Текст книги "По дорогам идут машины"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
– Какое же это соревнование с такими конями! – не унималась Лена. – Это неправильно. Правда, Петр Михайлович?
Агроном и на этот раз ничего не ответил ей…
– Соревнование соревнованием, – сказал он тете Даше, – а за лошадьми вы обязаны следить и не допускать, чтобы мучили скотину. Если кой у кого совести нет, надо мозги вправлять. – И он тронул своего жеребца.
– Чем говорить-то, – услышал он за спиной голос Лены, – распряг бы своего бегуна да помог бы… Этак легко – покуривать да указывать.
«Заело!» – подумал Дементьев, не понимая, грустно или весело ему от этого.
Проехав немного, он не утерпел и оглянулся. Но рыжий пригорок закрыл поле, и никого уже не было видно.
Снова потянулись поля, лужи, озими. Показалась кривая одинокая сосна с изогнутыми сучьями. Дементьев почему-то любил ее. Всегда, когда он подъезжал с той стороны к Шомушке, эта сосна встречала его на повороте дороги, тихая и приветливая, и словно указывала туда, где деревня, где река Медведица, где Лена.
Теперь сосна стояла, словно чужая, и равнодушно шевелила своими тяжелыми лапами.
– Ну, бойся, – сказал Дементьев жеребцу и выплюнул окурок в лужу.
7
Шесть дней, от зари до позднего вечера, бригада возила на поля сыпец. Мешкать, как мешкают другие бригады, было нельзя. В других местах удобряли нормально – успеют. А здесь полуторное количество семян попросит полуторного количества пищи. Заботливая бригадирша, тетя Даша, торопила ребят: удобрения немного, надо его прибрать к рукам поскорей, пока другие не захватили.
На беду испортилась погода. Просыпаясь, Лена первым делом глядела в окно, но каждый день видела одно и то же: все небо обложено неподвижными серыми облаками, а под ними низко-низко, чуть не задевая за крыши, летели рваные, как ветошь, тучки. Днем и ночью, словно сквозь сито, сеял дождик, и мокрые воробьи попискивали, под застрехами. В обед в избах приходилось жечь керосин. Дорога, которая стала было просыхать и на горбинах уже не давала следа, снова расквасилась. Лошади вконец измучились. Их перестали гонять на пашню и вываливали кучи прямо на дороге. Лена пристала к Анисиму, чтобы, он сплел кузова, и вся бригада стала разносить сыпец на себе, прикрепив эти кузова на спину.
Так было шесть дней, а на седьмой день на поле пришел председатель Павел Кириллович.
Он отозвал тетю Дашу в сторону и, глядя в ноги, сказал:
– Больше со скотного двора навоз брать запрещаю. Хватит. И назавтра кони занаряжены в другую бригаду. И так больше других навозили.
– Да как же вы нас с другими равняете! – удивилась тетя Даша. – Ведь нам надо больше, чем другим.
– Не дам вам больше, чем другим. Вот бумага пришла – десять центнеров зерна передать «Красному пахарю». У них нехватает. А у нас будто хватит! Не дам я вам семян выше нормы.
– Ты не шути, председатель, – тихо сказала тетя Даша. – Для чего, думаешь, мы тут полную неделю мокнем? Или ты в это дело не веришь? Агроном-то тебе что говорил?
– Не агроному отвечать, а мне. Где я вам зерно возьму?
– Так ведь правление-то согласно?
– Тогда было согласно, а теперь не согласно. Пусть райзо официально напишет, тогда будем разговаривать.
– Нет, обожди. Сейчас я ребят позову. Лена!
Но Павел Кириллович повернулся и, весь сжавшись от дождя, зашагал в деревню.
8
Работалось в этот день плохо. С поля ушли раньше обычного. Вечером в избе у Лены комсомольцы устроили собрание, с протоколом, с резолюцией – все честь честью. Порешили взять недостающее зерно из личных запасов и разошлись уговаривать на это своих отцов и матерей. Уговорить оказалось нелегко. В прошлом году хлеба пожгла засуха, и у некоторых колхозников в сусеках к весне ничего не было. Но все-таки после долгих разговоров почти всех удалось уломать. Один Никифор никак не давался на это дело. Сперва с ним беседовала Настя, потом пришлось пойти Лене. Как только Лена намекнула о зерне, Никифор взял газету и не стал слушать. Бестолку пробившись часа два, Лена махнула рукой и, прикинув в уме, сколько обещают дать остальные, решила, что можно обойтись и без Никифора, Но когда пошли по избам отмерять обещанное зерно, все переменилось. Люди прослышали о том, что Никифор не согласен, и тоже задумались.
