Текст книги "По дорогам идут машины"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
– Леша, – говорит она, – кто ульи привез?
– Не знаю, – отвечаю я и поворачиваюсь на другой бок.
– Ты только не сердись, Леша, – сказала она. – Пелагея Степановна приехала.
– Зачем?
– Ульи обратно забрать. Ругается.
– А ты не давай! Федор Никитич хозяин.
– И Федор Никитич с ней здесь, на поле.
– Ну и что?..
– Что же. Он грузит, а она командует.
– Эти ульи, кажется, Василий Иванович – шофер – привез. Сходи к нему, пусть он разберется.
– И Василий Иванович там. Ничего не помогает.
Я хотел было вскочить, но Дуська нагнулась и прислонила к моей щеке свою холодную щеку. Потом сказала на ухо: «Хороший ты, Леша, красивый ты, да разве можно так-то, при всех…» и выбегла на улицу, чуть маму в дверях с ног не сбила.
Я сел на кровати. «Наконец-то, думаю, ей моя физиономия приглянулась». Мама вошла с подойником, поглядела на меня и встала как вкопанная. «Что это с тобой, Лексей?» сказала она. «А что?» – «Посмотри-ка в зеркало…» Я глянул и ахнул. Вся морда перекошена. Пчелы ночью перекусали. Губа вздулась, под глазом вот этакая шишка голубая, ровно чернилами вымазан… Дуська, увидев такую морду, сразу, конечно, догадалась, кто пчел привез, а ничего не сказала. Хитрая. Ну, умылся, пошел на поле. Федор Никитич со своими пчелами уже уехал. Девчата стоят, руками разводят. Но скоро вышли из положения. Надумали они искусственно опылять гречку – веревками. Навешали на веревку тряпок, взялись за концы и тянут тряпки по цвету. Опыление получается не хуже, чем от пчел… Да тебе слушать неинтересно про эту нашу сельскохозяйственную технику…
Алексей умолкает и начинает аккуратно собирать яичную скорлупу в бумагу. Солнце уже высоко, и снова видно трубу кирпичного завода, розовую, как очищенная морковка, и словно вычерченную на небе мачту высоковольтной передачи. Река вздувается…
– Вот она, и машина идет, Васька из «Первой пятилетки» едет, – говорит Алексей. Я еще ничего не слышу, но радостно начинаю собираться. Вскоре действительно подходит машина. В кабинке, к сожалению, два человека. Я гружу рейки, треногу, теодолит и, попрощавшись с Алексеем, забираюсь в кузов. Мы едем весенними полями и рощами, и я долго думаю о новой красоте человеческой…
1949.
ФУТБОЛ
У насыпи, возле семафора, Николка, Петя и остроносая девочка Люся, коротая время, играли в чижика…
Пете было не больше тринадцати лет, но сильная воля уже проглядывала в его узких серых глазах. Ребята его слушались и заметно побаивались. Играл он от скуки, небрежно забрасывал заостренную с двух концов палочку толстыми, успевшими огрубеть от работы пальцами в квадрат, начерченный на земле, бил, почти не глядя, но все у него получалось ловко и точно.
Люся – левша – играла не хуже мальчиков. Она умела драться, и на обоих ее коленях виднелись болячки, похожие на изюмины.
Николка играл с полной серьезностью и дотошно следил за правилами. Он стоял, настороженно приоткрыв рот, и все время выкрикивал: «Люська, чего ты три шага шагаешь! Петро, гляди, она камушек подкладывает! Ага, промахнулась: второй раз нельзя!»
Немного подальше лохматый парнишка пытался развязать зубами затянутый узлом шнурок своего левого ботинка. Он давно был погружен в это занятие и ни с кем не разговаривал. А еще дальше, на откосе насыпи, почти до самой станции виднелись группы мальчиков и девочек, собравшихся по три, по четыре человека. Некоторые из них, так же как и Николка, первый раз в эту весну вывели на пастьбу коз, а многие пришли просто так – посидеть да побеседовать.
Несколько дней тому назад сошел снег. Маленькие полянки яркой, новорожденной травки, не тронутые еще ни пылью, ни суховеями, блестели на рыжей сырой земле. Козлята с розовыми копытами радостно прыгали вверх и вниз по откосу.
