Текст книги "По дорогам идут машины"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Павел Кириллович не возвращался.
Через полчаса Лена, потеряв терпение, стала снова одеваться и повязывать платок.
– Никак едет? – сказала Пелагея Марковна.
Лена бросилась к окну. Дождь все еще шел, мелкий, противный.
Посреди дороги шагом ехал Павел Кириллович на своем Валете. Он проехал мимо избы Лены, даже не взглянув на окна, и скоро расплылся вместе с лошадью в хмуром дождевом тумане.
– Мама, все побило, все побило! – крикнула Лена и упала лицом в подушку.
20
В один из ярких летних дней Анисим вышел из своей избы и, прищурившись, поглядел на Медведицу.
Река искрилась.
На скамье сидел Огарушек и ел землянику, выбирая ее из берестяного лукошка. Пальцы его были розовые, и на них налипли маленькие, похожие на звездочки, земляничные листочки.
– Вкусно? – спросил Анисим.
– У нас в Великих Луках ягоды лучше, – ответил Огарушек.
– Знаю я, какая у вас ягода. Ты бы вот здешней малины отведал. Нет нигде такой малины, как у нас на свежих вырубках. Жирная растет ягода. Ее и медведи страсть любят.
– Кто-то паром кличет, дедушка, – сказал Огарушек.
– Садится медведь возле малинника на задние лапы, ровно человек, и обсасывает ягоду, а листья выплевывает… Верно, кто-то приехал.
Анисим затрусил к парому, переехал на другую сторону и вскоре вернулся с Дементьевым, его двуколкой и жеребцом.
– Чего же вы позабыли нас, товарищ начальник? – говорил Анисим, подвязывая паром. – У нас на прошлой неделе беда стряслась.
– Знаю. Слышал. Никак не мог приехать. Я в другом районе был. Обком послал в отстающие колхозы.
– Вон как! А у нас тут наговорили, будто вас… как бы это сказать…
– С работы поперли?
– Не поперли, а так, вроде того…
– Хотели. Поругался я там с одним типом из-за вашей Зориной. Да вышло-то так: его сняли, а меня оставили.
– И слава богу.
Петр Михайлович вывел жеребца по откосу наверх и остановился.
– Как живут у вас тут? Все попрежнему?
– Ленка-то? Попрежнему.
– Почему именно Лена, – смутился Петр Михайлович. – Я обо всех спрашиваю. Как председатель, Мария Тихоновна?
– Ни с кем не гуляет, – продолжал Анисим, – только тихая какая-то стала. Видно, еще что-то надумывает. Позвать вам ее?
– Зачем же!
– Парень, – обратился Анисим к Огарушку, – беги до Зориных да скажи, что Ленку начальство с района требует…
Огарушек побежал.
– Не придет она, – сказал Петр Михайлович.
– Придет. Никуда не денется. Дайте, я вашего коня привяжу. Чего вы его дергаете? Не надо его дергать без нужды.
Дементьев посмотрел вдаль. Как изменилась по сравнению с прошлым летом Шомушка! На месте голых пустырей стояли теперь новые избы, обнесенные палисадами и плетнями, возле заборов вместо лебеды и чертополоха белела ромашка, на шестах виднелись скворечни. Широкая улица сплошь заросла блестящей синеватой травкой.
Лена шла быстро – так быстро, что Огарушек не поспевал за ней. Но как только Дементьев стал смотреть на нее, она замедлила шаг.
– Какой вы черный, Петр Михайлович! – сказала она еще издали.
– Загорел, – ответил Дементьев, направляясь навстречу ей.
– А брови белые, – добавила она, подходя.
– Выгорели, – сказал Дементьев.
Они поздоровались. Огарушек стоял рядом и с любопытством смотрел на них: чего это они оба стали какие-то неловкие…
– Вы знаете, Петр Михайлович, вся наша затея пропала!
– Нет, не пропала. Вы в «Красном пахаре» не были?
– Не была.
– Они там по-вашему шестнадцать гектаров засеяли.
– Откуда они узнали?
– Вы не станете ругать меня, Лена?
– Не стану.
Огарушек все стоял и слушал.
– Я весной, когда ездил к ним, все это рассказал. Извините, что самовольничал с вашей идеей.
