Текст книги "Пахарь"
Автор книги: Сергей Татур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
XI
Оля затеяла стирку, и Дмитрий Павлович взял с собой в Севастополь сына. Ему даже понравилось, что жена осталась в Форосе. У нее могли быть иные планы, как провести день в прославленном городе, и это бы стеснило его. Кроме того, он чувствовал вину перед женой, так как знал, что не сумеет содействовать переезду семьи в Ташкент. Кто же отказывается от человека, на которого во всем можно положиться?
Кусочек бухты они увидели из окна автобуса. Берег спускался к воде довольно круто и был плотно застроен белыми одноэтажными домами. В самом конце бухты у причалов стояли ржавые суда. Когда-то они были быстрыми и сильными боевыми кораблями. Время превратило их в металлолом, и их броню разрезали автогеном и отправляли в мартены.
На автостанции они пересели в троллейбус. Бухта тянулась справа. Теперь она была похожа на фиорд.
– Папа, смотри, корабли! – закричал Петик.
У пирса стояли, чуть покачиваясь на волнах, три лайнера. Они были такого же цвета, как и вода. Это были большие корабли, плавающие далеко, настоящие властелины океанских пространств. Улица повернула, корабли пропали.
Дмитрий Павлович и Петик вышли из троллейбуса. Теперь они были в центре города. Дмитрий Павлович огляделся. У него уже складывалось мнение, что Севастополю надлежит быть более величественным. Что архитектура, подчеркивая героику города, должна быть более выразительной и монументальной. Теперь это мнение укрепилось. Он подумал, что его мысли были бы верны, если бы центр Севастополя застраивался сейчас, а не складывался в течение многих десятилетий. Всего несколько лет назад у людей были другие представления об архитектурной выразительности. А в более отдаленные времена? И подавно другие. На ход его умозаключений оказывал воздействие виденный ранее Волгоградский мемориал. Он даже хотел большего – чтобы мемориалом был весь Севастополь. Но исполнение этого желания принесло бы жителям большие неудобства: оно бы ориентировало их только на славное прошлое, и для настоящего и будущего осталось бы совсем мало места.
Они вошли в музей Черноморского флота. Петик ходил между экспонатами зачарованный. Корабли были совсем-совсем настоящие, только уменьшенные в размерах. Как красивы и легки были быстрокрылые парусные суда! Подхваченные ветром, они летели над водой, а потом высаживали десант или изрыгали каленые ядра и разрушительные бомбы. И турки в страхе и смятении спасались бегством – если еще было куда бежать. Мачта на линейном корабле – это три огромные состыкованные вместе сосны. С пушечных палуб смотрели жерла орудий. Сколько таких 120-пушечных кораблей затопил Нахимов в горловине бухты?
– Папа, давай унесем домой самый маленький кораблик, – попросил Петик.
Дмитрий Павлович объяснил, что из музеев ничего не берут, музеи – для всех. Они подошли к первым неуклюжим паровым судам, к громоздким броненосцам а дредноутам начала века. Выигрывая в мощи, эти корабли проигрывали в изяществе. Легендарный «Потемкин» походил на лошадь-тяжеловоза. Снимки сохранили силуэты крейсеров, которые в первую мировую гонялись за немецкими рейдерами «Гебен» и «Бреслау», пока не заперли их в Босфоре.
«Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, полыхающее голубым огнем»… Дмитрию Павловичу показалось, что он услышал проникновенные эти слова. Пела женщина, и пела с чувством, которому нельзя было не покориться. Он вздрогнул, огляделся. Было тихо-тихо, ему, конечно, показалось. «Интересно! – подумал он. – Как же все это интересно!»
