Текст книги "Пахарь"
Автор книги: Сергей Татур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
XVII
Дули ветры, промозглые, пронзительные. Шел снег. Солнце не грело. Хотелось тепла, того самого, от которого некуда было спрятаться летом. В субботу, после полудня, когда ветер выжимал из глаз скупую слезу, Анатолий Долгов повел Дмитрия Павловича и Сабита Тураевича в баньку. Заранее не предупредил, сымпровизировал – и попал в десятку.
– Банька готова, банька ждет – пошли, побежали! – звал он и ненавязчиво подталкивал к выходу, к машине.
– Ну, блин! – сказал на это Дмитрий Павлович. – Угадал! А я и позабыл, что есть на свете эти укромные уголки отдохновения. И все, что нужно, будет?
– Зачем – будет? – обиделся расторопный Толяша. – Уже есть. В кои годы изъявляете желание принять процедуру, и чтобы я не позаботился о сопровождении? Недооцениваешь, командир!
– Чудеса! А пиво какое?
– Какое надо.
Банька находилась в новом профилактории комбината железобетонных изделий. Сауна занимала отдельное помещение с просторным предбанником, душевыми, мини-бассейном и комнатой отдыха. Не поскупились отцы города… Был заимствован лучший положительный опыт, его дополнили доморощенной фантазией.
Прикатили, разделись. В комнате отдыха перед камином лежала охапка березовых дров. Сабит Тураевич сам сложил их шалашиком на каминной решетке и зажег бересту. Заплясал, заметался, согревая душу, живой огонь.
– Ай, Толяша! – сказал Дмитрий Павлович. – Ай, молодец! Когда, Сабит Тураевич, мы были здесь в последний раз? В этом году еще не были, а год вот-вот сделает нам ручкой!
– Не понимаю тебя, командир, – сказал Толяша. – Чем хвастаешься! Мы не наградная комиссия, усердия твоего в расчет не берем. Я, например, в отличие от тебя дважды в месяц вкушаю все саунные удовольствия. И между прочим, не провалил ни одного твоего задания. Чья правда, Сабит Тураевич? Откуда еще выскочишь таким свеженьким?
– Я разве тебе ставлю на вид, – загремел Дмитрий Павлович. – Я себя корю. Такие возможности – и ноль внимания.
– Как ты еще жениться нашел время!
Мужчины надели плотные войлочные шапочки, взяли по толстой доске, чтобы не садиться на горячее, быстро вошли в сауну и плотно прикрыли за собой дверь.
– Сто пять градусов! – удовлетворенно отметил Дмитрий Павлович. – Дух, дух-то эвкалиптовый! Блаженствуй, братцы!
Сабит Тураевич перевернул песочные часы, рассчитанные на две минуты. Незримые электронагреватели раскалили булыжник, горкой сложенный на стальном каркасе. Слабо струился свет. Поднялись на полки. Тепло навалилось и обволокло со всех сторон. Абсолютно сухой воздух высасывал из тела влагу, как насос. Сухое стоградусное тепло выжимало человеческое тело, как хозяйка выжимает белье. Спина, грудь, ноги, руки, лоб покрылись бисеринками пота. Бисеринки собирались в капли, которые падали на деревянный настил и тут же испарялись. Хорошо. Ай, хорошо!
