Текст книги "По дорогам идут машины"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Лена засмеялась. Она всегда посмеивалась, когда ей делалось страшно. Подумав, она побежала против течения. В самом конце водяной полосы плыла льдина. На ней торчала палка с пуком соломы на конце. Лена добежала до льдины. Льдина огромная. Если на нее попасть, так с того ее конца до берега – рукой подать. Но до льдины метра два воды. Лена разбежалась, прыгнула изо всей силы, упала на локоть, чтобы не разбить бутылку. Она встала, хотела выдернуть палку, но до берега было уже недалеко. Пусть деревенские поглядят, что перейти можно и без палки. А если председатель искупался – сам виноват. Надо было поторапливаться. Не на панели.
У самого берега Лена спрыгнула, зачерпнув в голенища воды, и, не оглянувшись назад, побежала к лесу.
2
Маленькая, в два окна, избушка лесничихи Наталки виднелась за стволами. Лена обернула свою широкую юбку вокруг ног, чтобы не цепляться за мокрые кусты, и пошла напрямик к двери. Вокруг избы празднично звенела капель. На стеклах окон виднелись следы протиравшей их тряпки. На теплом, как парное молоко, поручне сушилось сморщенное белье Павла Кирилловича.
В сенях Наталка, нагнувшись, утирала подолом глаза.
– У тебя председатель? – спросила Лена.
– Здесь. – Наталка подняла широкое раскрасневшееся лицо и, тяжело дыша, сказала: – Беда тут с ним…
– А что?
– Да так. Мне на него смешно, а он серчает. Он серчает, а мне еще смешней. Ну его… Брюки просит, а где я их возьму?..
Ничего не понимая, Лена вошла в избу.
Возле затопленной печи сидел Павел Кириллович. Он был в Наталкиной блузке с короткими рукавами и в зеленой полосатой юбке.
– Наташка где? – хмуро спросил он, протягивая к огню лиловую ногу.
– В сенях, – отвечала Лена.
– Чего ее там все трясет? Ты гляди: только хмыкнешь – выгоню!
– А чего мне хмыкать! Вот я принесла вам лекарство, Мария Тихоновна велела ноги обтереть.
– Еще чего. Ноги! – сказал председатель. – Дай сюда.
За столом сидел агроном Петр Михайлович, парень лет двадцати пяти, с добрыми голубыми глазами. Подставив к кружке зеленое зеркальце, он брился. На щеке его в двух местах были налеплены тонкие бумажки.
– Здравствуйте, Петр Михайлович, – сказала Лена. – Вы чего-то нынче и здороваться со мной не хотите.
– Здравствуйте, товарищ Зорина, – сухо сказал агроном. – Вы как сюда попали?
– По председательской дорожке.
– Не побоялись?
– На такие дела она атлет, – сказал Павел Кириллович. – А где надо, там ее нету. Вот гляди, райком направил человека вправлять нам мозги. Дождались: «Красный-то пахарь» перебил нас сверху донизу. Ты знаешь, сколько комсомольцы «Красного пахаря» обещаются собрать пшеницы?
– Сколько?
– Двадцать два центнера с гектара. А ты сколько обещалась? Забыла? Шестнадцать ты обещалась. А все-таки хитрый он, седая лиса, ихний председатель, – обратился Павел Кириллович к агроному. – Проезжал назад неделю, встретил меня на дороге и выпытывать стал, как, мол, у вас, да что у вас. Ну, я и расхвастался по глупости. А он сидит, вздыхает, словно монашка, – дескать здорово, куда нам до вас… Тьфу!.. – и, снова повернувшись к Лене, продолжал: – В «Красном пахаре» две бригады высокого урожая создали и в район написали, и это их письмо включают в письмо товарищу Сталину. А нас с тобой не включают, говорят – стыдно включать. Ты, секретарь комсомольской организации, понимаешь, стыдно! Вы, комсомол, на переднем крае должны быть. Верно, Петр Михайлович?
Дементьев кивнул.
Павел Кириллович встал и подошел к столу.
– Вот ты собери сегодня актив да расскажи, что «Красный пахарь» вытворил. Ведь у вас с ними соревнование. Чего голову воротишь? Неохота?
– Нет, мы все сделаем, – сказала Лена, стараясь не глядеть на его волосатое лицо, чтобы не рассмеяться.
