Текст книги "По дорогам идут машины"

Автор книги: Сергей Антонов

Сакине никогда не забудет эти слова. Она думает о них всегда, когда ей бывает трудно. Она вспомнила их и тогда, когда, окончив ремесленное училище, в первый раз в жизни пошла на работу. В тот день отец волновался не меньше ее. Он завел дочь в какую-то будку и начал экзаменовать: «Это что такое?» – «Щетка для чистки резьбы». – «Это?» – «Крючок, чтобы открывать заслонку в желонке». – «А это?» – «Грибок». – «Хорошо, иди, Сакине, и пусть дорога сюда каждый день будет тебе так же легка, как сегодня».

Позже Сакине узнала, что отец через каждые десять дней справлялся у мастера Бедирханова, как она работает.

Милый отец! Разве могу я работать так, чтобы ты был недоволен мною? Милый, милый папа!..

– Папа, вставай! – И Сакине дотронулась мягкой рукой до его выпуклого, большого лба.

Отец открыл глаза, быстро сел на кровати и, не спросив даже, зачем его разбудили, сунул в рот мундштук с погасшей папиросой и стал одеваться.

7

Мирзу выписали из клиники на три дня раньше срока с тем условием, что эти три дня он пробудет дома. Мирза не собирался обманывать врачей, но когда за ним закрылись двери клиники, был уже вечер, на электричке в Амираджанлы в это время едет много народа, и он решил часа на два, на три сходить на промысел.

Вечер был теплый, синий, прозрачный. На гладком небе зажглись первые, яркие, как стоваттные лампочки, звезды. Мирза сошел под гору и зашагал по направлению к бухте мимо тутовых деревьев и олеандров с неподвижной темнозеленой листвой, мимо чугунной ограды сада. Он хотел было сесть на трамвай, но после лежания на больничной койке ходить по улицам было так приятно, что дойдя до кольца первого номера, Мирза свернул направо и пошел пешком.

Он шел по улице Красина. Кое-где на балконах и верандах уже стелили постели. У дверей парикмахерской с вывеской «Салон» сидели женщины в белых халатах. Фотографию закрывали и опечатывали пломбой. У невысоких, заснувших деревьев, украшенных цветами с ярко-красными султанчиками, ребята играли в прятки.

Вдруг Мирза остановился у одноэтажного здания, выкрашенного охрой. Он давно знал это здание, но сегодня что-то особенно поразило в нем Мирзу. Это был бывший Баиловский народный дом. В 1907—1908 годах сюда часто приходил товарищ Сталин проводить конспиративные совещания бакинских большевиков. Пятнадцатого марта 1908 года в помещении читальни этого дома под руководством товарища Сталина состоялась межрайонная партийная конференция. Предупрежденная филерами, царская охранка оцепила здание, собираясь арестовать товарища Сталина и его боевых друзей: Шаумяна, Джапаридзе, Спандаряна и других. Но участники конференции узнали об опасности, выломали дверь, ведущую в читальный зал, где в то время шел концерт, смешались со зрителями, и охранка потеряла их.

Все это Мирза знал давно. Часто проходил он и проезжал мимо этого здания, построенного в старинном стиле, с тяжеловесной каменной балюстрадой, с семью ступенями, ведущими на террасу, с грубоватым лепным украшением над карнизом и высокими окнами с полукруглой фрамугой. Что же так поразило его теперь?

Одно окно было открыто, и за прозрачной занавеской виднелась ярко освещенная комната, овальные листья фикуса и оранжевый абажур, похожий на маленький парашютик. Пожилая женщина в комбинезоне повязывала платок, видимо собираясь в ночную смену. Вполголоса, словно боясь разбудить кого-то, она напевала протяжную песню – шикестэ, зыбкую, как воды Каспийского моря.

Мирза стоял у окна и думал о том, что было время, когда, может быть, в эту самую комнату, на тайные собрания приходил Сталин. В черные дни восьмого года он собирал здесь своих друзей и учил их бороться за дело коммунизма. Завешивались окна, запирались двери. Тюрьмы, ссылка, каторга, гибель каждую минуту подстерегали бесстрашных людей… А теперь в этой комнате женщина собирается на работу – она тоже строит коммунизм, – и окно распахнуто настежь, и спокойная шикестэ о счастье несется на улицу. Как изменилась жизнь!..