Худой, стройный, экспансивный Толяша Долгов и грузный Сабит Тураевич, сидевшие от Дмитрия Павловича слева и справа, каждый по-своему выражали охватившее их блаженство. Жар проникал в грудь вместе с воздухом, дышать становилось тяжело. Песочные часы отсчитали свои две минуты, и Сабит Тураевич перевернул их. «А на Венере, в самом низу сверхплотной атмосферы, четыреста градусов. Не сто, а четыреста», – вдруг отчего-то вспомнил Дмитрий Павлович. Все обстояло отлично, рядом находились люди, которых он любил. Но что-то его отвлекало и беспокоило. Что-то оставалось несделанным, он даже не знал, что. Беспокойство жило глубоко внутри него, в потаенных, укрытых от людей уголках его натуры. Оно жило там всегда. Всегда или не всегда? Нет, когда он учился в школе, когда шалопайничал – было в его жизни и такое замечательное, неповторимое время – его ничто не беспокоило, не тяготило. И этим – полным отсутствием беспокойства – то далекое время запомнилось ему. Тогда ему было лучше всего. Беспокойство пришло вместе с ответственностью за людей, за судьбу плана. Пришло, поселилось и уже не покидало его. И пока он ублажал себя иссушающим саунным жаром, где-то что-то не ладилось, не стыковалось, не срабатывало как надо. Беспокойство просто присутствовало, не давило и почти не мешало. Очень неназойливо оно присутствовало, просило не обращать внимания. Но он чувствовал, что Анатолию было лучше, и Сабиту Тураевичу тоже было лучше, чем ему.
Курбанов вышел первый, Толяша поспешил за ним. Дмитрий Павлович посидел еще. Воздух сразу сгустился, стал плотнее, осязаемее. Сердце стучало быстро, но пульс наполнялся хорошо. Это было похоже на восхождение на вершину. Еще немного, и откроется сказочный простор на все четыре стороны света. Но как труден каждый шаг. Как трудно дышать! Вниз! Вниз! Жар вытолкнул его в предбанник, и он, бросив на диван войлочный колпак, прыгнул в бассейн. Вода обожгла и возвратила блаженство. Как будто и не было одуряющей жары, от которой волосы встают дыбом. Он нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами. Вот они, радости жизни – для нас они, для нас! Беспокойство отступило, но не ушло совсем.
Толяша протянул ему широкое полотенце. Он завернулся в махровую мягкую ткань и стал похож на римлянина, строгого и отважного, готовящегося сказать свое слово. На столе, накрытом белоснежной льняной скатертью, стояло откупоренное пиво «будвар». Толяша на полу, на клеенке, разделывал огромного копченого жереха. Отлетала чешуя, нож шел туго, а запах распространялся непревзойденный.
– Где достал? – спросил Дмитрий Павлович.
– Пиво или рыбку?
– Ты знаешь кто? Блин ты горелый!
На отдельную тарелку Толяша сложил янтарную икру.
– Жерех арнасайский, – пояснил он. – Сам взял на перемет. Судачки были, щучки, змееголовы и этот поросенок. Коптил тоже сам, на вишневых чурочках. Все – сам. Фирма, как ты догадываешься, работает с гарантией.
Дмитрий Павлович залпом осушил стакан. Сабит Тураевич налил себе полпиалы зеленого чая. Дмитрий Павлович наполнил стакан снова. И стал смаковать пиво. Пена плотная, горькая. Пожалуй, положи поверх пены пятак – монета удержится. Кажется, так определяют, достойно ли пиво Знака качества. Пиво было с приятной горчинкой. Прозрачное, желтое, как икра жереха. Издалека пивко, у нас такое не варят. Могли бы, конечно, да что-то мешает. А как искоренить то, что мешает? Отменное пиво. А жерех, жерех!
Толяша достал горячие лепешки и соленые косточки урюка.
– Уважил? – спросил он.
– Змей ты искуситель!
– То-то, командир.
Они сделали второй заход. Опять сухой жар глубоко проник в тело и стал выжимать воду, а заодно и всевозможные болячки – насморки, радикулиты, ревматизмы.
– Сабит Тураевич, у меня к вам вопрос, – сказал Толяша. – Как совместить рабочую эстафету с сауной? Как найти время? Подскажите нашему уважаемому командиру. Пусть в будущем не смешит честных людей, рассказывая, что не более раза в год пользуется этим райским благом цивилизации.
– Дима, товарищ Долгов абсолютно прав, – сказал Сабит Тураевич.
– Вы что, пришли сюда критиковать меня? – спросил Дмитрий Павлович. – Я все признаю и обязуюсь исправить недостатки, на которые вы мне сейчас указали. Новых вопросов ко мне нет?