Они подошли к судам следующего поколения. Дредноуты отжили свое, теперь погоду на флоте делали быстрые, как курьерские поезда, эскадренные миноносцы, крейсеры а подводные лодки. «Вставай, страна огромная!» Враг был остановлен и посрамлен здесь, у этих стен, и слава Севастополя воссияла. В послевоенные времена флот пополнился судами нового поколения. Это были основательные боевые корабли, и пространства необозримых океанов легли под их форштевни. Владыки и владычицы морей потеснились – с бормотанием угроз и проклятий. Флот этот стоил немалых денег. Но без него многие государства, избравшие социалистический путь развития, ждала бы судьба республиканской Испании. Наступили бы сапогом, притопнули и прихлопнули, а мы бы и не помогли из своего далека – руки коротки.
Современный крейсер сосредоточивал в себе такую силу, что кружилась голова. То же самое можно было сказать и о подводных лодках, быстрых, как торпеда. Дмитрий Павлович подумал, как непросто было добиться примерного равенства с гигантской военной мощью США. Ведь в год окончания второй мировой войны Америка выплавляла в десять раз больше стали. Да, паритет военных возможностей дался нам нелегко и недешево. Величайшие усилия и материальные жертвы вошли в его стоимость. Теперь помериться силами с нами могли только люди с ненормальной психикой. В современном мире с его жесткой конкуренцией нашей стране был необходим большой в сильный океанский флот. Дмитрий Павлович это знал, и затраты, на которые в связи с этим пошла страна, он считал необходимыми. Они гарантировали, что второй сорок первый год не повторится. Они гарантировали это твердо и надежно.
Еще одной достопримечательностью Севастополя был океанариум. В бассейнах с большими иллюминаторами и в аквариумах жили обитатели морских глубин северных, умеренных и тропических широт. Диковинные рыбы смотрели на людей выпуклыми немигающими глазами. Их жабры ритмично процеживали воду. Какие удивительные и забавные чудища населяли океаны! Петику очень понравился неимоверно большой, покрытый мощным оранжевым панцирем краб с загребущими серповидными клещами. Вопросы посыпались лавиной – про краба, рака, дельфина, осьминога, черепаху, угря, белугу, актинию, тунца, макрель. Он хотел плавать с рыбами, играть с рыбами, есть их пищу. Он хотел стать рыбой, нет, крабом с клещами, дробящими панцири. Он объявил отцу, что пойдет отсюда прямо в море и будет жить с рыбами. Дмитрий Павлович засмеялся и сказал, что люди не могут жить с рыбами, ведь они не умеют дышать водой.
Великое многообразие жизни раздвигало границы привычного. Люди работали в океане, чтобы знать о нем все и иметь доступ к его богатствам. В чем-то это было сродни покорению целины, сродни работе, которую Дмитрий Павлович знал и любил. У каждого человека, подумал он, должна быть своя целина, своя пустошь, которою надо вспахать и засеять, и вырастить на ней урожай. А если этого нет, если есть только езда по наезженной колее и дни копируют друг друга, как изделия одного конвейера, невольно возникают вопросы о смысле жизни. Они остаются без ответа. На проторенной колее пророки не вещают.
Петик не хотел уходить из океанариума. Дмитрий Павлович не стал торопить сына. Они еще раз осмотрели рыб, и черепах, и прочих представителей богатейшей морской фауны. Возбуждение сына улегалось по мере того, как удовлетворялось его любопытство. И после второго круга он, спокойный, умиротворенный, вышел на бульвар и спросил:
– Папа, а теперь куда?
– Теперь – никуда. Мы будем стоять здесь и ждать. Скоро проплывет большой корабль с большими пушками. Мы посмотрим на него и поедем домой.
– Он куда поплывет?
– Туда, – ответил Дмитрий Павлович и показал рукой вдаль. – Знаешь, корабли плавают везде, где есть море. И везде, где они плавают, они несут наш советский флаг. И люди на этот флаг смотрят. Наш флаг сильно действует на людей. Когда ты вырастешь, тебе это станет абсолютно ясно.
