Текст книги "Пахарь"
Автор книги: Сергей Татур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
IX
Ночью Дмитрию Павловичу ничто не мешало думать. Затихали машины, успокаивался телефон, засыпали люди, устанавливалась тишина, и мыслям открывался простор необъятный. И мысли были не дневные, приземленные, обращавшиеся вокруг сиюминутных вопросов, а совсем другие, часто не знавшие ограничительных рамок. Можно было спокойно обдумывать свои чиройлиерские проблемы, а можно было затронуть и судьбу всего рода человеческого.
Окно и дверь в лоджию были открыты, и доносилось далекое ритмичное дыхание моря. Жена давно спала. Он, приподнявшись на локте, долго смотрел на ее лицо. Она, его Ольга, когда нужно, умеет копать глубоко. Он подумал об этом с гордостью, радуясь ее подсказке. Да, ее способности были иными, не похожими на его. Она глубже проникала во взаимосвязь явлений, лучше и быстрее обобщала. Ее способности можно было назвать исследовательскими, его – организаторскими. Он всегда уважал в людях способности и умение, отличные от его собственных. Самолюбие его не уязвлялось этим нисколько. Грош цена была бы ему как руководителю, если бы он, опираясь на подчиненных, не пользовался широко их идеями, инициативой, не поощрял в них творческое начало.
Идея, к которой пришли сначала он, а потом и она, заслуживала того, чтобы над нею поработать. Если всех, от кого зависит судьба первой Джизакской насосной, связать едиными пусковыми обязательствами, темпы строительства можно повысить. Конечно, трест столкнется с непредвиденным. Но взаимодействие приблизит успех. А ради успеха кто посчитается с дополнительными затратами нервной энергии?
Обсуждая эту идею, они выделили главное – необходимость помогать друг другу, а не предъявлять бесконечные претензии за упущения и недоделки. Взаимодействие – вот в чем соль. Он опять видел то, что, собственно, давно должен был увидеть. В Чиройлиере способности его жены никогда не раскроются. Канцелярская сухая работа не для нее. Усилием воли он погасил эту мысль, как крамольную, грозящую взорвать отлаженную систему их отношений. Именно об этом Оля без устали напоминала ему при каждом удобном случае и даже тогда, когда повторять одно и то же становилось неудобно. «Не время, – сказал он себе, – мы семья, нам надлежит быть вместе». Если бы она умела руководить людьми, ей бы цены не было в Чиройлиере. «Ей и так цены нет», – возразил он. Как важно знать истинные возможности человека. Знать и использовать в полном объеме. От каждого по способностям. Велик, велик этот принцип. Если действительно добиться раскрытия способностей каждого, наступит коммунизм. Конечно, наступит. Надо только умерить непомерные потребности отдельных граждан.
Когда Оля приехала к нему в Чиройлиер, он предложил ей прорабскую должность. Он считал, что нет работы лучше этой, интересной и самостоятельной, богатой нестандартными ситуациями. Оля согласилась сразу. Ну и что, что кандидат наук? Стала строить сборные силикальцитовые домики. Была требовательна, как в своей лаборатории. Любое отклонение от строительных норм и правил вызывало неумолимое: «Переделать!» От таких строгостей строители давно отвыкли. Отношения натянулись. То, что ей казалось нормой, без чего, в ее представлении, и работать было нельзя, рабочие воспринимали как придирки. Наряды она закрывала без приписок, по фактически выполненным объемам. Ее опять не поняли. «Раз требуешь качества, надбавь, красавица, ведь мы теряем в количестве!» Бригадиры пригрозили уйти, выработка упала. Ушла она. Ушла с обидой на своих предшественников, испортивших людей нетребовательностью и приписками. Ее домики, однако, оказались лучшими в поселке, и их отвоевали для себя бригады, которые их построили. Потом в них водили экскурсантов и высоких гостей. Да, если бы она не ушла, люди, грозившиеся уйти от нее, тоже, скорее всего, подчинились бы ее требованиям, естественным требованиям человека, который стремится честно исполнять порученное ему дело. А как тогда поступил он, Дмитрий Павлович Голубев? Помог ли навести мосты, наладить контакты? Нет, предпочел остаться в стороне. Она работала в другом управлении, возводящем гражданские объекты, и он посчитал неэтичным вмешаться. Если бы тогда она не рубанула сгоряча, из нее получился бы отличный начальник участка. Могла бы и управление возглавить. Требовать она умела, но ключа к своим людям не нашла.