Беспокойство, постоянно жившее в нем, вело и вело свою нескончаемую работу. Оно вело ее исподволь, негромко и настойчиво. Где-то он что-то упустил, не успел, недопонял, отдал не то распоряжение. Сейчас он не мог сказать, что именно он сделал не так. Но завтра узнает и огорчится. И засучит рукава. Было ощущение потери, уже случившейся или надвигающейся. Оно явилось ниоткуда, пришло и не собиралось уходить. И даже стоградусный сухой саунный жар не размягчал и не изгонял все его сомнения, предчувствия и беспокойства. Он был здесь, в обшитой толстыми кедровыми досками жаркой комнате, и пот стекал с него ручьями. И единовременно он был далеко отсюда, на многочисленных своих объектах, и на самом главном объекте – первой насосной. Он видел своих людей в деле, знал их заботы, нужды и желания. И от того, что он был сейчас не со своими людьми, а нежился в роскошной сауне, ему и было не по себе. Словно он украдкой, исподтишка хватал то, что ему не принадлежало. Беспокойство мешало расслабиться совершенно, как он расслаблялся двадцать лет назад в парных, сгоняя лишний вес перед серьезными соревнованиями. Тогда он был сложен, как Аполлон. Теперь в нем было много лишних килограммов, которые он не сгонял ни ежедневной зарядкой, ни бегом, ни плаванием, и которые уже определенно мешали ему. Тело медленно, но неудержимо теряло упругость, и силу, и неутомимость.
– На снег! – скомандовал Сабит Тураевич.
Во дворе было много снега, и он продолжал падать крупными хлопьями. Они выбежали и стали осыпать друг друга снегом. Но разгоряченным телам этого было мало. Тогда они стали кататься по снегу. Снег сразу таял, едва касался распаренных тел. Они совершенно не чувствовали холода. Они растирали себя снегом и гоготали. Так, так! Еще рразик, еще рраз! И – в бассейн. Вот она, сказочная, несравненная прелесть бытия!
Каждая клетка тела была разбужена и взбодрена. Дмитрий Павлович и Толяша выпили еще по бутылке «будвара», а Сабит Тураевич налил себе зеленого чая. Толяша недавно вычитал у геронтологов, что один француз, кюре, прожил сто тридцать лет и ежедневно выкушивал бутылек коньяка. Геронтологи, правда, сделали вывод, что если бы он не разрешал себе этой маленькой слабости, то прожил бы еще больше. Все посмеялись над этим опрометчивым выводом – куда же больше, да и зачем больше? Но и после этой байки Сабит Тураевич не позволил налить себе пивка.
– Всему свое время, – пояснил он, – а потому разбавим чаем выпитое ранее, – и наклонил над пиалой цветастый фарфоровый чайничек.
– Командир, знаешь, почему я сегодня это дело организовал? – сказал Толяша. – В благодарность за твою рабочую эстафету. Никто тебя еще не благодарил за нее, так что запомни: я – первый. Вчера меня какой-то бородач для газеты фотографировал. За восемнадцать трудовых лет я ни разу не удостаивался такой чести, а тут – пожалуйста. Теперь я знаешь кто? Один из инициаторов славного патриотического начинания. Я всегда смеялся над такими вещами. Они как-то обтекали меня, не задевая. А сейчас не смеюсь. Пусть мы много шуму поднимаем и много лишних слов произносим, но ведь это не пустое сотрясение воздуха! Дело-то делается быстрее и лучше! А коль так, будет пусть и шум, и лишние слова пусть льются, если мы без них еще не научились обходиться.
– В интересах дела постою и под прожектором славы! – поддел друга Дмитрий Павлович. – Один-один, дорогой.
– Это когда же ты мне гол вкатил? – поинтересовался Толяша.
– Сейчас.
– А я тебе?
– В первом тайме, когда я о блага цивилизации споткнулся.
– Но матч еще не окончен? Или снова боевая ничья и «победила дружба»?
