Текст книги "По дорогам идут машины"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Несколько минут прошло в молчании. Николай Артемович, заложив руки за спину, подошел к открытому окну и стал глядеть в черное звездное небо. Ровно и мощно, как эскадрилья самолетов, рокотали моторы в компрессорной, решетчатые окна которой светились неподалеку. Плавно набирая голос, прогудел бархатный гудок на заводе Вано Стуруа и утих.. А телефон на столе Мирзы все еще молчал.
– Надо лифт убавить, Николай Артемович, – упрямо повторил Мирза.
– Позвони, пусть прибавят еще две атмосферы, – сказал Николай Артемович, глядя на небо. – Пусть доведут до сорока восьми.
Мирза снова взял телефонную трубку и прокричал распоряжение.
– Ну, что загрустил, жених? – Николай Артемович обернулся к нему. – В двадцать четыре года рано грустить. Я знаю – лифт убавить хочешь. Видишь, ты какой стал – меня учить начал. А помнишь, когда я главным инженером промысла был, как я тебе на папиросной коробке, на «Казбеке», схему подвески рисовал? Помнишь?
– Помню.
– А помнишь, как ты за мной бегал, когда восемьдесят шестая фонтанировать начала?
– Помню, Николай Артемович.
– Ну, вот видишь… А теперь совсем слушаться перестал. Подожди лифт убавлять, лифт убавить всегда успеем. Ты послезавтра доклад в научном обществе делаешь? В три часа. Приду слушать. План доклада написал?..
Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Люба Липатова. Глаза ее сияли.
– Доставайте звезду с Большой Медведицы, мастер, – сказала она.
Мирза вскочил.
– Продавилась 3019-я?
– Доставайте звезду.
– Что за шуточки! – Мирза одернул спецовку и, вскинув голову, строго спросил: – Товарищ оператор, продавилась 3019-я?
– Продавилась, товарищ мастер, – сказала Люба.
Мирза бросился в распределительную.
– При чем здесь звезда? – удивленно спросил Николай Артемович.
– Мастер обещал, когда 3019-я продавится, мне звезду с неба подарить, – ответила Люба и вышла.
Вскоре вернулся Мирза.
– Давление падает. Нефть пошла наверх, – сказал он.
– Ну вот, – проговорил Николай Артемович, – а ты собирался лифт убавлять. Теперь ложись спать. Уже первый час ночи.
– Нет, я еще посмотрю.
– Что смотреть? Тажетдинов дежурит, а ты иди спать. Между прочим, знаешь, Мирза, почему у нас на промыслах способ добычи нефти открытым фонтанированием запрещен? Потому что открытое фонтанирование хотя в первые дни и дает много нефти, но очень быстро истощает нефтеносный пласт. И скважина становится малодебитной. Вот и нам с тобой, Мирза, на работе нельзя фонтанировать. Иди спать.
– Сейчас, Николай Артемович. План доклада напишу и лягу. Раз вы меня слушать придете, план тем более писать надо.
Заведующий уехал. Мирза позвонил в распределительную, чтобы разыскали Тажетдинова, достал книжку «Эксплоатация нефтяных скважин» и начал готовиться.
Через полчаса пришел Тажетдинов.
– В восемьдесят шестой промываем песчаную пробку, скоро кончим, – доложил он. – Восемьдесят девятую приехали торпедировать. Дел до черта. Всю ночь бегом бегаю. Нелегкое обязательство взяли – прямо скажу.
– Тебе, знаешь, что скажу, Исмаил… Бывает кое-где так, что берут… как бы тебе сказать… ну, застрахованные обязательства. Запрутся мастер с поммастером в культбудке, пересчитают запланированные мероприятия по скважинам, да не все, а только те, которые наверняка увеличат дебит, подсчитают, сколько тонн нефти сверх плана дадут эти мероприятия, скинут немного, чтобы поспокойнее было, а то, что останется, называют обязательствами. И спит себе мастер каждую ночь, и обязательства перевыполняются… Ты так хочешь?
Тажетдинов промолчал.