Вот с его лотковиками она бы не конфликтовала. Они работают четко, чисто и культурно. Каждая лотковая трасса – это певучая струна. Ту свою производственную неудачу Оля остро не переживала, отнеслась к ней философски. Единственное, что могло заставить ее гореть по-настоящему, были модели, ее гидравлическая лаборатория. Она перешла в контору управления, возглавила производственно-технический отдел. Закопалась в бумаги и люто затосковала. На монтаже домов утро сменялось вечером непостижимо быстро, как и на моделях. Конторский же рабочий день тянулся бесконечно. И однообразнее, обыденнее его не было ничего. Чертежи, вопросы материального обеспечения работ как бы обтекали ее, как вода обтекает мостовую опору. Все нужное она делала машинально, ума глубокого для этого и не надо было, как излишне было творить, выдумывать, пробовать. И она повела решительное наступление на мужа за скорейшее возвращение в Ташкент. Не Чиройлиер ее не устраивал, а нудная, казенная работа, заживо губящая в ней инженера. Она только теряла квалификацию, ничего не приобретая. Все ее умение на этом посту могло заключаться в аккуратности, ну, и еще в знании арифметики.
Он опять порадовался тому, что они мыслили одинаково. Не только он, прожженный практик, но и она, ученая, мечтатель, человек с иным углом зрения, увидела главное, что обрекает на медленный ход хозяйственный механизм наших строек – разобщенность исполнителей, работу каждого из них по своим индивидуальным планам. Не расписываться же в собственной беспомощности, подумал он. С этой проблемой он соприкасался ежедневно. Дисциплина плана являлась важной составляющей порядка, за который он боролся. Рабочая эстафета, бригадный подряд, как он понимал их, были прямым следствием порядка, грамотной постановки дела. Приказом, росчерком пера их не внедришь, семя должно упасть в возделанную почву.
Кто его союзники? Курбанов. Анатолий Долгов. Весь трест. Главк – когда дело дойдет до дележа праздничного пирога. А когда придется засучивать рукава? Тут на оперативную помощь лучше не рассчитывать. Кто противники? В том же главке их предостаточно. Привыкли громоздить строительный вал до высоты Монблана. Обвини их в косности – смертельно обидятся. Но вполне довольны сложившейся практикой распыления сил и средств по сотням объектов. Чем больше все запутано, тем меньше спроса и ответственности, это они усвоили твердо. Безымянны ли они, что он затрудняется их назвать? Не безымянны. Впрочем, откровенными, рьяными противниками порядка эти люди не выступали никогда, они не были ни недоучками, ни дураками. Они более тонко вели свою линию: новшества приветствовали, объявляли себя друзьями новаторов, а потом, когда нужно было помочь, засучить рукава, не помогали и рукавов не засучивали – напротив, где можно, новшества и новаторов умело порочили. Но и это становилось опасно. И тогда они выжидали. Новшества приходили и отвоевывали себе место под солнцем сами, без их участия, а они потом спокойно пользовались полученными результатами, записав их в свой актив. Они не желали хлопот, борьбы, неизбежных дополнительных усилий. Плыть по течению было привычно и неутомительно. И материальное вознаграждение оставалось таким же, как при активной жизненной позиции.
Ввести конвейер на монтаже лотковых оросителей было не так уж сложно. Главк имел свой завод, специализированный на этом виде изделий, свою автобазу, своих монтажников. Никого со стороны не пришлось подключать, просить, убеждать. Все уместилось в железные параграфы приказа. По опыту Дмитрий Павлович знал, что связи становятся особенно зыбкими там, где речь идет об одолжении. Легко опираться на помощь человека, содействие которого твоим замыслам – его служебный долг. Лотковый конвейер, собственно, и состоял из конкретной суммы служебных обязанностей конкретных исполнителей. Единая задача спаяла сотни людей. А чем, в сущности, нынешняя задача отличается от той, первой, успешно решенной им и его людьми? Только масштабами и разветвленностью связей. Рабочая эстафета сулила ритм, взаимодействие. Она сулила порядок. А именно порядка и жаждал сейчас каждый, кто утром поднимался на строительные леса.