– Разве в матче между начальником и подчиненный возможна боевая ничья? – невинно так осведомился Дмитрий Павлович. – Путаник ты, Анатолий.
– А я дерзаю! – сказал Толяша. – Учусь уму-разуму и обращаю приобретенные знания против своего учителя. Но только на совершенно законном поприще социалистического соревнования.
Беспокойство наконец утихло. Оно спряталось, замаскировалось и не давало о себе знать. Ни его подчиненные, ни он сам, ни вышестоящие инстанции уже не совершали ошибок и просчетов и досконально выполняли обещанное. Жизнь раздвинула свои горизонты. Работа, этакая огромная глыбища, уменьшилась в размерах, отодвинулась, перестала заслонять собой все и все собой подавлять.
Они в третий раз вошли в сауну и плотно притворили дверь. Толяша выплеснул на раскаленные камни стакан пива. Хлебный дух растекся по сауне, пар опалил. Опять заискрились, запереливались бисеринки пота. Толяша вдруг ударил себя в грудь, запел, дурачась:
Течет шампанское рекою,
И взор туманится слегка.
И все как будто под рукою,
И все как будто на века…
Остановился, погас…
– Гитары нет, – сказал опечаленно. – И девочки не ждут в предбаннике. Почему, кто знает? Влюбиться бы в двадцатилетнюю! И все сначала, сначала, сначала! Думаете, стыдно мне, человеку женатому, думать о таком? Нисколечко! Если все будет по-настоящему, я пойду, побегу сломя голову! Чего молчите? Не осоловел Толяша. Болит здесь, – он ткнул себя в грудь, – я и мычу. Иногда полезно свернуть с проторенной дороги и свой путь поискать.
– Ты его еще не нашел? – спросил Дмитрий Павлович.
– Нашел вроде бы. А может быть, и нет. Это как посмотреть, как посчитать. С какой меркой, с какими требованиями к себе подойти. Я пока все больше за тобой иду, твоим умом обхожусь, им же и прикрываюсь. А наверное, и сам уже кое-что могу?
– Ты не дели нас сейчас на каждого в отдельности. Мы! Вот в чем была, есть и будет наша сила.
– Командир! «Мы» – это всего лишь сообщество индивидуалистов. Перед своей совестью каждый всегда отвечает сам.
– Я – все, – сказал Сабит Тураевич, деликатно не комментируя последнее высказывание Толяши.
Они вышли и блаженно замерли, вдыхая свежий прекрасный воздух. Жить на свете было замечательно. Закутались в простыни. Сидели, думали о своем. Дмитрий Павлович спросил себя, смог ли бы он сейчас влюбиться. Вопрос показался ему смешным. Он не представлял себе другой женщины на месте Оли. Он не представлял себе близости с другой женщиной. Всех женщин ему давно и навсегда заменила эта женщина, его жена. У других могло быть иначе. Он понимал это и не возражал. У него же было так, и он не желал себе ничего другого.
– Кто же твоя двадцатилетняя? – наконец спросил он Толяшу. Он прекрасно знал, что его друг не так уж счастлив в семейной жизни.
– Пока никто, – сказал Анатолий Долгов. – Пока – воображение, мечта, каблучки в ночи. Сказка, белый снег…
И каблучки в ночи, и тысячи других моментов, непредвиденных, непредсказуемых, могли вдруг переиначить судьбу Анатолия Долгова, которого мучила и крутила неудовлетворенность. Дмитрий Павлович обнял Толяшу. Ему очень хотелось, чтобы у его друга все было хорошо.
