Текст книги "По дорогам идут машины"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– На ком же? – спросил батя.

– А все одно на ком. Вон хоть Григорьевну возьму. Ей одной тоже не лучше моего живется. Сейчас пойду и скажу своему председателю.

Савельич застукал ладошкой по скамье, нащупывая шапку. Попрощавшись, он вышел, аккуратно и плотно затворил за собой дверь, а батя все сидел за столом, и красный глазок то затухал, то накалялся в темноте; совсем тихо было в горнице, только сверчок за печкой стрекотал до того надоедно, что захотелось его прихлопнуть.

Пришла мама. Начала собирать ужин и спрашивать, куда девался уксус. Мы поужинали и легли, но сверчок все стрекотал, я не могла уснуть до поздней ночи и досадовала на Савельича за то, что он, чуть ли не силком, как в царское время, хочет заставить Василия Карповича жениться.

Прошел один день, прошел второй, а я так и не узнала, до чего договорился Савельич с сыном. А на третий день вечером шла Лелька, я не утерпела, окликнула ее.

– Здравствуйте, – сказала Лелька и остановилась. Я не знала, что дальше говорить, а Лелька стояла, наклонив голову немного набок, и ждала.

– У вас, говорят, книжек много? – спросила я, чтобы только сказать что-нибудь. – Дайте мне почитать!

– Хорошо. Пойдемте ко мне, выберите.

Я пошла с Лелькой и поглядывала на нее, и мне было завидно, что она красивая, как артистка. Когда мы прошли с полпути, Лелька спросила:

– А вам про книжки Василий Карпович говорил?

– Нет. Чего ему со мной говорить.

– Нет? А мне казалось, что вы с ним друзья.

– Какие мы друзья! Я с ним и видаюсь только на поле.

– Не советую вам с ним дружить. Ничего в нем хорошего нет. Я его достаточно узнала. Он за мной ухаживал. Начнешь с ним разговаривать, а он сидит, скатерть мнет, только и слышно от него: «как из пушки»…

В комнате у Лельки было до того прибрано и чисто, что страшно было до чего-нибудь дотронуться. Она достала с полки книжку «Казаки» Льва Толстого и подала мне.

– Садитесь, Нюша, – сказала Лелька. – Я думала, что он здесь, в комнате, стесняется, и вытащила его однажды погулять. Он пошел с таким видом, словно делал мне величайшее одолжение. Помню, вышли мы за овин, пошли в низинку, туда, где кочки. Я рассказывала ему о своей жизни, а он молчит, рассматривает кустики, ямки сапогом ковыряет, просто невежливо себя ведет. Был чудный вечер. Пели соловьи. Наконец в нем что-то тронулось, он расшевелился и стал разговаривать безо всяких пушек. Я даже удивилась. И мне показалось, что мы начали понимать друг друга. Я декламировала ему Блока, и он внимательно слушал. И вдруг, вы понимаете, остановился около какой-то ямы как вкопанный. Мне даже страшно сделалось. Он посмотрел на меня, как ненормальный, и, представьте себе, закричал: «Беги к дяде Ивану, неси заступ! Только быстро, как из пушки!» Меня больше всего возмутило это «только быстро!», как будто я солдат, а он лейтенант. Конечно, я повернулась и ушла домой.

– А на что ему заступ? – спросила я.

– Оказывается, он на том месте торф нашел. И чуть с ума не сошел от радости. Потом, правда, он приходил извиняться и целый час угощал меня разговорами о том, что нашел удобрение за полкилометра от дороги, а до этого торф возили пролеском за восемнадцать километров. У меня голова сделалась вот такая.

– Почему же? Это интересно!..

– Чего же здесь интересного!

– А как же. Сколько лошадей на другую работу освободилось. То возили…

– Ну вот, теперь вы мне станете объяснять. – Лелька улыбнулась.

– Нет, я вам объяснять не буду. А он хорошее дело сделал. И сам он хороший.

– Между прочим, о вас он иного мнения, – сказала Лелька.

– Какого?

– Посмеивается над вами.

– Чего же ему смеяться? – спросила я, и словно что-то упало внутри меня.

– Трудно сказать. Вот вы, наверное, помните, приезжал позавчера товарищ из райкома. Так вот Василий Карпович водил этого товарища в поле – пшеницу смотреть. От нечего делать и я с ними пошла. Ну, ходили они долго, я страшно устала. Наконец подошли к вашему участку, и Василий Карпович начал рассказывать о вас в комических тонах.