Тяжелые облака, сгрудившись, неподвижно висели над горизонтом, заслоняя солнце, и хотя до вечера было еще далеко, над плоской, пустой равниной, кое-где покрытой кустарником, над извилистой проселочной дорогой, над крышами деревни, над кирпичным зданием станции стыли серые туманные сумерки. Все стало расплывчатым и неясным, как в непогоду: возле станции смутно чернело дерево, у горизонта едва виднелась лиловая покатая горушка, за поворотом проселка желтело что-то похожее на кучи песка.
На шлагбауме переезда через железную дорогу сторожиха зажгла фонарь, и от этого казалось еще сумрачней и туманней.
– Глядите-ка, уже домой пора, а Помидор только еще пасти ведет, – сказала Люся, замахиваясь набивалкой.
К насыпи направлялся толстый коротконогий мальчик лет шести в большой железнодорожной фуражке. Полные щеки его были до того красны, будто он целый день просидел у открытой печки. Мальчик пятился к насыпи и с трудом тянул козу. Коза мотала головой и, приседая, упиралась.
– Уматывай, Помидор, отсюда! – закричала Люся. – Здесь наши, колхозные, пасут. Ваша эмтеэс вон там пасет!
– Эта земля не ваша, – пыхтя, отвечал Помидор. – Это земля железнодорожная. Вот пойду на станцию, дяде скажу, он вас всех отсюдова…
– Смотри, не уйдешь – как пульну, – и Люся, неумело закинув руку за шею, замахнулась палочкой.
– Попробуй, пульни только, попробуй… – торопливо заговорил Помидор и попятился. – Я тебе так пульну, что ты… что ты не захочешь… – и он неожиданно заревел.
– Иди, не бойся! – крикнул ему Петя. – Паси где хочешь. А ты, Люська, его не задевай. Всем травы хватит…
– Да, хватит! Вовсе негде скотину пасти стало. Скоро на самые рельсы загонят. Вчерась Евгения Федоровна скатерть повесила сушить, а Ефимкина Машка угол у скатерти начисто сжевала. Евгения Федоровна выскочила, руки в мыле, кричит: «Ефим, Ефим, иди-ка сюда, я тебе уши повытягиваю», а он и идет, ровно она ему конфетину посулила.
– И лгешь все ты, – сказал парнишка, который развязывал зубами шнурок на ботинке. – А я-то и не пошел вовсе…
– Нет, пошел, сама видала, пошел… Всю землю до самых огородов на клетки поделили.
– Это травополье, – сказал Петя. – От травополья хлебушка больше соберем.
– Все равно, как в прошлый год, суховей спалит.
– А чтобы суховей не спалил – деревья садим. Понятно? И пруд выкопали для этого… Евгения Федоровна, когда хлеба погорели, в библиотеку спряталась да плакала, а ты с тридцать девятого года, а ничего не понимаешь. И играть с тобой неохота…
Петя далеко закинул набивалку и сел.
– Сегодня папа приеде-ет, – сказал Помидор, растягивая слова, – машину на поезде привезе-ет. Теперь в нашем эмтеэсе много машин будет, а у вас, в «Светлом пути», – две только, а в «Заре» – так и вовсе одна…
– Слышь-ка, Петро, – начал Николка таинственным голосом. – Вечор я надумал такую машину, которой ни бензина, ни автола – ничего не надо. И мотора не надо: сама будет бегать.
– И не побежит без мотора машина никакая, – заметил парнишка, сняв, наконец, ботинок и вытряхивая из него песок.
– Побежит. Был бы у меня магнит, я бы ее сам сделал. Вот слушай. Видел я картинку: сидит верхом на осле турок и держит впереди себя удилище, а на конце лески привязана морковка. Морковка болтается у осла под носом. Он хочет морковку достать и идет вперед. А морковка едет вместе с туркой.
– Называется, надумал машину!.. – сказал Ефим.
– Постой. Вот если взять большенный магнит да приладить спереди к железной машине. Машина-то станет к нему притягиваться, покатится, а магнит вместе с ней вперед поедет. А?
– Ничего не получится, – равнодушно сказал Ефим.
– Почему?
– Потому что будет твою машину не остановить…
– Ты это брось, – прервал Ефима Петя. – Как это так, не остановить? Тут все дело в магните. Если есть такие громадные магниты, так, знаешь, какая от этой машины польза будет! Надо тебе, Николка, письмо составить да в район, товарищу Гусеву. Он это дело сразу в ход пустит…
За спинами ребят стала звенеть и содрогаться проволока, укрепленная на маленьких столбиках. Крыло семафора поднялось.