– Это что же вы – дураков ищете? – такими словами встречали ребят родители. – Один должен последнее отдать, а другой станет булки печь? И не просите. Коли все дадут, так и я дам.
Пришлось снова приниматься за Никифора. У него перебывала почти вся бригада. Гриша даже заходил к нему в кузню «нажимать на сознательность». Кончилось тем, что Никифор выгнал его и заперся.
В воскресенье Лена отправилась к Никифору, твердо решив просидеть у него хоть полные сутки, а зерно выпросить любой хитростью. Она пришла к нему рано утром.
Никифор сидел за столом, пил с блюдца чай и заедал его густо посоленным хлебом. Жена его, маленькая старушка, растапливала печь. Настя тоже пила чай, забеленный молоком. В кастрюле ворковал кипяток.
– Здравствуйте, – сказала Лена, – приятно кушать.
– Здравствуй, – ответил кузнец, настораживаясь. – Не видела, Ленька уголь носит?
– Носит.
– Слава богу. Догадался.
– Носит, носит. Я там видела – крюки лежат, аккуратные крюки, ровно на фабрике сделаны.
– Ну да, на фабрике, – ухмыльнулся Никифор. – Вчерась сковал.
– Вы ровно колдун, дядя Никифор. Вот Кральку подковали, – так она теперь помолодела. Бегает, как пятилетняя.
– На ей короткие подковы были. Разве так подковывают? Пришлось все заново ставить. Передние копыта козлиные. Пришлось фасон сымать. Подковы делать. Фабричная не подойдет. Нипочем. Копыта козлиные.
– Пойду я, – сказала Лена.
– Обожди, – сказал кузнец. – Садись с нами. Почайпить.
– Спасибо. Я уже.
– Садись еще. Чего там.
Лена подсела к столу и вопросительно посмотрела на Настю. Не передумал ли отец насчет зерна? Настя украдкой поморщилась и безнадежно махнула рукой.
– Чего перемигиваетесь? – сказал Никифор. – Обратно про пшеницу? Чтобы и разговору не было!
– Нам и не надо больше, – ответила Лена. – Мы уж собрали. Гудимов полмешка дал, Гришкин отец – мешок.
– Эва, богачи, – сказал Никифор.
– Моя мама еще полмешка добавила.
Настя удивленно смотрела на Лену и молчала.
– Так все и набавили? – недоверчиво покосился Никифор.
– Конечно, все. Тетя Даша и та мешок дала, а у ней трое ребят. Уж если она дала, так неужели моя мать не даст! Совестно ведь. У тети-то Даши трое.
– Ну и будут не жравши.
– Ничего. У них картошка припасена. Грибы сушеные. И ребятишки у тети Даши терпеливые, понимают. Войну-то ведь как прожили… Вечор она им по конфетине дала, так Огарушек, который все к вам в кузню бегает, половину съел, а половину в бумажку завернул – на другой, говорит, раз.
Никифор хмуро вздохнул и, придерживая крышку чайника волосатым пальцем, стал наливать чай.
– Гудимов дал? – спросил он внезапно.
– Все дали. Только вы один и не дали. Ну, да ничего. Вы не сердитесь, что мы к вам приставали. Нам больше не надо… Знаешь, Настя, Огарушек-то дома тоже кузню затеял. Костыль притащил, топор ломаный у него вместо наковальни. Клещи откуда-то взял.
– Вон где мои клещи, – улыбнулся Никифор.
– Целый день стучит, – продолжала Лена, – тете Даше от этого стука житья нет.
– Коли бы взаймы, – сказал Никифор, – а то так, выложи, нивесть на что.
– А мы отдадим. Председатель обещался с урожая отдать.
«И правда, – подумала Лена, – нужно сегодня поговорить с председателем, чтобы отдал осенью. На это он согласиться. Мы его уговорим. Чего ему!»
– У нас зерно-то мелкое. Не сортовое.