– Почему же в комических? – спросила я. – Он же на собраниях говорил, что хорошо работаю…

И я не слышала, что ответила Лелька, и даже, кажется, не попрощалась и только по пути домой вспомнила, что забыла книжку у Лельки на столе. Но я не стала к ней возвращаться, а пришла домой и сразу легла спать и долго тайком от мамы плакала.

А на другой день меня послали в Вологду на совещание стахановцев сельского хозяйства. Под вечер, когда я уже села в машину, чтобы ехать на станцию, подошел Василий Карпович. Он подошел прямо к дверце кабины, оглянулся, словно за ним подглядывали, и, как-то жалостно усмехнувшись, протянул мне цветок и сказал тихо:

– Надо?

– Нет, не надо, товарищ председатель, – ответила я нарочно громко, чтобы и Семка-шофер услышал. – Колючек много в вашем цветке. По хозяину и цветок.

Мы поехали. Я оглянулась в заднее окошко, но за облаком пыли Василия Карповича не было видно.

В Вологде мы пробыли четыре дня. В последний день я рассказывала о наших делах. После выступления, в перерыве, ко мне подошел тот самый дяденька из райкома, который приезжал в наш колхоз. Оказалось, он хорошо знает Василия Карповича по армии, они больше года были в одной части. Дяденька был веселый, и, когда стал рассказывать про войну, все у него получилось смешно и не страшно. А потом он пожалел, что мало пришлось побыть в нашем колхозе, а поговорить с Василием Карповичем через самоварчик (это он так сказал) так и не удалось.

– А как у Васи дома после войны? – спросил он. – Интендантство в порядке? Ложки, плошки, одежка?

Я сказала, что Василий Карпович живет неплохо, только вот мать его в войну померла, и теперь им с отцом трудно хозяйничать.

– Ну, это горе – не беда. Скоро женим парня.

– На ком?

– Вам лучше знать. Какая у вас комсомолка по три нормы в день дает? Мы с ним по полю ходили, он хлеба показывал и своим народом хвастался, так…

– А что он про нее говорил?

– Хвалил. Вообще-то он многих хвалил, но других, так сказать, прозой хвалил, а про эту чуть ли не стихами стал выражаться, чуть ли не на цыпочки вставал.

Дяденька усмехнулся и прищурился, что-то вспомнив.

– А барышня, которая с нами вместе ходила, начала от зависти свой городской платок беленькими зубками чуть не насквозь прокусывать. Ясна обстановка?

Это он сказал тихонько и медленно и так поглядел на меня, что я испугалась и не стала с ним больше говорить, а то еще поймет, чего ему понимать не следует.

У меня хватило терпенья дождаться конца совещания. Хватило терпенья спокойно ждать поезда. Но когда я сошла на нашей станции – я уже не могла искать попутную машину и поэтому пошла пешком.

До деревни я добралась к ночи. Окна нашей избы светились. Я вошла в горницу. Батя и Савельич выпивали. Мама ходила возле горки и бранилась за то, что кто-то извел весь уксус. Я не стала ничего объяснять маме, хотя уксус целый месяц пила я, и пила для того, чтобы согнать красноту с лица. Я не стала ничего объяснять, потому что мне не терпелось увидеть Василия Карповича, чтобы он не сердился за цветок.

Было уже часов одиннадцать. Итти к нему просто так было неловко, но я надумала дело.

– Ты куда? – спросила мама.

– Я сейчас вернусь. Василию Карповичу надо письмо снести.

– Нету твоего Василия Карповича, – сказал Савельич грустно и выпил.

У меня захолонуло сердце.

– Как нету?

– А так, нету. Повышение ему вышло. В район сегодня вызвали. А хороший был председатель? – Видно, уже не в первый раз за этот вечер спросил Савельич батю, и батя тоже, видно, не в первый раз ответил: – Хорош был председатель!

Я накинула платок и выбежала на улицу. Луна светила. Всю деревню было видно из конца в конец. Стояла глубокая тишина. Не брехали собаки, не шумели деревья. И ни одного человека не было на улице, словно все наши колхозники уехали в район. Я то бежала, то шла, то шла, то бежала и наконец достигла избы Савельича. Ставни были открыты. Я подошла к окну вплотную. Изнутри на меня глядела полукруглая луна, как будто спрашивая: «Чего тебе тут надо?» Из второго и из третьего окна та же луна, словно в насмешку, глядела на меня. Я подумала и прошла во двор. На крыльце, на бечевке, лениво покачивался рукомойник с носиком. С перил свисала тряпка. Я поднялась по скрипучим приступочкам и увидела на двери большой замок.

