Текст книги "Время любить"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Эх, сейчас бы пролетку нанять, да на крутой берег реки! – восхищенно озарился Рузский. – А что, Сергей Павлович, слабо в девятнадцатый век?! Мы по золотой цепочке с Вадимом ставим, в любом кабаке нальют! Мохнатый шмель… – запел Рузский, подражая артисту и режиссеру Михалкову.
– Боязно, Владимир Юрьевич, не вытянет так далеко моя машина. Все равно, что на «запорожце» вокруг света махнуть.
– Жаль! Хотя, полагаю, инженерная мысль на этом не останавливается! Мое предложение о собственной лаборатории остается в силе.
– Спасибо, но последние опыты имели печальные и опасные последствия. Ладно, если б к прибору тянулись желающие гульнуть в кабаках или полюбоваться историческими достопримечательностями, подышать духом времени. Вы же прекрасно знаете, чем это может кончиться. Где гарантия, что завтра ко мне не придет ваш конкурент, который задумал убрать вас вчера? Он и предлог сочинит благовидный, любимую бабушку повидать или найти потерянный аттестат о среднем образовании.
– Справку об освобождении, – вставил Грум.
– М-да, – поежился Рузский, воображение которого развило мысль Сергея Павловича.
Между тем музыка неожиданно оборвалась, все невольно повернулись к эстраде. Там, прямо на сцене орудовал возбужденный человек, гортанно выкрикивая ругательства в адрес музыкантов. Те же беспомощно разводили руками, кивая в сторону путешественников во времени и «ответственного товарища из Москвы». Человек лихо спрыгнул с эстрады, бросив на пол вырванный из рук вокалиста микрофон, и направился к столику Рузского. Веселая четверка окаменела. С перекошенным от негодования лицом к ним шел молодой, но легко узнаваемый Бекхан.
Грум потянулся к пистолету, но Кошкин, уловив движение его руки, строго предупредил:
– Ни в коем случае! Иначе все вместе будем строить коммунизм до скончания века!
* * *
Вечер нахмурился грозовыми тучами. Темнело не по-летнему. И даже сорвавшийся с опустившегося горизонта ветер казался фиолетовым. По-хозяйски хлопая дверьми, рамами и форточками, он поднял марево песка и пыли, вмиг прочитал брошенные на улицах газеты и журналы, пугая шелестящим размахом свободной прессы не успевших спрятаться птиц. Небо провисло синим животом прошлогоднего утопленника и было наотмашь вскрыто первым скальпелем молнии. Прорва воды обрушилась на крыши и землю, напоминая о потопе, прибила к земле даже ветер, и сотнями ручьев устремилась во все стороны и со всех сторон. Посредством воды небо и земля слились в единую серую массу, сквозь которую, как слепые без трости и поводыря, крались автобусы и автомобили. Зонты редких прохожих за какие-то две-три минуты превращались в лохмотья, висящие на скелете.
Мистический страх охватил Елену Андреевну, когда она торопливо пробежала по комнатам, закрыв окна, и села на диване, отложив в сторону книгу. Буйство стихии, казалось ей, предвещает что-то недоброе, опасное для нее и ее близких, и чувство это росло с каждым раскатом грома, наполняло душу тревожным, бессмысленным, изматывающим ожиданием. В конце концов, она не выдержала и схватила трубку телефона. Напиликала мобильный Володи, но трубка ответила женским голосом, что абонент находится вне зоны досягаемости, «пожалуйста, перезвоните позже». Набрала номер Виталика, но у того телефон оказался выключен. На занятиях? В последнюю очередь, подталкиваемая овладевшим ею недобрым предчувствием, позвонила Сергею. Домашний ответил длинными, как гудок парохода, прощальными нотами. Невольно она стала прислушиваться к своим страхам, перечисляла в памяти разные названия фобий, но именно в памяти сидела сердцевина ее непонятного ужаса. Там появлялось то, чего раньше никогда не было. Смутная догадка снова толкнула ее к телефону. Пролистала старую записную книжку, кое-как нашла рабочий телефон Кошкина.