XVIII
Елку мы украсили так, что всей своей торжественной, громкой красотой это дитя русского леса говорило: здесь живет счастливая, дружная семья. И право же, так оно и было. Меня и Диму разлучала не неудача в личной жизни. Я не билась в истерике, уличив его в измене, и ему было не в чем меня упрекнуть. Дети тоже нас радовали. Кирилл и Петя наклеили из цветной бумаги массу поделок. И было много стеклянных игрушек и завернутых в фольгу и подвешенных к веткам на ниточках орехов и конфет. При зажженных свечах елка выглядела удивительно. Мерцали стеклянные сферы, фольга, сами иглы. За елкой, в полумраке, до поры до времени таились герои сказок, и дети душой чувствовали их присутствие. Мне и отцу сыновья приготовили рисунки. Показывать их друзьям я бы, наверное, постеснялась, у них могли быть более способные дети. Но мне они доставляли истинную радость наивно-изумленным восприятием жизни.
В духовке доспевал индюк, фаршированный гречневой кашей, яблоками, айвой. Стол я сервировала тоже вместе с мальчиками, и главным его украшением были Димины доморощенные хризантемы, которые он сохранил под пленкой в декабрьскую стынь. Мальчики покрикивали друг на друга. Петику непременно хотелось быть первым, и он как мог ограждал свою самостоятельность, а старший навязывал свое главенство. Дух благополучия, достатка и согласия витал в нашей чисто прибранной, ожидающей прихода хозяина квартире. Но он с какой-то трудно обозначимой поры не был еще и духом счастья. Сейчас мне было нехорошо, и я знала, что и дальше мне будет нехорошо. Я уволилась. Паспорт, трудовая книжка и деньги лежали в сумке, чемоданы были наполовину упакованы. Предо мной были открыты все четыре стороны света. А к Чиройлиеру, любимому детищу Дмитрия Павловича, даже, как мне казалось временами, более любимому, чем Петик или Кирилл, я никогда не питала глубокой привязанности, Он не стал ни родным, ни любимым моим городом. Я не пустила здесь корни, и мне стало не хватать здесь воздуха, солнца, простора. Излечить от этого мог только отъезд.
После праздника я с детьми уезжала в Ташкент. Но я уезжала без Димы. Я не добилась того, за что боролась все долгие и нудные годы пребывания в Чиройлиере. Муж тысячу раз давал слово уехать вместе со мной, но ничего не сделал, чтобы сдержать его. Его корни были здесь, и в другом месте ему пришлось бы начинать сначала. Завтра Дима еще будет с нами, завтра праздник. А потом каждый его приезд я буду помнить долго-долго. Не вдова, не разведенная, замужняя, но самостоятельная женщина. Сама оплачивающая свои счета.
Я обошла квартиру. Простор, уют. Две комнаты и застекленная веранда, которые ждали меня в Ташкенте, были ничто в сравнении с этим особняком. Но я готова тесниться. Взгляд мой задержался на репродукциях Ван Гога. Я задумалась. «Пахарь», «Сеятель», «Жнец». Простые, ясные, чистые образы. На этих людях держится мир. Какая чарующая философская глубина, какие могучие обобщения! Этим и замечателен гений – полнотой отображения человеческого в человеке. Я сняла картины и положила в чемодан. Эти репродукции с полотен великого голландца говорили мне о Диме все. С потрясающей откровенностью. «Не жди меня, – говорили они, – я занят своим делом, я при деле. Видишь, как я нужен этой земле!» В Ташкенте я повешу их на самом видном месте. И буду говорить гостям, не вдаваясь в подробности, что это любимые картины Димы. Что он сам сошел на землю с одной из них.
Диму удручает мой отъезд. Но он крепится. Он ровен, а временами и весел. Вблизи все это грустно, сложно и утомительно. Я никак не обрету душевного равновесия. Может быть, я теперь вообще не обрету его. Как к этому относится Дима? Он не говорит, но вывод из того, что я наблюдаю, напрашивается один: баба бесится. А если не бесится? Совсем не бесится, дражайший Дмитрий Павлович. Баба верит в великий принцип нашей жизни: «От каждого по способностям». От каждого – значит, и от меня тоже. Раз я могу дать больше, то и должна давать. Все просто. Тогда отчего же горько на душе?