– Это не моя идея. Это и на Алтае делали…
– Да, но в наших условиях вы первая…
– А как у них вышло?
– Прекрасно вышло. Сказать по правде, даже лучше, чем я думал… И теперь там называют этот клин зоринским клином… И еще в трех колхозах я рассказал – и там есть зоринские участки. Осенью прочтете в газетах и о себе и обо всем… Ну, а как вы тут с председателем?
– Хорошо с председателем… Жалко только его. Такой хороший человек, а один. – И Лена виновато взглянула на Дементьева.
Огарушек все стоял и слушал.
Лена медленно, словно разыскивая что-то на тропке, пошла вдоль берега. Дементьев так же медленно пошел за ней. Они вышли на дорогу и, ничего не говоря друг другу, свернули на нее. До самого горизонта, один за другим, тянулись холмы. Дорога виляла среди этих холмов, забиралась на вершины, опускалась в низины и далеко, далеко, на самом дальнем лиловом холме, виднелась белой извилистой ниткой. Тянулась она за горизонт и дальше – за тридевять земель.
А Лена и Дементьев шли, изредка касаясь друг друга, шли, ничего не говоря, шли по этой бесконечной, ровной и чистой дороге.
1948.
ПОДДУБЕНСКИЕ ЧАСТУШКИ
Из записок землеустроителя
1
Этим летом мне пришлось поехать в Д-ский район по землеустройству объединенного колхоза. Я добрался до деревни часов в одиннадцать вечера и отправился разыскивать председателя. В конторе правления никого, кроме румяного парня, не оказалось. Парень сидел за столом председателя, писал письмо и при этом сжимал карандаш так крепко, что пальцы его побелели.
– Вам кого? – спросил парень, подняв голову.
Видимо я ответил ему недостаточно уважительно, потому что он сдвинул вбок перекидной календарь и сказал строгим голосом:
– А ну, дайте документы.
Хмуро взглянув на меня, он небрежно отодвинул чернильницу, открыл первую попавшуюся папку с делами и даже попытался выдвинуть ящик письменного стола, но ящик оказался запертым. Я протянул ему командировочное предписание.
Он прочитал все сверху донизу, вплоть до названия типографии, и, когда читать стало совсем нечего, перевернул бумажку вверх ногами, чтобы удобнее было разобрать надпись на круглой печати. Потом подумал и спросил:
– Это что же, выходит, вы приехали наши поля с поддубенскими соединять?
Я ответил утвердительно.
– Выходит, севооборот наш нарушите?
Я ответил, что первые год-два на некоторых полях придется нарушить правильную ротацию.
– Это плохо. А кормовой севооборот выделять будете?
Я ответил, что кормовой севооборот придется выделять обязательно.
– Это хорошо. И водоемы запроектируете?
– Запроектирую и водоемы. Вы кто, член правления? – в свою очередь спросил я.
– Все мы тут хозяева, – уклончиво проговорил парень. – Вам, случайно, шорник наш, Иван Иванович, не родня?
Я сказал, что о шорнике Иване Ивановиче слышу в первый раз.
– А фамилия, между прочим, у вас такая же, – с некоторым изумлением произнес парень. – Ну, что же. Придется тогда вас поместить в комнате для приезжающих. Сейчас дела закруглю и сам проведу вас…
– Ты опять здесь сидишь? – раздался тихий, брюзжащий голос. Я обернулся. На пороге стояла старушка в керзовых сапогах.
– Сейчас вот, дела закруглю… – повторил парень, словно не замечая ее, и поспешно переставил чернильницу на прежнее место.
– Я тебе закруглю дела, – продолжала старушка. – Тебе сколько раз говорено: на столе ничего не трогать.
– Да ладно, тетя Даша. Я председателя жду. Надо, наконец, договориться, когда начнем уборку..
– Уборку, уборку… А чего тебе численник помешал. Снова весь порядок на столе нарушил. Вот обожди, скажу Василию Степановичу, он тебе…
– Да ладно, тетя Даша, – смущенно протянул парень. – Пойдемте, я вас проведу, – сказал он мне, сунул недописанное письмо в карман и поднялся из-за стола.