Порядок, в представлении Голубева, был неотделим от качества работы. Порядок – это дисциплина, это честное исполнение долга, это работа на совесть. Он подумал, что и в его тресте много бригад работает абы как. Подписать акт – и с плеч долой. Доброе имя, слава для многих и многих – звук пустой, понятие, не имеющее никакой реальной ценности. Как это получилось, спросил он себя. Гонка, постоянная напряженность планов, неразбериха со снабжением и сроками – только ли это принизило в строителе мастера? Или углубляющиеся разделение труда тоже приложило свою руку? Или постоянная необходимость выбора между тем, чтобы вовремя пересечь линию финиша, и качеством? Часто ли он сам, своею властью заставлял недобросовестных исполнителей переделывать брак? Нет, не часто. Гораздо чаще он устраивал разгон, вразумлял, стыдил, воспитывал, но не отдавал команду ломать и переделывать. Если был выход, чтобы не ломать, он не ломал. И другие начальники поступали так же. С некоторых пор сделать быстрее было более важно, чем сделать хорошо. Сроки отодвигали качество на второй план, и с этим мирились. Так мать мирится с отклонениями в развитии ребенка, когда рядом нет врача, на которого она могла бы целиком положиться.
Он подумал, что его насосная станция, функциональное назначение которой очевидно, должна включать в себя и элементы красоты, законченного архитектурного образа. Глазам людей должен предстать не унылый бетонный параллелепипед, а живой, ласкающий взор объем, живое деяние строителей, мечтающих оставить о себе добрую память. И он не вправе снижать требования к качеству.
Он вспомнил свои первые дни на стройке. Как он добивался высокого качества на примитивном, открытом всем ветрам полигоне железобетонных изделий. Уговоры, нравоучения давали ничтожно мало. После распалубки на изделиях оставались язвы каверн и раковин. Тогда он сам взял в руки вибратор и отдал его лишь через неделю. Теперь трубы не содержали изъянов. Бетон был плотный, как скальный монолит, а плотность автоматически несла с собой все другие положительные свойства: прочность, морозостойкость, водонепроницаемость. Он доказал: раковина в бетоне – это материализованная недобросовестность исполнителя. Ну, а нужный вывод сделать было уже несложно. Человек, позволивший себе недобросовестность, должен ответить за нее перед людьми, себе этого не позволяющими.
Личный пример, конечно, вещь удивительная. Его поняли, когда он показал, чего добивается. Все другое его не устраивало. Когда же его поняли – когда он все глубже погружал в бетонную смесь металлический язык вибратора и после распалубки открывалась гладкая, ровная поверхность? Или когда заменил бригадира, упрямо твердившего, что «и так сойдет», рабочим, который стыдился каждой раковины на трубе, поднятой из пропарочной камеры, как язвы на собственном теле? Подействовало и первое, и второе. Он не хотел признаться, что второе повлияло сильнее. Кадры, кадровая политика. Назначать руководителями тех, на кого можно опереться, кто умеет внести в работу огонек, свежую струю. Теперь должность не позволяла ему ежедневно браться за вибратор или лопату. Воздействия же только административного, он чувствовал, оказывалось недостаточно.
Конвейер – порядок. Пойдет рабочая эстафета, пойдет и бригадный подряд, это азбука. Подряд – детище порядка. Инициатором пусть выступит управление Долгова, оно целиком задействовано на насосной. Эта часть цепочки состояла из звеньев, которые на виду. А огромные свердловские заводы тяжелого электро– и гидромашиностроения? Оборудование должно быть на площадке, самое позднее, в феврале. Не упущены ли сроки? Производственно-распорядительное управление главка тревоги еще не било. Заказы давно размещены, но согласуются ли сроки их исполнения с пусковым графиком?
Он опять подумал, что к ним пришло удачное решение. Как хорошо, что Оля его единомышленница. Первый начальник главка Акоп Абрамович Саркисов умел ценить такие решения. Но тогда, когда Саркисов был жив, он, Голубев, только постигал нелегкую прорабскую работу, и кругозор его широтой не отличался. Второго такого патриота Голодной степи, как Саркисов, Дмитрий Павлович не знал. Его Оля не была большим патриотом Голодной степи. Но сейчас они оба исходили из простых, всем попятных вещей, и в первую очередь из огромной потребности в порядке. Из того, что каждый хочет, может и обязан как можно лучше выполнить порученное ему дело.
X
В Мисхоре автобус остановился у двух высотных гостиничных корпусов – я поленилась сосчитать этажи. Остальные здания скрывали сосны и кипарисы. Толпа подхватила нас и понесла. Люди заполнили все аллеи большого парка и неспешно текли в одном с нами направлении или навстречу. Никто никуда не торопился. Меня удивило это торжественное многолюдие. Лет двадцать назад так же людно и празднично было вечерами в ташкентских парках. Потом в личную жизнь граждан властно вторглось телевидение, и парки потеряли свою привлекательность. Общение с телевизором стало каждодневным, общение с друзьями – эпизодическим.