– У всех такое. Мы отберем. Ну, я пошла…
– Обожди, – сказал Никифор – Мать, сходи-ка, смерь, сколько в левом сусеке.
Жена его заворчала.
– Да нам и не надо больше, – сказала Лена.
– Как это не надо! У всех берете, а моего не надо?
– Возьмем, что ли? – обернулась Лена к Насте.
– Ну, конечно, возьмем, когда папаня дает.
Жена Никифора вышла. В сенях послышались твердые мужские шаги.
– Твой все чаи распивает, – раздалось в сенях, – а на колеса шины не насажены. Что-то он разважничался, ровно высший комсостав.
Лена закусила губу.
В избу вошел председатель.
– Вот они. Все собрались. Ты почему не на работе, Ленка? То день и ночь тебя с поля не согнать, то…
– Сейчас идем, – примирительно буркнул Никифор. – Идем, Павел Кириллович. Она по делу. За зерном.
– За каким зерном?
– А на ихний участок. Дам мешка два. Только, гляди, отдай. По-честному.
– Чего отдать? – уставился на Никифора председатель.
– Дяденька Никифор, – сказала Лена. – Ленька уголь не носит.
– Обожди. Не путай… Ты обещался зерно отдать?
– Какое зерно?
Вошла жена Никифора с прутом и, прижав пальцами прут примерно на середине, сказала:
– Вот сколько осталось.
– Обожди, мать. Что там есть – наше с тобой дело. А Ленка врет. Совесть у ней телята съели.
9
Вечером Лена, макая химический карандаш в лужицу воды, писала:
«Товарищ Дементьев.
Пишет вам ваша знакомая, Лена Зорина.
Товарищ Дементьев, мы уговаривались, что наша бригада засеет в полтора раза больше нормы, и вы нам это разрешили. А как дошло до дела, председатель уперся и не дает. Уже время сушить зерно, дни наступили погожие, а он не дает. Прошу вас самих приехать поскорее или написать построже, чтобы он не отрекался от своих слов.
Остаюсь ваша знакомая Зорина».
Лена вырезала из газеты конверт, заклеила письмо хлебом и только тут вспомнила, что домашний адрес агронома остался на подоконнике у Наталки.
Что же сделаешь! Придется посылать на райзо.
10
Потеплело. Солнце стало пригревать все сильней и сильней.
Мелкие лужи пересохли, и на их местах остались черные пятна. Грязь в колеях покрылась ломкой коркой. Гуси ходили вдоль деревни, растворив крылья, и сигналили, как автомобили. А ответа от Петра Михайловича не было.
Из МТС приехали машины: тракторы тянули на буксире качку с железными бочками, культиватор, зеленый, похожий на железнодорожный вагончик на маленьких колесах; потом эти же тракторы тащили автомашины, и всю ночь в деревне стоял стук и грохот и избы дрожали, как в лихорадке. К утру вся дорога была порезана гусеницами на ровные буханки, а лужи стали перламутровыми. Трактористы раскинули свое хозяйство у реки. Два молодых парня, в замасленных, словно кожаных, штанах, чумазые, нервные, похожие друг на друга, как братья, ходили по избам, знакомились с девчатами и тайком от механика меняли керосин на молоко.
Подходила пора сеять, а Дементьев все не приезжал, и письма от него не было.
Возле кладовой, на ровном месте, рассыпали зерно, спрыснули его водичкой, чтобы под солнышком пробудился спавший всю зиму зародыш в зернышке, чтобы подышал он на воле, пока не окреп, чтобы наклюнулся, чтобы легче ему было в земле сосать пищу. Целые тучи воробьев галдели у кладовой, вся крыша была усеяна ими: воробьи бросались с крыши, норовили уворовать хоть зернышко, и ребята били их палками чуть не по головам.
Казалось, Дементьев совсем забыл про все, что обещал на собрании. «А может, он на меня осерчал, – думала Лена, – из-за этого и не едет, не отвечает. Не настоящий он человек, если так. Эти дела путать вместе нельзя. Да. Не настоящий он человек».
Но на поле Лена не показывала и виду, что надежды ее не сбываются. Жалко было ребят. Ребята работали так, что счетовод не верил замерам тети Даши, а раза два сам выходил проверять, сколько раскидано навоза. Лена знала: стоит ей только задуматься, закручиниться – ребята все поймут и поостынут. И она через силу веселилась, посмеивалась, командовала, намекала на то, что послала в район письмо, делала вид, что знает что-то такое, чего никто другой не знает. Все, даже проницательная тетя Даша, верили ей: чего же особенного, агроном все время около Ленки вздыхает.