– Так вот и ладно. Ты чего ухмыляешься? Что тебе за ухмылка? А, чтоб вас… – и председатель, подняв юбкой ветер, вышел в сени и так сильно захлопнул дверь, что изба дрогнула. В комнате наступило молчание.
Дементьев прибрал в портфель бритвенный прибор и полотенце и стал сумрачно разглядывать тонкие бумажки. Белая кошка обнюхала светлый квадрат на полу и, подвернув передние лапки, легла греться.
– Значит, насчет урожайности приехали, Петр Михайлович? – наконец спросила Лена.
– Насчет урожайности. Чего же вы в прошлый раз не вернулись? – продолжал агроном, глядя в свои бумажки. – Обещали – и не вернулись. Я вас целый час ждал. Некрасиво так поступать.
– Меня Гришка не пустил, Петр Михайлович.
– Какой Гришка?
– А у нас в бригаде работает. Рябой такой. Вы его знаете, он еще в партизанах был. Нечего, говорит, тебе с чужими парнями ходить. Что, говорит, тебе своих нехватает? Пойдешь, говорит, так и вам обоим ноги переломаю.
– Странно, – сказал Дементьев.
– Я же вам про все это в письме писала.
– Вы опять сочиняете, Лена.
– Нет, ей-богу, правда, писала.
– Ну зачем вы притворяетесь? Куда вы писали? Какой мой адрес? – И он посмотрел Лене в глаза.
– А… адрес… – Лена на мгновенье растерялась. – Я вам на райзо писала. Открытку.
Дементьев сразу поверил.
– Ах, на районный отдел сельского хозяйства! Значит, наши перехватили. Теперь будут… Лена, вы не пишите на отдел, пишите мне по домашнему адресу. Вот, сейчас…
Он торопливо оторвал кусочек бумажки и написал несколько слов. В сенях раздались шаги.
– И поговорить не дадут, – вздохнула Лена.
– Да, да, – шепотом сказал Дементьев. – Я сейчас пойду на двор, и вы выходите… – и, не дожидаясь пока появится председатель, он надел кепку и вышел.
– Я их лучше утюгом, – говорила Наталка, внося в комнату брюки.
– Как хочешь – возле печи суши или утюгом, – гудел за спиной ее Павел Кириллович. – А то, честное слово, надоело. Куры, и те смеются. Ты бы, Лена, сходила в деревню, пусть подводу пришлют. Мост-то, оказывается, не разбирали.
– Я по реке пойду.
– Я тебе дам по реке.
– А неужели шестнадцать километров крюку давать?
– Да ну тебя! Никуда не ходи. Они сами догадаются, пришлют.
Павел Кириллович уставился в окно. На дворе лежали яркие, как солнце, лужи, и коричневая земля возле крыльца была вся истыкана четкими следами куриных ножек. Светлая тропка змеей тянулась к колодцу. Дальше виднелся кустарник, а еще дальше – худенький еще, сквозной лесок.
За кустами прохаживался агроном. Очень внимательно, со всех сторон, рассматривал он осину, которая растет рогатиной у самой опушки. Иногда он нетерпеливо оглядывался на окна.
– Зачем товарищ Дементьев там ходит? – спросил председатель.
– А я почем знаю, – откликнулась Лена.
Председатель подозрительно посмотрел на нее.
– Ну ясно. Опять ты над ним потешаешься. Я бы на его-то месте опоясал бы тебя разок вожжами… Ведь ученый человек, а ходит круг осины, как тетерев. Глядеть неохота.
И, открыв форточку, председатель крикнул:
– Петр Михайлович, мы тут с вами говорили, а насчет калийных солей я совсем позабыл. Зайдите-ка на минутку!..
3
Контора правления помещалась в избе кладовщика. Большая горница была разделена дощатой переборкой. В одной половине жил кладовщик с семьей, а в другой решались колхозные дела. Хотя многие отстроились, но жилья все-таки нехватало. А была деревня Шомушка до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слушать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив.
Павел Кириллович, Мария Тихоновна, тетя Даша и мать Лены, Пелагея Марковна, заседали. На дворе было уже серенько. Вечерело. В кузне перестали стучать, на улице все смолкло, и в неподвижной тишине послышались вечерние звуки: шорох льдин на реке, далекое-далекое похлопывание движка на пристани, клики диких уток на озере, и от этих еле слышных звуков мир казался просторнее и раздольнее.