– У нас в детском саду тоже есть флаг, – сказал Петик. – Первого мая везде были флаги, и салют был. Флаг что делает?
Дмитрий Павлович подумал, что флаг несет мысль, идею, символ.
– Флаг помогает людям быть вместе, – сказал он.
– Как воспитательница?
– Во-во! Ты очень правильно все понял.
Они встали на высоком берегу. Недалеко, чуть-чуть левее, был вход в бухту. А дальше вода синела, и начиналось море. Море казалось безбрежным. Безбрежным оно и было для кораблей, которые выходили из этой гавани. Вернее, для них существовал только один берег – родной, тот, который они покидали и к которому потом возвращались, утомленные службой и штормами. Дмитрий Павлович держал сына за руку. Лицо его было торжественным и счастливым. Когда он ехал в Севастополь, у него была только одна волновавшая его мысль. Он хотел видеть корабли вблизи. Они могли заходить в бухту, или держать курс в открытое море, или стоять на якоре, это не имело значения. Он любил корабли, как люди любят выдающиеся творения рук человеческих. Такая любовь вмещает в себя богатейшую гамму чувств: изумление, гордость (знай, мол, наших!), восторг, личную причастность к сотворению этой грозно заточенной, одухотворенной стали.
Когда он ходил в школу и думал над тем, как сложится его судьба, он видел себя и моряком. Но в конечном итоге верх взяли строительные леса. Раздвоенность же стремлений была большая, он колебался. Морская служба манила голубой далью, безбрежностью и многообразием мира. Стройка тоже манила, но совсем не так. Притягательная сила моря взяла бы верх, но хотелось что-то сделать своими руками и на земле, оставить след, и он выбрал стройку и поступил в ирригационный институт. Но мысль, что он ошибся, долго преследовала его. Можно сказать, до самого Чиройлиера. И потом еще долго была тоска по морю. Лишь много позже он осознал, что это была тоска по утраченным возможностям. И отдыхать он поехал на море, а не на Иссык-Куль, песчаные пляжи которого не шли ни в какое сравнение с перенаселенными ялтинскими.
Серый высокобортный корабль бесшумно возник из зеленых глубин бухты. Он увеличивался в размерах, пока не поравнялся с ними. Белый бурун у форштевня, нежный бурун у кормы. Ветер, дувший в их сторону, донес теплый воздух из трубы. Надстройки, орудийные башни и сами орудия казались гранеными. Ни единого человека не было видно. Вахта шла внутри гулкого стального чрева. Гудели турбины, но ровно, не надсадно. Та скорость, с которой сейчас плыл корабль, была маленькой в сравнении с той, которую он мог развить, прозвучи сигнал тревоги.
– Какой длинный! – крикнул Петик. Его пальцы крепко сжимали ладонь отца. – Нет, папа, – сказал он вдруг, – я не буду милиционером, я пойду в моряки.
Дмитрий Павлович погладил сына по голове.
Выйдя в открытое море, военное судно быстро растаяло в синем мареве дня. Оно держало курс на проливы и далее в просторы мирового океана. Флот плавал, совершенствовал свое мастерство. Силы социализма увеличивали влияние на дела и судьбы планеты. Свою роль здесь играла и растущая сила нашего военно-морского флота. Дмитрий Павлович подумал, что мы многого добились в поддержке мирового национально-освободительного движения с тех пор, как наш флот стал большим и вышел на океанские просторы.
Новый корабль покидал Севастополь, и десятки матросских глаз провожали раскинувшийся на холмах белый город. Это был большой корабль. Он шел элегантно, споро, неотвратимо. Севастополь жил для флота, для страны, для мирового социалистического содружества. Большой корабль, идущий в открытое море нести свою ратную службу, являл собой величественное зрелище. Дмитрий Павлович и Петя зачарованно смотрели на него. Когда силуэт корабля, непрерывно уменьшаясь, растворился в дрожащем воздухе, Дмитрий Павлович сказал!