Ответил Китаев:
– Слушаю.
– Сергея Павловича можно услышать?
– Нет, перезвоните позже, часа через два-три. Или утром.
– Позвольте, но через два-три часа будет глубокая ночь! Это звонит его жена… Бывшая. Но он мне очень нужен!
– Простите, сейчас Сергей Павлович в любом случае не сможет подойти к телефону.
– Куда я могу ему перезвонить?
– Никуда. Он участвует в важном научном эксперименте.
– Значит, он опять воспользовался этой своей машиной времени?! Только не пытайтесь меня обманывать, я все знаю, он сам мне говорил. Скажите, мой муж, мой нынешний муж, он сейчас с ним?
– Ннн… да… Но там все в порядке. Вы не переживайте.
– Да вы не понимаете!.. – она отбросила трубку и с этого мгновения страх растаял, уступив место яростному порыву русской женщины, о котором и сказал поэт: «в горящую избу войдет». Уж кто-кто, а настоящие русские женщины, как самые чувствительные радары, безошибочно чувствуют опасность угрожающую родным и близким.
Лена небрежно сбросила халат, почти запрыгнула в джинсы, натянула футболку, подержала в руках и посчитала бесполезным зонт, взяла с собой только ключи от машины. Благо, что «Форд-фокус» оставила у подъезда.
В ту минуту, когда хлопнула дверью, будто поставила точку, замерла, пораженная новыми воспоминаниями, которых у нее до сих пор не было. Все в них было на месте: сын, новый муж, новая работа, не было только Сергея Кошкина. Потом вдруг увидела бледного, как сама смерть, Володю. Живого и странно улыбающегося. Воспоминания наслаивались одно на другое, настоящие на вновь рождающиеся, проникали в уголки глаз и щипали до слез.
Прикусила губу до крови, когда ясно увидела играющего с трехлетним Виталиком Сергея. Виталик на спине отца и они «носятся» по квартире – конная атака. Виталик кричит «быстлее», коленки Кошкина стучат по полу, на повороте в прихожую сын соскальзывает, но Сергей успевает как-то невообразимо подставить руку, и вот уже оба лежат на полу и смеются. А теперь ей кажется, где-то далеко падает со скалы Кошкин, и некому ему сказать, что он падает. Некому, потому что все его предали и оставили. И только старик Марченко машет трясущейся рукой… Где это? Что это? Игра напуганного воображения? Память ударила пронзительной болью. Так, что ноги подкосились, стали ватными. Ускользало что-то нужное, похожее на одну из сердцевин, на которых строится и обрастает ежеминутной кутерьмой вся жизнь. Исчезала первая любовь, пусть и оборванная, пусть недопетая, не вылившаяся в добродушную, чуть ворчливую старость, но такая же необходимая каждому, как первое узнавание мира, как первый поцелуй матери…
Кошкин стирал себя в памяти Лены, а значит – первую любовь. Всё, что с ней связано. И только томик Бунина с закладкой оставался на диване.
* * *
Закончив работу Варя, не торопясь, направилась к выходу. За порогом бушевала непогода, спешить некуда. Постояла немного на КПП, поболтала с охранниками и, поняв, что на улице ее просто-напросто смоет, что автобус все равно не придет, направилась обратно в корпус. Ноги сами принесли ее в лабораторию Сергея Павловича, где Китаев пил уже восьмую кружку чая и разгадывал кроссворд в старом журнале «Наука и жизнь». Варю он сначала не заметил, потому как сидел к двери спиной и вслух сам себе задавал вопросы.
– Оптический квантовый генератор? Пять букв… Блин…
– Лазер, – подсказала Варя, и Китаев чуть не упал с табуретки от неожиданности.
– О! Здравствуйте.