В конторе было неуютно. Кроме стола с тремя крашеными и одной белой ножкой, кроме скамьи и табурета, никакой мебели не было. Лист картона, вдоль и поперек исписанный похожими на мурашей цифрами, лежал на столе.
Правление обсуждало вопрос о пересмотре обязательств бригад.
А за переборкой плакал ребенок, мерно поскрипывал шест зыбки и задумчивый женский голос тянул:
Баю баюшки-баю,
А я песенку спою,
Моя дочка маленька,
Чуть поболе валенка… —
и по голосу чувствовалось, что женщина дремлет, дремлет…
– Так вот, – говорил Павел Кириллович, собирая бумаги в стопку. – Совещание считаю закрытым. Давно надо было вот так, по душам поговорить. А то думаем одно, а как записать, так со страховкой пишем. Перед кем страховаться? Перед собой?
Тетя Даша кивнула. Мария Тихоновна сидела строго и неподвижно, словно ее снимали на карточку.
Баю баюшки-баю…
А я песенку спою, —
слышался за переборкой женский голос.
– И учтите, – продолжал Павел Кириллович, – завтра к нам на собрание придет товарищ Дементьев. Нужно собрание провести чинно, чтобы был порядок. Чтобы все не лезли, а подымали руку. Выступать только про урожайность. А то у нас, как соберутся, так ровно базар. У кого что болит, тот про то и говорит. Вот – Анисим. Уже который раз выйдет, начинает благодарствие приносить за то, что ему избу поставили. Надо его не выпускать на этот раз. Перед товарищем Дементьевым совестно.
– Его не удержишь, – сказала тетя Даша.
– Тогда и звать его не надо. Без него управимся.
– Ты бы потише, Павел Кириллович, – послышалось из-за переборки. – Ребенку не уснуть.
– У него животик схватило, – сказала Мария Тихоновна. – Слышь, Нюра, ты бы положила ей на животик тепленького пшена, что ли.
Председатель сбавил голос.
– Теперь о выступлениях. Начну я. Коротко. Потом Пелагея. Потом ты, Мария Тихоновна, как бригадир. Потом от комсомольцев. Они сейчас это дело обсуждают. Только чтобы говорить как следует. Поскладней. Вы бы па бумажке записали.
– Я и так скажу, – возразила Мария Тихоновна. – Чего мне записывать!
– Так ведь ты на людях говорить не можешь. Ну что ты будешь говорить?
– Ясно что. Скажу, что соберем двадцать четыре центнера с гектара.
– А дальше?
– А чего еще? Все.
– Ну вот. Первая бригадирша в колхозе, а говорить не можешь. Ты своим выступлением должна народ поднять! Ты все-таки напиши.
– Не стану. Нет мне времени писать.
– Хочешь, я тебе напишу?
– И чего ты упрямишься, Мария! – сказала Пелагея Марковна. – Пусть, коли хочет, пишет.
– А чего он напишет?
– Чего я напишу? – сказал Павел Кириллович и встал. – Вот слушай: я напишу тебе, что мы соберем осенью великую силу хлеба и отменим к чертовой матери карточки. Я напишу тебе, что мы поднимем землю нашу на зависть всяким Черчиллям и на радость трудовому народу, чтобы не только сыны и дочки наши, а и мы с тобой увидели, что такое есть полный коммунизм…. и так далее, – вдруг сказал Павел Кириллович и сел.
– Гляди-ка, как складно, – проговорила Мария Тихоновна. – Ну, пиши, шут с тобой.
Наступил синий вечер. Ребенок за переборкой заснул, а тихий женский голос все напевал:
Будешь в туфельках ходить,
Платье шелково носить… —
и под потолком мерно поскрипывал шест зыбки.
4
Тетя Даша постаралась: выскоблила и вымыла в конторе правления пол, натаскала откуда-то длинных скамеек, стол накрыла красным сатином и даже раздобыла графин. Павел Кириллович долго вспоминал, где он видел этот графин, и наконец вспомнил: у кузнеца Никифора. А у Никифора не так-то легко что-нибудь выпросить. «Молодец Дарья! – подумал председатель. – В этот раз на собрании будет порядок. Пусть товарищ Дементьев поглядит, какой у нас дисциплинированный народ. И собираются хорошо. Уже полно – сесть негде. Не нужно бегать и стучать под окнами».
