Текст книги "По дорогам идут машины"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Они вышли на крыльцо и сели на ступеньку. Наискосок через дорогу в избе еще горел свет.

– Холодно, – поеживаясь, заметил Павел Кириллович.

– Да, прохладно… Почему, Павел Кириллович, вы загубили затею Лены Зориной? Неужели вам не обидно?

«Так и знал», – подумал председатель. Он закурил, вздохнул и, повернувшись к Дементьеву, сказал:

– Вы только не поймите меня по-худому, товарищ Дементьев. Хоть вы и ученый и дело наше сильно понимаете, а я все-таки больше вас жизнь прожил. Вот вы меня и послушайте и не сердитесь. Все эти новости, понятно, дело хорошее, если глядеть на них со стороны. А я есть председатель колхоза и должен, кроме всего прочего, выполнять все законы и постановления. Понятно? Вот вы говорите: дай да дай, а если бы сели на мое место, вы бы зачесались, товарищ Дементьев.

– Нет, за зачесался бы.

– Это вы сейчас говорите. А подумайте: семян дай больше нормы. А ударят за это по кому? По председателю. Ну, ладно. Может, слабо ударят. Вытерпим. А выйдет ли, нет ли что из этой затеи – это еще бабка надвое сказала. А ну, как не выйдет? А ну, как слаба будет пшеница? По кому ударят? Обратно ударят по председателю, еще покрепче…

Павел Кириллович затянулся, и цыгарка осветила его худощавое лицо.

– Павел Кириллович, – сказал Дементьев, – как вы думаете, может участок поднять полуторный посев? Только по-честному.

– Может быть, и может. Затея-то интересная.

– А если интересная, я бы за это дело стал биться.

– Головой об стенку, – сказал председатель. – Или не знаете, что за перерасход зерна под суд? Или не знаете, что это преступление?

– А погубить новую идею, которая, может быть, принесет пользу всей нашей земле, это не преступление, товарищ председатель? Дайте-ка закурить…

– Садись, не волнуйся. Обожди. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Ну вот. А мне тридцать пять. А ты мне такое говоришь, будто я против советской власти. Нет, милый, я на войне был и пришел оттуда, кое-чему научившись. Вот выйди на дорогу и спроси первого встречного: хорош ли председатель? И послушай, что тебе скажут. Это милый, большая наука, чтобы тебя уважали и слушались твоего приказа. Этой науке в школе не учат. Ты думаешь – легко было поднимать хозяйство на пустыре, на головешках, ты думаешь – легко было с людьми, уставшими от войны, от голода? Легко ли, когда хлеба прошлый год было вот столько? – Он что-то показал пальцем, но в темноте не было видно его руки. – Не легше ли было мне поехать на Урал куда-нибудь или в Сибирь? Нет, не знаешь ты, товарищ Дементьев, сколько ночей не спано, сколько дум передумано… Знал бы, не говорил такие слова…

В избе напротив задули свет, и стало еще темней.

– И еще я на войне научился, – продолжал Павел Кириллович, – сам слушаться приказа и уважать приказ, потому что этот приказ идет от советской власти и от партии. И выполняю их приказы. И тебе, товарищ Дементьев, советую. Вот райзо приказал не давать, я и не дам.

– И так вот и будете сидеть сложа руки?

– Как это сложа руки? Ты вот не знаешь, – а я зерно давал на свой риск. А потом бумага пришла – я обратно взял. Должен я подчиняться?

– Какая бумага?

– Нет, ты скажи, должен я подчиняться райзо?

– Подчиняться должны. Но самое главное, что вы должны, – это всеми своими силами, сколько их есть у вас, поддерживать новое, дерзать, если это на пользу народу.

– Ты мне чужие-то слова не говори. Я их и сам знаю.

– Я коммунист. И вы коммунист. Значит, эти слова нам не чужие. Наши с вами эти слова…

– Ты что – член партии? – спросил Павел Кириллович.

– Да.

– Ишь ты какой. А я думал, ты еще комсомолец.

Павел Кириллович далеко отбросил окурок, и красный глазок заблестел на дороге.

– Так что же, выходит, не договорились мы с вами? Значит, все попрежнему остается?

– Знаешь что, Петр Михайлович? Бросать это дело, конечно, жалко. Пускай другой колхоз попробует.