– Товарняку путь дали… – сказал Помидор. – Сейчас папа на этом товарняке машину для нашего эмтеэса привезет…
– Давай письмо составлять, – продолжал Петя. – Бумага есть? – Николка похлопал по карманам и достал блокнот.
– Чего писать-то? – спросил он, нацеливаясь карандашом.
– Пиши: «Уважающий товарищ Гусев».
– Чего это такое: «Уважающий»?
– Пиши. Всегда так пишут. Да скорее. Поезд придет – машинисту передадим, он в районе отдаст начальнику станции. А начальник – товарищу Гусеву.
– Не передаст машинист Гусеву, – сказал Ефим.
– Передаст. Наш председатель сколько раз так письма пересылал.
Облака разошлись, и на землю хлынули лучи вечернего солнца. Все засияло, потеплело, осветилось чистым закатным светом.
Стало видно, что возле станции не одно, а два дерева, одно метрах в двадцати позади другого, две осины с прошлогодними гнездами на голых сучьях, похожими на черные кубанки. То, что несколько минут назад представлялось лиловой покатой горушкой, оказалось прозрачной рощицей, еще не одетой листвой, а вдали, у проселка, желтели не кучи песка, а неглубокие ямы-карьеры, вырытые дорожниками.
– Глядите-ка, Механик идет… мячик несет… – сказал вдруг Ефимка и, сгорбившись, начал торопливо натягивать ботинки. Зашнуровать их у него нехватило терпенья, и, крикнув Люсе, чтобы караулила пальто, он бросился вниз по откосу, и за ним, журча, посыпались камушки.
Помидор посмотрел вдаль.
По проселочной дороге шел долговязый парень лет четырнадцати, в косоворотке и отглаженных брюках. Он нес небольшой черный мячик.
– Петро… гляди-ка… Механик футбол несет, – сказал Помидор, заикаясь от волнения. – Сейчас мы будем… – и, не договорив, помчался вниз вслед за Ефимом. Ребята с криком и свистом неслись навстречу пареньку в отглаженных брюках.
– Ну скорее!.. Чего дальше писать? – торопил Петя. Но Николка уже не сводил глаз с мяча.
– Пиши, подцепить магнит к машине, и точка… Пиши сам, я играть побег…
– Что, я один, что ли, буду!..
Возле коз остались только девочки. Люся завистливо глядела на ребят, но не трогалась с места. Футбол – дело мужское.
– А я буду ворота мерить, – упрашивал Помидор, протискиваясь к Механику. – Ладно? Меня примете?
– Разойдись! Глядите, козы разбегутся!
– Я буду ворота мерить…
– Давайте сговаривайтесь! – сказал Механик, не слушая Помидора. – Я и Петро – капитаны.
Обнявшись по-двое, ребята стали расходиться в стороны и шептаться. Помидор, с которым никто не хотел сговариваться, начал отмерять ворота. Он размахивал руками и делал такие широкие шаги, что чуть не падал. Помидора сильно пугало то, что его могут не принять, и он с великим старанием расчерчивал поле, втыкая палочки на границах ворот, и таскал к палочкам одежду: чтобы виднее было, куда бить. А в это время ребята попарно подходили к капитанам.
Подошел Ефим в обнимку с маленьким мальчиком. У мальчика болел зуб, и щеки его были туго повязаны платком.
– Грача или ворону? – загадал Ефим, нажимая на слово «грач», так что сразу было ясно, что «грач» – Ефим, а «ворона» – мальчик с больным зубом.
– Грача, – быстро сказал Механик.
– Ну нет, я так не стану играть, – Петя махнул рукой. – Чего же это ты всех игроков побрал, у тебя и Ефим и Николка, а у меня одна плотва.
– Так ведь я не выбираю! – воскликнул хитрый Механик. – Я же отгадываю…
– А я ворота сделал… – робко заговорил Помидор. – Ох, и хорошие ворота!.. Больши-ие!.. С кем сговариваться?
– Иди из-под ног, – сказал Механик.
– Прими, а-а… – завел Помидор, давно предчувствовавший, что так случится. – Я ворота делал…
– Уйди с поля, тебе говорят.