Однажды, собираясь домой, Гриша помыл в луже сапоги и сказал:
– Ну, все теперь. Дня через два сеять. Молодец у нас Ленка! Все сделает. Мы за ней, как за каменной стеной. Вот что значит свои люди в районе.
И они ушли. Ушли все, кроме Лены и тети Даши. Тетя Даша замеряла последние куски. Красное солнце уже дотронулось до земли.
– Ну, пойдем, стахановка, – подошла к Лене тетя Даша.
Лена сидела на камне, и спина ее вздрагивала.
– Ты чего? Али обидели? Не вышло ничего в районе?
Лена не отвечала.
– Вот, гляди-ка ты какая. Чего же ты мне раньше не сказала? Ну, ребятам нет, а мне бы могла сказать. Не реви. Не надо убиваться-то. Обожди, я с председателем поговорю. Может, и выйдет что-нибудь. Не один он хозяин. Мы – правление – тоже хозяева.
11
Как уговорила тетя Даша Павла Кирилловича, – никто не знал: ночью она постучалась в окно Лениной избы и сказала радостным шепотом:
– Дает немного. Завтра пораньше собирайтесь грузить, пока не передумал. Мужик-то он больно ненадежный.
Лена не могла больше спать. Едва дождавшись рассвета, она побежала за Гришей, Настей, за другими ребятами. Запрягли две подводы, подняли кладовщика, поехали к амбарам.
Кладовщик долго не хотел без распоряжения председателя колхоза отпускать зерно. Но все наперебой стали убеждать его, что Павел Кириллович разрешил, что он скоро подойдет и подтвердит это, а пока что надо начинать мерить и грузить.
Когда первая телега была наполнена мешками, к амбарам подошел Павел Кириллович. Глядя в ноги, он сказал:
– Сгружай…
– Как так? Ведь вы разрешили! – воскликнула тетя Даша.
– Сгружай, тебе говорят.
– Да что вы за человек такой! – сказала Лена, медленно бледнея.
– Что я за человек? – вдруг закричал Петр Кириллович. – Коли хочешь урожай повышать, так делай как люди, а нечего новости выдумывать. Не наше дело новости выдумывать…
– Вон что! – сказала Лена.
– Да! Ты в райзо писала? Жаловалась, небось, что зерна не даю? Ну-ка, почитай. – И председатель в волнении начал тыкать руки в карманы и наконец разыскал сложенную вчетверо блестящую бумажку.
Лена развернула бумажку и, увидев, как чистенько напечатаны слова и как размашисто, захватывая печатные буквы, сделана подпись, поняла, еще не читая, что дело плохо. Особенно испугала ее эта непонятная подпись, состоящая из одних только букв «ш» – штук пятнадцать букв «ш» подряд, а на конце красивая змейка.
На бумаге было напечатано:
Председателю колхоза дер. Шомушка
На Ваше письмо №… (пустое место) от (пустое место) сообщаем, что постановлениями… (дальше стояло-много цифр)… расходование сортового зерна сверх утвержденной нормы запрещается. Прошу разъяснить колхозникам, что виновные в перерасходе такового будут привлекаться к уголовной ответственности.
А дальше стояла подпись человека по фамилии «шшшш».
12
Пелагея Марковна вернулась домой поздно. Солнышко уже зашло за амбары. Слышно было, как мышонок в углу катает какой-то шарик. Изба, в которой жили они вдвоем с Леной, была недавно построена: сруб стоял на камнях, в дверь приходилось забираться по бревнам, потому что крыльца еще не успели сделать. Из горницы до сих пор еще не выветрился скипидарный дух свежего леса.
Не вздувая света, Пелагея Марковна хлопотала возле печи, собираясь стряпать ужин.
– Экой ты, опять продырявился… – говорила она ведру. – И так я тебе все донышко тряпочками позатыкала. Послужил бы еще годок, а там будет легше, куплю ведра, а тебя на спокой.