Мирза прислонился к дереву и слушал тихую песню, а потом, вспомнив о промысле, отправился дальше, прошел мимо афиш Дома культуры Сталинского района и спустился по лестнице на станцию Кашен. После недельного пребывания в больнице он на все смотрел словно впервые. Он заметил, например, что почти все дома в Баку имеют балконы, что на улицах много лестниц и подпорных стенок – пожалуй, ни в одном городе нет такого количества лестниц на улицах; он заметил, что бакинские шоферы любят сигналить.

Когда Мирза спустился на станцию, где-то рядом на заводе Вано Стуруа загудел гудок, словно поздравляя Мирзу с выздоровлением.

На скамейке возле узкоколейных путей сидели люди. Два паровоза-«кукушки» за номерами 01 и 02 развозили рабочих по промыслам. Как раз в то время, когда Мирза вышел на перрон, подошел поезд – кипящий, как самовар, паровозик и четыре игрушечных вагончика. «Поезд будет стоять минут пятнадцать», – подумал Мирза и снова по закапанным мазутом шпалам отправился пешком.

Уже совсем стемнело. Слева смутно вырисовывались здания конторы турбинного бурения. Справа в обширном водоеме длинными серебряными лентами отражались огни электрических фонарей. Горы почернели, казались отвесными, и верхние кромки их резко вычерчивались на фоне вечернего неба. По горам в разных направлениях медленно двигались огни – это ехали автомашины, развозящие трубы, арматуру, шланги.

Наконец Мирза ступил на землю своей бригады. Сейчас он узнает и про 3019-ю и про 89-ю – все, все. Вон светятся два окошка культбудки. Там, наверное, сидит Исмаил. Он сегодня дежурный. Вон висят в черном воздухе четыре светлых окна распределительной. Идет работа. Идет! Интересно, как работает 62-я со штуцером? Здесь, неподалеку, трубы, идущие от нее к «амбару».

Мирза перепрыгнул через канаву, приник ухом к трубе. Ровно, чуть-чуть пульсируя, шла нефть. Хорошо работает 62-я!

В прекрасном настроении Мирза распахнул двери культбудки, и первое, что услышал, – был звонок телефона. Звонили долго и беспрерывно, видимо давным-давно. Исмаила не было. На столе лежали раскиданные шашки и кости мудреной игры – нард.

Мирза, нахмурившись, подошел, к телефону.

Звонила Липатова. Не разобрав, кто с ней говорит, она закричала:

– Исмаил, где ты пропадаешь! В 3022-й давление упало, наверное пробка. Я уже полчаса звоню, а тебя все нет. Вот мастер бы узнал, он бы тебе…

Мирза сбегал в распределительную, убедился, что Люба права, вызвал заливочный агрегат, нашел слесаря – словом, сразу включился в дело. Уже сняли «елку» (верхнюю трубу), на которой в разные стороны торчали фланцевые отводы, уже установили вертлюг, уже начали подавать воду в затрубное пространство, чтобы размыть песок, забивший трубы у нефтеносного горизонта, – а Исмаила все не было.

Ночью пришел Муса Мусаев, закончивший поднимать трубы на 99-й. Муса не умел удивляться. Он поздоровался с Мирзой так, будто давно знал, что увидит его сегодня здесь, около вышки. Не удивился он и отсутствию Исмаила. Исмаил, оказывается, в семь часов вечера отпросился у Мусы на два часа в кино и даже показал два билета. Муса отпустил его на два с половиной часа, зная, что парень работал весь день и придется еще дежурить ночь. Но вот уже двенадцатый час, а его все нет. Кто-то совсем замутил ему голову.

Еще какие новости? 3019-ю Гюль Бала отремонтировал, снова залил цемент, и завтра можно будет спускать лифтовые трубы. Арустамова вышла замуж и каждый день рассказывает, что готовит на обед мужу. За это время шесть скважин увеличили дебит, и, если дальше так пойдет, да еще 3019-я станет давать то, чего от нее ждут, – обязательство будет выполнено раньше срока.