– Я ведь пинать не прошу. Я вратарь буду. Прими, а-а… Шурку так приняли…
– Хочешь судьей? Вон иди, на камень садись, суди…
– Ну да, судьей! Всегда судьей да судьей!
Но его уже никто не слушал. Капитаны спорили. Петя наотрез отказывался играть с малышами, а Механик расхваливал его команду и хаял своих, однако ни одного человека поменять не соглашался. Наконец было решено составить команды заново, без всяких отгадываний: Механик должен взять всех из своего колхоза «Светлый путь», а Петя – из своего, из «Зари». Но и так получилось нехорошо: у Механика оказалось четырнадцать человек, а у Пети – девять.
– Ладно, – сказал Петя. – Помидор, становись в ворота. Только, гляди, на пузо принимай мяч, понял? Одними руками не цапай, пузом накидывайся, понял? Шурка, будешь на защите…
Мяч взвился, медленно поворачиваясь в воздухе. Все – и защитники и нападающие – бросились за ним. Игра началась.
Медлительного Ефима, который сидел с полуоткрытым, как во сне, ртом и снимал ботинки, теперь трудно было узнать. Глаза его светились. Лицо стало напряженным и настороженным. Он метался по полю от одного края к другому, рвался к мячу, падал, вскакивал, и шнурки его ботинок со свистом хлестали траву и камушки.
Механик повел мяч по левому краю к тому месту, где между куч одежды, растопырив руки, стоял Помидор. Ефим бросился было наперерез, но Механик точно пасанул Николке, выбежал на штрафную площадку, отобрал у Николки мяч и снова погнал его к воротам. Николка, припрыгивая, бежал рядом, хлопал в ладоши и кричал рыдающим голосом: «Пас сюда! Чего ты у своих-то из-под ног мячик отбираешь! Пас сюда!» Но Механик ничего не слышал. Отталкивая локтями и своих и противников, он добежал до самых ворот и, легко обманув Помидора, забил гол. Девочки завизжали. Счет был открыт.
Петя подошел к Помидору, дал ему подзатыльник, выгнал с поля и сам стал в воротах. Помидор надулся, но не заплакал. Он понимал, что вину его не искупить и сотней подзатыльников. Потеряв всякую надежду на то, что его снова примут, он отошел к каменной отсыпке, где сидели Люся и человек шесть судей.
– Что, или надоело? – прищурившись, спросила? Люся.
– А тебя и вовсе не принимают! – сердито сказал Помидор.
– Ну и что же! Ничего интересного нет.
– Только крик один.
– И еще дерутся.
– Пошли лучше в камушки играть…
– Айдате… – сказал Помидор, с грустной завистью следя за мячом и не трогаясь с места.
– Ой, опять забили! – закричала Люся, вскакивая. – Петро, чего же ты… Опять нашим забили!
Снова ворота «Зари» были под угрозой.
Петя бросился в гущу схватки. Видимо, он потерял, терпение и решил во что бы то ни стало отыграться. Отпихивая плечами противников, он погнал мяч, выбежал за пределы поля, и хотя все судьи кричали: «Аут, аут!», игра развернулась у шлагбаума. Мяч погнали к проселочной дороге, и ворота остались в тылу команд. В самый разгар игры на дороге появилась высокая женщина в комбинезоне:
– Михаил, как тебе не совестно! – закричала она Механику. – Ребенок сидит один дома, плачет, а ты у него мячик отымаешь…
Механик делал вид, что это относится не к нему, и смущенно забегал к мячу сбоку.
– Батюшки, а брюки-то, брюки-то вывозил! – продолжала женщина. – Больше никогда гладить не стану. Ведь уже жених скоро!..
Между тем мяч подогнали к воротам команды Механика с тыльной стороны, и Петя забил гол. Счет стал два – один в пользу колхоза «Светлый путь». Игра развернулась с новым азартом. Механик сильно подал мяч на центр, Петя снова было завладел им, но Николка самоотверженно бросился ему под ноги, и мяч снова оказался у Механика. Механик подал мальчику с больным зубом, мальчик у самой штрафной площадки паснул головой Механику. Надо бить. Удар!
Но гола забить не удалось, потому что мать Механика вела по штрафной площадке козу. Мяч ударил козе в бок и укатился в аут.
Через несколько минут счет сравнялся.