Пелагея Марковна разговаривала с ведром, с печью – со всем, что было в избе. А то и вовсе говорить разучишься: на работе не до разговоров, а дома тоже перемолвиться не с кем: Ленка приходит к ночи, когда Пелагея Марковна уже спит.
Пелагея Марковна наполнила водой кадку и стала щепать лучину. Одна за другой лучинки на одной ножке отпрыгивали от полена.
– Ишь ты, баловник, – добродушно ругала Пелагея Марковна полено. – Что ты сучки под ножик подставляешь? Право, баловник! А вот я тебя переверну, не станешь баловаться.
Она поставила на шесток таган, достала шероховатые от земли картофелины, стала искать спички.
Спички не находились. Пелагея Марковна лазила по всем уголкам и, пока искала, успела рассказать тагану, что завтра, если будет ведро, начнут сеять, что трактористы ходили глядеть, как поднята зябь, и ругали тех трактористов, которые работали осенью, что привезли такие машины, каких никто сроду и не видел, и что все, слава богу, будет хорошо.
Она потянулась из-за угла печи пощупать, нет ли спичек на лежанке, и наткнулась пальцами на чье-то плечо.
– Ай, батюшки! – она отдернула руку. – Это кто?
– Я, мама, – устало ответила Лена.
– Вот напугала. Даже дух занялся. Ты бы хоть голос подала.
– А зачем?
– Что рано воротилась?
– Наработалась. Хватит.
– Уморилась?
Лена ничего не ответила. «Горе какое-то у нее, – подумала Пелагея Марковна, – а спрашивать нечего, все равно не скажет». Наконец она отыскала спички и тихонечко, стараясь не шуметь, сварила картошку, вскипятила молоко. Потом она засветила лампу и позвала Лену. Они сели вдвоем на одну скамейку у хлипкого стола, который мог стоять, только прислонившись к стене. Лампа скупо освещала их утомленные лица, сундук, стоящий в углу, раму с фотографиями. Сундук был обит железными полосами. Полосы во многих местах насквозь проела ржавчина – видно, сундук закапывали от фашистов. В крашеную фанерную раму было вставлено штук двадцать фотографий – и больших и маленьких, чуть ли не с почтовую марку. На карточках виднелись темные пятна – видно, рама тоже была закопана и отсырела.
Лена и Пелагея Марковна ужинали, а с желтоватых кабинеток на них смотрели пучеглазые гусары в добротных сапогах, строгие старики с расчесанными бородами, старушки, положившие худые руки на колени, с глянцевых пятиминуток улыбались курносые девушки в пуховых беретах и такие же курносые ребята в черкесках с чужого плеча. На одной из карточек виднелась и Лена – маленькая еще, с косичками и в пионерском галстуке, повязанном на голую шею.
Людная и крепкая была до войны семья, а теперь вот вся она умещается на одной узенькой скамейке. Неподвижно смотрит на огонь Пелагея Марковна, и где-то в глубине ее красивых темных глаз запрятаны следы большого женского горя.
Поужинали молча. Один только раз Пелагея Марковна спросила:
– От агронома-то нет ничего?
– Пустой он человек. Струсил. Не едет, – сказала Лена и пошла к постели. – И говорить о нем не хочу…
Пелагея Марковна погасила свет. Из стекла потянуло душным запахом керосина. Луна разостлала на столе белую скатерть. И чугун стал белым, словно облитый молоком. Далеко на улице, наверное у реки, играет на гармошке неугомонный Гришка, визжат и смеются девчата. А Лена уже спит. Мышонок снова принялся в углу катать шарики.
Пелагея Марковна тихонько поднялась и подошла к дочери. Лена спит. Волосы ее рассыпались по подушке. Словно насторожившись, спит она: веки не совсем сомкнуты, словно она подглядывает, пальцы полусогнуты, готовые схватить лопату или вилы. Вот она вздрогнула во сне, повернулась на бок. Пелагея Марковна осторожно погладила ее по голове. Выросла дочка. И приласкать-то ее приходится украдкой. Нрав мальчишеский. Не любит она материнской ласки. По-настоящему, надо бы на нее обидеться, да как на нее обидишься, когда у нее золотое сердце. Хоть она и не приласкается и доброго слова не скажет, но если ляжешь спать – она ужинает без света; если затоскуешь – она норовит все прибрать сама, как бы ее ни сбивало с ног от усталости.