– Вот так, блин горелый! Пусть они попробуют! Пусть посмеют! Не посмеют, не попробуют.
– Кто – они? – спросил Петик.
– Господа разные. Они нас не любят, мы им не нравимся. И не любите, мы в друзья-приятели не набиваемся. Запомни, мальчик: ты живешь в замечательной стране, лучше которой нету. Есть более богатые, более теплые, может быть, и более красивые, согласен и на такое допущение, а лучше – нету.
XII
Я стояла с Петей в ялтинском шумном и людном скверике у бурлящих аэрофлотских касс и спрашивала себя, нравится ли мне Ялта. Никогда прежде не видела я городов с таким специфическим назначением – принимать и обслуживать отдыхающих и стремиться, чтобы им было хорошо. Хотя толчея была великая, каждый гость Ялты находил и кров, и место за столом, и место на пляже, и людям непритязательным этого было вполне достаточно. Ну, а я, каковы мои запросы?
Тихий, изящный Форос был мне по душе, колготную Ялту я не воспринимала и жить бы в ней не желала. Наверное, надо вырасти здесь, чтобы полюбить этот город. Петю тоже смущало многолюдие, и он крепко держал меня за руку. «Что делать, если он потеряется? – подумала я. – В таком муравейнике, как этот, быстро его не найдешь».
Стеклянные двери выбросили Дмитрия, и он покатился к нам. Он улыбался так светло, лучезарно, что я спросила себя, почему над его головой нет нимба. Он весь был торжество и ликование. «Чему он улыбается?» – подумала я. Он протянул мне билеты, и я увидела, что в Ташкенте мы будем на три дня раньше, чем договаривались. Мой муж отнял у меня и у сына три дня отдыха на благословенном форосском берегу и был счастлив, что поступил так. Он отнял у нас эти дни ради того, чтобы раньше окунуться в живописные и нервотрепные чиройлиерские будни.
В первые годы замужества я бы взорвалась, запротестовала, устроила сцену, отплатила бы ему за самоуправство недельным тяжелым молчанием – и ничего не добилась бы, мы бы все равно улетели в тот день, на который взяты билеты. Но брак научил меня обходить острые углы. Теперь я промолчала, более того, не подала вида. Раз это нужно ему, я должна, обязана с этим смириться. Его просто нужно принимать таким, какой он есть. Двадцать два дня у моря – это ведь целая вечность, пролетевшая, правда, как один миг. Вот так же и жизнь пролетит. Еще вчера я взирала на мир ясными глазами юности, а завтра оглянусь – где же она, жизнь, куда подевалась? Да было ли что-нибудь вообще до того, как голову покрыла благородная седина? Все в прошлом. Зато дети взирают на мир Колумбами: все впереди.
– Ты не умеешь отдыхать, – сказала я Диме. – Ты не любишь отдыхать.
– Мы этого не проходили, – отшутился он. – Но, по-моему, я был сверхтерпелив. Если бы я прилетел сюда один, меня бы давно уже как ветром сдуло.
– Лучший для тебя отпуск – это работа, – сказала я.
Улыбка его стала чуть-чуть виноватой, но я-то знала: ликования в ней больше, чем вины.
Мы пошли к морскому вокзалу. Улицы казались муравейниками, и магазины казались муравейниками, и скверы, и базар, и набережная. В эти солнечные летние дни Ялта была большим муравейником.
На одну из центральных улиц выходили витрины букинистического магазина. Я вдруг остановилась, как вкопанная. Меня поразила цветная репродукция на глянцевой суперобложке. По весеннему полю, по блестящим пластам земли за лошадью и плугом шел человек. А над вспаханной им землей вились черные птицы и вставало огромное солнце. Фигура пахаря была изображена буквально несколькими выпуклыми мазками, голова и руки его лишь угадывались. Но чувствовалось, что за плугом шел сильный человек, кормилец, который любит землю и все растущее и живущее на ней.