– Добрый вечер, а я думала тут опять Сергей Павлович ночует.
– Ну, он как бы тут, и как бы его нет.
– Опять, наверное, навещает молодую жену? – предположила Варя.
– Нет, он вместе с ее нынешним мужем проверяет систему советского общественного питания.
– Ух ты. А можно я тут у вас посижу, там на улице дождь, гроза и вообще – внеплановое светопреставление.
– Конечно, у меня еще полкроссворда впереди, чай будете? С сушками…
* * *
Метаться по служебному кабинету, как тигр в клетке – дело театральное. Но если никто этого не видит, то можно еще при этом пинать урну, материться и пить дорогой коньяк, что ждал своего часа в сейфе с секретными документами. Вадим Григорьевич даже в своих просторных пенатах не находил себе места. Пятнадцать лет он уверенно маршировал вверх по карьерной лестнице, чтобы, находясь у самой вершины оглядеться и понять: что кожаное кресло, в котором до раздражения на коже потеет задница, ничего не значит. После третьей рюмки вспомнилось вдруг ежедневное мамино: «Вадик, не водись с этой шпаной, они тебе всю жизнь испортят». И Вадик не водился, во дворе появлялся редко, чаще всего, чтобы получить пинка, новое прозвище или быть до конца игры галящим. Шпана потом разошлась по тюрьмам и войсковым частям, а Вадик прилежно, как и все зубрилы, учился в институте, получив благодаря стараниям мамы справку об ограниченной годности к воинской службе. И вот повзрослевшая дворовая шпана добралась до его просторного кабинета, кидает ему дипломатами деньги и втягивает в игру, в которой он снова будет галить. Да еще и нерусская шпана нагло прет.
А Кошкин?! Кулибин, мать его! Каким, интересно, он был в детстве. Поди, из тех, что и вашим и нашим… Нормальные Кошкины-Котины танки изобретали. А этот… Целый час Яковлев смотрел на телефон, раздумывая кому позвонить, чтобы ситуация вновь оказалась в его надежных руках. Раньше-то понятно: первому секретарю обкома или первому заму по идеологической работе. А теперь? Губернатору по барабану, ФСБ вмешивается только по заказу Марченко, министр обороны тоже предпочитает разговаривать с последним. Насколько они в курсе всех этих экспериментов? Влезешь, как индюк в суп, сварят и съедят, а кости – дворняжкам.
Так и гипнотизировал телефонный аппарат, подбирая цифровую комбинацию к спокойному и обеспеченному будущему вплоть до солидного памятника на городском кладбище. Но телефон зазвонил сам. Из трубки нагло и уверенно зазвучал уже знакомый Яковлеву голос.
– Вадим Григорьевич! Добрый вечер!
– Кому какой, – буркнул Вадим Григорьевич.
– О! Да вы не в настроении! Но дела не терпят, – Ермоленко настырно напирал, голос его не оставлял шанса на возражения, и сорокасемилетний Яковлев снова вспомнил предупреждающие пассажи мамы.
К сожалению, он не знал, что звонивший ему Ермоленко недалеко ушел от дворовых шестерок.
– Вадим Григорьевич, лучшая защита – это нападение. Уважаемые люди, с которыми, сами понимаете, лучше не спорить, решили, что нам следует уже сегодня взять все в свои руки. Тот, кто может заглянуть в завтра, обязательно кинет нас уже сегодня. У меня к вам огромная просьба, выпишите, пожалуйста, пропуск на мое имя, со мной будут еще три человека, Петр Матвеевич Верхотурцев… – и Ермоленко назвал еще два имени.
– Рабочий день уже закончился, а у меня нет бланков.
– Встретьте нас сами.
Вадим Григорьевич держал трубку, как бокал с ядом. Он окончательно убедился, что только внешне выглядит респектабельным и независимым человеком. Ему захотелось в длительный отпуск. Подумалось вдруг, что это не поздно будет сделать завтра, особенно, если доллары лежат в том же Промстройбанке.