– Ты ведь знаешь, – продолжал Мирза, – я тоже все взвешу и все учту, а потом возьму и ко всему этому еще тысячу тонн накину. Я еще не знаю, как эту тысячу получу, – это-то и хорошо. Эта тысяча и заставляет нас с тобой каждый день новое придумывать и ребят наших заставляет думать. Поэтому наша работа не шагом идет, а бегом бежит. Борьба идет…
– Так можно и сто тысяч накинуть, – сказал Тажетдинов. – Надо же обязательство брать исходя из возможностей участка. На возможности надо смотреть…
– Если бы мы вспоминали только видимые возможности участка, – задумчиво проговорил Мирза, – то, может быть, наша бригада и не накинула бы эту тысячу тонн. А мы вспоминали в первую очередь слова товарища Сталина о том, что нам надо добиться получения 60 000 000 тонн нефти в год. Это для коммунизма надо. Вот что надо помнить в первую очередь, когда ты берешь обязательство, Исмаил. А возможности участков безграничны. Как ты думаешь?..
Зазвонил телефон. Мирза снял трубку.
– Ну, что тебе? – проговорил он. – Опять звезду с неба надо? Почему давление падает? Расход растет? Да, что ты? Давно?
Он бросил трубку.
– Исмаил, воздушную линию 3019-й продуло. Исаев где?
– На восемьдесят шестой работает.
– Беги за ним, а я пойду линию смотреть, искать, где продуло, лишь бы не в море продуло…
Мирза взял электрический фонарик и направился к трубе, по которой сжатый воздух подавался в 3019-ю скважину. Была черная ночь. Светлое пятно от фонарика то вспрыгивало на трубы, то падало на землю, усеянную ракушками, и ночь из-за этого пятна казалась еще темнее. «Опять не удастся к докладу готовиться», – подумал Мирза. Он разыскал воздушную линию и, ведя по ней мутным лучом, пошел вперед по направлению к морю.
– Кто это? – послышалось из темноты.
– Бедирханов.
– А, мастер? А я уже хомут ставлю. Посвети-ка. Склонившись над трубой, работал Исаев.
– Как это ты так быстро?.. – спросил Мирза, направив свет на его руки, ставшие от этого зеленоватыми.
– А шел мимо, услышал – свистит, как Соловей-разбойник.
– Много еще дела?
– Минут на пять.
Мирза смотрел на проворные пальцы Исаева и думал о своем послезавтрашнем докладе. На этот доклад придут инженеры и лучшие мастера трестов «Азнефти». И Николай Артемович Далакян, помнивший Мирзу еще совсем неопытным мальчишкой, тоже придет слушать. Хорошо бы пригласить старшего брата, преподавателя, и девушку Фаине, студентку медицинского института. Но брат не сможет пойти, ему днем некогда, а Фаине, наверное, будет непонятно и неинтересно слушать о том, какие новые способы применяет Мирза, чтобы увеличить дебит скважин.
– Все в порядке, – сказал, поднимаясь, Исаев.
– Нет, немного еще пропускает – кажется, шипит, – возразил Мирза и наклонился к трубе. Едва слышное змеиное шипенье доносилось от хомута.
– Неплотно. Дай-ка ключ.
Мирза наклонился еще ниже, попробовал ослабить гайку, чтобы рывком сильней затянуть ее, но вдруг сильный поток воздуха под давлением в сорок восемь атмосфер выбился из-под хомута, ударил о землю, и острая струя песка, как нож, полоснула Мирзу по глазам…
Через несколько минут Николай Артемович, сам управляя машиной, мчал Мирзу в глазную поликлинику, повторяя все время:
– Только не открывай глаза, только не открывай…
5
И в тот день, когда должен был состояться доклад, Мирза лежал в палате глазной клиники. Все лицо его – и щеки, и нос, и подбородок – было забинтовано марлей, и только для левого, почти не пострадавшего глаза врачи оставили узенькую щелку.
Было утро. Мирза беспокойно вертелся на постели. Вчерашний разговор с заведующим всю ночь не давал ему покоя. Николай Артемович приходил на несколько минут, рассказывал разные пустяковые вещи, а на вопрос о том, сколько нефти дает 3019-я, опустил глаза и торопливо пробормотал: «Все в порядке – дает сколько положено…»
Мирза достаточно хорошо знает заведующего. Ясно, что с 3019-й приключилась какая-то беда. Но какая? Сегодня Николай Артемович придет снова, но и сегодня от него нельзя будет добиться правды. Нужно бы пробраться как-то по коридору в канцелярию клиники, позвонить по телефону в распределительную и выведать все у ребят. Правда, в пижамных штанах мышиного цвета да в просторной больничной рубахе не очень удобно итти в канцелярию, но делать нечего. Узнать о 3019-й нужно обязательно.