– Погляди, ведь это ты! – сказала я.
Муж вперил в картину изучающий взгляд. Через минуту счел нужным выразить свое мнение:
– А что, весьма похоже. В таком случае Ван Гог запечатлел меня задолго до того светлого дня, когда я родился. У великих это иногда получается. Дар предвидения остается загадкой. Со своей стороны, я нисколько не удивлен тем, что симпатичен ему.
Мы вошли в магазин и попросили эту книгу. Ее выпустило миланское издательство. Еще две картины Ван Гога оказали на меня такое же сильное воздействие – «Сеятель» и «Жнец». Собственно, сюжеты их были аналогичны «Пахарю». Сеятель сеял, а жнец убирал выращенное, и огромное солнце освещало пашню, принимающую семена, или оранжевое спелое пшеничное поле и черных вьющихся над пшеницей птиц. Каждый раз в поле выходил сильный человек, труженик, облагораживающий землю. Художник обладал дьявольским умением убеждать. Это было как передача мыслей на расстояние.
– Пахарь! – сказала я Дмитрию. – Что скажешь, пахарь?
Не отвечая, он пошел платить за книгу.
Да, Дмитрий умел и, что самое главное, любил работать. Работа и была его жизнью, у него и времени не оставалось ни на что другое. Даже на семью. Жизнь же шла своим чередом, и многое проходило мимо, исчезало насовсем, бесследно. Но это его не смущало и не тяготило. Всего не объемлешь, начнешь разбрасываться – не успеешь нигде. Он был как сильный локомотив, и к нему прицепляли все новые вагоны. Я сказала ему об этой ассоциации, и сказала, что ему дорого лишь то, что помогает пахать глубоко.
– Вот именно! – воскликнул он. – Не размениваюсь, не размениваюсь. И потому доволен судьбой. Доволен женой, детьми. Доволен работой, товарищами.
– А жизнь проходит! – напомнила я.
– Не в безделье же! – сделал он существенное дополнение и выразительно посмотрел на меня. Он уже видел себя в родном Чиройлиере. – Многого у меня нет, а многое, как ты справедливо и не без подтрунивания заметила, проходит мимо. И пусть, я согласен. Потому что того, что у меня есть, вполне достаточно, чтобы ходить с высоко поднятой головой.
– Все пахари ходят с высоко поднятой головой, – согласилась я.
Я не начала очередной дискуссии. Такие дискуссии рождали во мне только боль, ощущение тоски и одиночества. Я взяла его под руку, и он, довольный, шепнул мне:
– Так лучше, лукавая ты женщина!
XIII
Я отправила мужчин купаться, а сама занялась хозяйственными делами. Через день мы улетали. И квартиру надлежало оставить в образцовом порядке. Я не жаловала грязнуль и нерях, у меня и Петик уже сам одевался, завязывал шнурки на ботинках, сам чистил щеткой брюки, подметал пол, а свои игрушки складывал на полку или в большой мешок. Было пролито немало горьких ребячьих слез, прежде чем я добилась этого.
Я пропустила белье через стиральную машину, пропылесосила ковры, до блеска выскоблила плиту и мойку и принялась за полы. Дома полы мыл Кирилл. Я внушила ему, что содержать дом в чистоте так же важно, как и учить уроки. Но большая часть домашней нудной и бесконечной работы все равно лежала на мне, и сколько раз я сетовала на судьбу, что ни одна из бабушек не живет с нами. Магазин – кухня – мойка. Покупка продуктов, стирка, уборка. Что может быть однообразнее? Но дай себе поблажку, и семья потеряет важнейшую точку опоры. Да для девушки знать основы домоводства в сто раз важнее, чем свободно оперировать тригонометрическими функциями или изъясняться по-английски. Но это так, к слову. Просто я вспомнила, что школа, наряду с нужным и необходимым, дала мне массу ненужного, и это ненужное навсегда останется невостребованным багажом на длинных полках памяти. Институт тоже дал массу лишних знаний, но они за ненадобностью быстро выветрились.