«Тот, кто может заглянуть в завтра, обязательно кинет нас уже сегодня», – повторил себе фразу Ермоленко Яковлев.
– Вадим Григорьевич, мы же с вами партнеры, – вежливо затягивал петлю Ермоленко, – мы сделали ставки, и, либо все потеряем, либо выйдем на новый уровень. Уверяю вас, люди, которые за мной стоят, их поддержка – это практически пропуск в Государственную Думу. Хотите в депутаты?
– Нет, не хочу, у меня более скромные амбиции.
– Любые, Вадим Григорьевич, любые, – подчеркнул Ермоленко. – Ну так что? Вы нас встретите?
– Приезжайте, – и дав отбой набрал другой номер.
– Код 101, – сказал он и положил трубку.
Там, куда он звонил, знали кто и откуда набрал номер.
Накрученные за последние дни нервы вытолкнули Вадима Григорьевича из кабинета, он, некрасиво семеня, спустился на второй этаж и ринулся в хозяйство Кошкина. Как и предполагал, в лаборатории горел свет, и он вошел туда, как хозяин, заставший слуг за мелким воровством.
– Что вы тут делаете? Вы абсолютно посторонние люди на секретном научном и военном объекте. Где Кошкин?
Китаев и Варя, застигнутые врасплох, подскочили. Только что с легкой руки Вари они вписали в кроссворд имя Пуанкаре, на очереди был химический элемент иттрий.
– Покиньте помещение!
– Я не могу этого сделать, – твердо ответил Китаев. – Сергей Павлович просил меня ждать его здесь.
Яковлев посмотрел на него с хладнокровным негодованием. Он готов был к этому ответу. И вообще, пока он спускался к нему вернулось самообладание и решимость. С этого момента он уже разыгрывал свою собственную партию.
– Я вернусь сюда через несколько минут с ребятами из внешней охраны, и, думаю, вам лучше покинуть лабораторию до этого времени. Нарушение внутреннего распорядка налицо. Поэтому лаборатория будет обесточена и опечатана. – Он победно глянул на прибор, генератор которого надсадно гудел на огромном рабочем столе Кошкина. – У нас тут работают с оперативно-тактическим и даже стратегическим оружием, а не кроссворды в обществе девиц гадают.
* * *
– Ни фига себе война, – что еще мог сказать Дорохов, наблюдая приближение Бекхана.
– Ви что фашисты-националисты?! Пачаму все должны слушать эти ваши русские песни?! – Бекхан метал молнии, каждому «выстрелил» в глаза и особенно задержался на Дорохове, который привстал.
– Ты потише с фашистами, тут есть офицеры советской армии, – сухо сказал майор.
За дальним столиком у входа встали готовые в любую минуту ринуться в бой земляки Бекхана. Кошкин за рукав усадил Дорохова, Бекхан кивнул своим, и они сели, высокомерно посматривая в сторону конфликта.
– Уважаемый, – заговорил Рузский, – мы просто заплатили сегодня за музыку, что в этом такого?
– Я тоже хочу заплатить! У вас что – капитализм!? Карочи, или вы скажете музыкантам, чтобы они сыграли маю песню, или пайдемте на улицу разговаривать.
Грум при этих словах едко ухмыльнулся, что не осталось незамеченным. Бекхан скривился:
– Что ты лыбишься? Ты думаешь – ты король?
– Слышь, – в голосе Грума зазвучал смертельный холод, – дергай отсюда. Расплодились по всей России, интернационал хренов.
– Что ты сказал? – лицо Бекхана окаменело серым мрамором, ненависть замаячила оскалом из-под вздернутой губы.
– Послушай, Бекхан, – забылся от волнения Дорохов, – никому сейчас не нужны лишние проблемы. – Тебе сказали – иди – заказывай, скажешь музыкантам: мы не против.