Мирза сел в постели и ногами стал искать туфли.
В это время дверь отворилась, и вошел Николай Артемович в развевающемся докторском халате. За ним появилась маленькая голубоглазая старушка-сиделка и остановилась у порога.
– Не пускают, – сказал Николай Артемович, сердито косясь на старушку. – Тоже, порядки! Приходи от четырех до шести. А если я не могу от четырех до шести. Здравствуй, Мирза.
Мирза улыбнулся. Заведующий в белом халате был похож на парикмахера.
– У нас порядок такой, товарищи, – заговорила сиделка. – Доктор Лукомник станет обход делать, так и вам попадет, и мне за вас…
– Вот тут, Мирза, я тебе кое-что принес… – сказал Николай Артемович и снова покосился на старушку. Она, видимо, сильно мешала заведующему. – Вот здесь конфеты, сыр, персики… – продолжал он, – а вот в этом кульке помидоры…
– Зачем принесли? – перебил его Мирза. – Здесь и так столько дают, что я доесть не могу… Все в тумбочке стоит….
– Подожди, подожди, ты меня слушай… Ты здесь делай, как я говорю: во-первых, выполняй указания врачей, ты теперь не начальник, а подчиненный. Во-вторых, – не думай о деле. Не беспокойся. Я каждый день на твоем участке. В-третьих… вот тут помидоры… – Николай Артемович нагнулся к Мирзе и тихо пробормотал: – А в кульке, где персики, чертик спрятан. Выпей с помидорчиками, а склянку под лекарство можно употребить. Доктора тут все женщины, они этого дела не понимают. Много пить нельзя, а сто граммов больному для настроения можно… Ты что такой хмурый?
– Стыдно.
– Что стыдно?
– Вот лежу и думаю: первый промысел работает, второй промысел работает, все промысла работают, контора бурения работает, а я лежу, ем, пью, да и только.
– Подожди. Еще и ты наработаешься.
– Знаю. А все равно стыдно. Когда лошадь в гору телегу везет – все слезли, помогают, а ты один в телеге сидишь, не стыдно тебе? Скажите, Николай Артемович, чтобы побыстрее мне голову размотали. Скажите им, что меня нельзя долго держать.
– А вам уходить пора, – проговорила старушка. – Десять минут прошло, а вы через пять уйти обещали…
– Сейчас иду. Мирза, есть у тебя какая-нибудь просьба?
– Есть просьба. А вы выполните?
– Смогу – выполню.
– Попросите доктора, чтобы мне сюда телефон поставили.
– Телефон? Зачем тебе телефон?
– Ну вот. А говорили – выполню… Скажите, что с 3019-й?
– Работает как положено…
– Почему в палате посторонние, Анна Михайловна? – раздался голос за спиной Николая Артемовича. Он обернулся. Возле него стояла женщина в роговых очках, с розовыми от частого мытья руками.
– Я им говорила, что нельзя входить, доктор, – начала старушка, – а они…
– Сейчас ухожу, сейчас, сейчас… Поверьте, доктор, если мы перестанем к нему ходить, для него не будет отдыха. Вот он сейчас, знаете, что меня просил? Просил, чтобы ему телефон поставили.
– Это еще что? Телефон!
Вошла дежурная.
– Доктор, – сказала она, – там больного Бедирханова просится проведать какая-то девушка. Говорит, что она его сестра. Сегодня, говорит, с Дальнего Востока приехала. Я ее усылала – не уходит, у подъезда стоит.
– Какая сестра? – Мирза вскочил с постели, выглянул в окно и расхохотался. – Смотрите, Николай Артемович, там три сестры – Женя Маркарьян, Люба Липатова и Каграман Джабраилов.
– Вот видите, – проговорил Николай Артемович, обращаясь к доктору Лукомник, – в семь часов утра они кончили ночную вахту. Вместо того, чтобы спать пойти, сбегали на базар, купили своему мастеру гостинцев и пришли. Неужели вы их не пустите?
– Хорошо. Одного человека пустите, – сказала Лукомник.