Оттаяла морозильная камера холодильника, я вымыла ее и загрузила продуктами. Большая бутылка «пшеничной» так и осталась нераспечатанной. Я порадовалась за мужа. И моя антиалкогольная позиция кое-что давала. Трезвенником Дима не стал, но отношение к пьющим изменил. Снисхождение уступило место осуждению, созерцание – протесту. Руководитель большого коллектива, он лучше других видел вред, причиняемый обществу алкогольным изобилием.
Мне было жалко, что наш отдых у моря прерывается. Мы бы еще и поплавали всласть, и к Байдарским воротам поднялись. Но не раздражаться! Я умело погасила злость, самую худшую из советчиц в семейных делах. Злость точит и разрушает. «Почему он такой?» – спросила я себя. Отвечать было не надо. Он всегда был такой, я знала его только таким. Что стрясется без него в Чиройлиере? Ничего. И было бы скверно, если бы стряслось. Он знал это, как и я, нет, в тысячу раз лучше. Но удержать его было невозможно. Удержала ли бы я его, если бы мы поженились месяц назад? Сомневаюсь. Он родился на свет, чтобы работать: пахать, и сеять, и жать, и работа, суета сует, была жизнью, а отдых жизнью не был, так, времяпрепровождением.
Да, я уже могла объяснить его состояние гораздо лучше и подробнее, чем он сам. Его беспокойство, вызванное долгой оторванностью от дел. Его тоску по своей стройке и своим людям. И посади его здесь на золотую цепь, сложи у его ног все блага мира, он все равно цель перегрызет и уедет. В этот раз он ужал свой отдых всего на три дня. А сколько раз он уезжал, не отгуляв и половины положенного? Вдруг все становилось не так, и он срывался и штурмом брал самолет, и только дома, когда он с головой окунался в работу, ему снова становилось хорошо. Неиспользованных и уже пропавших отпусков у него одиннадцать из восемнадцати. Там, в Чиройлиере, пожар, там горит его дело. А когда у меня появится такое же дело, поглощающее все мое время, и помыслы, и волю? Появится. Решимость моя крепла, приходило время брать в руки штурвал судьбы и поворачивать его в нужную сторону.
То, обо что я в очередной раз больно споткнулась, мне, в сущности, нравилось в муже. Цельность характера, не знающая пределов увлеченность и были главным богатством его натуры. Другие мужчины, влюблявшиеся в меня, не были в такой мере цельными людьми. Будучи бригадиром на сборе хлопка, как он воевал за каждый килограмм! Уговаривал, стыдил, разносил, наказывал, благодарил – и все с энтузиазмом, по велению совести! Он и меня пробирал за то, что отставала. Слова находил, которые пробирали.
В Голодной степи развернулся и пошел, пошел! Что ни поручат – выполнял, да еще, помимо недюжинной энергии, привносил свою выдумку и инициативу. Часто подбирал нестандартные ключи. Другие искали отговорки, правдиво объясняли, что им помешало – они не стыдились объяснять, и стыдно им не становилось. А он впрягался и тянул. Да он не брался за дело, он вцеплялся, вгрызался в него. Слово «надо» обретало над ним удивительную силу. И это в нем ценили, а я – больше всех. И было обидно до слез, что именно то, что я ценила в нем так высоко, теперь отдаляло его от меня. В любых ситуациях работа имела у него приоритет над всем остальным. Если речь не шла о жизни и смерти человека, работа имела приоритет и над человеком, конечно, взятым отдельно. Все, кому Дмитрий Павлович подчинялся, спрашивали с него работу и только работу. Один Саркисов, пожалуй, спрашивал шире, но таких людей всегда почему-то единицы. Саркисов мог осведомиться, почему в детский сад не завезено молоко. Почему в домах рабочих холодные батареи или дырявые крыши. Почему в столовой не подают винегрет, фрукты, соки. Саркисов считал, что неудобно, стыдно спрашивать у руководителя, как вверенное ему строительное подразделение выполняет государственный план. Руководитель, который не обеспечивает выполнения плана (если на это нет особых причин), теряет моральное право на свою высокую должность. Он спрашивал по всем вопросам, выдвигаемым жизнью. И план при нем выполняли. Но и тогда уже наметилось отставание с обустройством земель: сначала подавалась вода, потом уже доделывалось все остальное. Саркисов не позволял, чтобы работа заслоняла собой человека. Это был незаурядный руководитель, счастливо сочетавший призвание партийного работника и строителя. И мне было понятно стремление Дмитрия походить на него.