Похудела Лена за эти дни, синева выступила у нее под глазами. Милая моя доченька! Что тебя тянет на самые трудные дела, что тебе надо? Богатой ты хочешь стать? Заработать больше всех? Нет, не такой у тебя характер, не нужно тебе богатство и не понимаешь ты, что оно такое. Ты последнее отдашь любому, кто ни попросит. Почета ли ты добиваешься или ордена? Нет, неведомы тебе гордость и похвальба.
Что ты видишь в снах своих? Что тянет тебя на непривычные, на самые трудные дела? Какая волна поднимает тебя? Какая волна поднимает тебя так высоко, что и не поговорить с тобой и не понять тебя твоей матери…
13
Дементьев ехал в Шомушку и недовольно хмурился, в десятый раз стараясь решить, как держаться с Леной: равнодушно-официально, обиженно или попрежнему говорить с ней так, как станет подсказывать сердце?
Но поля, медленно вращающиеся с обеих сторон, женщины в разноцветных платках, лошади, запряженные в плуги, бурые откосы, разлинованные нежнозеленой озимью, – все это отвлекало агронома и мешало ему думать. Недалеко постукивал «сталинец», и человек пять ребятишек как-то умещались на нем вместе с трактористом. Одна за другой появлялись деревни, где среди серых строений желтели новые избы, крытые пышной соломой, с палисадами, с воротами из свежих шелковых досок. И снова шли пашни, люди, тракторы.
«Глупости, – думал Дементьев, радостно ощущая себя частью этого работящего, накрытого чистым голубым небом мира. – Нужно не обращать внимания на ее девичье лукавство. Зачем нагонять на себя злость на нее, если в самом деле нет этой злости? Сам-то я хорош! Говорил ли я ей когда-нибудь серьезно, что я ее люблю? Нет, не говорил. А теперь приеду и скажу. Вот и все».
И то ли оттого, что вокруг, по всей земле, шла налаженная работа, то ли от светлых мыслей и яркого солнца – в душе Петра Михайловича утвердилось чувство спокойного, уверенного ожидания чего-то хорошего.
Начались поля Шомушки.
Поглядев на пашни, агроном сразу заметил, что сеять начали только сегодня. Как это часто бывает, в первый день дело шло плохо. Трактор с сеялкой неподвижно чернел на пашне, и на сеялке сидел грач. Четыре растрепанные женщины лежали на брезенте у самой дороги.
– Почему не работаете? – спросил Петр Михайлович, резко одергивая жеребца.
– А чего нам делать? Машина стоит.
– Где тракторист?
– Побег к начальству. Председатель не велит сеять.
Дементьев хлестнул жеребца и поехал дальше, разыскивая глазами председателя. «Наверное, дома прохлаждается. Поеду прямо к избе».
Чувствуя настроение хозяина, жеребец занервничал.
Дома председателя не было. Не было его ни в правлении, ни у конюшен, ни у кузницы, ни у вагончика МТС. Всюду говорили: «Был только что, да пошел вон в ту сторону». Так всегда говорят про свое начальство. Агроном решил уже итти на поле один, но вдруг сзади послышалось:
– Товарищ Дементьев! А я за вами всю деревню избегал. Вот глядите, тут у нас с эмтеэсом опять война открылась.
Председатель, потный и вымазанный в грязи, подошел и стал объяснять. Оказывается, эмтеэсовцы пропахали по зяби на глубину семнадцать сантиметров вместо двадцати и оправдываются тем, что глубже пахать нельзя, потому что грязь и получается большой пережог горючего. Дементьев с председателем пошли на поле. Действительно, пашня была бракованная. Правильно сделал председатель, запретив сеять на такой пашне. Пришлось искать механика МТС, ругаться, заставлять наново регулировать плуг, грозить составлением акта. Потом начали налаживать подвозку зерна, и Дементьев, забыв о Лене, до самого вечера советовал, хвалил, грозился и наконец устал – сел передохнуть, и им снова овладело чувство ожидания чего-то хорошего. Он оглянулся. Солнце садилось. Колхозники расходились с поля, и только трактор стучал за бугром так, словно там выбивали половики.
– А как дела у комсомольцев? – спросил он Павла Кирилловича.
– Как у всех. Сеют, – ответил председатель, глядя в ноги.
– Пойдемте посмотрим.