Через минуту в палате появилась Женя Маркарьян, комсорг бригады, с узелком в руке. Увидев Николая Артемовича, она растерялась.
– Здравствуй сестренка, – едва сдерживая смех, сказал Мирза. – Давно с Дальнего Востока?
– Сегодня, – отвечала Женя, косясь на доктора.
– Как там, холодно? – спросил Николай Артемович.
– Холодно, товарищ Далакян.
– А откуда ты, сестренка, его фамилию знаешь! – хохотал Мирза, глядя на растерявшуюся вконец девушку.
Доктор Лукомник улыбнулась и сказала Анне Михайловне:
– Пускайте к нему всех. Только по одному, чтобы не было шума. А кали гипермарганикум приготовьте, когда больной… освободится от визитов.
Николай Артемович и доктор Лукомник вышли.
Женя села около Мирзы и, сложив руки на коленях, с испугом смотрела на его забинтованное лицо. А Мирза, лежал, глядя на нее из-под повязки левым глазом, и размышлял, как бы поумнее начать разговор, чтобы выведать, что случилось с 3019-й. Но не успел Мирза раскрыть рот, как Женя уже начала рассказывать о том, что ребята вчера собирали комсомольское собрание, обсуждали ход подготовки к зиме, распределили нагрузки на комсомольцев, что Любе Липатовой поручили агитмассовую работу, Тосе Тумановой – проверку соцдоговоров, Каграману – общественную инспекцию, Лиле Ершовой – выпуск стенной газеты, а Сакине Алиевой – следить в культбудке за порядком, что двадцать вторая увеличила дебит (о чем Мирза знал еще неделю назад), что Муса Мусаев ругал Тажетдинова как раз тогда, когда в культбудку вошел Гюль Бала Алиев («Значит, дело с 3019-й совсем плохо, – подумал Мирза, – Гюль Бала Алиев – лучший мастер по ликвидации аварий, и по пустякам его не вызывают»). Женя, не смолкая ни на минуту, рассказывала о том, что завтра в Доме культуры Сталинского района идет «Летучая мышь», что все ребята уже купили билеты, что обратно их не принимают, а итти нельзя, потому, что Муса сказал, чтобы завтра к шести вечера все были на промысле («Совсем плохо дело», – снова подумал Мирза), что на комсомольском собрании долго говорили о мастере, жалели его и решили ходить каждый день в клинику…
Женя говорила так быстро и много, что у Мирзы зазвенело в ушах. Наконец она выложила из узелка вареные яйца, чурек, сыр, фрукты, ореховую халву. Несмотря на возражения Мирзы, она оставила все это на тумбочке и ушла.
После Жени вошла хитрая Люба Липатова. Беседа ее с Мирзой была похожа на беседу двух дипломатов.
– Подъемник хорошо работает? – невинно глядя левым глазом на Любу, спросил Мирза.
«Вон какой хитрый, – подумала Люба. – Если я ему скажу, что на участке есть подъемники, так он сразу поймет, что где-то дела не в порядке».
– У нас их нет, подъемников! А вчера картину показывали в общежитии – «Как закалялась сталь»…
«Понимает, что про подъемники молчать надо, – незаметно улыбнулся Мирза. – Ее не проведешь. Хитра. А ну, с другого боку попробую». – И спросил, словно между прочим:
– Гюль Бала приступил к работе?
«И это знает? – удивилась Люба. – Уж не заведующий ли промыслом все рассказал? Не может быть! Это все Женька». И, чтобы оттянуть время, спросила:
– Где?
– На 3019-й, кажется…
– Ничего подобного, – сделав удивленные глаза, закачала головой Люба, – ничего подобного. Правда, приходил Гюль Бала к дочке, к Сакине… Женя его тогда видела… Да вы лучше про кино, мастер, слушайте…
«Нет, чтобы у нее выведать, ума больше иметь надо. Ничего не скажет», – грустно подумал Мирза и спросил:
– Каграман придет?
– А как же. Ждет не дождется.
У Каграмана Мирза надеялся узнать все. Это был человек с прозрачной, как родниковая вода, душой. И когда, тот вошел, Мирза сразу, вместо приветствия, спросил его:.
– Джабраилов, ты мне правду будешь говорить?
– Буду правду говорить, мастер.
– Скажи, как дела на 3019-й?