– Ладно да ладно, – не унималась старушка. – Вот скажу Василию-то Степановичу, он тебе покажет почем сотня гребешков. Гляди-ка. Снова бумагу брал…
Мы вышли на крыльцо.
– Прямо беда с ней, – вздохнул парень. – Это сторожиха. А вон видно избу. Это и есть наша гостиница.
Он указал на темнеющее поблизости строение и повел меня совсем в другую сторону. Мы вошли в какие-то ворота, миновали огород, вышли на тропинку и только после этого повернули к дому. Целый день шел дождь, и мой провожатый вел меня, выбирая места посуше. Дойдя до крыльца, он предупредил:
– Вытирайте ноги как следует. А то Любка задаст вам по первое число.
И по тому, как долго он топтался на соломенной подстилке, я понял, что и он сам побаивается строгой хозяйки.
Мы вошли в темные сени, затем в такую же темную комнату, и парень неуверенно спросил:
– Есть кто-нибудь?
В дальнем углу мяукнул котенок.
– Никого нет, – облегченно сказал парень, – опять Любка наверно в Поддубки пошла.
Он пошарил в темноте поднятыми руками и, нащупав лампочку, повернул ее в патроне. Загорелся свет. Горница отличалась тем подчеркнутым неуютным порядком, который свойственен комнатам для приезжающих. На стене висел большой плакат, объясняющий, как надо бороться с колорадским жуком. Посредине стола стояло блюдце для окурков, а у стен – две узкие кровати. Тюфяки, видимо, были недавно набиты, и от них пахло свежим сеном.
– Ну вот, располагайтесь тут, – сказал парень и добавил нерешительно, – только не ложитесь, пока Любка не придет. Она вам сама укажет койку.
Мой провожатый ушел, а я от нечего делать стал листать лежащую на тумбочке школьную тетрадку. Страницы ее были аккуратно разграфлены, и на первой написано следующее:
3 мая. Вторник. Пчеловод. Один день полного питания.
5 и 6 мая. Писатель из Москвы. Два дня по два литра молока.
10 и 11 мая. Данила Иванович. 10-го ужин, 11-го завтрак.
13 мая. Суббота. Киномеханик. Обед и ужин.
14 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.
18, 19, 20 мая. Землемеры. Три дня полного питания. Бесплатно, по распоряжению председателя колхоза.
21 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.
23 и 24 мая. Данила Иванович. 23-го ужин, 24-го завтрак.
26 мая. Ветеринарный профессор. Ничего не ел.
28 мая. Воскресенье. Футболисты. Семнадцать бесплатных обедов, по распоряжению председателя колхоза. Баянисту нехватило.
Дальше шли еще несколько лиц, потом снова неизвестный Данила Иванович съел один ужин, а на следующий день – один завтрак, и уехал.
Я с интересом перевернул страницу и в это время услышал голос:
– Вы что это у меня ревизию наводите?
На пороге стояла девушка в легоньком коверкотовом пальто с плечиками и в резиновых ботиках. У нее было широкое скуластое и открытое лицо с дубленой коричневой кожей, ее голова была повязана деревенским бабьим-цветастым платком.
Я извинился и положил тетрадь на место.
– Механик эмтеэсовский не приходил? – спросила Люба, указывая на левую кровать.
Я сказал, что никого еще не было.
– Значит, все еще в Поддубках, – усмехнулась она. – Понравилось ему, наверно, песни наши слушать.
– Какие песни?
– Частушки. Там, в Поддубках, каждый день новые. Туда со всех деревень за частушками ходят. Там и про колхозные дела, и про любовь, – про все складывают. Вот эмтеэсовский механик вчера только приехал трактор чинить, а про него уже частушка сложена. Больно тихо работает парень. Как это сложено, обождите: «Ваня Иванов из эмтеэс вчера под трактор полез, а починит его Ваня не раньше посевной кампании». Я эту частушку позабыла, она там складно сложена. Вам что сготовить: яишницу или, может, картошки поджарить?
Она пошла за перегородку, в свою половину, переоделась и вышла на кухню. Пока я умывался, печь была затоплена и на сковородке кипело масло.