Нет, наверное правду сказал Савельич.

У меня защемило сердце. Я затворила ворота и как во сне вышла за околицу. Я прошла по шоссе, до того развилка, где Василий Карпович выговаривал мне за шесть гектаров, поднялась на пригорок и остановилась у камня, возле которого Василий Карпович пил, когда умаялся.

Со всех сторон, уходя вдаль к самому лесу, слабо шевелилась налитая пшеница. Тяжелые упругие колосья качались под слабым ветром, и тихое шуршанье, тонкий звон, мягкий свист пролетали над бескрайным полем. Серебристая лунная дорожка блестела на колосьях. И мне вдруг стало покойно и хорошо.

– Вася, ты не сердись за цветок! По глупости это, – сказала я и, кажется, заплакала.

А по пшенице с мягким свистом пошла упругая волна, заворачиваясь боком и набегая в мою сторону, и колосья, толпясь и протискиваясь, потянулись к моим рукам.

1947.

СТАНЦИЯ ЩЕГЛОВО

Получив сообщение с разъезда о том, что пассажирский проследовал, начальник станции Щеглово, Василий Иванович, встал из-за стола.

Было двадцать три часа. Керосиновая лампа с жестяным круглым щитком слабо освещала дежурку. Неровный кусок газеты, надетый на закопченное стекло вместо абажура, покоробился, и запах тлеющей бумаги разносился по комнате. Под потолком медленно летал тяжелый жук, стукался об отставшие обои, о табель-календарь с зачеркнутыми числами и шлепался на пол.

Василий Иванович подбросил форменную фуражку и, сжав пухлые губы, подставил под нее голову. Фуражка стукнула начальника станции околышем по макушке, и он едва успел подхватить ее руками. Однако это не огорчило его, и он подбросил фуражку еще раз, но несколько пониже. Она щелкнула козырьком по его широкому утиному носу.

Спохватившись, что за ним могут подсматривать. Василий Иванович придал строгое выражение мальчишескому лицу и посмотрел в окно, но за черными стеклами не увидел ничего, кроме своего прозрачного отражения.

Все так же смотря в окно, он надел фуражку, передвинул ее обеими руками немного набок, зажег фонарь и вышел на платформу.

По обе стороны путей однообразно и тоскливо шумел невидимый в темноте лес. Ветер нес влажный грибной запах. Колокол у двери гудел, как морская раковина.

Минут через десять издали выползла яркая звездочка, стала приближаться, увеличиваться, разделилась на две, и обе звездочки стали увеличиваться, потом нижняя тоже разделилась на две, раздался гудок, и, рассеивая теплую водяную пыль и освещая синий дымный воздух, прошел паровоз, и за ним замелькали светлые квадраты окон.

Поезд остановился, и в наступившей тишине под вагонами зашипели тормоза.

Василий Иванович подошел к проводнице, держащей на руке фонарь, как держат ребенка.

– Здравствуйте, Надя, – сказал он.

– Здрасте, Василь Иваныч.

– Ну, как в Москве?

– Хорошо, спасибо. Новое кино идет: «Весна». Смешное! Как двое влюбились и перепутали.

В темноте не было видно ее лица, но Василий Иванович не решался поднять фонарь: Надя сердилась, когда он светил ей в глаза. Говорила она быстро, сокращая и пропуская слова, и по голосу ее можно было догадаться, что она улыбается.

– Если бы у них имелось настоящее чувство, так не перепутали бы, – заметил Василий Иванович. – Настоящее чувство никогда не обманет.

– Опаздываем? – спросила Надя.

– Опаздываете. На двенадцать минут.

– Да что вы! Это Воронеж не принимал. Ну, ничего. Нагоним. Гаврила Степанович ведет. Нагоним. А у вас как?

– Ничего. Помаленьку. Вот если бы у них было настоящее чувство…

Раздался громкий, оглушающий гудок. Надя поднялась на ступеньку. Гудок еще звучал, а паровоз, пробуксовав, тронулся; за ним, по очереди, тронулись и вагоны. Квадраты света поползли по доскам, расползаясь по незаметным днем неровностям платформы, и один за другим спрыгивали на откос.