– На комсомольском собрании решили не говорить с тобой на производственные темы, тебе надо отдыхать.
– Плохо с 3019-й? Скажи, хорошо или плохо?
– Ничего не буду говорить, мастер. Про картину, хочешь, расскажу. «Как закалялась сталь» – вчера видел. Заведующий просил говорить с тобой об интересных книжках, о картинах, чтобы ты забыл про работу.
– Разве я могу забыть про работу, Каграман? А вдруг что-нибудь случится.
– Ты нам не доверяешь, мастер?
Так Мирза не добился ничего и от Джабраилова. Днем во второй раз приезжал Николай Артемович, но Мирза не стал расспрашивать его о положении дел – знал, что это безнадежно.
Николай Артемович посидел немного, пошептался с врачом и поехал на промысел. Мирза завистливо посмотрел ему вслед.
Больному мастеру было грустно. Положение на участке ухудшилось – это ясно. Поэтому-то все и рассказывают ему содержание кинокартин. Если бы 3019-я начала давать нефть, Женя Маркарьян первая не удержалась бы и разболтала все.
Но что же случилось? Почему вызвали из конторы капремонта специалиста по ликвидации сложных аварий Гюль Балу Алиева? Как дела на других скважинах, например на 1362-й? Работала эта скважина все время рывками: выбросит немного нефти и словно обессилит – давление в ней падает с 35 атмосфер до 15—17. За день до несчастного случая Мирза увеличил в этой скважине длину лифтовых труб, и она стала работать более спокойно: давление колебалось в пределах 25—32 атмосфер, а суточный дебит увеличился на пять тонн. Мирза велел Тажетдинову поставить пятнадцатимиллиметровый штуцер – и вот интересно, что получилось? Наверное, от этого дебит еще увеличился…
Или вот – скважина 1397-я. Она работала еще лихорадочней. Давление колебалось от 5 до 40 атмосфер. И нефть поступала в «амбар» с большими перерывами, а сжатого воздуха требовалось 8000 кубометров на каждый день. Мирза решил перевести эту скважину на малогабаритный лифт, то есть поставить вместо одной трехдюймовой колонны – две: одну трехдюймовую, а внутри ее – полуторадюймовую. По полуторадюймовой пойдет вверх нефть, а по кольцевому пространству между колоннами пойдет вниз сжатый воздух. При этом расход сжатого воздуха должен резко понизиться, а дебит возрасти. Интересно, что получилось?
Мирза вздохнул и закрыл глаз.
– Надо спать, – решил он, – все равно здесь, на кровати, ничего не придумаешь.
И для того чтобы отвлечься, Мирза стал вспоминать свои родные места: Кубу, Агбиль, Хачмас, стал вспоминать селение, в котором родился и провел детство. Ему вспомнились горы, покрытые блестящей зеленью, снежная вершина Шахдага, бездонное голубое небо, пенистые ледяные реки, яблоневые сады, разноцветные бабочки, пушистые шмели и стены высоких тополей… Так отчетливо возникла вдруг перед глазами Куба, что Мирза почувствовал запах яблок: сады вокруг Кубы огромные, и яблоням, как морю, не видно конца. Они посажены словно по линейке, правильными, бесконечно длинными рядами. Один ряд – сары-турш, другой ряд – джиргаджи, третий – бумажный ранет, и так до сотни сортов раскидистых, щедрых яблонь…
Но что же делает Гюль Бала в пятой бригаде?..
– Опять задумался! – спохватился Мирза. – Вот бы в Кубу съездить…
Ни отца, ни матери Мирза не помнит. Родители умерли, когда он был еще совсем маленький. Жил он у дальних родственников, учился, работал в колхозе. Однажды приехал брат Мирзы, учитель, погостил немного и увез его с собой в Баку.
В Баку получил Мирза новый костюм, новые сапоги и отдельную комнату. Работать ему больше не надо было – надо было только учиться.
Но Мирзе не нравилось у брата: «Как это так я сижу на чужой шее? Это нехорошо – сидеть на чужой шее». И, пожив немного, Мирза пошел на вокзал и зайцем отправился в Кубу, оставив у брата свой новый костюм и новые сапоги. Удивленный брат снова приехал за ним, снова увез его в Баку, но Мирза оказался упрямым. Через месяц он опять работал в Кубе, в колхозе, а в пустой комнате брат прочел оставленную Мирзой записку:
«Настоящий человек не должен сидеть на чужой шее».