Люди рассаживались степенно, разговаривали тихо, курить выходили на крыльцо. «Вот что значит чистота и порядок», – украдкой улыбнулся председатель. Ровно в двадцать один ноль-ноль он встал и позвонил карандашом по графину.
Собрание началось. Без обычных шуточек выбрали президиум. Мария Тихоновна, Павел Кириллович и товарищ Дементьев сели за стол. Дементьев, подсев к углу стола, что-то быстро записывал в школьную тетрадку. Мария Тихоновна, по своей всегдашней привычке, не мигая, застыла на скамье. Павел Кириллович обвел взглядом народ и напустил на лицо грустное выражение. Почему-то всегда, когда ему приходилось сидеть в президиуме, он делал грустное лицо.
После короткой речи председателя колхоза выступил товарищ Дементьев. Он рассказал о Февральском пленуме ЦК, о мерах по повышению урожайности и стал говорить о том, что делается в других колхозах района. Во всех деревнях, даже там, где земли были не ахти какие, колхозники обещали собрать невиданные урожаи. А потом Петр Михайлович начал называть фамилии, и в комнате поднялся шум: «Какой это Кувакин?»… «Али не знаешь – Ионова зять»… «Слышишь, Сипатов воротился. А мать-то его ревела»… «Вот тебе Коркина – на вид девка тихая, а гляди ты…» Председатель постучал о графин. А товарищ Дементьев все перечислял людей, одного за другим, и до того задушевно говорил о них, что всем женщинам, и старым и молодым, понравился. Ему долго хлопали.
Председатель посмотрел на бумажку и вызвал мать Лены – Пелагею Марковну. Она вышла и прочла свою речь. Закончив, она метнула быстрый взгляд на председателя, словно спрашивая: «Так ли?» Председатель кивнул головой и задал вопрос:
– Значит, двадцать три центнера?
– Двадцать три, – отвечала Пелагея Марковна, протискиваясь на свое место.
– Отметим, – сказал председатель и написал против фамилии Пелагеи Марковны жирное 23, хотя листочек с обязательствами бригад еще со вчерашнего вечера лежал у него в кармане.
Собрание шло хорошо. Как и было намечено, после Лениной матери поднялась Мария Тихоновна. Она встала, строгая, первая работница колхоза, знающая себе цену, неторопливо нацепила очки и, далеко отставив от себя бумажку, принялась читать.
– Товарищи! Перед нами поставлена задача: в самый короткий срок добиться довоенного урожая зерновых. Нам надо осенью собрать столько хлеба, чтобы советская власть наша смогла бы отменить хлебные карточки. Неблагоприятные… – она запнулась, – неблагоприятные мете… метеро… – вот никак не разберу, чего это ты написал, – она взглянула на председателя, – чего это такое за слово?
Павел Кириллович смутился и заерзал. По избе пронесся веселый шум.
– Читай, читай, – сказал председатель и зачем-то позвонил.
– Чего же читать, коли не понимаю. Говорила, не надо мне писанного. – Мария Тихоновна спрятала очки в футляр, подумала и продолжала: – Так вот, бабы, наша бригада берет на себя обязательство двадцать пять центнеров с гектара…
– Здесь и мужики есть, – раздалось от двери. – Привыкла за войну: бабы да бабы.
– Для этого много надо земле покланяться, – не обращая внимания, продолжала Мария Тихоновна, – глядите теперь, не обижайтесь. Со всеми с вами я говорила, никого силком не тянула. Верно я говорю, бабы? Берем такое обязательство?
– Берем, – зашумели на скамьях.
– Так вот. Все у нас идет складно, только надо еще поскладней. Смотрите, чтобы обиды никакой не было. С завтрашнего дня чтобы ни одного прогула не было… Не обессудьте. Не друг дружке обещаемся – Сталину обещаемся. Вот вам и все.
– Отметим, – сказал председатель и написал на своей бумажке цифру 25.
От комсомольцев должен был выступать Гриша. Председатель нагнулся было, чтобы прочесть его фамилию, но возле стола стоял уже дедушка Анисим и мял свою ушанку. Когда он вошел, когда он пробрался к президиуму, председатель не заметил. Ведь сказано было, чтобы после девяти вечера никого не пускать.
– Тебе чего? – спросил Павел Кириллович, чувствуя, что собрание сбивается с порядка.
– Сказать хочу, батюшка…
– В очередь запишись.