Бекхан просверлил Дорохова взглядом:
– А ты, дядя, откуда маё имя знаешь? Мне тоже кажется, где-то я тебя видел?
«О-ё! – подумал Кошкин. – Не только Земля, но и время на ней, соотвественно, круглое. Какой же он навязчивый. Задолбали со своей кавказской честью. Понты сплошные. Вот так и начинается бытовой национализм, а потом драка, а потом ненависть на всю жизнь, а потом война…». И словно подтверждая мысли Сергея Павловича, Бекхан наклонился над их столиком и, брызжа слюной, ядовито прошептал:
– Вы, русские, только водку пить умеете, а ваш Сталин…
– Сталин был грузин, – отрезал Кошкин.
– Тебя я тоже где-то видел. Мы еще пагаварым, – и, прежде чем повернулся, чиркнул себя пальцем по горлу – подписал всем сикир-башка.
Невозмутимый Грум прокомментировал:
– Убитый он мне нравился больше, хотя я видел его всего несколько секунд. Любовь с первого взгляда, наверное.
– Ты некрофил, Вадик, – попытался разрядить обстановку Рузский.
– Этот, по сути, ничего помнить-знать не должен, а у меня такое чувство, что я с ним с детского сада воюю, – включился Дорохов. – Знаешь, Сереж, даже не возникло понимания, что здесь он меня младше. Какого хрена он здесь делает?
– Пляшет, – ответил Кошкин.
Музыканты заиграли какой-то вариант лезгинки, и гордые горцы бросились удивлять народ задорным танцем. Кое-где подпитые советские граждане улыбчиво хлопали в такт музыке, некоторые смотрели с недоумением, другие – с плохо скрываемым недовольством. А горцы плясали так, будто через минуту они вынут из ножен кинжалы и бросятся в атаку.
– Махмуд Исынбаев на халяву, – прокомментировал Рузский.
Когда постоянно ускоряющаяся лезгинка, наконец, оборвалась, танцоры замерли в последнем па, со вскинутыми вверх руками, выкрикнули что-то гортанное, затем поаплодировали сами себе и всем гуртом отправились за свой столик. Бекхан только ошпарил компанию Кошкина презрительным взглядом. Вспотевшие и немного нервные музыканты взяли тайм-аут, и, объявив перерыв, ушли в подсобку промочить горло.
– Всегда найдется какой-нибудь урод, чтобы испортить вечер, – покачал головой Дорохов.
– А не попробовать ли нам советскую проституцию? – подмигнул компании Рузский.
– Секса у нас нет, – вспомнил табу прежних времен Грум.
– Интересно, конечно, но мне как-то не хочется, – смутился Кошкин.
– Да мне, собственно, тоже, просто хотел разрядить обстановку, – признался Владимир Юрьевич.
– Ну, за разрядку, – пригласил всех выпить Василий Данилович.
Все, кроме Грума, выпили, и никто не заметил, что он неотрывно смотрит на одного из друзей Бекхана, а когда поняли, то было уже поздно. Бекхан вновь подорвался, вскочил со своего стула, чуть не отбросив его в сторону и направился к ним. Его компания поднялась следом, но пока что осталась выжидательно стоять. Бекхан же уже не мог контролировать себя.
– Чё ты хочешь?! А!? Чё ты так смотришь?! А!? Хочишь погаворить? Ну пайдем?! Пайдем-пайдем!? Я тебе твои глаза на жопу натяну! – от эмоций, а, может, и специально Бекхан коверкал русский язык.
Кошкин понял, что конфликта не избежать.
– Извини, Вова, – обратился к Рузскому Паткевич, словно Бекхана вообще не было рядом, – мне показалось, что вот тот был тогда в компании. – Грум слегка кивнул в сторону нукеров Бекхана. – Он не участвовал, просто был… – Паткевич выдержал паузу. – Вова, ты можешь не беспокоиться. Я быстро, – голос Грума отдавал таким холодом, что Бекхан должен был упасть без сознания еще не доходя до столика Кошкина. Но Бекхан был не Ермоленко, его еще больше взбесило, что на него не обращают внимания. К этому моменту он проклинал не только Грума и всю его компанию, но и всех их родственников до десятого колена и гарантировал каждому индивидуально такие пытки, на которые у маркиза де Сада не хватило бы фантазии.