Пока Мирза и Муса разговаривали, появился запыхавшийся Исмаил. Он уже издали заметил, что на двадцать второй случилась беда, что работает заливочная машина, что под лампой мелькают люди, и бросился бежать, поняв, что его уже не раз искали. Исмаил не ожидал увидеть мастера. Чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, он начал преувеличенно энергично хлопотать, бессмысленно лезть под водяные брызги, командовать. Но теперь это было ни к чему. Надо было сидеть и ждать, когда промоют пробку.

Мирзе в эту минуту не хотелось ни разговаривать с Исмаилом, ни смотреть на него. Он вернулся в культбудку и сел за стол. И почему-то снова вспомнился ему угловой дом, выкрашенный охрой, на улице Красина.

В культбудку вошел Исмаил, мокрый и чрезвычайно вымазанный.

– Идите отдыхать, мастер, – сказал он, – после больницы вам нужен отдых.

– Что было в кино?

– Я спал в кино, мастер, и ничего не видел. Легко ли целый день руками ворочать! Какое тут кино.

– Ты «ворочаешь»? – Мирза встал. – А мы тут не ворочаем, мы коммунизм строим. Тебе нужно одну ночь в неделю подежурить? А вспомни, как сорок лет назад… Да что с тобой говорить. Иди.

– Я не могу уйти. Я дежурный.

– Я сам сегодня буду дежурить. Я тебе не доверяю.

– Так что же, мне домой можно?

– Иди к Далакяну и скажи, что я тебя снял с дежурства.

– Товарищ мастер! Я же хорошо работал. Мне же премию давали.

– Ты думаешь, премия – это арбуз? Подмышку взял и понес? Премию дали – ты еще лучше работать должен.

– И погулять нельзя…

– Да ты пойми, что чем больше и лучше мы будем работать, тем больше времени у нас будет гулять. Подумай над этим. А теперь иди. Больше не хочу с тобой говорить.

– Я буду…

– Больше не хочу с тобой говорить. – Мирза развернул газету.

Исмаил постоял немного, тоскливо оглядывая стены, потом вздохнул и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, Мирза отбросил газету. Надо было, пожалуй, ехать в Амираджанлы, повидаться с братом, поужинать в садике, где растут инжир, виноград, персики и гранаты, зайти к Фаине. Мирза обещал Фаине зайти к ней сразу же после того, как выпишется из больницы, – а вот застрял на всю ночь.

Редко в последнее время удается ему встречаться с ней. Только в больнице они виделись каждый день. Вчера она принесла толстую тетрадку, от корки до корки исписанную стихами. Хорошие стихи пишет Фаине. Мирза не смог прочитать их в больнице – врачи запрещали читать в постели. А теперь можно почитать.

Мирза запер дверь на ключ, достал из чемоданчика тетрадь и открыл ее наугад…

Я не берусь переводить стихи Фаине – для этого надо быть поэтом и знать азербайджанский язык. Я просто перескажу их так, как пересказывал их Мирза.

Фаине писала:

 
Я тебя люблю и хочу с тобой встретиться.
Но где встретиться?
Я сижу в саду, и вокруг меня цветут цветы,
И мне кажется, что ты сейчас рядом,
И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи…
 

Мирза прислушался. Мерно шумел заливочный агрегат. Значит, все в порядке.

Фаине писала:

 
Но тебя нет, а я жду
И буду ждать, пока не увянут цветы.
Цветы увяли, но тебя все нет и нет, милый,
Где же нам встретиться?
 
 
Приходит весна, и бурные реки текут с гор.
И я сижу на камне у берега,
И мне кажется, что ты сейчас рядом,
И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи.
 
 
Но реки становятся мельче, а тебя все нет и нет.
Где нам увидеться, милый?
И увидимся ли мы?
Да, мы увидимся с тобой, потому что снова в саду расцветают цветы..
 

Мирза задумался. Ему вспомнились черные глаза и мягкие руки девушки, ожидающей его в Амираджанлах. И ему захотелось ответить ей тоже стихами.

Он достал блокнот с грифом: «Делегат первой конференции профсоюзов Азербайджана», и начал писать:

 
Я люблю тебя, милый, но больше я не могу.
Я ухожу от тебя, и в этом виноват ты.
 