– Да я немного, куда уж мне в очередь. Родные мои товарищи…
– Обожди. Я тебе слова не давал.
– Пускай говорит! – загудели со скамей. – Какое твое дело!..
Председатель сел и виновато взглянул на Дементьева.
– Родные мои, – продолжал Анисим. – Спасибо вам всем за ваше доброе дело, вот, при начальнике из района, спасибо вам всем за избу. До сих пор не понять мне, как свершилось такое чудо, до сих пор, ровно во сне, родные мои… – Голос его задрожал.
– Ну, все? – спросил председатель.
– Старуху бог прибрал, сынов враг побил, – куда бы делся я без вас, мои родные? И стали вы все мне заместо сынов и дочерей. Так на что же вы меня, старика, стали теперь обижать? Али нехорош стал? – И он заплакал.
Он стоял седой, прямой, и глаза его стали мутными, и извилистые слезы текли по его щекам, а люди смотрели на него, и стало так тихо, что слышалось, как за переборкой сопит спящий ребенок.
– Все? – снова спросил председатель.
– Нет, не все. Вот вы сейчас собрались поговорить, как хлебушка побольше вырастить. А меня и не позвали. Ровно я так, пустое место. А я, родные мои, семьдесят лет в крестьянстве, может и присоветую дельное. Я ее, землю нашу матушку, душой понимаю. Вы не глядите, что старый. Или я сеять не смогу или еще что? Впишите меня в какую ни на есть бригаду.
– Осенью предлагали, сам не захотел, – сказал председатель.
– Так ведь, Павел Кириллович, я тогда вовсе негодный был. Сами знаете, ревматизма заела. А теперь дело другое, теперь я на солнышке отогрелся. Я намедни вот этакую колодину до избы доволок – и хоть бы что. А если вы насчет трудодней боитесь, так и не ставьте мне их вовсе, я и так за избу должен. Припишите меня, родные, или к Дарье, или к Марии Тихоновне, коли возьмет, а на перевозе я тоже останусь, много ли на перевозе летом ездят….
– Все? – нерешительно спросил председатель. Анисим надел ушанку и пошел.
– Запиши его ко мне, – сказала Мария Тихоновна. – Пускай…
– Ты чего выскочила? – спросил председатель, увидев, что к столу пробирается Лена. – Не нарушай порядка. От комсомольцев записался Гриша.
– Он мне перепоручил, – сказала Лена, и все засмеялись, хотя ничего смешного в этом не было.
– Обожди…
– Товарищи, – крикнула Лена и вдруг улыбнулась. – Гриша, ты только меня не смеши. Товарищи! Хотите, вот мы заткнем за пояс «Красный пахарь»? Хотите? Обязуемся в этом году дать рекордный урожай и заткнуть за пояс «Красный пахарь».
«Нет, на этот раз она, видно, не подведет», – подумал председатель.
– Вот мы все договорились собрать тридцать два центнера пшеницы с гектара.
– Отметим, – сказал председатель и хотел было записать, но рука его повисла в воздухе: – Сколько ты сказала?
– Тридцать два центнера.
– Двадцать два, наверное?
Все захохотали.
– Ты что, вышла сюда сцены представлять? Ты не ерунди, а дело говори. А не хочешь, так кончай давай…
– Сейчас. Вот вам смешно. А мы в «Комсомольской правде» читали про алтайцев. Так эти алтайцы сильно повысили урожай, увеличив норму посева. Только старики, наверно, боятся за это взяться, а мы сделаем, не забоимся. Вот мы и обращаемся к собранию с просьбой выдать нам полторы нормы посевного материала против райзовских.
Колхозники разделились. Одна половина, в большинстве молодежь, соглашалась дать семена комсомольцам, а другая – пожилые да старые – была против.
Все заговорили, зашумели, заспорили.
Звона графина совсем не было слышно. Собрание вконец отбилось от рук.
– Садись ты… – кричал Павел Кириллович Лене, утирая пот со лба. – Высказалась – и садись!
А она все стояла в переднем углу, к ней подбегали, размахивали руками, ругались.
Вышел кузнец Никифор, пообождал немного, чтобы утихли. Но никто не смолкал, и кузнец загремел, перекрикивая шум:
– Дадим? Ну, ладно. Дадим. А другим что сеять? Гальку с реки? Площадь прибавили? Прибавили. Семфонд в обрез? В обрез. Она больно умна. Она возьмет вдвое, а другим нехватит. Додумалась. Так и дурак урожай сымет. («Только бы без мата», – подумал председатель.) А ты, как люди, урожай сыми. Мое мнение – не давать. И все тут. Не давать.