– Вы, наверно, давно ждете? – говорила Люба. – Вот тоже была в Поддубках. Целый час цыганочку танцовала. Даже плечи заболели. А никак не уйти. Больно песни хорошие поют. Вот, глядите, поддубенская частушка.
И она, улыбаясь, запела, поводя в такт плечами:
Милый в армию ушел,
Я сказала: – Точка!
Я ни с кем гулять не стану
Эти два годочка.
– И тут горло дерут, – недовольно проговорил, входя на кухню, высоченный парень с руками, вымазанными в автоле. На пуговице его синего мокрого комбинезона висел электрический фонарик.
Я понял, что это был Ваня Иванов.
– Так я же про любовь, – отвечала Люба. – Я про трактористов не пою.
Даже не посмотрев на нее, парень начал умываться, расплескивая воду и на пол и на стену. Умывался он долго и сердито. Утеревшись, он снова вышел на кухню и спросил:
– Кто у вас там всякие глупости сочиняет?
– Поддубенские ребята складывают, – ответила Люба. – Вам что: яишницу или, может, картошки поджарить?
– Не надо ничего. Завтра разбуди меня в пять часов.
Парень ушел, а мне вдруг самому захотелось сходить в Поддубки, послушать поддубенские частушки и обязательно разыскать человека, который их складывает.
2
Моя работа оказалась довольно сложной. И у Синегорья и у Поддубок до объединения было по девять полей, а теперь предстояло запланировать новый общий зерновой севооборот и заново организовать кормовую базу. Для повышения урожайности очень важно, чтобы последовательность культур на полях севооборота не нарушалась. Но при укрупнении полей в первые годы соблюсти это условие очень трудно, а иногда и совсем невозможно. Вот, например, в Синегорье на первом поле травы второго года пользования, а на соседнем, поддубенском, озимая рожь. Как эти поля соединить в одно? Что на нем сеять?
Вот и приходится с утра до ночи разговаривать с местными агрономами, с председателем колхоза и бригадирами, ходить по полям. Не удивительно, что я как-то совсем забыл про поддубенские частушки и про их сочинителя.
Долго пришлось ломать голову из-за поддубенской птицефермы. Птицеферма эта была гордостью колхоза. Прекрасное здание с шиферной крышей, с паровым отоплением и электрическим светом было построено только в прошлом году на границе поддубенских и синегорских земель, и по новому землеустройству оно оказывалось совсем не на месте, как раз посредине седьмого поля зернового севооборота. Как ни жаль было этого здания, но приходилось перенести его на другое место. Я показал Василию Степановичу Боровому, председателю объединенного колхоза, свои расчеты, и, скрепив сердце, он согласился.
И вот однажды, когда я был у Василия Степановича, он сказал, что ферму уже разбирают. Я удивился. Новый план землеустройства еще не был утвержден, и мне казалось, что председатель действует рискованно.
– Чего ждать, – сказал Василий Степанович, заметив мое удивление, – переиначивать, так переиначивать, чтобы раз-два, и готово. Пойдем поглядим. Ребята там горячие, наверно уже стропила снимают.
Мы вышли в поле. Василий Степанович, бритый и стриженый шестидесятилетний старик, на цыпочках, словно молодой, забирался вверх по крутому размякшему откосу. Я следовал по вмятинам его следов, как по ступенькам. Наконец показалось здание фермы. Оно стояло целехонькое. На бревнах сидел крутоплечий парень в красной ковровой тюбетейке и человек десять девчат. Среди них была и моя хозяйка – Люба. А рядом с Любой сидела девушка с коротким вздернутым носом, видимо самая младшая из всех. Колечки белокурых волос торчали из-под ее платка. Эта девушка чем-то выделялась среди своих подруг, и сначала я не мог понять – чем. Но, приглядевшись, я догадался: у нее были удивительно выразительные глаза – голубые глаза, смотревшие на все вокруг с каким-то наивным удивлением и радостью.
Никто не работал. Василий Степанович сдвинул брови.
– Чего это вы, уже утомились? – обратился он к парню. – Устали ночью головами подушки подпирать?
Голубоглазая девушка взглянула на Семена, словно говоря ему: «Ну, Сеня, скажи скорей что-нибудь, а то, ох тебе и будет!»
– Ни одна не хочет на крышу лезть, – неторопливо ответил Семен. – Жалко им рушить.