– Плотва, кто хочет играть, становись на защиту! – крикнул подобревший Петя.
Помидор и все шесть судей рванулись на поле.
На этот раз Помидор играл хорошо. Он ловко принял трудный мяч, обошел Николку, выбежал на пустой левый край, но кто-то из «Светлого пути» подставил ему ножку, и, больно ударившись коленкой, Помидор упал. Игра приостановилась. Помидора подняли. Хромая и заливаясь слезами, он пошел к воротам.
– За это штрафной полагается, – хмуро сказал Петя.
– А чего он под ногами путается, – оправдывался Механик.
– Видят, что маленький, и валят! – кричала Люся. – Штрафной им надо! У них весь «Светлый путь» такой. Ихний бригадир у нашего председателя семена тимофеевки клянчить приходил, а у самих семена были… Штрафной!
– Какой штрафной? А вы у нас полуторку не брали известь возить? Тоже «Заря» называется – полуторку купить не могут!
– Можем, да не хочем. Штрафной!
– Ладно, бейте. Вот попросите еще полуторку!
Механик стал в воротах. Отмерили одиннадцать шагов и положили мяч. Помидор нацеливался бить. Все смолкло. От удара зависело – вничью ли окончится игра, или победит «Заря».
Но в это время раздался гудок – и тяжелый товарный поезд, грохоча на стыках, пошел по насыпи, косые длинные тени вагонов, изгибаясь поползли по откосу. Козы бросились вниз, и валявшиеся на насыпи бумажки начали кувыркаться вслед составу.
Поезд замедлил ход. Под колесами, как примус, шумели тормоза. В просветах между вагонами мелькало красное, закатное солнце, и Помидор становился то розовым, то темным. Проехали крытые вагоны с пломбами на задвижках, проехала цистерна, выпачканная мазутом, проехали две платформы с мачтовым лесом, и, наконец, в самом конце состава Помидор увидел шесть платформ, на которых стояли красивые автомобили с серебряными медведями на радиаторах. Машин было девять. У одной из них стоял человек с заросшим лицом и махал Помидору кепкой.
Изгибаясь, как лента, поезд прошел на третий путь.
– Это чего же, все в нашу эмтеэс? – спросил Николка.
– Ну да, в нашу! – ответил Ефим. – Это на весь район привезли. Дадут тебе в эмтеэс одну… Машин девять штук. Больно жирно!
– Обе оси ведущие, – сказал Механик. – Техника на большей!
– Обе ведущие, – повторил Помидор, не понимая, что это значит. – Вот так да!
Между тем поезд остановился, борта платформы откинули, и первая машина осторожно, словно боясь поломать что-нибудь, съехала на грузовую платформу. Паровоз загудел.
– Ну вот и все, – сказал Ефим. – Я говорил, одну дадут.
Поезд тронулся, и ребята увидели, что платформы, груженные машинами, остались на месте.
– Отцепили! – закричал Николка. – Все нам. Все машины нам!
– Чем зевать-то, побегли лучше на станцию, – сказал Петя, – может помочь чего-нибудь надо… Люська, гляди за козами.
– А я тоже с вами…
И через минуту на опустевшем футбольном поле одиноко лежал черный мячик, и лобастый козленок удивленно обнюхивал его.
1949.
ПО ДОРОГЕ ИДУТ МАШИНЫ
Вы только никому не говорите: наш Лешка недавно собрался бежать в районный центр, город Остров. Об этом никто не знает. Один я знаю. Я подглядел, как Лешка тайком от мамы сушил на печи хлеб и складывал сухари в вещевой мешок. А потом он вытащил из сундука новые полуботинки, которые остались от папы. Я застиг Лешку, когда он прятал полуботинки в вещевой мешок.
– А-а-а! – сказал я.
Лешке нечего было делать, и он признался, что хочет убежать в районный центр, город Остров, учиться на доктора, а полуботинки продаст в городе Острове на базаре, чтобы иметь на первое время деньги.
– Так тебе же тринадцать лет! – сказал я.
– Ну и что, что тринадцать?
– Не примут тебя учиться на доктора. Мал еще.
– Примут! Я рослый, – сказал Лешка. – На доктора не примут, так на фельдшера примут.
Я подумал, что и на фельдшера его не примут, но не сказал, а то еще стукнет.