– Гляди-ка отковал! – крикнул Гриша, и утихшие немного люди снова зашумели.
– Вы уж извините, – сказал Павел Кириллович, наклонившись к Дементьеву. – Эта Ленка у нас всегда такая заводиловка. Как только выйдет, всегда так…
– А почему? – пожал плечами Дементьев. – Хорошо. Наконец-то разговорились. А то сидят, как в театре.
И Павел Кириллович, совершенно сбитый с толку, махнул рукой и напустил на лицо грустное выражение.
Минут десять гудела изба. Многие закурили, и дым голубой холстиной заколыхался над головами.
Дементьев встал. Сделалось тише.
– Товарищи, – сказал, он, – можно мне сказать?
– Давай, – крикнул Никифор.
– Предложение Зориной интересно. Это новаторское предложение. Вот вы говорите – нормы, нормы… А как составляются эти нормы? Мы приезжаем к вам, смотрим и записываем. Вы – хозяева норм. Конечно, нельзя ломать нормы с кондачка, не подумавши…
– Вот то-то и дело… – сказал Никифор.
– Но предложение Зориной не из таких. Основано оно на нашей самой передовой в мире сельскохозяйственной науке. Кроме того, у них на участке имеются все предпосылки: земля там прекрасная, вспашка проведена действительно отлично. Так или не так?
Все молчали.
– Все дело в том, чтобы было желание. А такое желание, я вижу, есть. Вон Гриша с кузнецом чуть не подрались. Мое предложение – дать полторы нормы семенного зерна бригаде Зориной.
– А где его взять? – спросил Никифор.
– Это ваше дело, где взять. Вы – колхоз. Если подумаете, что затеяно это на пользу всему Советскому Союзу, так найдете. А я, со своей стороны, обещаю помочь. И райотдел сельского хозяйства поможет. И райком партии…
В конце концов порешили точно подсчитать семфонд и, если хватит, передать излишки Зориной.
5
Люди расходились по домам.
Небо, усыпанное мелкими звездами, лежало над деревней. То и дело распахивалась скрипучая дверь правления, и прокуренный луч вырывался на волю, и люди останавливались на ступенях, привыкая к темноте, и их длинноногие тени стлались поперек дороги. Во всех концах перекликались ребята. «Девоньки, где вы? Обождите!» – кричала Настя-трусиха, дочь кузнеца Никифора. «Ау, мы тута!» – отзывался издали, подделываясь под девичий голос, Гриша.
Пожилые шли молча, гуськом, прижимаясь к заборам, и палисадам. Кое-кто тащил подмышкой скамейку.
Дверь отворялась все реже, реже, голоса утихали, и в окнах изб загорались огни. Сейчас поужинают, умоются, лягут спать.
Дементьев шел ночевать к Павлу Кирилловичу. В его ладони жужжал ручной электрический фонарик, и кружок, похожий на луну, изгибался перед его ногами, то бледнея, то наливаясь молочным светом.
– Держите правей! – говорил Павел Кириллович. – Там в грязь угадаете.
– Хорошо прошло собрание, – сказал Дементьев.
– Какое там хорошо! Не налажена еще дисциплина.. Да вот Ленка всегда…
– Вон что! – раздалось сзади.
– Э, легок черт на помине. Ну проходи, – сказал Павел Кириллович сторонясь.
– А я с вами.
– Что такое? – быстро спросил агроном. Фонарик перестал жужжать.
– Пойдемте. Ну ее, – поморщился Павел Кириллович. – Или вы с ней у Наталки не наговорились?
– Вы идите, – сказала Лена, – а он догонит.
– Да, идите, идите, – закивал Дементьев.
– Ну, как знаете. Избу-то найдете? Во-он, глядите, огонек за колодцем, где березы. Видать?
В темноте не было видно ни берез, ни колодца, но Дементьев кивнул. Павел Кириллович ушел, и долго было слышно, как сапоги его чавкают по грязи. Неясный шум ледохода, похожий на сонное бормотанье, вместе с влажным ветром доносился от реки.
– Чего же вы стали? – сказала Лена. – Ступайте.