– Чего вы делите: один колхоз, другой колхоз. Или все мы не один колхоз? Не нам с вами ждать, что другой колхоз сытную жизнь наладит, Павел Кириллович.

– Все-таки поспокойней, сам знаешь.

– А вы мечтаете о покое?

– А ты не мечтаешь?

– Нет. Честное слово, нет. Пропащие те люди, которые покоя ищут. Ни покоя они не найдут, ни счастья. Вот другое дело – скидывать старое и поднимать новое, – и так до самой смерти. И ничего не бояться. Покоя тебе не будет, а счастье – вот оно. Если делаешь с думкой, что для народа польза, – все постановления обернутся в твою сторону, и поклонятся тебе в ноги.

– Гляди, не поклонятся.

– Где вы живете, Павел Кириллович? Кто у нас постановления пишет? Народ пишет. Вы пишете. Так как же…

– Гляди-ка, как ты за Ленку агитируешь, – улыбнулся председатель. – Если бы не Ленка, наверное, не был бы такой принципиальный.

– Ну вот, вы и думаете неизвестно что, – смутился Дементьев. – Не понимаем мы друг друга. Кончим этот разговор.

– Да чего уж там, кончим. Ты меня за труса не считай. Дам из НЗ… Только за Ленкой ты зря ходишь. Я давно тебе хотел сказать.

– Я знаю.

– А знаешь, так и ладно. Пошли отдыхать.

– Пошли.

– Только ты, будь добрый, с райзо мне бумажку какую-нибудь пришли. Чтобы оправдание было… А то мало ли… Да тише стучи ногами – Мария Тихоновна заругается.

Они на цыпочках прошли в сени, и Павел Кириллович выдернул бечевку, подвязанную к щеколде, из дырки в двери.

А на земле все горел красный глазок цыгарки…

15

Часа в четыре утра Павел Кириллович пришел к тете Даше и велел отмерять для бригады Зориной дополнительные семена. Лена узнала об этом в поле и сперва даже не поверила. Потом она догадалась, чьих это рук дело, побежала было разыскивать Дементьева, чтобы сказать ему спасибо, но по дороге узнала, что агроном чуть свет уехал в район, приедет теперь не скоро, и вернулась.

Начали сеять. Почуяв в руках долгожданное зерно, ребята обрадовались. Ни один не пошел среди дня домой обедать. Лена вернулась к ночи, и Пелагея Марковна украдкой ворчала: как это целый день не евши. А на другой день Пелагея Марковна сговорилась с бабами, наварила ведро щей, завернула его в одеяло и отправила на подводе к тете Даше на поле. Все равно ведь не придут девки.

Когда подвода со щами подъехала, тетя Даша велела остановить трактор и сделать на полчаса перерыв.

Разостлали брезент, уселись. Настя, став на колени у ведра и прикусив язык, стала разливать щи в банки, тарелки и кастрюли, по одному половнику гущи со дна и по два половника сверху. Позвали и тракториста. Поломавшись, он пришел с мисочкой, сделанной из консервных банок. Мисочка была аккуратная, с крышкой, с загнутыми краями, с припаянными ручками. Девчата завистливо поглядели на нее.

Тракторист лег на бок возле своей миски и достал из-за голенища алюминиевую ложку. Ложка у него тоже была необыкновенная: истыканная с обеих сторон так, что получились разные картинки. Здесь были и цветочки, и сердце со стрелкой, и какие-то фасонистые буквы, и винтовка, и еще что-то – не то баба, не то рыба.

– Вы глядите, чтобы сразу завелся, – сказала Лена, кивая на трактор.

– Не волнуйтесь, я же танкист – значит, точка. – Видно было, что тракторист считал себя в этой компании человеком самым уважаемым. – Он у меня работает как часы, несмотря на то, что демобилизованный. Он до Кенигсберга без ремонту ходил. А на войну погнали его с города Горького. Смотрите, как стоит. Скучает по своему городу Горькому.

Лена вдруг встала и как-то странно посмотрела на тракториста.

– Ты чего? – спросила ее тетя Даша.

– Так, есть неохота. Пойду хоть на реку.

Ребята удивленно проводили ее глазами.