– Папа! Здесь стреляют! – крикнул Петик. И встал как вкопанный.
– Помещение, где стреляют, называется тир, – сказал Дмитрий. – Пора знать, блин горелый!
Хлопали пневматические ружья, пульки хлестко ударяли в крашеную жесть. Дмитрий не отказал себе в удовольствии сделать несколько выстрелов по фашистским военным кораблям. И каждый из них разломился надвое от мощного взрыва и пошел ко дну, пуская пузыри. Петик затаил дыхание. Потом вцепился в ружье.
– Дай-дай-дай!
Отец зарядил ему ружье, и он тут же выстрелил.
– А целиться кто будет? Ну, блин горелый! – сказал Дмитрий. Переломил ружье пополам, вогнал в ствол пульку, вернул ствол на место и тщательно прицелился. – Нажмешь на курок, когда я скажу, – объявил он сыну.
Мальчик послушно нажал на курок, и они потопили торпедой вражескую подводную лодку.
– Это я им залепил! – крикнул Петик.
Со всех сторон их сдавливали, стискивали люди, ждавшие, когда освободятся ружья. Курортникам в Мисхоре не хватало комнат и коек, парковых аллей, скамеек, столиков в кафе, автоматов с газированной водой. И еще много чего не хватало в этом престижном месте всесоюзного паломничества. Толчея была почти ярмарочная. И нам надлежало не потерять друг друга в многоликом, радостном человеческом потоке.
Петик с сожалением отдал ружье. И мы отправились на поиск знаменитого фонтана. Сумерки густели на глазах. Краски меркли, под деревьями уже давно пряталась ночь, и только небо над парком и горами еще было синее, беззвездное. Фонтан, словно экзотический аттракцион большой ярмарки, окружала густая толпа. Дима посадил Петика на свои широкие плечи. И в это время фонтан проснулся. Он всхлипнул, как одушевленное существо, и выбросил небольшую пенистую струю. Затем выстрелил более мощной струей, высокой, прямой, поднявшейся над кипарисами. Петик ахнул, – упавшая вода с шумом разбилась о стоячую плотную зеленую воду бассейна. Включилась подсветка: где-то в основании струи, под водой, вспыхнул ровный малиновый свет, и вода заискрилась, запереливалась, воссияла дивным цветком… Подсветка менялась ежесекундно: желтый, оранжевый, красный, лиловый цвета одушевляли воду.
Диме фонтан казался костром, зажженным на осенней лесной поляне. Высокая, тающая в ночи главная струя была похожа на столб дыма. Как все-таки беспределен человек в своем извечном стремлении к самовыражению, к совершенству. Возьмет и придумает, и удивит, и сам замрет, счастливый, а потом уйдет и не оглянется, весь уже в завтрашнем дне. Петик тихо мурлыкал от восторга. Все вокруг него было сказкой… Дивные цветы чередовались, никогда не повторялись. Только ради этого чуда стоило приехать сюда.
– Одобряешь? – спросила я мужа.
– И приветствую! – сказал он.
– Тогда пошли. Это все равно не запомнишь. Это как лес, как река, как горы, на которые сколько ни смотри, не запомнишь, они разные каждую минуту и в каждом следующем месте.
– Куда? – взревел Петик. – Никуда! Никогда!
Мы постояли еще, потом отошли и пристроились в хвост очереди, жаждущей мороженого. На нас не обращали внимания, и нам тоже было достаточно друг друга. Индивидуумы, личности терялись в человеческом море. Очередь, колыхаясь, втягивалась в кафе и растекалась по его просторному залу. Дима заказал мороженое разных сортов и пепси-колу. Я внимательно посмотрела ему в глаза, улыбнулась и начала разговор, для меня очень важный – о возвращении семьи в Ташкент. Он замешкался, смутился, забыл про мороженое. Петик этим воспользовался:
– Папа, можно, я поем из твоего блюдца?
– Обещанное надо выполнять, я ведь все-таки исследователь с опытом, и хочу, чтобы мои способности приносили пользу.