– Нет. Вы идите вперед. Мужчине полагается сзади.
– И давно такой закон вышел, чтобы мужикам позади баб ходить?
– Так полагается.
– Ну пойдемте, если полагается. Уезжаете завтра?
– Уезжаю.
– Можно вам написать, если вопросы какие-нибудь будут?
– Пишите.
– Я прямо на квартиру вам буду писать. Ладно? Вы не думайте, адрес-то ваш я схоронила. Вон он.
И Лена достала из-за рукава какую-то бумажку и потрясла ею в темноте.
– Хорошо. Пишите на квартиру, – сказал Дементьев.
«Зачем тебе нужно кривить на каждом шагу? – подумал он с горечью. – Ты даже не помнишь, что оставила мой адрес на подоконнике в доме Наталки. Может быть, сказать, что адрес этот лежит у меня в бумажнике?»
Они проходили мимо избы кузнеца. В окно было видно, как жена его разливала из кастрюли чай. Над столом висела лампа под тряпочным абажуром, и розовый свет ее отсюда, с черной улицы, казался уютным и теплым.
– Почему вы молчите, Петр Михайлович? – спросила Лена.
– А что?
– Присоветуйте что-нибудь. С чего начинать? На что нажать больше? Какое ваше будет напутствие…
«Какое мое будет напутствие? – подумал Дементьев. – Не играй со мной, как с маленьким, Лена. Не такой уж я маленький. Вот такое мое напутствие…» – и спросил вслух:
– Удобрения-то у вас хватит?
– Еще не подсчитывали.
– Ну вот. А разболтали, что все учли, – раздраженно заговорил Дементьев. – Сочинять надо меньше.
– Так, значит, не затевать? – тихо перебила Лена.
– А вы как думаете? Вам надо по двадцать пять тонн навоза на гектар. А ваши двадцать коров…
«Что это я? – Дементьев остановился так, словно наткнулся на стену. – Почему мне хочется обидеть ее?»
Берег был недалеко. Мокрый ветер нес оттуда запахи зимы, снега. Ветер дул вдоль деревни, забирался в палисадники, в окна недостроенных домов и завывал. А на реке шумело, вздрагивало, словно кто-то невидимый тихонько, осторожно, чтобы не мешать спать людям, перекладывал и кантовал льдины.
– Вот спасибо, – сказала Лена. – И спасибо вам, что удержали…
– Нет, нет, – перебил Дементьев. – Вы меня не поняли. Подсчитайте все и обязательно сейте полторы нормы… И до свиданья… Я устал сегодня, Лена.
Лена ушла, грустно попрощавшись. Дементьев остановился на обрывистом берегу. Внизу в прозрачном тумане медленно шел лед.
В крайней избе открылась фортка, и голос деда Анисима спросил:
– Кто это?
– Свои, – ответил Дементьев.
– А-а, это вы. Идите в избу. Продует.
– Ничего…
Форточка захлопнулась. Ветер гудел в палисаде. Дементьев смотрел на реку, подняв маленький воротник пальто, и ему казалось, что он плавно, словно во сне, несется куда-то вместе с этими звездами и этой землей.
6
Дементьев собирался уезжать в шесть утра. Но было уже часов одиннадцать, когда он вместе с Павлом Кирилловичем, напившись чаю, вышел на крыльцо.
– Так вы обернитесь поскорей, – говорил Павел Кириллович, щурясь от солнца. – Без вас мне с эмтеэсовцами все равно мирно не договориться. Придется бой открывать.
– Приеду. Загляну в пять-шесть хозяйств, заеду в район и вернусь, – отвечал Дементьев, надевая брезентовый плащ в рукава.
Палевый, в белых чулках, жеребец, запряженный в легонькую двуколку, нетерпеливо косил глазом и всем своим видом торопил хозяина: «Ну, едем. Неужели не наговорился!»
– А насчет культиватора обязательно доложите. Скажите, что этого дела я так не оставлю! Запишите. Вот, вот!
Жеребец танцовал.
Дементьев попрощался и поставил ногу на плюшевую от засохшей грязи подножку. Конь взял с места.
– И насчет калийных солей там нажмите, – говорил Павел Кириллович, шагая рядом и держась за крыло.
– Это я не забуду, ответил Дементьев, поправляя сенное сиденье и прыгая одной ногой по земле. – Да стой ты, черт!