Он удивился тому, что стихи получаются как бы от лица Фаине. Но так было легче выражать свои чувства, и он продолжал:

 
Теплая луна висит на небе с вечера до утра.
В такую ночь надо бродить с любимой,
А любимая сидит одна.
Где ты?
 
 
Ты красив, как утреннее солнце…
 

(Мирза написал это без всякого колебания.)

 
Но солнце непостоянно в своей красоте,
Днем оно нестерпимо жжет своими лучами.
Так и ты, милый, изменчив, как солнце.
 
 
Теплая луна светит с вечера до утра,
А ты спишь, усталый после работы,
И не знаешь,
Что твою возлюбленную приглашают гулять другие кавалеры.
 

Мирза осмотрел написанное так, как осматривают картину художники, поворачивая голову то так, то этак, перечел стихи и неожиданно приписал последнюю строфу – уже от себя:

 
Брось ты пугать меня, милая.
Все равно ты от меня никуда не уйдешь,
Никуда не денешься.
 

Несмотря на то, что эта строфа не соответствовала общему лирическому стилю, стихотворение ему понравилось. В конце он поставил инициалы «М. Б.», положил блокнот в ящик и пошел на 3022-ю. Скоро должны были опускать первый ряд труб и продолжать размыв пробки.

8

К вечеру следующего дня ремонтные работы на 3019-й были закончены. Оставалось только опустить лифтовые трубы. Мирза, надев длинный, волочащийся по полу брезентовый плащ, в третий раз звонил из культбудки, чтобы заказали катер.

Бригада во главе с Мусаевым, подготовленная для спуска труб, ожидала на пристани. Но, несмотря на просьбы Мирзы, Николай Артемович выезжать в море не разрешал, потому что с метеорологической станции были получены сведения – ночью ожидался норд силою до двенадцати баллов.

Я пошел к берегу.

Ничто не предвещало плохой погоды.

Безоблачное, спокойное небо синело над бухтой, над дальними горами. Над Шиховской косой мигал маяк. Опрокинутые отражения вышек на гладком, как лед, море были такие же четкие, как и сами вышки. У горизонта стояла оранжевая продолговатая луна. Неподвижную тишину нарушало только чавканье да поскрипывание станков-качалок.

Ко мне подошел Каграман Джабраилов и сел на камень у самой воды.

– Кончил вахту? – просил я его.

– Давно кончил.

– Почему же домой не идешь?

– Как же домой итти? На 3019-й трубы опускать будут. Может быть, что-нибудь помогать надо.

– Тогда тебе надо на пристань итти.

– Мастер гонит, велит домой уходить… Я от него сюда спрятался.

– Иди домой, Каграман. Они уедут на буровую, тебя де возьмут. Все равно ты им ничем помочь не сможешь.

– Как это так не смогу? – В голосе Каграмана прозвучала обида. – Надо будет – по телефону в культбудку позвонят…

С неровным урчаньем над морем летел самолет. Его не было видно, и только красный и зеленый сигнальные огни медленно плыли по небу, словно их кто-то тянул за ниточку.

– Хочешь, я тебе расскажу свою биографию? – неожиданно предложил Каграман.

Я сел рядом с ним и приготовился слушать.

– Родился я, – начал Каграман, – в 1930 году в городе Сальяне, а в 1937 году остался круглым сиротой. Отец мой работал механиком на хлопковом заводе, хорошо зарабатывал. А в 1936 году на заводе случился пожар, отец бросился тушить, одежда на нем загорелась, и он умер. Отец у меня был хороший, похожий на Николая Артемовича. А мать в 1937 году умерла. Осталось нас пять человек детей. Старшему, Албасану, тогда шел двенадцатый год, мне – восьмой, а остальные еще меньше. Нас взяла неродная сестра, но ей было трудно прокормить-нас, и мы пошли работать в колхоз. Албасан стал на чигире работать, а меня взял агроном. Он меня учил сортировать семечки и сажать их на опытном поле. Албасан хорошо работал, сестра помогала, агроном помогал, и все они велели мне ходить учиться. И стал я днем работать, а вечером учиться. Все было хорошо.

А в 1946 году увидел я на базаре афишу – производится набор в ремесленное училище. Поговорил я с нашими ребятами из колхоза, и в августе я и еще трое наших сели в машину, чтобы ехать в Баку.