– А почему ты хочешь учиться на доктора? – спросил я. – Ведь ты ихнюю работу не любишь. Ведь ты насмешничаешь над докторами. Над Харитоном Иванычем насмешничаешь…
– Ну, так и что? Работу-то я перетерплю. Зато доктором хорошо. Вот хоть Харитон Иванович: когда в Бабине кино, так ему кресло ставят.
И правда: Харитону Ивановичу, когда приезжает кино, всегда ставят кресло.
Почему-то кино всегда приезжает не в нашу деревню, а в Бабино. А нам приходится таскаться туда, за семь километров, и стоять у самого аппарата. Даже ленту перематывать до нас очередь не доходит. Народу в бабинском клубе набивается столько, что руки из кармана не вынуть. А на самом хорошем месте всегда стоит кресло, припасенное для Харитона Ивановича. Никто в это кресло не садится, потому что Харитон Иванович никогда никого, даже меня, с места не сгонит, а так, и простоит у дверей сколько бы его ни упрашивали сесть. Ему тяжело стоять, он уже старенький, и голова у него беспрестанно трясется, как будто он едет на телеге.
Он принимает в бабинской больнице через день – три дня в неделю, а в другие дни принимает второй доктор – женщина. Когда принимает женщина, Харитону Ивановичу полагается отдыхать, но он не отдыхает. В эти дни он запрягает своего Серого и едет по деревням. В деревнях у него все знакомые, всех он знает по имени и отчеству и даже знает, что меня дразнят «Сверчком». Он ездит по деревням, лечит, объясняет, как готовить из картошки плюшки, как клеить калоши, рассказывает, что нового слыхать по радио и какая будет погода.
Один раз Харитон Иванович угадал к нам, когда у Лешки на пятке сделался нарыв. Лешке было и щекотно и больно, и он то ревел, то смеялся.
Как сейчас помню, приехал Харитон Иванович зимой, маленький, быстрый, закутанный в бабий платок по самые глаза. Бородка его припаялась к платку, и он долго отдирал ее, волосок за волоском, и сердился.
А потом он зажег спиртовку, достал какие-то ножички и начал разрезать Лешке нарыв. Лешка закричал и задергал ногой.
– Эх ты, богатырь! – говорил Харитон Иванович. – Приказ слыхал? Наши-то Будапешт взяли! Знаешь, что такое Будапешт?
– Зна-а-ю! – ревел Лешка.
– Так чего же ты голосишь? Вот пулеметчик один под Будапештом: в руку ранили – стреляет!.. В ногу ранили, а он все стреляет! А ты от этакой ерунды голосишь. Хочешь, небось, на войну?
– Хочу-у…
– Ну так не голоси. Вот – ты солдат, а я у тебя пули вынимаю… А ты – герой!.. Тебе – фашистов бить!.. Вот…
Лешка вдруг засмеялся, а потом сразу заорал.
– Ну и все… Теперь ори… – говорил Харитон Иванович и уже танцовал по комнате, надевая сразу обе галошины и пальто.
Мама поманила меня в угол и сунула в руку тридцатку, сложенную так, что она была не больше почтовой марки.
– Подай доктору-то, – сказала она. – На улицу выйдет, ты и подай. От меня-то он не примет… А ты подай, да беги…
Харитон Иванович вышел на крыльцо и отвязал вожжи от плетня. Было темно. Я стал совать ему деньги, не попадая в ладонь.
– Это что такое? – Он взял тридцатку. – Деньги? Возьми назад. Скажи матери – я старый! Пусть не обижает!
Он сел в сани и тронул Серого. Зазвенел колокольчик.
Вдруг доктор остановился и крикнул:
– Так вот и скажи! Пусть не обижает! Старый!
И погрозился пальцем.
Я видел, как он подъехал к деду Любиму, побыл там немного и поехал к братьям Ивиным…
А ночью было слышно, как он возвращался домой в Бабино, под окнами звенел колокольчик, звенел все тише, тише, и хорошо засыпалось под этот звон, и казалось, что возле избы всю ночь ездит добрый Харитон Иванович, разгоняя напасти и болезни.
Один раз Харитон Иванович подъехал вечером, когда мы получили похоронную. Мама засветила лампаду и сидела во тьме за столом как деревянная, а мы с Лешкой глядели на нее с печи. И нам с Лешкой было тошно-тошно оттого, что она не плачет и сидит как деревянная.