Проводив поезд, Василий Иванович вернулся на станцию.

Он вошел в большую комнату.. В комнате висел старый плакат и стоял грузный дубовый диван с дырочками на спинке и сиденье. На диване, в углу, на всегдашнем своем месте, сидел пятнадцатилетний Коська, сын стрелочника Никифора, принимавший почту.

– Что получено? – спросил Василий Иванович.

– А что получено! Газеты да письмо.

– Ионову письмо?

– А то кому же. Ему.

Ионов, помощник начальника станции, почти каждый день получал письма в одинаковых конвертах. Василий Иванович вздохнул.

– Если меня спросят, так я в дежурке, – сказал он.

– А кому спрашивать? – отозвался Коська.

Действительно, спрашивать было некому. До деревни шестнадцать километров, в жилом доме давно спят, а больше и людей нигде нет, кроме стрелочника Никифора в будке у переезда.

– Ты не рассуждай, мал рассуждать, – сердито сказал Василий Иванович. – Подай газету «Гудок».

Коська никак не мог понять, почему это начальник всегда после прихода пассажирского становится сердитым. Почти все, что происходило на станции, Коське было ясно. Он умел переводить стрелки, умел зажигать лампу на семафоре, и, по его мнению, держать на станции девять человек совершенно не нужно; если бы научиться разговаривать по телефону, так он, Коська, да Никифор вдвоем справились бы со всеми делами…

Но начальник был хитрый: когда Коська спрашивал его о связи и сигнализации, он отвечал мудрено и непонятно, чтобы еще больше запутать дело и не выдать своего ремесла.

Коська потер ногу об ногу, посмотрел на плакат. За окнами скучно шумел лес.

– Я – Щеглово, – доносился из-за двери протяжный голос. – Я – Щеглово. Начальник станции Ребров. Номер сорок четыре проследовал двадцать три часа ноль восемь минут.

Коська подумал и направился к дежурке. Постояв немного, он решительно взялся за ручку и плечом толкнул дверь.

Василий Иванович отмечал что-то в журнале движения.

– А что на двери написано? – сказал он, не поднимая головы.

Коська молчал.

– Что на двери написано?

– Чего же. Нельзя, так уйду, – обиженно отвечал Коська, направляясь к выходу.

– Куда ты? Можешь постоять. Только молчи. Не мешай сосредоточиться.

– Я и так молчу.

– Вот и правильно… Сегодня, небось, опять с Ионовым грибы собирали?

– Собирали.

– А на бугры за озером ходили? Там на прошлой неделе под одной сосной тридцать шесть штук росло.

– Как же. Ходили.

– Бездельничаете вы все… Белых много?

Коська, довольный тем, что начальство в разговорчивом настроении, начал было рассказывать, но раздался звонок, и Василий Иванович махнул рукой, чтобы он замолчал.

– Отделение, – сказал Василий Иванович, снимая наушники, – со всеми точками говорит.

– Со всеми сразу?

– Со всеми сразу…

– А как это?

– Очень просто. У диспетчера имеется ключ циркулярного вызова. Поворачивает он этот ключ, посылает на точки импульсы вызывного тока и отдает приказ в мраморный микрофон. Ясно?

– Не знаю, – отвечает Коська.

– Ну так вот. Это тебе не грибы собирать.

А днем мимо станции Щеглово один за другим шли товарные составы, длиной больше полкилометра каждый, шли копперы, ледники, гондолы, пульманы, вагоны с надписью «годен под хлеб», жирные цистерны. Поезда везли уголь, блестящий на солнце, как мокрый, везли трубы, тес, арматуру, везли грузовики, установленные по три штуки на двух платформах, везли глыбы облицовочного камня, похожего на замороженные волны.

Помощники машинистов ловко принимали на ходу жезл, и поезда, такие тяжелые, что от них дрожала станция, проходили по главному пути, не сбавляя скорости, унося за собой карусели пыли.

Василий Иванович выходил встречать товарные маршруты, так же тщательно осмотрев мундир, однако не слишком заботясь о том, как сидит на его голове фуражка.

Через трое суток, в два часа десять минут вернулся пассажирский.

– Здрасте, Василь Иванович! – послышалось из темноты.

– Здравствуйте, Надя. Ну, как в Ростове?