Я начала сухо и официально, но быстро вошла в роль высокой договаривающейся стороны, настаивающей на выполнении достигнутых ранее договоренностей. Я сказала, что это, в сущности, вопрос для нас решенный, и надо, чтобы руководство свыклось с мыслью решить его так, как решили его мы. А чтобы оно меньше капризничало, его надо подготовить. Частые напоминания – это уже внушение, почти гипноз. Собственно, я повторила все, что уже говорила прежде, выбирая моменты, когда он, уставший, обозленный срывами и несправедливыми упреками, становился более восприимчив к моим доводам.
– Ты скажи мне, кто против? – вдруг заявил он. – Я, например, за. Только как прикажешь мне поступить?
– Настоять на своем.
– Ну, а чем я займусь в Ташкенте?
– Возьми управление, трест, что дадут, и крутись.
– Но я гидротехник.
– После стольких лет практики ты в состоянии четко поставить дело на какой угодной стройке. Ты организатор строительного производства, а потом уже гидротехник.
– Спасибо. Но чего конкретно тебе не хватает в Чиройлиере?
Щеки у меня запылали, ладони задрожали. Начиналась сказка про белого бычка. Но я сдержалась. Я взяла с него честное слово, что мы станем жить в Ташкенте через два года после свадьбы. Но только он его не сдержал. И дело было не в том, что он не мог идти против воли начальства. Мог, и умел, и шел, и шишки себе набивал, но лишь тогда, когда речь шла не о нем лично. Интересы его семьи никого не касались, кроме него самого. Такой была его психология, таким его вырастили семья, школа и общество, и тут я ничего не могла поделать, не могла его переубедить. Он соглашался со всеми моими доводами, но мнение его, верное, линия поведения оставалась прежней.
– Не паясничай, – сказала я. – Денег мне более чем хватает, столько мне и не надо. И речь я веду не о дальнейшем увеличении нашего благосостояния. Я и так купаюсь в достатке. Я хочу больше давать – за ту же или за меньшую зарплату.
– Ты прекрасно знаешь, что меня не отпустят.
– Но меня-то никто не держит в распрекрасном Чиройлиере. – В первый раз я прибегла к прямой угрозе. У меня была альтернатива, и Дима должен знать, что я ею воспользуюсь.
– Ты так ставишь вопрос? – удивился он.
– Так, милый. Другие доводы давно исчерпаны.
– А как же семья, дети?
– Дети уедут со мной. Ташкентские и чиройлиерские школы дают одинаковые аттестаты, но разные знания.
– Одному мне будет плохо.
– Сомневаюсь. Тебе не надо будет торопиться домой и отрываться от дел, всегда неотложных. Когда ты являешься домой рано, на твоем лице откровенное сожаление, что ты с нами, а не за своим рабочим столом, не на своих объектах, не на своих планерках.
– Да? – снова удивился он.
Он был растерян, и мне стало жалко его, но я не разрешила себе поддаться этому чувству. Войдешь в его положение, размягчишься – и все насмарку. «Твердость и только твердость, – внушала я себе. – Интересы страны включают в себя и мои интересы».
– Представь себе. Ты этого не замечаешь, это уже в твоей плоти и крови. Ты не принимаешь участия в воспитании детей. Ты – самоустранившийся папа и видишь их только тогда, когда они спят. Ну, полчаса перед сном. Ты купаешься, ужинаешь, а они вьются вокруг тебя, хватают за брюки: «Папа! Папочка!» Они лезут к тебе на руки, на колени, а ты мысленно еще на своих объектах, ты весь еще в своих проблемах, которым нет конца и края, ты не знаешь, о чем с ними говорить, ведь не пересказывать им сводку ежедневной отчетности треста. Ты не знаешь, что они умеют, чему научились. Бухаешь каждому: «Ну, что, блин горелый?» И все. Когда же им побыть с тобой, как не в этот вечерний час? Но ты тянешься к газетам, включаешь телевизор – тебя интересует, что нового в мире. И я гоню их спать, я строга в соблюдении режима. У тебя есть работа – это я знаю. У тебя любимая работа, и ты продолжаешь жить ею, даже когда ужинаешь, даже когда сыновья сидят на твоих коленях. Даже когда ты обнимаешь меня, ты не со мной, большая часть тебя где-то пропадает. Вот так, мой дорогой.
Он был ошарашен. А что он мог возразить? Начни он сопоставлять, он тотчас увидит, что все сказанное мной – правда. Тут и сопоставлять не надо. Он должен знать, что без его внимания и заботы семье плохо.
– А я считал, что у нас все хорошо, – наконец произнес он.
– Конечно, у нас все хорошо. Ты нас любишь, а мы любим тебя. Поэтому я и говорю тебе все это.