– Она у вас всегда такая? – спросил тракторист. – Несимпатичная.

– Подожди. Обожжешься еще об нее, – протянул Гриша, отколупывая с ломтя хлеба табачные крошки, – тогда будет симпатичная.

А день выдался теплый, веселый. По небу спорко бежали розовые облака, солнце то выглядывало из-за них, то пряталось, и земля беспрестанно меняла цвета – темнела, светлела, снова темнела. Мягкий прохладный ветерок дул от реки, остужал щи в ложках.

Тетя Даша ушла уговаривать Лену вернуться.

– Нет, правда, девочки, – сказала Настя, вздохнув. – Что-то с Ленкой такое серьезное. Ей бы надо радоваться сейчас не знаю как, потому что всего она добилась, а какой-то туман на ней. Правда, девочки? Разве она такая была?

– Я еще вчерась видела: у нее концы платка мокрые. Слезы утирала, – сказала Лушка, оглядываясь. У Лушки была привычка говорить таинственным голосом и оглядываться при этом по сторонам.

Лушка была самая молодая в бригаде, востроносая девушка с косичкой, загнутой крючком вверх, словно-сплетенной из проволоки. Дразнили ее сорокой.

– Я еще вчерась видела, – добавила она, – только вы никому не говорите!

– И глаза у ней другие стали, – сказала Настя. – Ровно те глаза у ней вынули, а эти вставили. С чего бы это?

– Испугалась! – сказала Лушка, оглядываясь.

– Кого испугалась? – спросил Гриша.

– Только вы никому не говорите. Затеяла она это дело, а теперь, как все ей выдали, испугалась. А ну, как не выйдет? Ведь отвечать придется. Вот что!

– Всем нам отвечать придется, – сказал Гриша.

– Нет, это не оттого, – вздохнула Настя. – Я так думаю, что если даже мы отступимся, она все одно не отступится.

Замолчали. Лушка как-то по-кошачьи, осторожно обирала губами с горячей ложки капусту. Тракторист доел и попросил добавки.

– А я опять знаю, чего она такая, – вдруг сказала Лушка, – только вы про это никому, никому не говорите.

Все повернулись к ней.

– Агроном с ней гулять не стал. Вот почему.

– Ну, конечно! – сказал Гриша.

– Вот тебе и конечно…

– Надо утешить девушку, – проговорил тракторист, разглядывая свою татуированную ложку.

– Почище тебя утешали, да толку не было.

– Давайте, девочки, соберемся к ней вечером, – предложила Настя, – побеседуем с ней, поплачем. Давайте, девочки?

– Нашли утешенье, – вскочил Гриша. – Хотите, она через час прежняя станет?

– Смотри-ка, какой герой! – недовольно протянула Лушка. – Уж не от тебя ли повеселеет?

У Лушки к Грише было особое отношение, о котором Гриша, к сожалению, не догадывался.

– От меня, от тебя – от всех, – продолжал он. – Давайте работой ее раздразним. Помните, какая она была, когда сыпец возили? Дрожала вся.

– Обыкновенная, ничего в ней такого не было, – сказала Лушка оглядываясь.

Предложение Гриши приняли равнодушно. Но когда вернулась Лена, все такая же задумчивая и неразговорчивая, ребята принялись работать во-всю и стали загружать сеялку секунд за десять. Гриша бежал к телегам, ловко хватал мешок и покрикивал, трактор трогался и гремел, поблескивая серебряными гусеницами, крышка сеялки то и дело хлопала, и грачи вились над головами.

С соседнего участка подошел Павел Кириллович. Против обыкновения он никого не учил и не ругался, а, постояв недолго, поглядел заделку семян, молча повернулся и пошел обратно, и только тогда, когда ребят не стало видно, довольно ухмыльнулся.

Лена тоже ожила, зарумянилась и даже стала покрикивать на тракториста. Гриша взглянул на нее и подмигнул Лушке.

Часа в четыре дня неожиданно подошли еще две подводы. Одной из них правил дед Анисим. Оказывается, Павел Кириллович снял эти подводы из бригады Марии Тихоновны и занарядил комсомольцам. Наконец-то, видно, и его сердце тронул этот участок. Вот, наверное, скандалила Мария Тихоновна.