Когда Мирзе исполнилось шестнадцать лет, он приехал в Баку сам, на собственные деньги, и поступил в ФЗУ. Все шесть месяцев, в течение которых Мирза учился, он жил в общежитии и к брату ни разу даже не зашел – боялся, что тот опять «посадит его на свою шею». А окончив ФЗУ, пошел работать на промысел. «Заработаю деньги, – думал он, – пойду к брату в гости». Но первым пришел все-таки брат. Как-то встретил он на улице приятеля и стал жаловаться: «Пропал мой Мирза, нет его ни в Кубе, ни в Баку». – «Как так нет? – сказал приятель. – Он у нас на промысле третий месяц работает». С тех пор Мирза поселился у брата в Амираджанлах и стал строить по соседству свой собственный дом. Дом почти готов, осталось только крышу сделать, да в последнее время не до крыши: 3019-ю надо пускать…
– Больной Бедирханов, не спите? – раздался голос Анны Михайловны.
– Нет. А что?
– К вам гости.
– Пусть войдут…
Гостем оказался Муса Мусаев, заместитель Мирзы на время его болезни.
– Почему плохое настроение, мастер? – спросил Муса.
– Я вижу, ты хочешь улучшить его. Ты пришел рассказать мне содержание какой-нибудь картины?
– Не сердись. Мы же знаем, что если принести тебе хорошие вести – ты сразу поправишься на килограмм. А если вести будут плохие – на килограмм похудеешь.
– Значит, плохо на участке?
Муса с минуту поколебался и решительно проговорил:
– Плохо, мастер. С 3019-й плохо.
– Я так и знал. А что?
– Верхняя вода пошла.
Мирза зацокал языком.
– Да, от такой вести можно похудеть и на три килограмма… Ну, а 62-я? Штуцер пятнадцатимиллиметровый поставили?
– Поставили, но не вчера вечером, как полагалось, а только сегодня утром.
– Почему так?
– Опять Тажетдинов подвел. За Тажетдиновым сильно смотреть надо, мастер. Прекрасно работал парень, сам знаешь, но вот уже месяц как портится. Заболел равнодушием к делу.
– Да, я заметил. Это скверная болезнь.
– Я сегодня утром говорил с ним. Но мои слова, кажется, не действуют, к ним он уже привык. Если так будет продолжаться, советую тебе лишить его премии за этот месяц…
– Подумаю, Муса. Но как все-таки 62-я? Лучше со штуцером?
– Очень хорошо, мастер. Давление стало колебаться в пределах 30—32 атмосфер, и дебит увеличился на две тонны.
– А 97-я?
– После того, как поставили малогабаритный лифт, 97-я омолодилась. Дебит увеличился почти вдвое, а расход воздуха уменьшился больше чем в четыре раза. Надо порадовать заведующего, это совсем свежие новости.
– Слышишь, как трещит кровать, Муса. Это я поправляюсь.
Муса рассмеялся, протянул руку. Мирза хлопнул по ней в знак дружбы и расположения.
Было уже поздно. Парторгу, как его ни удерживал Мирза, пришлось уходить.
Вот достаточно полный отчет об одном дне, проведенном Мирзой в клинике.
Хотя нет, это не все… Приходила еще какая-то черноволосая девушка, красавица, судя по документу, предъявленному дежурной, студентка первого курса медицинского института. Она принесла Мирзе горячий бозбаш, который так и остался несъеденным; она гладила руку Мирзы, а о чем они говорили – я не знаю, потому что девушка сидела близко-близко возле Мирзы и шептала ему что-то так тихо, что Анна Михайловна, которая рассказывала мне об этом дне, ничего не могла расслышать.
6
Наутро после того, как Мирзу положили в больницу, не успевший ни минуты поспать Николай Артемович был уже у «амбара» (так называется резервуар, в который сливают из скважин нефть). По расчетам заведующего промыслом, на выкачку воды, залитой в скважину при проверке ее на герметичность, требовалось 10—12 часов, не больше. Сейчас 3019-я начнет давать нефть.
Николай Артемович склонился над отверстием в крыше «амбара», через которое хорошо видны были концы труб, идущих от скважин.
