть и на капустном поле.
– Глупо, но теперь мне кажется, что ты найдешь меня лишь потому, что я тебя к этому подтолкнул. Замкнутый круг получился, кольцо времени.
– Ты не пробовал заглянуть в будущее, которого ты не знаешь?
– Нет, честно говоря, боюсь. Что-то подсказывает мне, что это невозможно. Технически – да, но с нравственной точки зрения, известное будущее теряет смысл. Полагаю, исследователь, который решится на такой шаг, будет рисковать значительно больше, чем те, кто пытается в экспериментальных условиях воссоздать «черную дыру». Иногда я думаю, Бог в наказание может вообще исключить меня из книги судеб. Пшик – и не было никогда Сергея Кошкина!
– А ведь мне ты это будущее вскользь, но показал!
– И теперь страшусь содеянного…
Лена посмотрела на растрепанного и растерянного инженера с испугом и сочувствием.
– Ты верующий?
– Знаешь, чем больше пытаешься разгадать мироздание, тем больше ощущаешь Его присутствие, Его замысел, Его гениальность. Поэтому могу сказать честно и уверенно – я верующий. Правда, в храме бываю редко. Уж когда совсем душа мохом покрывается, смердеть начинает, иду в храм. Таких, как я, маловерами называют, невоцерковленными. И поделом…
– Сереж, ты удивительный человек, тебе памятник за твое изобретение при жизни надо поставить… И, если Бог есть, Он это видит, Он сам расставит точки там, где они должны стоять. А твоя машина…
– Забудь о ней. Мне вдруг пришла в голову аналогия о хирурге, который вскрывает людей на операционном столе ради любопытства. Так, знаешь ли, посмотреть, чего там у человека внутри? И делает это без наркоза. Лезет с умным видом ранорасширителями в жизненно важные органы. Я похож на этого хирурга, с той разницей, что я вскрываю время, лезу в судьбы… – Кошкин замолчал, закрыл лицо ладонями и там, в замкнутом пространстве своих рук, горько ухмыльнулся: – Если какой-нибудь одержимый психоаналитик возьмется за мое сознание, начнет искать причины, побудившие меня изобретать фантастический прибор, машину для перемещения на границе измерений, он обязательно накопает какие-нибудь гадкие комплексы в детстве, нагадит Фрейдом в мою биографию.
– Я только слышала о Фрейде.
– Да уж, в советское время наши мозги берегли от таких научных монстров. А я действительно мечтал. Представлял, как на Чудском озере, залягу в кустах с пулеметом, и буду косить псов-рыцарей длинными очередями. Пару гранат кину, чтобы лед под ними еще раньше проломился. Смешно…
– Смешно.
– Думаю, Александр Ярославович не сказал бы мне спасибо за то, что я у него украл честную победу, а немецкие хроники приписали бы ее «быстрому летящему огню», производимому демонами. Детская литература! Сюжет для Кира Булычева. Кстати, понятия измерений тоже великий блеф науки. Измерения – это, как хронометр. Нужен только нам, чтобы делить единое и целое на части. Хотя в природе отделить пространство от времени… Широту от долготы… Не представляю… Надо видеть мир в целом. Как это пытались делать Лобачевский и Риман… – Сергей Павлович осекся, виновато посмотрел на свою будущую жену и окончательно сник.