– Растолкуй мне, что такое эта твоя неудовлетворенность. Насколько я знаю, свою работу, которую ты считаешь скучной и однообразной, ты выполняешь честно, тобой довольны.
– Неужели, по-твоему, я могу… пренебрегать своими обязанностями? Я бы и уборщицей работала так, что ко мне не было бы претензий.
– Не сомневаюсь. Дом ты тоже содержишь образцово. Людям нравится бывать у нас.
– Я стараюсь, чтобы тебе нравился твой дом.
– Что же тогда тебя мучает?
– Попробую объяснить. Когда мы еще не были женаты, когда я ждала тебя, а ты не приезжал, или лотки сдавал, или земли, я томилась, мне было очень не по себе. Тут были и ожидание, и нетерпение, и постоянная мысль о тебе, и предвкушение встречи. И когда становилось ясно, что ты не придешь, я все равно ждала, не могла настроиться на что-то другое. Чувство, которое я испытываю от неудовлетворения тем, что занята не своим делом, во многом повторяет то мое состояние, неуютное и тревожное, хотя полной идентичности тут нет и быть не может. Понимаешь, раз я могу хорошо делать то, что не может делать подавляющее большинство людей, я и должна, обязана этим заниматься. Такова логика углубляющегося в наше время разделения труда. Я специалист узкой фокусировки, в этом моя сила. Гидравлическая лаборатория – мое призвание. На моделях я легко предвижу результат. Я знаю, как поведет себя поток. Я… как бы сама становлюсь потоком, рекой, обтекающей сооружение. В лаборатории мне было грустно без тебя. В твоей степи я страшно тоскую без лаборатории.
– Странно как-то ты себя ведешь. Ставишь знак равенства между мною и лабораторией, которая всего лишь – твое рабочее место.
– Главное ты схватил, – кивнула я. – Без лаборатории я страдаю, как без близкого, очень нужного мне человека.
– Ты прямо рвешься в свою лабораторию.
– Рвусь, и нисколько не стыжусь этого. Для меня она, то же самое, что для тебя твоя степь, твой трест, твой Чиройлиер. Мне ты почему-то отказываешь в такой же стойкой привязанности и, пользуясь, в общем-то, недозволенными приемами, вот уже десять лет держишь меня вдали от лаборатории. Знаешь, кто ты? Ты узурпатор.
– Начнем дискуссию о правах человека?
– Мы ведем ее уже целый год. Если бы ты пошел на прием к Саркисову, эта проблема сейчас не стояла бы перед нами. Но ты не посмел. Его преемники легко убедили тебя в том, что в Чиройлиере заменить тебя некем. Не навестить ли мне самой начальника главка?
– Лучше, если к нему обращусь я.
– Он заполнит очередной наградной лист, и этим все кончится.
– Ну, ну, зачем так зло? Награды, конечно, получать приятно, но ни ордена, ни должности для меня не самоцель. Я просто честно работаю, осваиваю новые земли для нынешнего и следующих поколений советских людей. И, черт возьми, Голодная степь мне уже кое-чем обязана!
– Осваивай их и дальше. Пожалуйста! Чего-чего, а пустынь, песочка их раскаленного на твой век хватит, Я уже не претендую на то, чтобы увезти тебя из степи. Я только хочу уехать сама. Имею я на это право, как ты думаешь?
– При живом муже? – воскликнул он.
– Вот именно, при живом, но бездушном.
– Я бы очень этого не хотел. Олечка, неужели во всем Чиройлиере ты не нашла себе дела по сердцу?
– Нет, – сказала я. – Не заставляй меня терпеть это до конца дней моих.
– Подожди пуска, а там я развяжусь.
– Ты? Вот рассмешил. Ты опять ничего не предпримешь, потому что речь идет о тебе и твоей семье. Для семьи какого-нибудь бульдозериста или крановщика ты бы расшибся в лепешку. Позволь напомнить, что ты строишь только первую насосную станцию из четырех, и пускается только ее первая очередь. Да тебе на пенсию не дадут уйти, потребуют все кончить! Я жду – и тихо деградирую.
Он невесело улыбнулся.
– Ты меня убедила, – сказал он.
Вот и прекрасно! Значит, мои доводы он не счел блажью. Но я видела, что убедила его только в том, что касалось меня. В том же, что касалось его, он держался прежних позиций. На иное я и не надеялась. Над ним всегда довлели его проблемы и его работа. Я бы не удивилась, если бы он заявил, что они заменяют ему детей, меня, родителей…