Вот тогда и вошел Харитон Иванович, и мама в первый раз не поднялась навстречу ему, даже не глянула на него. Он, видно, сразу все понял, ничего не сказал, сел рядом с ней. А потом начал тихонько рассказывать, как фашисты у него на глазах убили сына его.
Мы слушали, и нам стало жалко доктора. И как-то так вышло, что не он маму, а мама начала утешать его, а когда он уходил, маленький, сгорбленный, то как будто понес из избы вместе со своим горем половину нашего…
А когда справляли семьдесят пять лет Харитона Ивановича, в клубе устроили танцы. Сначала-то были не танцы, а собрание, и доктору подносили много всяких вещей: портфель с ремешками, графин, подсвечник, лыжи. У Харитона Ивановича еще пуще тряслась голова, и с носа падали очки, и веки стали красные…
Вот после этих подарков Лешка и начал сушить сухари.
И наконец пришел день, когда он совсем собрался.
Вечером мы с ним лежали на печи. Лешка ждал, когда заснет мама.
На душе у меня было худо. Надо бы сказать маме, что Лешка хочет ночью убежать, да сейчас уже поздно говорить, уже Лешка папины полуботинки припрятал, уже мешок увязал. Ну его! Пусть бежит, а то каждый день дерется.
– Лешка, – сказал я тихонько, – а сегодня ведь холодно!
– Ничего!..
– А мамка-то тосковать будет…
– Ничего, привыкнет… Ты, смотри, дрова таскай сам. Узнаю, что мать дрова носит, так гляди…
Мы лежали молча, а на улице шумели машины.
По нашей деревне день и ночь теперь ездят машины, возят камень на строительство электростанции, и на улице шум – все равно как в Москве, на Красной площади. И когда проходит машина, вся изба трясется и ведро на скамье позванивает дужкой.
– Мне дядю Федю жалко, – вздохнул Лешка. – Я у него уже на токарном научился, знаю, какую скорость для стали пускать, какую для чугуна… И подачи знаю… Стружка-то, видал, как в колечики завивается?..
Я не ответил ему. Пусть бежит. Подумаешь! Если мне будет скучно, пойду к Герасиму, который работает в сельпо. Я часто хожу к Герасиму, и мы с ним садимся у окна, и смотрим, как идут машины, и он показывает, которая газик, которая – пятитонка, а которая – самосвал.
Герасим – парень красивый, статный, только после войны у него не работает одна нога, и он ходит с костылем. Чуть ли не в самом Берлине он угадал на своем грузовике под снаряд и потерял ногу.
В общем в эту ночь Лешке убежать не удалось. Вечером пришел дядя Федя и сказал маме, что хочет говорить с ней официально, как с председателем колхоза, о важном деле по секрету. Мама стала выгонять Лешку из избы. Лешка не уходил, потому что на улице был трескучий мороз – такой мороз, что мы не ходили в школу и воробьи замерзали насмерть. Тогда дядя Федя посулил поучить Лешку завтра на сверлильном станке, и Лешка пошел к Любиму. Как только Лешка ушел, мама хотела выгнать меня, но я стал храпеть и нескладно говорить, как во сне, и меня не тронули.
Мама засветила лампу, и все сели за стол. Дядя Федя закурил и сказал, что кто-то повадился лазить на базу МТС и что он второй раз замечает чужие следы на дворе. Вор ходит на МТС чудной, и дядя Федя не понимает, чего ему надо – ничего он не берет, даже дорогих вещей не берет, и какое-то магнето, которое лежало на тракторе, так и осталось на месте.
Мама вздохнула. Я позабыл, что надо храпеть, и стал слушать.
Мама сказала, что лазает кто-нибудь из мужиков, потому что бабам железное ломье ни к чему, а керосин дядя Федя и сам дает.
Стали перебирать мужиков.
Нас, мужиков, в деревне, вместе с дядей Федей, одиннадцать душ.
Дядя Федя, конечно, не полезет, потому что он сам директор МТС. Слесарь и механик тоже не полезут. Про двух братьев Ивиных долго говорить не стали. Эти братья – ровно святые: у самих в избе нет ничего, а как избу-читальню стали оборудовать, они стол и занавески туда снесли. Мог бы слазить дедушка Гуторов, но к нему два дня воротился сын с японского фронта, и им обоим теперь не до того. Другой дедушка – Любим – до того пуглив, что не то что на базу, а в сенцы ночью выходить боится. Бабка светит ему, пока он сидит, – про это все знают.