Дима подъехал к началу программы «Время». Надел белую рубашку. Богатырь! А богатырю уже сорок. Но можно расти и дальше. Кто сказал, что достигнутое – потолок, предел стремлений и возможностей? Есть простор, есть перспектива. Идет интенсивное накопление опыта, творческий потенциал личности становится все богаче, все весомее. Дмитрий Павлович Голубев – перспективный товарищ. А я, его жена?
Началась трансляция «Голубого огонька». Дима сел рядом, обнял меня. Его тяжелая рука приятно согревала. Хотелось, чтобы так было всегда. Я положила голову ему на плечо. Так мы сидели долго. Концерт я почти не слушала, а слушала то, что было внутри меня. «Расчетливая, бессердечная», – наверное скажут про меня. Все не так. Как сложно правильно понять и оценить человека. Как порой поверхностны и смехотворны наши оценки. Дима ничего не говорил мне, а я ничего не говорила ему. Все было обдумано-передумано и сказано-пересказано. Как я теперь понимала, Дима не обманывал меня, обещая уехать вместе со мной в Ташкент. Он искренне верил в такую возможность. И так же искренне не хотел ее осуществлять. Ладно. Чего ж теперь об этом!
В половине двенадцатого раздался требовательный стук в дверь.
– Кто бы это мог быть? – воскликнула я.
Петик помчался к двери.
– Это Дед Мороз! – выпалил он. – Я сам, сам открою! – Он с утра ждал этой минуты и теперь сгорал от нетерпения.
Дверь открылась. На пороге стоял Дед Мороз в просторных валенках, белой шубе, белой меховой шапке с крапинками конфетти и с огромной, до пояса, седовласой бородой, которая искрилась, словно на ней осел иней.
– Ура! – закричал Петик. – Дед Мороз, настоящий!
– Здравствуй, мальчик! – сказал Дед Мороз густым, сильным голосом Сабита Тураевича. Рука его совершила плавное движение и опустилась на голову Петика. – Тебя как зовут?
– Петя.
– Ты маме всегда помогаешь?
Сын замялся. Он боялся сказать правду Деду Морозу и боялся сказать неправду; правда, он чувствовал, Деду Морозу может не понравиться.
– Помогаю! – выговорил он тихо.
– И кем ты желаешь стать, когда вырастешь?
– Солдатом.
– На тебе оружие и солдатское обмундирование. – Он протянул Пете маленький рюкзак, в котором была пластмассовая каска со звездой, сапоги, пластмассовый автомат, пистолет, маленькие бронетранспортер и танк. – Доложишь, как будет идти обучение солдатской науке.
Петя схватил рюкзак двумя руками и ретировался в свою комнату, чтобы в одиночестве насладиться подарком.
– Есть ли в этом доме еще дети? – спросил Дед Мороз.
– Я! – выступил вперед Кирилл. – Только вы не настоящий Дед Мороз, а переоделись. Разрешите, я дерну за бороду!
– Дерзкий! Я откушу тебе руку! – громко прошептал Дед Мороз, присев на корточки и грозно смотря снизу вверх на лукавое лицо подростка.
– А я вас узнал! Узнал! Узнал! – Кирилл обнял Деда Мороза. – Не бойтесь, я не проговорюсь брату.
Получив свои подарки, Кирилл даже не полюбопытствовал, что в свертках. Дареное никуда от него не уйдет. Ему гораздо интереснее было находиться в обществе взрослых, слушать, запоминать. Ему уже нравился мир взрослых, он подходил к его порогу.
– Есть ли в этом доме еще дети? – в третий раз спросил Дед Мороз.
– Вы же знаете, что нет, – сказал Кирилл.
– Я! – Я опередила Диму. – Я последняя, больше у нас нет маленьких. Я умею танцевать, петь и играть в дочки-матери. Я хочу, чтобы Дед Мороз никуда не уходил и встретил Новый год с нами.
Мед Мороз потряс мешком с подарками. Громко хлопнув, пробка от бутылки шампанского ударилась в потолок, отскочила и затанцевала на полу.