Теперь, с пятью лошадьми, работа пошла быстрей. Бывали случаи, когда сразу же после разгрузки первой подводы подъезжала вторая, а один раз, когда после второй сразу же появилась третья, вспотевший и вымазанный пылью Гришка не выдержал и закричал «ура».

Лена обдала его с головы до ног таким взглядом, что он остановился.

– И чего ты горло дерешь? – укоризненно сказала она, и Гришка увидел, что глаза ее были такими же грустными, как и утром. – Орешь, словно резаный. Нам не пять, а пятнадцать подвод надо, чтобы «ура» кричать. – И Лена тихо пошла к сеялке.

Снова подошел Павел Кириллович и хотел, видно, что-то посоветовать тете Даше, но вдали, на дороге, показалась чужая телега, и он стал из-под руки разглядывать, кто едет. Подвода подъехала ближе, и Павел Кириллович узнал председателя колхоза «Красный пахарь».

– Здравия желаю! – закричал Павел Кириллович. – Что нового в районе?

Лошадь остановилась. В телеге, свесив кривые ноги, сидел сухонький, остробородый мужичок в старом путейском картузе. У мужичка были умные, хитро прищуренные глаза.

– А сколько новостей – и не пересказать, – ответил мужичок неожиданно молодым, почти мальчишеским голосом. – Гляди, какие у тебя орлы. Никифор ваш в кузне?

– В кузне.

– Заеду чеку справлю, измучился я с этой чекой, а еще тридцать верст пути-то. На прошлой неделе сделали – и поломалась. Вот как у нас!

– Заезжай. Никифор справит.

Мужичок в путейском картузе зацокал языком. Лошадь нехотя двинулась.

– Так чего нового? – снова крикнул председатель.

– Да кино сделали, знаешь, на базаре-то. Людям жить негде, а мы кино делаем. Вот как у нас! Да еще Дементьева сняли…

– Как сняли? – крикнула Лена, и на носу ее выступили веснушки. – За что?

– А кто их знает, за что. Чего-то, говорят, не то в вашем колхозе накомандовал. Снимать не снимают, а в контору садят. Бумажки писать. Вот работал, сильно умен человек, а его в контору. Вот как у нас!

Лена не заметила, как уехал председатель «Красного пахаря», не заметила, когда ушел Павел Кириллович. Одна за другой появлялись лошади: Валет, Кралька, Цыган, Игла, что-то кричал Гриша, лязгал гусеницами трактор, но все это, казалось, было далеко-далеко.

«Как же это так, – думала Лена, машинально разравнивая зерно в бункере, – Петра Михайловича сняли за то, что он посоветовал Павлу Кирилловичу дать мне семян. Из-за меня, значит, сняли Петра Михайловича. Неужели он преступник какой-нибудь, неужели он колхозу навредил? Неужели мы так глупо надумали, что за эта с работы снимать надо?.. А мы вот докажем! Докажем, что правильно делает Петр Михайлович. – Глаза у Лены засверкали. – А потом поглядим, кому смеяться. Сейчас они над ним смеются, а по осени он над ними посмеется. И над этим «шшшш» тоже посмеется!» Она оглянулась вокруг. Трактор стоял. Подвод не было. Солнце скрылось-за облаком, и на пашне лежала тень.

«Ах, как у нас медленно все это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней – сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».

На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.

– Слушай, танкист, – закричала она, забегая вперед. – Вот мы как сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда – нам и двух подвод хватит. Работаем в ночь, ребята!

– Это ты одна думала? – насмешливо спросил тракторист. – Кто тебе позволит трактором телегу возить?

– А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?

– Ясно, могу.

– Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.

– Ну, ну, ну, – сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.

16

И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтеэсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам «зис» и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.

17

Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.

В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серое, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими сербиянку, до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстых березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.

Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.

Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно не похожие лица с цыгарками и красными глазами.

– Так ведь притомились… – раздался Гришин голос.

– Вон что! Двадцать ден прошло – и притомились. Нет, так дальше нельзя, – говорила Лена. – Тетя Даша как учила? Сейчас главное – полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Нет, я предлагаю забрать у Лушки клетку…

– А я не дам!

– Вон что! Не дашь! Надо полоть во-время. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.

– Так его же руками не выдергаешь. Мал.

– Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь – не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.

– Ничего, – пробубнил Гриша. – Я ее возьму на буксир.

– Я тебе возьму, – вскрикнула Лушка. – Прими руки!

Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.

– Вы отдыхать дадите или нет, черти? – проговорил он хриповатым от сна голосом.

– У нас тут комсомольское собрание, – сказала Лена. – Не мешайте.

– Вот подыму завтра всех в пять часов – будет вам собрание.

– Вон что! А мы сами в четыре встанем.

Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.

– Ишь ты какой серьезный, – сказала Лена. – Так вот мое предложение – у Лушки клетку отобрать.

– Да как же отобрать! – плаксиво заговорила Лушка. – Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом – и у ней сорняк…

– Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки – отобрать у ней клетку. Зря и дали.

– Не отберешь!

– Голоснем, может? – раздался из темноты голос Гриши.

Все засмеялись. Окно снова отворилось.

– Если вы сейчас не уйдете, – сказал Павел Кириллович, – возьму ведро воды и залью все ваше собрание. – И в избе явственно звякнуло железо.

Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.

– Давайте тише, – прошептала Лена, – и Гришку предупреждаю – без смеха. Никакого тут смеха нет.

– А что я – смеюсь? Я сказал – надо бы проголосовать.

– Вы что же это, ребята, – начала Лена, – хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…

Поблизости послышались шаги.

– Это кто? – спросила Настя.

– Ясно кто, – отозвался Гриша. – Лигроином несет за версту.

– Разрешите с вами посидеть? – сказал тракторист.

– Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, – ответила Лена и продолжала: – После этакой работы вы хотите темпы сдать?

– Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…

– Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…

– Да что вы, товарищи, все серьезничаете, – сказал тракторист. – Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.

– Ты бы шел, друг, – сказал Гриша.

– А чего ты меня гонишь?

– Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну – прямо до вагончика полетишь.

– Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.

– Не надо, не надо, Гриша, – видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена. – И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.

– Нет, я уж с вами рядышком.

– Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу.

Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.

– Давайте «Рябину», – предложила Настя.

– Нет, «Рябина» тихая, – ухмыляясь во весь рот, сказал Гриша. – Давайте лучше про водовоза. Знаешь?

– Подумаешь! Из кинофильма «Волга-Волга». Я все-песни знаю, – ответил тракторист. – И даже арии.

– Только давай громче, – сказал Гриша и поперхнулся.

– Ты его не учи, – добавила Лена, – я слышала, как он поет. Его учить нечего.

Тракторист откашлялся, повозился на скамейке и предупредил:

– Слова буду петь я, вы молчите, а там, где надо тир-лир-лим, тир-лир-лим, – там все. Начали:

 
Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?
 

Окно с треском распахнулось, и вода, словно мокрая тряпка, плюхнулась на землю.

– Не туды и не сюды, – сказал Павел Кириллович, глядя в темноту и никого не видя. – А теперь подпевайте.

Громкий заливистый хохот несся по деревне. Где-то залаяла собака.

Ошалевший тракторист сперва испуганно озирался во все стороны, а потом, к великому удивлению Гриши, и сам засмеялся, каким-то робким и виноватым смешком.

– Как не стыдно! – кричала Лена. – Павел Кириллович, мы же дело обсуждаем.

– Хорошо дело – галдите на весь колхоз.

– Так это не мы, это с эмтеэс. А мы про свой участок договариваемся – сорняк на нем опять.

– Завтра договоритесь. А сейчас спать – шагом марш! Что там за сорняк?

– Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.

– Я вам не выщиплю. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.

– Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? – послышалось в избе. – Что там у тебя?..

– Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.

По полу мокро зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.

– Да кто там? Никого нету. Уж не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…

– Хорошо – нету. Их тут полный взвод. Эй, вы!

Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.

– Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.

– Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.

– Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.

– Вон что! – сказала береза. – Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.

– У нас с ней соревнование, – сказала другая береза Гришиным голосом, – вот она и советует, чтобы похуже было.

– Ох, молоды еще вы, ребята, – вздохнула Мария Тихоновна. – Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш – одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…

– Так ты как это хочешь? – спросил Павел Кириллович. – Или культиватором?

– Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребня. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.

– Рисково, – заметил Павел Кириллович.

– Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.

– Я же им говорила, – раздался голос Лушки, – а они не верят.

– Эй вы, слушайте! – крикнул Павел Кириллович.

Ребята молчали.

– Да подойдите сюда. Не бойтесь. Давайте завтра попробуем. Коли что, я отвечать буду.

Поговорив немного, ребята разошлись спать, сомневаясь в этой затее.

Все расходились по избам. Пошел спать и Павел Кириллович. Мария Тихоновна посидела немного у окна, прислушиваясь. Ей показалось, что кто-то остался сидеть у бревна. Но кругом было тихо, за рекой по-птичьи кричали лягушки, украдкой шелестели молодые листья берез. Мария Тихоновна перекрестилась, осторожно – створку за створкой – затворила окно и пошла в хлев, поглядеть корову. Все равно, ночь разменяла – теперь не заснуть.

А на бревне сидела Лена.

«Надо бы поговорить с тетей Дашей, – думала она, – очень это ненадежная затея. А еще лучше было бы поговорить с Петром Михайловичем. Почему он не заедет хотя в воскресенье? У них, в городе, в воскресенье не работают. Почему он не пришлет хоть коротенькое письмо? Или забыл он о нас? Или неинтересно ему стало все, что мы тут делаем? Или, может, совестно ему за то, что его сняли? Где он сейчас? Спит ли? Работает? Или смотрит так же, как и я, на эту кривую, худенькую луну?..»

18

Двадцать четвертого мая пустили культиватор, а на следующий день овсюг ослаб, а еще через день увял и засох совсем. Пшеница почувствовала простор, дружно и быстро, как на дрожжах, пошла в рост.

Чем выше поднималась пшеница, тем чаще стали приходить колхозники из других бригад. Всем вдруг захотелось хоть что-нибудь сделать на этом участке, приложить и свои руки к этакой красоте.

Приходила и Мария Тихоновна, советовала дельное.

Но Лену вдруг обуяла ревность и недовольство – чувства, похожие на те, какие бывают у матери, когда посторонние люди пытаются воспитывать ее любимого ребенка, и она никому, кроме своих комсомольцев да еще разве председателя, не давала ничего делать, не давала пальцем дотронуться до своей земли и не любила, когда кто-нибудь напрашивался пособить.

В июне пшеница выколосилась и стала наливаться зерном.

Старший агроном МТС приезжал, считал зерна в колосе и ахал. Мария Тихоновна стала завидовать – это заметили все, даже дедушка Анисим.

Но Лена ни на что не обращала внимания. Часто после работы, когда все уходили в деревню, она оставалась в поле и стояла неподвижно до самых сумерек, не в силах оторвать глаз от золотистого моря колосьев.

О чем она думала в эти часы? Она думала о том, что на будущий год колхоз засеет все свои поля по-новому, она думала о том, что надо придумать еще что-нибудь, чтобы еще больше родилось хлеба; она думала о том, как будет рад Петр Михайлович, когда узнает, как он подойдет к ней, как поблагодарит ее, как его назначат самым что ни на есть главным агрономом во всем районе…

Она думала обо всем этом и не знала, что на нежные, неокрепшие еще стебли скоро обрушится страшная беда.

19

Лена проснулась ночью. Было душно. Она открыла окно. Занавеска, сбив с подоконника жестяную банку, взлетела вверх и захлопала.

Куда-то в поля, за сараи, как груженые баржи, плыли низкие угрюмые тучи. Соседняя изба, плетень, одинокая осина смутно чернели в темноте. По двору дул порывистый ветер, и осина шумела так, словно листва ее кипела.

Надвигалась гроза.

Через несколько минут ветер утих, и Лена услышала, как в сенях сонно и робко по очереди квохчут проснувшиеся куры. Потом стало слышно, как к избе подкрадывается дождь. Вот он зашуршал по соломенной крыше дальнего сарая, вот перешел через дорогу, вот ударил по ступеням и наконец, захватив весь двор, стал набирать силу. Возле крыльца забулькало, зажурчало, застучало, с улицы пахнуло сырой землей, и сразу стало прохладно.

Вдруг воздух на дворе судорожно вспыхнул, осветилась осина с белыми, как мел, листьями и трава возле осины, тоже белая, как мел, и сверкнули косые и упругие прутья ливня. Потом снова наступила мутная темень, и где-то за сараями, по земле, неохотно прогрохотал гром.