– Чего же смотреть-то. Уже отбой. Все дома.
– Как хотите. Тогда я один схожу.
Председатель отправился в деревню, а Дементьев – по тропке на поле. Он никого не надеялся увидеть там – просто хотелось посмотреть, как подготовлена земля.
Вдруг он увидел Лену. Лена была далеко, на самом краю пашни, у маленькой речки, впадающей в Медведицу. Она стояла нагнувшись, широко расставив ноги, доставала из мешочка зерно и аккуратно закладывала его в землю. Возле нее на корточках возился Огарушек. Дементьев подошел. Лена заслоняла головой заходящее солнце, и волосы ее казались раскаленными.
– Мальчик, – сказал Дементьев, – сбегай, друг, на дорогу, посмотри, нет ли там председателя.
Огарушек побежал.
– Или вы не знаете, где председатель? – спросила Лена, не оглянувшись.
– Знаю. Я хочу сказать вам, Лена…
– Огарушек! – закричала Лена.
Дементьев насупился. Огарушек вернулся.
– Чего же ты убежал? – сказала Лена мальчику. – Закапывай, – потом, насмешливо улыбнувшись, взглянула на Дементьева. – Чего же вы смолкли? Вы мне говорить что-то хотели. Говорите.
Все нежное, что было на душе агронома, разом схлынуло:
– Я хотел узнать, – сказал он холодно, – как вы подготовили землю под полуторное количество зерен. Но я поговорю об этом с кем-нибудь другим.
– А вы разве не знаете, что… – начала Лена, но агроном резко повернулся и пошел прямо по пашне к речушке. Пройдя немного по берегу, чтобы скрыться от Лениных глаз, он сел на камень у самой воды.
На противоположном крутом берегу, прямо по отвесной стенке, росли частые прутья орешника. Они густо чернели вдоль берега, и только в одном месте, в прореху между кустами, прорывался последний луч, до того плотный и туманный, что сквозь него ничего не было видно. Дементьев долго сидел и слушал, как в орешнике боязливо и однотонно вскрикивала невидимая птица. Солнце садилось за холмы. С каждой минутой становилось все темней и тише, и птице никто не отвечал, и она снова с тупым отчаянием звала кого-то и прислушивалась.
Река засыпала. От отражения агронома один за другим отрывались овальные куски и исчезали на темном плесе. Вода колебалась лениво и нехотя. И только в том месте, где падал луч, плясали сотни розовых искр, словно там в воду бил бесшумный огненный ливень.
Вдруг Дементьев увидел в воде отражение Лены.
– Я хочу хоть метров пять или десять посадить по-своему, вот и сажаю руками, – сказала она виновато.
– Сажайте, – ответил агроном, не понимая и не желая понимать, зачем ей взбрело в голову сажать зерно руками.
– А это потихоньку, чтобы не знал никто, Петр Михайлович. Вы никому не говорите.
Агроном молчал.
Лена села возле него на камушек.
– Вы обиделись? – неожиданно спросила она.
– Нет.
– Я знаю. Обиделись.
– Не за что мне на вас обижаться.
– Значит, есть за что. Я знаю.
– Чего вы знаете?
– Чего надо, то и знаю.
Оба они смотрели на воду, где шевелились и вытягивались их лица.
– А откуда вы знаете?
– Знаю уж. Только вы не обижайтесь. Если бы я была свободна, так, может, у нас с вами и получилось. Только у меня уже есть.
– Кто?
– Вы его не знаете. Он сейчас в городе Горьком. Отсюда до него по железной дороге тысяча сто восемьдесят километров.
Наступили сырые сумерки. Так же незаметно, как выходит из комнаты мать, убаюкав сынишку и прикрутив лампу, незаметно зашло солнце. Умолкла птица в орешнике. Погасли на воде искры. Темная река неподвижно застыла, и только изредка, когда плотва склевывала водяного жучка, по гладкой поверхности воды разбегались маленькие зыбучие кружочки.
И, наконец, дождавшись полной тишины, на бледно-зеленое небо вышла одинокая яркая звезда.
– Давно он уехал? – спросил Дементьев подумав.
– С полгода, а то и больше.
– Вы не забыли его?
– Как же мне его забывать? Что вы!
– Ну что же. Хорошо. Даже… завидно.