Приехали в Баку. Нашли ремесленное училище № 5. Подали справки. Выстроили нас в ряд, прочли название специальностей. Названия все непонятные: операторы, помощники операторов и всякие другие. Говорят нам, что все эти специальности дают людям, добывающим нефть. А я тогда по нефти не знал ничего: штанга что такое – не знал, плунжер что такое – не знал. Ничего не знал.

Выбрал я специальность, которая мне была сразу понятна, – слесарь. Стал учиться.

В первый день на парте я ножом стал вырезывать число и свою фамилию в память о дне, когда я начал, учиться. Комсорг Рагимов пришел и отобрал нож. Комсорг Рагимов велел хорошо русский язык учить, велел русскую газету «Вышка» каждый день хоть понемногу читать, три раза читать, пять раз читать, слова запоминать. Я тогда по-русски совсем ничего не понимал. Некоторые не послушались комсорга Рагимова, не читали, а я стал читать и вот теперь немного могу разговаривать.

Один раз пошел я вечером в класс, а там сидит много людей, и комсорг Рагимов что-то им говорит. Когда я пришел и сел, комсорг Рагимов спросил:

– Тебе что, Каграман?

– Хочу посидеть, послушать.

– Сейчас тебе нельзя, сейчас у нас закрытое комсомольское собрание, – сказал комсорг Рагимов.

Я обиделся. Всем можно, а мне нельзя.

На другой день я подошел к комсоргу Рагимову и сказал:

– Хочу в комсомол.

– А ты хорошо знаешь, что такое комсомол? – спросил Рагимов.

Хорошо я не знал и ответил так:

– Комсомолец – это такой человек, который хорошо учится, хорошо работает и помогает другим.

Комсорг Рагимов немного подумал и сказал: «Правильно». И меня приняли в комсомол.

Стал я еще лучше учиться, лучше работать и другим помогать. Когда бывали у нас практические занятия, я смотрел, у кого плохо дело идет, напильник виляет. Положу свою руку на его руку и показываю, как напильник ходить.

На экзамене ответил я на отлично. Дали мне похвальную грамоту, премировали деньгами.

Получил я звание слесаря пятого разряда.

Один раз к нам в общежитие пришли директор ремесленного училища и человек, похожий на моего отца. Человек, похожий на моего отца, говорит комсоргу Рагимову: «Дай мне ребят, только получше». Я бросился к себе, достал из тумбочки аттестат, похвальную грамоту и сказал:

– Возьми меня… Вот, смотри, мой аттестат. Вот похвальная грамота.

Николай Артемович взял меня, Сакине Алиеву, которая училась вместе с нами, и еще двух девчат.

Когда прощались, комсорг Рагимов отдал мой ножик и сказал:

– Ты слушай не только то, что тебе скажет мастер. Ты слушай и то, что он будет говорить помощнику мастера, все старайся понять, что тебя даже и не касается.

Мы сели в машину и поехали на промысел.

– Раз ты хороший работник, я тебя направляю в бригаду, которая не выполняет план, – сказал Николай Артемович.

Тогда бригада Бедирханова выполняла задание на 98%, иногда на 99% – больше не было. Я стал стараться.

Один раз приехал фотограф. Мастер велел мне сниматься. Меня сняли, и я совсем забыл про это. А в выходной день сидели мы с товарищем на приморском бульваре, я купил «Вышку», развернул, смотрю – я. Не поверил, дал товарищу: «Посмотри, кто это». Он сказал: «Это ты», и прочитал: «Оператор 1-го промысла треста «Сталиннефть» Каграман Джабраилов, выполняющий нормы на 130%». Я схватил газету и прямо с бульвара побежал на промысел, в бригаду, показывать газету. Но там уже все знали и только посмеялись, что у меня пропал билет в кино.

В общем работал я хорошо. Только один раз вышло плохо. Товарищи зазвали в сад. Мне надо было становиться на вахту в ночную смену с одиннадцати часов вечера. Я отказывался, но товарищи уговорили. Было еще восемь часов – часа два можно погулять. Я пошел. Товарищи сели пить пиво и велели пить мне. Я не хотел, они стали смеяться. Одну кружку выпил и запьянел. Раньше я никогда не пил пива – поэтому и запьянел сразу.