Остались Лешка, я и Герасим. Герасима тоже разбирать не стали, потому что у него одна нога, он орденоносец и работает в сельпо, а про меня дядя Федя сказал, что через забор мне не перелезть, если мамка не подсадит.
Конечно, дядя Федя хороший человек, но иногда бывает нечестный. Когда я ему нужен, так он и так, и сяк, и Василием Иванычем называет, и докурить дает, а за-глаза – смеется. Я-то, если надо будет, – перелезу, а вот интересно, как он, со своим животом, полез бы…
Так перебрали всех, кроме Лешки.
Мама сказала, что за Лешку она ручается, а дядя Федя вспомнил, как в прошлом году Лешка стащил у военных противогаз. Мама ответила, что Лешка ничего, кроме яблок, не брал, и стала все время сморкаться. Тогда дядя Федя засмеялся и пообещал поставить на базе капкан с пружиной и выяснить, кто в нашей деревне вор.
Они долго еще говорили между собой о том, как исправлять Лешку, и мама подкручивала фитиль лампы, а я, сам не знаю когда, заснул, и мне приснилось, будто Лешка сидит в капкане, смеется и ест яблоки.
На другой день я узнал, что Лешку назначили сторожем на МТС и за ночь ему будут записывать по семьдесят пять соток.
Так он никуда и не убежал…
Вечером я пошел его проведать. Падал снег. Лешка ходил вдоль забора в большом тулупе с поднятым воротником и сзади был похож на птицу пингвин, которая живет на Северном Ледовитом океане.
Подмышкой у Лешки была маленькая винтовка, такая пушистая от мороза, что на прикладе можно было бы писать пальцем. Ствол Лешка заткнул бумажкой, чтобы внутри не заржавело.
Как только я подошел, Лешка стал хвастаться своей винтовкой. Он сказал, что дядя Федя дал винтовку в полное его распоряжение. Потом он полез в карман и достал пульку, завернутую в тряпочку. Он сказал, что если не будет вора, утром эту пульку он может истратить куда хочет, хоть на ворону, а на следующую ночь дядя Федя даст другую.
Я попросил подержать винтовку. Лешка обещал дать, если я разложу костер. Я натаскал еловых лапок, которые мы выставляем за канавами, чтобы не заносило дорогу, нащепал щепок… Интересно горят лапки. Когда ее бросишь в огонь – она сразу не горит. Сначала от нее идет дым, густой и белый, как вата. Потом она вдруг занимается вся сразу, ровно на нее прыснули керосину, и все иголки до одной накаляются докрасна. Она начинает изгибаться и поворачиваться на огне, как живая, и наконец распадается на куски, а снег вокруг нее шипит и тает.
Я разложил большой костер, лазил по сугробам, натаскал веток прозапас, а когда стал вытряхивать снег из валенка, Лешка вспомнил, что часовые передавать оружие не имеют права. Я хотел было раскидать огонь, но Лешка полез в карман за пулькой, и я не стал с ним связываться. Подумаешь – винтовка! Если бы настоящая, а то – мелкого калибра. Из нее, когда стреляешь, так и звука никакого нет, ровно спичку вычиркнешь. Вот в прошлом году мне партизан давал держать настоящую винтовку, на которой было девятнадцать зарубок, – так то винтовка!
Ночь у Лешки прошла тихо. Никто в МТС не лазил.
Когда я шел в школу, он сидел с дядей Федей, и дядя Федя хвалил его. Лешка увидел меня, усмехнулся и показал ногой на черную дыру в снегу, которая осталась от костра. Он, наверно, думал, что я заругаюсь, но я даже и не поглядел на него. Но когда Лешка пристал ко мне дома, я решил немного попугать его, чтобы он не зазнавался.
Бабинские ребята, если хотят пугать, так делают Гитлера: возьмут тыкву, выскребут из нее зерно и мясо, вырежут на корке глаза, нос и рот с зубами, а потом положат внутрь горячего уголья, насадят тыкву на шест с перекладиной, накинут на перекладину шубу, шкурой наружу и несут этого Гитлера ночью под окна. Если спросонья его увидать, так здорово боязно.