Вот из левой трубы непрерывно течет тонкая, как из самоварного крана, густая струйка – это дает нефть спокойная 99-я скважина. Вот из другой трубы бурно выбивается желтая жидкость – это 10-я дает смесь воды с нефтью – эмульсия. Вот третья труба – из нее рывками извергается такая же эмульсия и газ – это работает нервная 89-я.
А вот и труба 3019-й. Ровным потоком течет в канаву зеленоватая вода. Николай Артемович долго стоит и смотрит на эту воду, и чем дольше смотрит, тем становится сумрачней: нефти нет, и Николай Артемович начал уже догадываться о том, что произошло.
Для того чтобы это стало понятно и читателю, придется снова, теперь уже, пожалуй, в последний раз, сделать небольшое техническое отступление.
Как уже говорилось, после окончания бурения в скважину опускается так называемая эксплоатационная колонна, состоящая из стальных труб. Естественно, что наружные стенки труб не вплотную прилегают к грунту. Между колонной и землей остается свободное пространство большей или меньшей величины. Может случиться, что вода из горизонтов земли, лежащих выше нефтеносного слоя, начнет стекать вниз между стенками колонны и грунтом и, как говорят нефтяники, «заглушит» нефть.
В этом случае, при выкачивании вместо нефти пойдет «верхняя вода». Чтобы этого не случилось, горизонты земли всегда изолируются друг от друга: в пространство между эксплоатационными трубами и землей нагнетается цементный раствор. Он заполняет все промежутки и, затвердев, образует вокруг трубы нечто вроде плотного каменного чехла, сплошную цилиндрическую заслонку.
В вертикально расположенных скважинах нагнетание цементного раствора не представляет таких затруднений, как в скважинах наклонно направленных. Здесь обычно эксплоатационные трубы ложатся на вогнутую земляную стенку, и цементному раствору трудно проникнуть во все пустоты. Бывает, что цементный раствор не может залить и некоторые водоносные горизонты.
Именно это случилось на 3019-й, и вода из верхних пластов стала стекать вдоль стенок колонны к забою, заглушила нефть и толстой грязной струей поступала теперь в канаву.
Николай Артемович набрал воды для анализа и с хмурым лицом зашагал в распределительную будку пятой бригады.
В то утро на вахте стояли Женя Маркарьян и Сакине Алиева.
– Сакине, – сказал Николай Артемович, – по-моему, 3019-я дает верхнюю воду. Я еще не уверен в этом, но надо быть ко всему готовым. Анализ покажет точно. А ты, Сакине, когда после вахты придешь домой, попроси отца от моего имени, чтобы он зашел и посмотрел, как исправить положение.
– Отец больше суток был занят на четвертом промысле, – отвечала Сакине. – Он только что пошел отдыхать. Но я скажу.
Сакине пришла домой часов в десять утра, сдав вахту. Отец спал. Он заснул, вероятно, совсем недавно, потому что на краю стула, возле кровати, в пластмассовом мундштуке еще дымилась папироса. Гюль Бала спал спокойным сном усталого человека.
За последние сутки ему пришлось много сделать.
На одной из буровых в то время, когда поднимали трубы, произошла беда. Поднятая почти до верха стометровая часть стальной колонны сорвалась и с огромной скоростью полетела на дно скважины. Пролетев больше километра, две тонны стальных труб ударились о дно. Можно себе представить, как их покорежило! Долго возились люди, пытаясь извлечь изуродованные трубы, опускали ловильный инструмент: труболовки, метчики, шлипсы, – но ничего не выходило. Трубы изогнулись, помялись, и отъединить их одну от другой было невозможно. Мастера, работавшие на ликвидации аварии, отчаявшись, написали акт о том, что извлечь трубы не удастся – скважина пропала.
Начальник прочитал акт и сказал:
– Пусть Алиев подпишет, тогда поверю.
Бумагу принесли Алиеву. Но у старого мастера не поднималась рука подписывать такие акты. Скважина стоит миллион рублей. Подписать бумагу о выводе ее из строя – значит расписаться в растрате миллиона, принадлежащего народу.