– Что же это вы? – спросил председатель, заложив руки в карманы брюк и медленно переводя взгляд с одной девушки на другую.
– Пошли, девчата, полезем, – сказала Люба.
– Зачем мы станем такую красоту рушить, Василий Степанович! – пронзительно заговорила строгая Феня, заведующая птицефермой. – А курей куда будем девать?
– Пока на новом месте ферму соберем – кур в сарай переведем.
– Неладно придумано, – заметил Семен. – Там низина, Василий Степанович, сырость. Захворают куры туберкулезом.
Голубоглазая девушка вопросительно взглянула на председателя, и во взгляде ее можно было прочесть: «Ведь и правда, захворают куры туберкулезом. Как же это вы так, Василий Степанович?»
– Не захворают, – сказал председатель, – не на век переводим. От силы на неделю.
– И хорек повадится, – продолжал Семен. – Место там угрюмое, на отлете. Хорек повадится, не уследишь.
Девушка обернулась к председателю, словно говоря: «Вот видите, какой у нас умный Семен. Хорек кур передушит, что будем делать?»
– Не бойся, собаку на цепь посадим, – сказал председатель. – Отпугнет.
– Где вы такую собаку возьмете? – спросил Семен.
«Да, да, где вы возьмете собаку?» – сияли большие глаза девушки.
– А хоть у Бирюковых. Я гляжу, и тебе не больна охота задание выполнять. А ну, дай ломик.
И, забравшись на крышу, Василий Степанович стал отрывать плитки шифера.
– Ладно сидеть. Полезли работать, – сказала Люба, и стала подниматься по приставной лестнице.
– Рушить-то она мастерица, – сказала Феня.
– И строить стану не хуже! – крикнула сверху Люба.
– Дожили, – продолжала Феня, – поддубенские строили, а синегорские рушить станут.
– Теперь что синегорские, что поддубенские, – один колхоз «Победа», – отвечала Люба. – Наташка, а ты что стоишь? Лезь ко мне!
Голубоглазая девушка колебалась. Люба неловко подковырнула плитку шифера, выворачиваемый гвоздь вскрикнул, словно от боли, и плитка треснула пополам.
– Слезай! – закричала Феня. – Что хотите делайте, Василий Степанович, а не могу я глядеть, как наше добро портят. Знает она, как мне плитки достались? Это в ихнем колхозе ничего не строили… Слезай оттуда!
– Ты все делишь! – воскликнула Люба. – Колхозы слились, а ты все: «наше» да «ваше». Ну и дели. Думаешь, если наш колхоз послабей был, так и попрекать можно…
– Я тебя не попрекаю. А ты спроси, как я в прошлом году стекла из своей избы вынимала, да сюда вставляла. Слезай, тебе говорят!
– Мне что, я и слезу. Работай сама. Что мы тебе, приживалки?
Люба сошла вниз, сделала несколько решительных шагов, словно направлялась домой, но вдруг села прямо на грязную землю и заплакала.
– Да что вы сегодня все с ума посходили? – растерянно проговорил Василий Степанович.
Все молча смотрели на Любу. Наташа подошла к ней, неуверенно тронула ее за плечо и проговорила:
– Гляди, юбку замараешь…
– Ну и шут с ней.
– Ладно тебе. Утрись, и пойдем плитки складывать…
– К нам, небось, приходили в прошлом году тес выпрашивать…
– Ладно. Она заведующая птицефермой. Ей это все равно, Любушка, что свою избу ломать…
– Сама же Фенька приходила за тесом да за лампочками, а теперь…
– А ты не гляди на нее, – уговаривала Наташа подругу, словно маленькую. – Пойдем, Любушка, пойдем…
– Долго вы будете постановку разыгрывать? – сказал Василий Степанович, посмотрев на часы. – Семен, начинай.
– Как же я начну? Что мне их на руках что ли носить на крышу?
– Как хочешь. Хоть на руках. Начинай.
– Ну, ладно!
По-медвежьи растопырив руки, Семен пошел на девчат, и все они с визгом бросились в разные стороны. Только Люба сидела попрежнему на земле, закрывая лицо рукой, плакала и казалась худенькой, остроплечей.