– Хорошо, спасибо! Там дом, помните, я вам говорила, уже совсем отремонтировали. У нас моряк едет. Чудной – смех один. Рассказывает, как с фашистом в воде дрался.

– Ерунда. Балованный народ моряки….

– А в Лихой к нам два вагона прицепили…

– Пользуется тем, что вам неизвестны морские уставы, и сочиняет.

– В тех вагонах физкультурники в Москву едут.

– Спросить его, что полагается по инструкции делать, когда буксы горят, тоже чего-нибудь сочинит. Сочинять они мастера!

– Почему вы сердитесь на него, Василь Иваныч? Ни разу человека не видели, а сердитесь… – сказала Надя.

– Не в этом дело, Надя. Вы извините, что так получается, – Василий Иванович вдруг заторопился, – но поезд стоит одну минуту, Надя… И надо бы мне не огорашивать вас сразу, но поезд стоит одну минуту и…

– Пора, пожалуй, ехать, товарищ начальник! – проходя в голову состава, сказал главный.

– Пора. Езжайте, – ответил Василий Иванович.

Вагон дернуло. Надя что-то говорила, но слов из-за гудка не было слышно.

Василий Иванович сделал несколько шагов за поездом.

– Простите, вы начальник станции? – послышался голос за его спиной.

Он удивленно оглянулся. Позади него стоял старичок в шляпе с обвисшими полями, с чемоданом в руке.

– Я, – ответил Василий Иванович. – Вы откуда?

– С поезда. К вам.

Старичок поставил чемодан и закашлялся.

– Да вы не перепутали? Ведь это станция Щеглово.

– Именно. Станция Щеглово, – и, покопавшись в бумажнике, старичок достал конверт.

В конверте оказались две бумажки, сколотые скрепкой: глянцевая, со штампом директора дороги, и папиросная, на которой при свете фонаря можно было разобрать только слова «с подлинным верно», написанные чернилами.

В дежурке он прочитал бумажку.

Начальнику станции Реброву приказывали сдать дела вновь назначенному товарищу (старичок приподнял шляпу и поклонился), четырнадцатого июля прибыть на Придонскую-сортировочную и приступить к исполнению обязанностей диспетчера.

– Четырнадцатого, – с досадой сказал Василий Иванович, – а сегодня пятнадцатое… Пишут тоже…

Утром все служащие помогали своему начальнику укладываться, и Коська в первый раз увидел, что у начальника есть фотоаппарат, камера футбольного мяча, затрепанная книжка «Как закалялась сталь» и, что уж совсем удивительно, – манок на уток. Василий Иванович со всеми по старшинству попрощался и поехал на Придонскую.

На новом месте ему не понравилось. Работа его состояла в том, чтобы обеспечить подачу порожняка к угольным шахтам под бункера и составлять угольные маршруты.

Целый день нервные, крикливые люди стучали в окошечко, махали бумажками, а он, прижимая телефонную трубку плечом к уху, подписывал, слушал и ругался.

Телефоны звонили непрерывно. Одна шахта сообщала, что вагоны погружены, другая требовала паровоза; с 21-й бис какой-то человек голосом артиста говорил: «Уголь идет в отвалы. Некуда грузить уголь. За такое головотяпство отдают под суд. Как ваша фамилия?» – и нельзя было его ругнуть, потому что неизвестно было, кто это такой.

После сдачи дежурства Василий Иванович отправлялся в свою комнату, ложился на постель, подстелив под ноги «Гудок», и мечтал о тихой станции Щеглово.

Он вспоминал ясные вечера, когда в «зале» на дубовом диване усаживались Ионов, Коська, еще человека два-три и стрелочник Никифор рассказывал страшным шепотом о том, как он партизанил при немцах. Увидев вошедшего начальника, Никифор замолкал и растерянно-вопросительно смотрел на него.

– Продолжайте, – обыкновенно говорил Василий Иванович и важно проходил в дежурку, хотя ему очень хотелось послушать Никифора.

Он вспоминал темные зимние ночи, когда по платформе мела метель и снег передувало через рельсы тонкими, как марля, лентами и в лесу мерцали глаза волков, а Никифор отгонял их, звоня в станционный колокол.

Он вспоминал садик с качелями, дежурку с отставшими обоями, вспоминал разговоры с Надей, которые так и не удалось довести до конца.

Через две недели он написал рапорт с просьбой вернуть его на прежнюю работу. Управление отказало.