Но на работу пришел во-время. А на работе заснул. Два часа спал.

На вахте я тогда стоял с Лидой Юргель; она не стала меня будить, а работала за меня и за себя. Я проспал два часа, потом проснулся, стал работать, но мастер все узнал. Лида Юргель ему ничего не говорила, он сам узнал. Мастер у нас всегда все знает. В семь часов утра нашу вахту сменили. Мне можно домой итти, а я сижу, жду мастера. Знаю, что мастер все видел, и не могу уйти. Мастера все нет и нет. А я сижу. Наконец приходит мастер и зовет меня в культбудку.

– Ты почему на работу пьяный пришел? – спрашивает он.

А я стою и молчу.

– Кто тебя, пьяного, в распределительную пустил?

Я стою и молчу.

– Плохо ты начинаешь, Каграман.

Видит, что я молчу, встал и ушел. А чего мне ему отвечать, раз он правильно все говорит.

Об этом деле узнал и Николай Артемович. Вызвал к себе всех троих – мастера, Лиду и меня. За меня он ругал мастера и Лиду. А потом, когда мы все стали уходить, он позвал меня обратно, запер дверь на ключ и сказал:

– Каграман, у тебя матери нет, отца нет, маленьким ребятам ты деньги посылаешь. Так что же ты, Каграман, думаешь? Надо не пиво пить, а учиться. Ты можешь быть таким, как Мирза, таким, как я, если будешь учиться. Мы ведь тоже родились не мастерами и не инженерами. Если тебе не нравится в бригаде Бедирханова – переведу тебя в другую бригаду.

Тут я заплакал. Наша бригада выполняла план уже на 103%.

А через два дня у нас было комсомольское собрание. Я думал, что меня будут ругать, но никто ничего не говорил. Когда обсудили все вопросы, я встал и сказал: «Вот, ребята, так и так со мной случилось. Даю слово» что больше это не повторится».

Мастер встал и сказал: «Молодец, Каграман!» – и этим все кончилось.

А я стал работать еще лучше, и мне помогали ребята. Нас стали учить. Дали нам тетрадки – без денег, карандаши – без денег, и главный инженер после работы два часа нас учил.. А еще меня учила Лида Юргель. С ней я стоял на вахте в одной смене, и она мне объясняла все тонкости кривых на картограммах. Вот теперь я поэтому все и знаю…

Я слушал этот рассказ, глядя на спокойную гладь Каспийского моря, и думал о светлой судьбе юноши с несчастливо сложившимся детством. То, что Каграман рассказал, думал я, могло бы послужить материалом для хорошей большой повести, и это была бы повесть о том, как бережные руки советских людей направляли мальчика на путь сознательного, честного служения родине. Я вижу эти бережные руки незнакомых мне людей; «неродной» сестры Каграмана, колхозного агронома, комсорга Рагимова и тех людей, которых я уже знаю: Лиды Юргель, Николая Артемовича, Мирзы… Это может быть большая прекрасная повесть…

Но почему так трогает безыскусный рассказ Каграмана? Почему на глаза навертываются слезы, когда он рассказывает, как бросился к Николаю Артемовичу со своей похвальной грамотой? Может быть, и не надо никакой повести? Может быть, просто пересказать читателю биографию Каграмана его же словами? Пересказать эту короткую биографию, а в конце написать – «продолжение следует».

Поразмыслив немного, я решил так и сделать.

9

Шторм начался внезапно. Еще не было как будто ничего особенного: с гор дул свежий прохладный ветер, поверхность моря покрылась белыми безобидными барашками-беляками, над землей полетела мелкая желтая пыль, но люди торопливо шли в будки и конторы, закрывали окна и двери, убирали простыни и цветы с балконов и веранд, корабли в бухте поворачивались носами к северу и травили цепи аварийных якорей и «кукушка» с вагончиками остановилась на станции Кашен, ожидая тихой погоды.

А через несколько минут ветер вдруг завыл и усилился, трава возле конторы первого промысла приникла к земле, словно причесанная в одну сторону, запоздавшие рабочие, закрыв глаза и спрятав кепки под полы спецовок, шли боком, пробивая плечами сплошную стену ветра и пыли, и по дороге катились, подпрыгивая, булыжники величиной с футбольный мяч.