В Чиройлиере Дима опять с головой окунется в работу, и работа заслонит семью. Рядом с ним я чаще, чем можно представить, оставалась одна. Я имела счастье видеть мужа за поздним ужином и за ранним завтраком. Суббота ничего не меняла в его распорядке дня. В воскресенье он уделял семье пять-шесть часов. «Папа дома!» – ликовали мальчики. Для них это было праздником. Ух, и куролесили они тогда! А я во всех домашних делах уже давно полагалась на себя. В своих обещаниях, связанных с ведением домашнего хозяйства, Дима не был обязателен. Готовый в лепешку расшибиться для работы и для своих людей, он не умел просить для себя. Не умел, и все. Когда я в этом убедилась, я стала делать это за него. Он не возражал – и за это спасибо!
Я опять пришла к мысли, которая давно уже не давала мне покоя. Если в Чиройлиере, предоставленная себе, я очень часто остаюсь одна, не лучше ли быть одной в Ташкенте, где любимое дело как-то сгладит, скрасит одиночество?
Я должна быть решительной, даже непреклонной. В конце концов, его доводы несостоятельны рядом с моими. Они, конечно, весомы, я не возлагаю на себя неблагодарную задачу умалить Димину работу, она во многих отношениях выше моей. Но главное-то, главное! Я должна дать людям то, что могу дать. Пусть оно и поменьше того, что дает Дима, но оно во много раз больше того, что я даю в Чиройлиере. И двух мнений тут быть не может, раздвоенность недопустима. И так потеряно столько лет! Я бы уже и докторскую защитила. Но суть не в званиях и степенях, а в реализации творческого потенциала личности. Никакого отступления с занятых позиций! Намерение выкристаллизовалось и будет осуществлено.
Итак, скоро мне снова упаковывать чемоданы. Я уже радовалась этому. Почему, спросила я себя, когда он ухаживал за мной, он был заботлив и внимателен? Он не принуждал себя быть заботливым, это получалось само, шло от души. И во что эти качества выродились теперь? Не стало их, они потускнели и угасли, их погасила работа. Его забота и внимание переключились на другое. Я протестовала, но он не понял, сказал: «Придираешься, маманя!» Я подумала, что трагедия тысяч и тысяч семей наступает тогда, когда муж и отец перестает дарить жене и детям самое главное, в чем они постоянно нуждаются – свое внимание и время. Семья – это растение, которое пропадает, если за ним не ухаживать. «Но у меня хорошая семья! – сказала я себе. – У меня отличный муж, замечательные дети!» Я не имела права даже подумать о том, о чем подумала. Его невнимание – эта не отчуждение. Просто его внимание переключено на другое, на то, что сегодня для него важнее. А я, значит, уже не главное в его жизни? «Приходит привычка и вытесняет любовь», – вспомнила я чьи-то мудрые слова, и вспомнила интонацию горечи, их сопровождавшую. Неправда. Любовь не кончилась. А вот тоска и неудовлетворенность уйдут из моей жизни, как только я вернусь в гидравлическую лабораторию.