Гюль Бала отправился на злополучную скважину. Он начал с того, что опустил в нее «печать» – тяжелый груз со свинцовой плоскостью на конце. Потом он вытащил «печать». На свинце получился четкий отпечаток верхнего торца упущенной колонны. Гюль Бала долго изучал отпечаток, стараясь по едва уловимым особенностям его представить, как расположены трубы. Наконец он пришел к заключению, что извлечь колонну целиком – дело безнадежное. Привезли труборезку, и Гюль Бала начал отрезать трубы и извлекать их небольшими кусками. Это была длительная, сложная, кропотливая работа…
И вот теперь, вернув государству миллион рублей, после двух суток труда, Гюль Бала, отец Сакине, спал.
Тихо тикали ходики. Погасла папироска на стуле. Солнечное пятно упало на щеку отца, а он уткнулся в подушку рыжеватыми усами, и руки его с тяжелыми пальцами кажутся сейчас беспомощными, как у ребенка.
Пятьдесят лет работают эти руки на нефтяных промыслах, пятьдесят лет не просят покоя. Чего только не приходилось им делать!
Сакине хорошо помнит рассказы отца о его молодых годах.
Бывало так – мастер садился в кресло возле вышки и, вытянув ногу в блестящем сапоге, говорил, обращаясь к Гюль Бала: «Снимай». Отец снимал сапоги. «Мой», – говорил мастер, и Гюль Бала мыл мастеру ноги горячей водой, взятой из ближайшей паровой машины (тогда еще не было электрических двигателей).
Сакине смотрит на отца и вспоминает его рассказ о том, как в 1913 году была объявлена забастовка и ни один рабочий не вышел на промыслы. Отец, вместе с другими рабочими, ходил по улицам, следил, чтобы на промыслы не пробирались штрейкбрехеры. Однажды вечером отец увидел сутулую фигуру торопливо направлявшегося в Биби-Эйбат человека. «Ты куда?» – окликнул его отец. «Домой иду», – сказал человек, пугливо озираясь. Отец подошел к нему вплотную. «Зачем ты врешь? Хлеб в кармане – значит, работать идешь. Мы бастуем, от голода умирают наши дети, а ты работать идешь!»
В том году умер брат Сакине…
И вот эта рука, на которой сейчас вздрагивают полусогнутые пальцы, схватила с мостовой булыжник…
– Папа, вставай, папа! – говорит Сакине.
Но отец спит. «Пусть поспит еще минут десять», – думает Сакине, продолжая смотреть на его руку, и вспоминает его рассказы.
Давным-давно – кажется восемнадцатилетней Сакине – еще в 1907 году убили Ханлара. Он работал у промышленника Муса-Нагиева слесарем, но мог работать и столяром, и плотником, и маляром, и механиком. Это был умный, веселый парень.
От Ханлара отец Сакине впервые узнал о том, что существует партия, которая борется за счастье рабочих и крестьян. Однажды, когда Ханлар шел на ночную вахту, наемник нефтепромышленников выстрелом из револьвера смертельно ранил его в спину. Промучившись несколько дней, двадцатидвухлетний Ханлар умер.
Гроб с телом революционера перенесли в общежитие. Несколько часов молча стояли рабочие около барака, и отец тогда удивился тому, как много людей знали и любили Ханлара. Вдруг все зашевелились, стали оглядываться, зашептали: «Коба пришел. Здесь Коба», и отец увидел товарища Сталина, его худое лицо, черные волнистые волосы, грустные глаза.
А потом грозная рабочая демонстрация, как знамя, подняла гроб с телом Ханлара и двинулась к Шихову. Товарищ Сталин тоже нес гроб. А отец Сакине сменял молодого вождя.
Отец рассказывал, как на площади, где сейчас аптека и магазин № 20, похоронную процессию встретили царские войска. Плотной стеной загородили они дорогу. Процессия остановилась, воцарилось грозное молчание. И вдруг товарищ Сталин вышел вперед и направился к бородатому офицеру.
На всю жизнь запомнил отец Сакине это щемящее душу безмолвие наполненной народом площади, на всю жизнь запомнил спокойные шаги, гневный голос, скупой, настойчивый жест руки великого вождя. Войска расступились.
У свежей могилы рыдала и рвала на себе волосы мать Ханлара. Товарищ Сталин подошел к ней, и назвав ее сестрой, стал утешать, говорил о том, что при самых тяжелых испытаниях большевики не должны плакать, не должны падать духом.