А еще через неделю пришло письмо от Коськи. Коська писал, что у них все попрежнему, что поспели яблоки, и стали они рассыпчатые, как вареная картошка, и «скусные». И само Коськино письмо пахло яблоками.

«Сбили меня с пути, – думал Василий Иванович, следя за лампочками селектора, – жить бы сейчас в Щеглове, поставить домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю. Она согласилась бы, чего ей не соглашаться!»

Он снова написал рапорт, и на этот раз ему посчастливилось: старичок заболел, и должность начальника станции Щеглово оказалась свободной.

Василий Иванович быстро собрался. Никто его не провожал: на Придонской ему не удалось ни с кем подружиться.

Он приехал в Щеглово как раз в тот день, когда со стороны Москвы должен был подойти Надин, сорок четвертый.

На станции действительно, как писал Коська, все было попрежнему: из-за пыльных кустов акации все так же выглядывало станционное здание, выкрашенное желтой краской, так же торчал у платформы фонарь, который зажигали к приходу пассажирского, и в зале все тот же диван стоял в углу.

Первым увидел начальника Никифор и удивился, до чего он похудел и осунулся. Старые приятели служащие окружили Василия Ивановича на платформе. Все стали уговаривать его дня два-три отдохнуть, съездить на рыбалку или в деревню к Никифорову свояку. Но он наотрез отказался и от рыбалки и от свояка и предупредил Ионова, что сегодня вечером сорок четвертый будет принимать сам.

Устроившись в прежней комнате, Василий Иванович навел порядок в дежурке: перевернул лист картона, которым был накрыт стол, и зачеркнул на табель-календаре тридцать две цифры, каждую отдельным крестиком.

Вечером Коська поведал Никифору по секрету, что начальник немного не в себе: зачем-то целый час ходил по саду и мерил шагами землю, а потом остановился, как: врытый, и сказал баку с кипятком: «Поезд стоит одну минуту, и я вас люблю».

В двадцать три пятнадцать подошел пассажирский.

Ночь была темная, и, казалось, черное небо, без звезд, без месяца, опустилось до самой земли.

Василий Иванович, против обыкновения немного заторопившись, подошел к вагону.

– Ну, как в Москве? – спросил он, забыв даже поздороваться.

– А что в Москве, милый. В Москве хорошо. Деревья на улицах садят.

Василий Иванович поднял фонарь. У двери вагона номер два стояла пожилая проводница в берете, натянутом на уши.

– А Надя где? – спросил Василий Иванович.

– Какая Надя?

Василий Иванович подумал, что он неправильно рассчитал дни. Надя, наверное, приедет завтра со следующим сорок четвертым.

– А-а, – догадалась, наконец, проводница. – Это, верно, та стрекоза, на чье место я заступила. Она, милый, на курсы пошла.

– На какие курсы?

– А кто их знает, на какие. То ли на главного кондуктора, то ли еще главней. Далеко тебе будет до нее.

– Опаздываете, – строго сказал Василий Иванович.

Ему казалось, что поезд на этот раз стоит удивительно долго.

Наконец вагоны тронулись, торопливо подлаживаясь друг к другу и сбиваясь на стрелках. Красный фонарик, похожий на раскаленный уголек, плавно поплыл вдаль.

Раздался трескучий звук рожка, похожий на крик ночной птицы, – это Никифор с переезда сигналил о том, что поезд благополучно проследовал со станции.

В темноте воскликнул паровоз, и десятки других паровозов один за другим ответили ему из лесной чащи.

Красный глазок удалялся все медленней, медленней, потом как будто остановился и застыл на одном месте.

– Обман зрения, – сказал Василий Иванович и вздохнул.

Теплый запах антрацита таял в прохладном воздухе. Красный фонарик внезапно потух. Лесная тишина окружала станцию.

Василий Иванович прислушался к этой тишине и вдруг понял, как быстро мчится мимо него трудная, счастливая, большая жизнь, как старается она увлечь его с собой, а он, неизвестно почему, упирается.

Василий Иванович вошел в зал. Коська с газетами сидел на диване.

– Ну, чего? – сказал Василий Иванович. – Так вот и просидишь жизнь молодую. Что, ты думаешь, я с вами тут век нянчиться буду? Вот назначат Ионова вместо меня, а ты бы на его место подучился. Пойдем покажу, как журнал движения заполнять.

Коська не удивился. После прохода пассажирского начальник всегда делался сердитым.

1948.