Он натянул вожжи. Но жеребец, своротив набок голову и свирепо раздувая ноздри, переступал красивыми ногами и норовил перейти на рысь.
Дементьев тяжело упал на сиденье. Конь рванул, брызнув из-под копыт грязью. Председатель утер лицо и, помахав рукой, пошел в избу.
Двуколка была горячая от солнышка, и тепло пахло кожей, сеном и дегтем. Дементьев уселся поудобней и отпустил вожжи. Жеребец благодарно мотнул головой, на оси что-то зазвенело, и по плащу забарабанила грязь. Поскрипывая, как корзина, двуколка бежала, переваливаясь в колеях с боку на бок.
Дементьев выехал за околицу. Маленький мостик прогремел под колесами, как гром. На просохшем изволоке кое-где выпирали пучины. С обеих сторон тянулись серые невысокие холмы. Почти весь снег растаял, только на теневых склонах прятались сугробы, трухлявые и грязные, словно присыпанные золой. Тонкие, перекрученные, как жгуты, ручьи сбегали к дороге, и белый навар пены скоплялся у прутьев и разноцветных камушков. Дементьев посмотрел на солнце. Оно было такое яркое, что долго после этого перед глазами агронома плавал темный круг и застил поля и холмы.
Изволок повел к лесу.
Дементьев въехал в прозрачную по-весеннему тень деревьев. По сторонам обнажились бурые, перепревшие за зиму листья. Растрепанные воробьи косым ливнем упали на дорогу. Оглушительная птичья перебранка наполнила лес. Услышав коня, воробьи все сразу, будто связанные, взмыли вверх, и голая осина внезапно оделась словно серыми листьями, и мокрые сучья ее устало закачались.
Начались поля. Дорога расходилась рогатиной.
Участок бригады, в котором работала Лена, был слева. Дементьев подумал и дернул левой вожжой. Быстро переметнули один холм, второй, и с вершины третьего стало видно людей, копошившихся на земле. Подъехав ближе, агроном узнал тетю Дашу, бригадиршу, и Григория. Подальше от них стояла подвода с удобрением. Около подводы возились Лена и дочь Никифора – Настя. Лошадь почти по колено увязла в грязи. Мальчишка-повозочный упрямо тянул ее за недоуздок, а она натягивала шею и не трогалась с места. Лена и Настя попробовали стронуть телегу, схватившись за спицы колес. Но ничего не выходило. Дементьев остановил жеребца, зажал вожжи между коленями, закурил и стал смотреть.
Подошла вторая подвода. Григорий подбежал к ней сзади и почти понес телегу. Лошадь тянула, спотыкаясь. Силы хоть отбавляй у этого рябого партизана. Не по росту.
– Вон у них как! – закричала, чуть не плача, Лена. – А у нас стоит, как врытая! – Она бросилась к лошади и замахнулась лопатой.
– Машка! Но-но! Милая, зараза ты чертова! – кричала она. – Тяни! Огарушек! Разве так тянут? А ты, Настька, что стала! Гляди, они уже разгружают. Толкай сзади!
Обессиленная лошадь попробовала дернуть воз и снова стала, дрожа всем телом. Лена ударила ее лопатой. На темном, вспотевшем крупе остался четкий след черенка. Лошадь покорно глядела в землю и изредка, как змея, выбрасывала бледный язык.
– Бригадир! – позвал Дементьев.
Подошла тетя Даша, аккуратная, в белом платке, в подоткнутой с боков юбке.
– Чего это вы лошадей мучаете?
– А что я с ней сделаю, с Зориной! – развела руками тетя Даша. – Горяча больно.
Тяжело дыша, подошла Лена и стала срезать лопатой ломти грязи с керзовых сапог.
– Вы поглядите, Петр Михайлович, – заговорила Лена, – себе самых лучших коней забрали, а нам с Настькой вон каких одров оставили… Пусть она нам Валета даст, а себе Машку берет…
– Вы своих работников держите в руках, – сказал Дементьев, не оглянувшись на Лену. – На лошадях не последний день работаете.
– Сама захотела соревнование, – закричал Григорий Лене. – Я тебе покажу соревнование.
Дементьев посмотрел на пашню и понял, почему такая спешка. Большие кучи лежали на земле ровными рядами. В ряду, где работала Лена, было шесть куч и седьмая неполная, а в ряду тети Даши – девять. «Они еще до света начали», – подумал он.