Начался один из тех штормов, которые бывают на Каспии и летом и, еще чаще, зимой. Ветер свистел, выл, стонал, и трехэтажные здания дрожали от его напора.

Недаром Баку – Баде-Кубе – в переводе обозначает «Город ветров».

Утром спокойно, словно ничего не случилось, над промыслами взошло яркое солнце, но шторм не ослабевал.

Мирза, бестолку просидев на пристани, отослал наконец ребят спать, а сам отправился в культбудку подсчитывать потерянное время. Итоги оказались неутешительными. Нейматулла постарался – сдал скважину на тридцать шесть дней раньше срока, выполнил свое обещание. А после этого начали транжирить сэкономленные Нейматуллой золотые дни: больше чем сутки продавливали скважину, с дополнительной заливкой цементом проканителились шесть суток, не меньше чем два дня и две ночи не даст работать шторм, потом еще сутки продавливать, – и, выходит, десять суток теряется впустую. Сколько бы железнодорожных цистерн нефти за эти десять суток могла дать 3019-я, если бы все было в порядке!

Два дня бушевал шторм. На третий день Мирза с нетерпением ждал метеорологических сведений. Но сведения не поступили. С ночи ветер стал утихать и к утру упал до пяти баллов.

Мирза вместе с Мусаевым, высоким спокойным мастером Мордиком и трактористом отправились на пристань.

На пристани Мирзе пришлось ругаться три раза: с капитаном, который не хотел вести катер без разрешения заведующего промыслом, потому что погода еще не установилась, потом по телефону с Николаем Артемовичем, который советовал подождать еще час-два, пока метеорологи не пришлют данные, и, наконец, с Каграманом, который явился на пристань и просил взять его на морскую буровую.

«Куда тебе на буровую, – говорил Мирза, – ты маленький. Ветер поднимется – тебя в облака унесет!» – хотя и сам он был не выше Каграмана ростом.

Наконец, провожаемые завистливым взглядом Каграмана, они сели в катер и отправились на 3019-ю. За ними другой катер повез бурового мастера на соседнюю буровую, потом пошел киржим, груженный трубами, и пловучий кран.

– Ну вот, наконец-то дождались у моря погоды, – сказал Мирза.

С берега волна казалась не такой сильной, как с катера. Катер нырял то носом, то кормой, и звонок, который в прошлые поездки чинно вызванивал один или два раза сигналы в машинное отделение, бренчал теперь беспрерывно и надоедливо. Изредка на палубу вспрыгивала волна, разбивалась на брызги и окатывала Мирзу с головы до ног.

– Не поймешь, утихает или разыгрывается, – сказал Мордик.

– Утихает, – ответил Мирза, привязывая кепку к голове бечевкой. – Конечно, утихает.

– Не обманывай себя, мастер, – заметил Муса, – смотри, киржим домой пошел.

Действительно, не дойдя до цели, киржим с трубами повернул обратно и направился к пристани. За ним повернул и пловучий кран.

– Ничего. Видишь, ветер слабеет, – сказал Мирза, которому очень этого хотелось. Он закурил. Искры стали слетать с его папиросы, как трассирующие пули.

Катер пристал к площадке буровой. Мордик выпрыгнул на настил и, схватив Мирзу за запястье, вытащил его на мокрые доски. Потом он помог взобраться Мусаеву и трактористу. Катер пошел обратно, все так же зарываясь носом в волну.

– Снова море закипит, мастер, – сказал Мусаев.

– Почему думаешь?

– Смотри, дежурная мух гоняет.

3019-я находилась метрах в пятистах от земли, и было хорошо видно, как на наблюдательной вышке, установленной на крыше одного из зданий, дежурная размахивает красным флажком, предупреждая работающих о надвигающемся шторме. Люди, находящиеся на морских буровых, должны выбросить белый флаг для того, чтобы их быстрей мог разыскать катер и свезти на берег.

– Да что она, дежурная… – Мирза расстроился. – Ей хорошо. Она свою работу делает, флажком машет. А мы – если целый месяц станет норд дуть – значит, месяц из окошка на море глядеть станем? Нельзя так. Верно, Муса?