– Вот сейчас мы выпьем за Деда Мороза, – сказал Дима, разливая шампанское.
– С удовольствием выпью чаю, – сказал Дед Мороз, не расстававшийся со своим мешком.
– В нашем доме из гостей только Сабит Тураевич пьет чай, – сказал Петик с явным осуждением.
Для него было подвигом оторваться от своих новых игрушек, и он этот подвиг совершил. Иногда он поражал меня своей наблюдательностью.
– Вы ведь не будете подражать Сабиту Тураевичу, – сказал Дима Деду Морозу и протянул ему полный бокал.
– За отъезжающую! – сказал Дед Мороз и отпил половину бокала. – За остающегося, – продолжил он и допил шампанское. – Поздравлять в связи с этим никого не буду, сами разберетесь, к добру ли ваше решение. Хотя старая народная мудрость гласит, что все происходящее с нами – к лучшему. Но почему тогда нас так часто мучает разочарование? Кто знает?
Наверное, этого не знал никто, и любопытство Деда Мороза осталось неудовлетворенным. Он обнял меня и Диму и ушел в белую предновогоднюю ночь. Я подумала, что мне будет очень не хватать этого доброго и умного человека. Многое все же я оставляла здесь, и оставляла навсегда.
– За стол! – скомандовал Дима.
Дети все еще ждали чего-то. Маленького чуда? Героев, которые пришли бы к ним прямо из сказок?
Часы пробили двенадцать. Прокатилась веселая пальба из ружей и ракетниц. Мы сдвинули бокалы. Что-то готовил нам грядущий день? Но большую часть того, что придет к нам завтра, мы готовили себе сами.
Петик вдруг заклевал носом и заснул на стуле. Дима перенес его на кровать. Кирилл тоже недолго боролся со сном. Мы с Димой сели друг против друга. Новогодний роскошный ужин очень походил на прощание. Мы оба чувствовали себя виноватыми. В какой степени? Пожалуй, в равной. Он сердился на меня за то, что я настояла на своем, нарушила древнейшее житейское правило, согласно которому от добра добра не ищут. Я сердилась на него за то, что он не сдержал слова, но, обещая вот-вот выполнить уговор, заставлял меня в течение многих лет жить неинтересной, бледной и блеклой жизнью.
Я зажгла свечи. Затрещали тонкие фитили, запахло парафином. Комната погрузилась в полумрак. Замерцали хрусталь, фольга, игрушки. Я хотела сказать Диме: «Вот не думала, что ты окажешься никудышным семьянином». Но не сказала этого. Какое значение имели мои слова, мои упреки, даже слезы для человека, одетого в броню крепчайшей уверенности в правильности своей жизни, своих поступков и планов? Не он не понимал чего-то – я недопонимала. Только так я могла расценить его поступки; другой же оценки не существовало.
Свечи делали гостиную сказочно красивой. Но, странное дело, вся эта искусно созданная праздничность не входила в душу, не рождала приподнятости, окрыленности. Не возносила, как теплая и упругая черноморская волна, на свой высокий гребень.
– Потанцуем? – предложила я.
Дима поставил пластинку. Это танго я танцевала в школе. Сколько же мне еще осталось? И в кого превратились те неуклюжие, стеснительные, быстро краснеющие мальчики, с которыми я танцевала это танго? Невообразимо далекая жизнь. Чужие века и эпохи. Прошлое не повторяется, да и не нужно ему повторяться. Рука Димы крепка и надежна, и я начинаю забывать о том, что танцую это танго уже много лет. В первый раз! И все у нас – впервые, как в медовый месяц.
– Выше нос, малышка! – прошептал Дима.
Танго взволновало меня. Нет, это Дима меня взволновал. Мы сели. Он вдруг запел, старательно выводя слова: «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону»… Обнял меня.
«Главное – не выяснять отношений, – приказала я себе. – Тогда мы погрязнем в мелочном и наносном, и нам обоим станет плохо».
– Я так старалась, а ты ничего не ел, – пожаловалась я.