Семен легко поднял ее на руки. Сначала она старалась вырваться, отбивалась, болтала ногами, но, увидев, что Семен несет ее уже по зыбкой скрипучей лестнице, испуганно обхватила его за шею и притихла.
Лестница была высокая, метров пять высотой, и стояла довольно круто. Семен осторожно поднимался вверх, опираясь о перекладины ступнями и коленями. На спине его, возле плеч, под майкой вздулись мускулы, а шея все больше и больше краснела.
– Довольно тебе, – вскричал встревоженный Василий Степанович. – Прекрати сейчас же!
– Бросить? – спросил, остановившись на середине лестницы, Семен.
– Да неси ты быстрее, черт! – воскликнул председатель, испугавшийся, что его распоряжения стали исполняться чересчур точно.
Семен добрался до крыши, тяжело дыша, опустил смущенную Любу и пригладил волосы своей красной тюбетейкой. Вслед за ним одна за другой полезли наверх девчата.
– Василий Степанович, – не унималась Феня, – давайте хоть с неделю погодим ломать. Чехословацкие делегаты приедут, что же мы станем показывать? Электростанцию перестраиваем, к коровнику пристройку делаем и еще птицеферму вовсе сломаем. Что мы им станем показывать?
– Труд свой станем показывать, – сказал Василий Степанович. – Они к нам не в музей приедут. Поймут. У них у самих там все заново переделывается.
И снова начал отдирать ломиком плитки.
Работа стала разгораться, как костер, когда от маленького язычка огня постепенно занимаются веточки, обвиваются летучим пламенем, разгораются все сильней и сильней, словно соревнуясь, чей огонь жарче и веселее.
Я не утерпел и тоже забрался наверх и стал работать, хотя Феня, считавшая меня виновником всех бед, свалившихся на колхоз, пробормотала: «Пришел грехи замаливать».
Стояло погожее июньское утро. Было видно далеко вокруг, и слышно все издалека. До самого горизонта, до самых утренних зорь, тянулись невысокие холмы, разделенные лощинами и оврагами. На вершинах каждого холма виднелись деревни, окруженные садами и пашнями. Над избами поднимался тонкий дымок: молодухи уже затопили печи. В прозрачной дали было хорошо видно розовую ровную ленту канала и вертикальные грани шлюзовых башен. Во все стороны расстилались поля пшеницы, ячменя, проса.
Быстро обнажались стропила здания.
– Давайте веселее, девки, – сказал Семен, выколачивая стропильный брус. – Мне сегодня вечером еще в Игнатовку топать надо.
– Зачем, Сеня? – спросила Наташа.
– В сельсовет. Кое-какие данные о колхозах взять. Чтобы объяснить чехословацким гостям, если поинтересуются… – он сунул лом под брус стропила. – Любка, вывешивай комель. Вывешивай больше. Пойдем со мной в сельсовет? – неожиданно добавил он тем же тоном.
– Я уже и так вся повисла, – словно не слыша вопроса, отвечала Люба. – Больше во мне веса нет.
– Обожди. Лом подложу. Наташа, а ты что застыла? Ну, теперь опускайте… Опускай, Любка. Пойдем со мной. Поможешь выписывать данные.
– А тюбетейку подаришь?
– Подарю.
– Да что ты. Я ведь в шутку. Не пойду. У меня простыни три дня не глажены.
– Теперь подавай на себя… Пойдем. И речь приветственную поможешь мне составить. Еще на себя. А ну, бросили! Наташа, да что ты вовсе руки опустила?
Сухой брус со звоном упал на землю.
Наташа наклонилась к Любе и спросила, пытливо глядя в ее лицо:
– Сегодня вечером придешь за гармошкой ходить?
– Не знаю, Натка, – отводя глаза, отвечала Люба. – Гладить надо.
– Много ли тебе гладить?
– Много. Одних простыней больше десятка.
– Может, прийти пособить?
– Не знаю. Ничего я не знаю, Натка.
И, словно больную, обняла и поцеловала подругу в лоб.