– Ничего. И вы найдете. Не одна я на свете.
– Не просто найти, Лена. Вот живу, живу, а все не найти.
– Найдете. Нашего брата теперь много. Экое добро…
Дементьев поднял голову и посмотрел на Лену.
– Чего вы?
– А сочиняете вы, как всегда. И про горьковского вашего сочиняете. Ничему я теперь не верю…
– Почему же не верите. Хотите докажу?
– Докажите.
– Вот я ему письмо написала. Еще не отправила. Хотите почитаю?
– Почитайте.
Лена развернула сложенный треугольником листок и начала: «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!»
– А что это за номер – тридцать один?
– Не перебивайте, а то читать не стану. «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!» Это номер для того, чтобы он складывал письма подряд, я их все нумерую. «Целую тебя, Васичка, в губки твои и в длинные реснички много, много раз.
Васичка, я утром вспоминала тебя и ту рощу, где мы стояли в дождь под березой и ты мне сказал в первый раз про чувство. Я бы и сейчас нашла эту березу.
Васичка, но только я проснулась, так мне стало тошно, что сейчас бы бросила все и пошла пешком к тебе в город Горький.
Но сейчас нельзя. У нас много работы. Мы затеяли сеять больше нормы, а Павел Кириллович не дает зерна ни в какую…»
– Как не дает? – удивился Дементьев.
– А так вот не дает. Ровно не знаете… «Не дает зерна ни в какую, и уж целую неделю мы бьемся как рыбы об лед, и очень нам это обидно. Я и в район писала и уговаривала наших – ничего не выходит. Кабы ты был здесь, так…»
– Ну, а дальше все одно и то же, – сказала Лена, торопливо складывая письмо.
– Подождите, Лена. Я не понимаю. Собрание решило дать вашей бригаде семян?
– Собрание-то решило, а с вашего чертова райзо пришла бумага, что за это под суд. Будто мы жулики…
– Где эта бумага?
– У председателя.
– Пойдемте к нему.
– Да чего теперь ходить! Зерна уже нет. Все роздали по бригадам…
– Пойдемте, пойдемте!
И, схватив Лену за руку, он почти потащил ее на дорогу.
Было уже совсем темно. Долго они шли, не говоря ни слова.
– Сколько дней идут письма до Горького? – ни с того, ни с сего спросил Дементьев.
– Не знаю. Четыре или пять.
– А оттуда?
– А оттуда и вовсе не знаю.
– Как же не знаете? Он числа на своих письмах ставит?
– Нет. Он и не пишет мне.
– Как так не пишет?
– А так, не пишет. Одно письмо написал через месяц, как туда приехал, и больше не пишет. Да вот отцу своему этим летом прислал. И все. Он работает. Ему некогда такими пустяками заниматься.
– Так он ведь и здесь работал?
– Ну, работал, – неохотно сказала Лена.
– И время хватало ему с вами гулять?
– Ну, хватало.
– Почему же он уехал от вас?
– Да он не от меня уехал. Сами знаете, неурожай был. Голодно стало.
– А вам не голодно? Вы же не поехали.
– Я-то? – она усмехнулась. – Если все из деревни уедут, кто тогда хлеб сеять станет?
– А он все-таки уехал?
– Он не на век уехал. Сказал, что приедет, когда легче будет.
– Когда легче будет?..
– Когда легче… – Лена не договорила и задумалась. – Слушайте, – наконец сказала она, проводя тыльной стороной ладони по лбу. – Не сбивайте вы меня с толку… И идите к председателю сами. Даст он зерна или не даст, мне все одно… Идите…
14
Председатель колхоза был одинок. Он жил в одной избе с бригадиршей Марией Тихоновной и ее старым мужем и занимал угол, отгороженный полинявшей занавеской.
Дементьев пришел поздно: старики уже спали, а председатель, сгорбившись, сидел возле коптилки и писал. Для Дементьева была постлана на полу солома и положена подушка малинового цвета.
– Устали? – спросил Павел Кириллович шепотом.
– Устал.
– Молоко кушать станете?
– Нет.
Дементьев сел и покосился в сторону, где стояла постель хозяев. Мария Тихоновна ворочалась и вздыхала.
– Пойти, что ли, покурить, – сказал Павел Кириллович поднимаясь. – Пойдемте за компанию.