Ливень свистел. Среди шума и хлопанья воды Лена стала различать стук, не похожий на туканье капель. Стук был сухой и мертвый, словно кто-то ударял по ступенькам костяшкой пальца. Лена выглянула в окно. Шел град. Белые градины падали на крыльцо, подскакивали, как мячики, и, словно живые, сбегались в кучки.

– Мама! – закричала Лена.

– Ты все не спишь? – поднимая голову, отвечала Пелагея Марковна. – Что еще?

– Мама! Вставай! Град!

Пелагея Марковна вскочила с постели, подбежала к окну, кое-как поймала занавеску и стала молча глядеть на небо.

– Что теперь делать, мама?

– А ты не убивайся прежде времени. Это разве град – меньше горошины! Гляди, на небе светлая лужайка, скоро развидняется… Мимо идет градобойница, не тронет хлебушка…

Пелагея Марковна долго и неподвижно стояла у окна и смотрела на небо, и чем дольше она стояла и чем дольше молчала, тем страшнее делалось Лене.

– Мама, я схожу, – наконец сказала она.

– Да куда ты пойдешь в этакую ночь?..

– Нет, не могу я так. Пойду погляжу, хоть знать буду. – И Лена стала торопливо одеваться.

Между тем градины становились все больше и больше, и некоторые из них были с голубиное яйцо.

Когда Лена повязывалась платком, в сенях послышались шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел Анисим и тулупе, накинутом на голову.

– Лена тут? – сказал он, бросая тулуп в угол. – Лена, как же это… Это как же допустить этакое… Ты на поле не была?

– Иду сейчас.

– Так и меня возьми. Гришка побег, да где мне за ним угнаться. А одному боязно. Робею я грозы-то…

– Сидел бы ты, дед, – сказала Пелагея Марковна, – обожди, поутихнет.

– Как же усидеть! А может, мы там что и сделаем. – Анисим беспомощно развел руками. – Вот раньше помело за окно кидали, чтобы град кончился. – И он как-то невесело, деревянно рассмеялся. – Несознательный был народ…

За окном послышался стук копыт. Кто-то спрыгнул возле избы и быстро вошел в сени.

– Председатель, – сказал Анисим, прислушиваясь к шагам.

И правда, Павел Кириллович вошел в комнату. Был он весь мокрый, и штанины его, когда он шагал, чиркали одна о другую, как брезентовые.

– Чего не спите? – спросил он сердито. – Чего не спишь, Ленка?

– Я на участок пойду.

– Запрещаю тебе ходить, – сказал Павел Кириллович, глядя в ноги. – Ты ее не пускай, Марковна.

– А разве ее удержишь?

– А я говорю, не пускай!

– А что там, – закричала Лена, – побило, Павел Кириллович?

Председатель поднял на нее глаза.

– Ложись-ка ты, Ленка, – сказал он наконец, – ложись, дочка. Я еще там не был. Съезжу сейчас и расскажу. Может, и мимо пронесло. А ты ложись, чего тебе мокнуть. И ты бы спал, старый. Что вы все ровно с ума посходили?

Павел Кириллович круто повернулся и вышел. Лена побежала за ним. Пелагея Марковна бросилась за дочерью.

У крыльца стоял Валет и вздрагивал от падавших на него градин. Вдруг он метнулся вбок. Из окна высунулось помело и шлепнулось в лужу.

Снова поднялся ветер, и водяные прутья косо хлестали по стене избы.

– Куда выбегла? – сказал Павел Кириллович, схватил Валета за гриву и, подтянувшись, сел верхом. – Иди домой…

– А вы скоро? – отступая в сени, крикнула Лена.

– Через десять минут. – И председатель, шлепнув ладонью по мокрому крупу лошади, поскакал.

Лена и Пелагея Марковна вернулись в избу, Анисим с виноватым видом сидел у печи.

– Не взял? – спросил он Лену.

– Сейчас воротится – все узнаем.

Так они сидели молча, как сидят перед отъездом, сидели пять минут, десять, пятнадцать, прислушиваясь к шуму дождя, и бледные молнии освещали их.