3
Вечером в городе Д. состоялось совещание районного отдела сельского хозяйства по поводу утверждения новых планов объединенных колхозов. Оно окончилось поздно, и мы с Василием Степановичем Боровым возвращались домой в кромешной темноте. Как я и предполагал, Василию Степановичу на совещании досталось за то, что он начал действовать, не дожидаясь утверждения плана. Хотя замечания были добродушны и делались скорее не для него, а в назидание другим председателям колхозов, и хотя наш план был признан образцовым – Василий Степанович сильно расстроился, два раза просил слова и во-всю спорил с секретарем райкома, Данилой Ивановичем. Теперь, шагая домой, он молчал и на все сердился. Ему не нравилось, что деревня далеко от города, что левый ботинок у него скрипит, что дорога идет в гору и что у меня нет детей.
Наконец показались огни Поддубок. Василий Степанович посмотрел на меня, довольно долго подумал и сказал:
– А ты, смотри, не говори моей старухе, как меня крыли.
Я обещал молчать. Мы спустились в овраг, медленно поднялись на горушку. На самом верху Василий Степанович вздохнул и сказал снова:
– Она, смотри-ка, тоже не велела птицеферму рушить. Ты молчи. И так она слишком много об себе понимает.
Я снова обещал помалкивать. Мы шли длинной улицей деревни, и, хотя было совсем темно, Василий Степанович шагал уверенно и быстро, как по своей горнице. Справа от нас, на задах, словно заведенная, басом лаяла собака. В отдалении показались три освещенных окна его избы.
– Если она узнает, как меня честили, – сказал Василий Степанович, – так и вовсе подумает, что у нее министерская голова. Про ветвистую пшеницу или про агронома эмтеэсовского скажи, а про планы молчи.
У ворот председателя окликнули, и я отправился в избу один. В просторной горнице вместо фотографий и картин на стенах висели пучки ржи, пшеницы, овса. С каждого пучка свисала фанерная бирка с указанием года сева, номера поля, урожая и нормы высева. На подоконнике, среди резеды и столетника, стояли консервные банки, наполненные семенами клевера, тимофеевки, кок-сагыза и лежали огромные желтые огурцы. И на комоде, где хозяйки обыкновенно помещают две высокие, зеленого стекла вазочки с бумажными цветами, блестели под стеклянным футляром аналитические весы. Другие, большие весы, сделанные Василием Степановичем из жести и гуперовских проводов, висели в красном углу, а возле них, на подоконнике, покоилась грудка бронзовых монет, которые употреблялись вместо гирек. Василий Степанович был опытником. Катерина Петровна, жена его, сначала ворчала, пыталась наладить в комнате жилой порядок, но потом смирилась и даже полюбила все эти пучки и зернышки и хвасталась гостям желтыми огурцами, которые были величиной с доброго поросенка. Она ежедневно смахивала пыль с колосьев, собирала в бумажку опавшие зерна и аккуратно сообщала мужу, откуда они упали. Впрочем, если она ошибалась, Василий Степанович без особого труда разбирался в этом сам.
Единственным предметом, к которому так и не смогла привыкнуть Катерина Петровна, был большой круглый барометр, укрепленный на доске мореного дуба, с блестящими, как золото, стрелками. Через несколько дней после того как он появился на стене, Катерина Петровна заметила, что показания его сильно влияют на настроение мужа. Как только стрелка двинется налево – Василий Степанович сердится и не разговаривает. Однажды Катерина Петровна заметила, что прибор с изъяном: если постучать по стеклу, то стрелка на некоторое время отходит направо, на хорошее настроение. И Катерина Петровна, более всего на свете не терпевшая, когда муж не в духе, тайком постукивала пальцем по стеклу.
Вот и теперь, когда я вошел, старушка стояла возле барометра с видом провинившейся первоклассницы, а стрелка показывала «ясно», хотя духота обещала ночную грозу.
– А мой где? – спросила Катерина Петровна, отойдя от злополучного прибора.
– Сейчас придет. Его по пути, кажется, секретарь правления остановил.
Через несколько минут вошел Василий Степанович, и вскоре мы сидели за столом и пили чай.
Толстый самовар, «царь Берендей», как называл его Василий Степанович, стоял на подносе в короне и при медалях. Хотя у Катерины Петровны были и плитка и электрический чайник, – чай она пила из самовара, потому что в самоваре и кипяток слаще, и горница с ним становится уютней.