– Мы тут никого не должны калечить или убивать, – последний раз предупредил Кошкин, доставая из кармана пульт, но уже понял, что его никто не слышит.
– Чтобы ты сделал, Сергей Павлович, – вдруг перешел на «ты» Рузский, – если бы нашу с тобой Лену кто-нибудь унизил и растерзал, – он не смог при Вадиме произнести страшное слово, – и теперь этот человек был бы в зоне твоей досягаемости?
– Нельзя, – вздохнул Сергей Павлович, – и нажал комбинацию кнопок.
Ничего не произошло. Грум уже шел впереди орущего на двух языках Бекхана к выходу. Следом двинулись обе компании. Кошкин удивленно потер левую половину груди, где неприятно, но очень веско напомнило о себе сердце. Засеменил последним, еще раз набирая код, но время вокруг не изменялось.
«Лучше бы я изобрел газонокосилку или летающий фаллоимитатор», – выругал себя Сергей Павлович. Он не знал, что его лабораторию обесточили, чего не решался до этого сделать даже Чубайс.
– Вы на коленях будете ползать! – кипятился Бекхан.
– Обязательно им надо, чтоб перед ними кто-нибудь стелился, что за народ?! – буркнул Дорохов.
Они вышли в темный закрытый дворик ресторана, где находились складские помещения, молотили допотопные холодильные установки, и куда, кроме того, ходили справлять нужду знающие об этом закутке прохожие.
Драка началась спонтанно. Как говорят военные: без оперативной паузы. Кошкин, пытавшийся выдавить из пульта новое тысячелетие, даже не заметил, как получил удар в челюсть и упал спиной на железную сетку предбанника холодильной установки. Сунув бесполезный прибор в карман, он ринулся в бой.
Грум с первого удара уложил Бекхана, который выбрал его своим противником, а потом ринулся на помощь Рузскому, у которого не было таких спортивных качеств. Дорохов с ходу завалил того, кто напал на Кошкина. Поднявшийся Бекхан достал из кармана выкидной нож и двинулся на Паткевича. Грум с едкой ухмылкой достал пистолет. Щелкнул предохранитель. Сергей Павлович Кошкин, не раздумывая, бросился наперерез пуле и успел. Грум стрелял с бедра, и пуля, двигаясь снизу вверх, вошла в правый бок, отбросив Кошкина на два метра, буквально на нож Бекхана.
«Сходили в ресторан», – подумал Сергей Павлович, сливаясь с болью и наплывающей на глаза темнотой.
Говорят, умирающие видят в последние мгновения всю свою жизнь, словно на разогнавшейся кинопленке. Кошкину мнилось другое. Ему вдруг привиделось, что в темный глухой двор ресторана вошел Бекхан с простреленной с двух сторон грудью. А потом ему показалось, что вместо крови из его собственной раны сочится обманутое им время. Он уже не слышал выстрелов Грума, не видел озверевшего в бою Дорохова, что ломал ребра, челюсти и ключицы противников, как щепки. Он не слышал Рузского, что держал его голову на своих коленях и шептал: «что я скажу Лене и Виталику?».
Зато инженер-конструктор Сергей Павлович Кошкин смог увидеть несколько вариантов собственной жизни. Так, как будто это была мыльная опера, а лежал он не на пыльном, залитом кровью, покрытом трещинами асфальте, а на диване у телевизора, и одновременно являлся и зрителем и главным героем.
И непонятно было: то ли Кошкин вспоминает новое будущее, то ли новое прошлое затягивает его в свою темную бездонную воронку.