– А это мы наверстаем! – Он отрезал от индюка румяный ароматный кусок и положил на мою тарелку, а потом такой же большой аппетитный кусок положил себе. – Ай, пташка! – Он причмокнул, принимаясь за индюка. Я разлила остатки шампанского. Индюк действительно был бесподобен. Я продержала его в духовке ровно столько, сколько надо.
– В новом году у нас будет другая жизнь, – сказала я. – Так вот: за то, чтобы она была не хуже старой!
– Будем стараться, – отозвался Дима, тускнея.
– Я понимаю, двух выходных у тебя никогда не появится, хотя у других больших начальников они есть. Но от одного выходного в неделю ты вроде бы еще не отказался. Прошу тебя, приезжай каждую неделю. Один день и две ночи – это не так уж мало.
– Конечно, что за вопрос! – сказал он. Он так и думал, уверенность звенела в его словах. Но это вовсе не означало, что так и будет. Это означало только, что все будет зависеть от того, как сложатся обстоятельства. – Ты одного не предусмотрела. Тебе следовало выучиться здесь водить машину и получить права. Взяли бы «жигуленка», и прилетала бы ко мне на крыльях любви каждую пятницу. У тебя ведь два выходных, как у всех уважающих себя людей. И птенцов бы сажала на заднее сиденье.
– Это идея! Где ты был раньше? Договорились: ты даришь мне машину, а я нахожу место для гаража.
– Фу, какая проза! – сказал Дима. – Какая скука! Новый год мы встречаем или обсуждаем пункты делового соглашения? Пошли кататься на санках!
– На санках! – обрадовалась я. Задула свечи, накинула шубку.
Мы вышли. Полная луна заливала город дивным светом. Все было видно, и было видно далеко. Светились окна. Снег переливался. Был легкий, приятно касающийся щек мороз. Санки помчались. В моем муже прятался по меньшей мере локомотив. Я подзадоривала Диму. Кричала ему в спину что-то из цыганских песен, озорное и веселое, про коней-зверей, которые подхватывают и уносят вдаль, в туманы и снега и неизвестность. Он бежал ровно и быстро и не уставал, а мне хотелось, чтобы он устал. Он повернул на набережную, помчал сани по дамбе канала, над черной водой. Фантастическое зрелище являл собой ночной зимний город. Свет и провалы, как входы в пещеры. Белое и черное, без полутонов. Зыбкость, невесомость пространства. Дима мчится, он полон сил. Вот и окраина. Впереди чистое белое поле, и ничего, ничего до самого горизонта. Только белое и черное, снег и ночь.
– Эдак я домчу тебя до Ташкента! – крикнул он и развернул сани.
– Теперь садись ты! – сказала я.
Потянула. Побежала. Сани шли тяжело. Почему же у него сани как перышко? Я перешла на шаг, и он сказал:
– Недолго пташка трепыхалась. Давай, поменяемся местами!
Сани снова помчались. От Димы повалил пар.
– Паровоз, паровоз! – закричала я. – Наш паровоз, вперед лети!
– Где ты увидела паровоз? – Он не понял.
– Впереди наших саней.
– Сейчас вывалю и натру.
Но не вывалил и не натер, а аккуратно доставил к крыльцу. Мы вошли в дом. Дима был весел и румян. Он вытер мокрый лоб полотенцем. Сказал:
– А я еще тяну, еще можно прицеплять вагоны.
Я заварила чаю, и мы сели слушать концерт. Я ни в чем не обвиняла его, а он не обвинял меня. Наверное, это было правильно. Сможет ли он приезжать каждую неделю? Едва ли. Жены зимовщиков и моряков ждут месяцами, а то и годами, но их семьи не распадаются. Ой ли?
– Не вешать носа, малышка! – Дима крепко обнял меня.
Мне стало тепло и хорошо, но на очень короткое время. Хотелось уже сейчас иметь подтверждение того, что я поступила правильно, и я злилась, что его не было.