– Все это верно, мастер, но белый флаг показать надо.

– Почему так?

– Потому что ты забыл о людях, за которых ты отвечаешь.

– Мы с тобой не в такие штормы попадали, Муса. Вспомни сорок пятый год.

– И о людях, которые отвечают за тебя, – продолжал Мусаев. – О Николае Артемовиче. Он не сможет спать ночь. Надо показать белый флаг.

– Ну что, начнем, ребята? – сказал Мордик.

Его не интересовали эти разговоры. Он приехал работать – так и надо начинать работать.

– Подожди. Покажем флаг, – проговорил Мирза.

Но флаг не помог. Ветер настолько усилился, что катер не смог пристать к буровой. Его бросало из стороны в сторону, вскидывало корму так, что становилось видно бешено вращающийся винт, и два раза катер чуть не разбило о сваи. Наконец, прокричав что-то в рупор, капитан направил судно назад, к пристани, но, не доехав туда, бросил якоря и остался ждать конца шторма в море.

– Ну, начнем, ребята… – повторил Мордик. – Или еще капитулянтским флагом махать будете?

– Начнем, пожалуй, – отвечал Мирза. – Надевайте пояса и привязывайтесь веревками к стойкам.

Работа состояла в том, что надо было двадцатичетырехметровые секции лифтовых труб, лежащие на настиле у отверстия скважины, одну за другой поднимать с помощью тракторной лебедки крюком, а после того, как секция повиснет, навинчивать нижний ее конец на верхний конец уже опущенных труб и постепенно погружать всю колонну в скважину. Это следовало делать до тех пор, пока общая длина колонны не достигнет 2400 метров. Работа длительная и кропотливая. Как только принялись за нее, стало ясно, что во время шторма ничего не выйдет. Волны шлепались на настил, и брызги взвивались высоко вверх. Разговаривать было почти невозможно. Ключ, тяжелый гаечный ключ, пополз по скользким доскам так, как будто его притягивали магнитом.

– Держи! – закричал Мирза, наступив на него ногой.

Но самым страшным было то, что полутонный крюк, служащий для подъема труб, мотался на тросах из стороны в сторону, как язык колокола, и направить трубу в центр скважины было невозможно.

Крюк качался, трос ударял по доскам «голубятни», труба, повисшая на крюке, билась о стойки вышки и жалобно стонала, а Мирза с ловкостью мальчика, играющего в пятнашки, увертывался от нее.

– Надо кончать, мастер, – прокричал Мусаев. – Стукнет по голове – и крышка.

– Да, надо кончать, – согласился Мирза и дал знак трактористу опустить трубу на настил.

В это время от голубятни оторвалась доска и, цепляясь за перекладины вышки, плюхнулась в море.

– Идите в будку! – закричал Мирза. – Все в будку!

В маленькой дощатой будке было тепло и уютно. В углу висел телефон, и стены вокруг него были исписаны номерами. Мусаев и Мордик сели на скамейку, а Мирза и тракторист устроились на полу у них в ногах. У всех были мокрые, серые от холода лица.

– Надо хоть петлю на двери поправить, – сказал Мордик, который ни минуты не мог сидеть без работы.

– Подожди, дай подышать, – остановил его Мусаев. – Тебе бы все время руками шевелить.

– Когда сидишь сложа руки, сильнее есть охота, – ответил Мордик.

– И пить охота, – добавил тракторист.

– Мордик, есть хочешь? – спросил Мирза. – Давно бы сказал. Со мной не пропадешь. Сейчас я тебе дам хлеба.

Мирза полез в карман плаща и вынул оттуда влажное месиво из хлеба, табака и обертки папирос «Беломор». Лицо его сделалось таким растерянным, что Мордик захохотал, откинувшись к стенке.

– Вон как стучит, – прислушиваясь к грохоту ударяющих о доски голубятни тросов, проговорил Мусаев. – Надо бы блок до самого верха подбасить.

– Пробовал басить, не идет, – ответил тракторист, – там дыру досками закидало.

– Тогда расчалить надо, – продолжал Мордик.

– Ты всегда работу найдешь, – Мирза улыбнулся.

– Ясно, надо расчалить. А то голубятню свалит.