И действительно, когда Катерина Петровна открыла окно и белая занавеска стала заигрывать с огурцом, как с котенком, и самовар запел свою песенку, и внутри него изредка с легким звоном стали проваливаться вниз угольки, когда вдали, на улице, кто-то начал перебирать лады гармоники, разминая пальцы, и вместе с теплым ветром в комнату залетели обрывки вкрадчивых, тихих, девичьих голосов, – мне стало так хорошо и покойно, что я даже немного поежился, как, бывало, в детстве, под одеялом.
– Куда же ты столько сахару навалила, – сказал Василий Степанович жене. – Ложкой не провернуть.
Катерина Петровна покосилась на барометр. Стрелка все еще показывала «ясно», но Василий Степанович был не в духе.
– Всегда столько кладу, Вася. Или сахар стал слаще? Что на собрании-то говорили?
Василий Степанович строго взглянул на меня и ответил:
– Ничего особенного. Наш план утвердили. Потом эмтеэсовского агронома песочили. Покрывает своих механизаторов.
– Так ему и надо, – Катерина Петровна недоверчиво посмотрела на мужа. – И план, говоришь, утвердили?
– Утвердили. Ты-то вот ворчала, выказывала себя умней всех, а райзо утвердило.
– А про ферму так никто и не поминал?
– Налей-ка еще. На будущий год нам ветвистой пшеницы придется пять гектаров осваивать. Надо бы уж теперь место подбирать. Где-нибудь на южном склоне, подальше от дороги.
– Данила Иванович был?
– Был.
– Он тоже про ферму ничего худого не говорил?
Василий Степанович отхлебнул чай и поморщился.
– Теперь и вовсе не сладко. Дай-ка сахарницу, сам положу. Надо вот место подобрать для ветвистой пшеницы… Чего ты все заладила: ферма да ферма. Я тебе говорю – все утвердили, сам заведующий райзо и гербовую печать поставил и красным карандашом расписался… И Данила Иванович… Похвалил, в общем.
– Ну, тогда что же, тогда хорошо, – примирительно заговорила Катерина Петровна, – конечно, на новом месте несушкам лучше будет. Сухое место, высокое.
Внезапно в темноте ночи уверенно и громко заиграла гармошка. Радостная, широкая мелодия разлилась по деревне, и все звуки вечерней улицы, и чирканье шагов, и торопливый говор девчат, и сердитый шепот засыпающей листвы, и равномерный шум далекого товарного поезда, – все потонуло в этой певучей струе музыки. И только иногда, когда гармонист рассыпал заливистую затихающую трель, становилось слышно, что возле него смеются девчата и на задах басом лает собака. Гармонист шел серединой улицы и играл, повторяя мелодию и украшая ее все новыми и новыми узорами. И вдруг, как будто не в лад, как будто немного опаздывая, смелый, пронзительный девичий голос начал частушку, и тут уже не стало слышно ни смеха, ни собачьего лая. Я прислушался, но не смог разобрать слов: только сильный переливчатый голос, то кокетливо отставая, то нагоняя мотив, разливался по улице, повторяя все затейливые колена гармошки. Частушка оборвалась так же внезапно, как и возникла, но гармонист все играл и играл, ни на что не обращая внимания, терпеливо дожидаясь, когда к нему подстанет следующая певица.
Молодежь приближалась. И по очереди запевали девчата: одна тонким, почти визгливым, счастливым голосом, другая – грубоватым, низким, немного задумчивым. И колхозники навстречу песням отворяли окна.
– Опять Маруська игнатовская пришла, – сказала Катерина Петровна, прислушавшись. – Каждый день к нам повадилась. Вон как, вон как выводит… И откуда у них охота? Целый день на поле, а потом всю ночь напролет ходят…
– Ты вспомни, какая сама была, – заметил Василий Степанович.
– И правда. Только тогда мы не так певали. Все больше печальное.
Гармонь приблизилась настолько, что я смог уже разобрать слова. Девушка пела:
Милый любит, не целует,
Только обещается.
А любовь без поцелуя
Строго воспрещается.
– Это Клавка из Хвалова, – сказала Катерина Петровна. – Вон откуда приходят, господи боже ты мой!
