Текст книги "Морской наёмник"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

IV

Михель растерянно и даже несколько недоумённо огляделся: льды, камни, припорошённые снежком пятна пожарища, ненавистный Томас себе на уме...

А всё-таки Михель в этот раз победил-переубедил. Нашлись у него нежданно-негаданно союзники мощные.

Первый – морозяка зверский. Томас жался-жался у своего костерка жалкого, а потом Михель, не слушая, прямо скажем, робких протестов спутника, передвинул его кучку углей к своей, щедро набросал сверху дровец свежих да за шкирку приволок того ближе. В итоге, скоренько угревшись, Томас перестал не только зубами клацать, но и глядеть волчонком.

А утром, перед самым появлением «Ноя», в их коалицию «записалась» прокравшаяся в бухту касатка...

Михелю ещё в океане неоднократно показывали изогнутые плавники да ладные, мощные резвящиеся чёрно-белые туши, просветив заодно, что страшнее зверя в этих водах не сыскать. Выступают-де конкурентом китобоям, умерщвляя и пожирая полосатиков и прочую живность. Разик как-то действительно, прямо перед носом уже навострившего гарпун Йоста, стая касаток перехватила кита. Такую возню развели – едва на вельботе удрать успели! Не то бултыхаться бы им всем среди разверстых пастей...

Утром позавтракавший юнга явно томился бездельем. То ли не ведал, как время убить до прихода корабля, то ли по-прежнему дичился Михеля, то ли без помех решил додумать чего. О спексиндере он уже и горевать забыл. Михель, в свою очередь, всё никак не мог набрать нужных слов для последнего разговора, хотя и понимал: промедление смерти подобно. Потому, никем не сдерживаемый, Томас отправился размяться к бережку, вернее – к тюленьему лежбищу. Глупые животные, конечно, забыли, какая участь ждала их сородичей – да и их бы сейчас, посмей они «разбить бивуак», – когда в фактории ещё появлялись люди.

По сравнению с обычным исходом встречи человека и животного поведение Томаса являло верх безобидности:

– Ты глянь, ландскнехт, на этих придурков! Совсем не боятся. А сала-то, сала сколь нарастили на боках и задницах! На башку, что ли, этому молодчику навалить?..

Михель ещё раз внимательно оглядел бухточку и даже вздрогнул, отчётливо увидев неспешно раздвигающий мелкие льдинки гигантский плавник. Надо действительно быть полным олухом наподобие юнги, чтобы ничего не заметить! Потому тюлени и не лезут обиженно в воду от юнговых проделок – тех зубов больше опасаются.

А юнга продолжал сотрясать стылый воздух своими воплями:

– Можно было бы заняться промыслом и наколотить до прихода наших десятка три, да боюсь, шкипер будет недоволен. Дождёмся лучше. Жаль, что детёныши подросли. Уже не «бельки»[63]63
  Бельки – новорождённые детёныши некоторых пород тюленей; определённое время жизни покрыты густым белым очень ценным мехом.


[Закрыть]. Вот бы моей дурочке плащик подбить – не хуже королевны вышагивала бы по городской грязи!

– Чтобы задарить всех твоих дурочек, мехового кита не хватит, – ляпнул Михель, слабо представляя, впрочем, как они выглядят, эти «бельки».

– А может, это и не та порода. Я ж, знаешь, сам недавно плаваю, всего не знаю.

«И его, что ли, спровадить в воду? Прямо в огромную прожорливую пасть, да и дело с концом. Семь бед – один ответ. Судя по времени, пожирать его будут уже на глазах всего экипажа. Отличное алиби... А если рыбина сыта? Брось, подобные твари вечно голодны! Так скормить или не скормить?.. Да ты, Михель, похоже, забыл, что и в бою, и в поединке не рекомендуется дважды повторять один и тот же приём. Противник к нему уже готов...»

Томас тем временем, абсолютно не ожидая опасности с моря, подошёл к самому урезу, да ещё и сел спиной к воде, разглядывая наиболее выразительные усатые морды, швыряя в них гальку и даже пытаясь самых ближних щёлкнуть по носу. Ну чистое дитя!

Михель, разумеется, не мог ведать, что удумала рыбина, но догадался, что решение сю было принято. Чёрный, смолью блестящий треугольник прекратил беспорядочное рысканье и, ровно по ниточке, двинулся прямиком к берегу. А Михель, в отличие от касатки, так ещё ни к чему и не пришёл. Но ноги вдруг сами по себе понесли вперёд.

На бегу он неожиданно осознал, что напрочь забыл, как кличут зверюгу, угрожающую сейчас юнге. Томас проглядел его рывок, а когда увидел стремительно набегающим, ясно, о чём подумал. Попытался вскочить, но, не удержавшись, уселся у самой воды. Отползать-то ему было некуда, разве что в ледяную глубину, потому он просто закрылся руками и заверещал фальцетом. А Михель, подскочив, схватил его за руку и рванул на себя так, что, наверное, напрочь выбил руку из плечевого сустава, ибо Томас заорал уже по-другому. Но тут Михель, и сам не удержавшись на скользкой гальке, покатился вперёд, а Томас перелетел через него. Так что теперь между Михелем и касаткой – вспомнил-таки имя смерти своей! – не было никого.

«Вот и всё, кажись. Так и знал, что мои игры в благородство закончатся скверно. Хотя я вроде пока на суше, а она в воде...»

Розовато-серая под лучами только что всплывшего светила, на вид совсем не холодная и не страшная гладь расступилась, извергая чужеродное тело.

«Боже ж ты мой! А с борта "Ноя" и представить было нельзя, что она такая! Это ж китище добрый!..»

Глаз, ровно у опытного уже китобоя, тотчас выделил существенную разницу между касаткой и ранее виденными китами: огромные молочно-белые зубы, в несколько рядов усеявшие открытую, уже готовую принять, размолоть и мгновенно сплавить жертву в утробу пасть. И смотреть-то ему было больше некуда, кроме как в эту пасть, заслонившую полмира. Было страшно, как ни в одном бою: словно воочию узрел ту пресловутую Пасть Ада, в которую проваливаются грешники и в которую они бессчётное количество раз отправляли друг дружку. Не хватало только чёрта под боком, чтобы наладить пинка в нужном направлении, ровно тому ростовщику[64]64
  «Ровно тому ростовщику» – по поверьям того времени, «ростовщика даже чёрт брезгует в ад нести: просто сталкивает в пропасть».


[Закрыть]. Может, Томас в благодарность исполнит роль нечистого?

В длинном, мрачно нескончаемом коридоре страха Михель распахнул ещё одну дверь в ряду прочих и привычно-опасливо отшатнулся за косяк. «Ну надо ж! И за каким, спрашивается, дьяволом я спас этого несчастного вертопраха?! Прям всё как у старушки Войны: стоит разок проявить слабину – и всё, можно могильщиков заказывать...»

И Михель закрыл глаза, чтобы не видеть потоков воды, двумя водопадами стекающих из углов алчной пасти. Скоро так же будет изливаться Михелева кровушка...

Но начхать ей было на Михеля! А также на Томаса и прочих людишек, шляющихся по берегам и водам. Тюлень, точнее, мягкий глупый тюлений детёныш, – ради него только и стоит рисковать, вынося на смертельно-враждебную территорию более половины созданного для иной стихии тела! Пока тюленей и китов хватает – им, касаткам, нечего делить с ничтожными людишками.

Брызги и мелкие камешки обдали Михеля с ног до головы. Но это оказалось единственной неприятностью, связанной с лежанием на ледяных камнях и в полной власти острейших зубов. Кто-то тонко, задавленно пискнул, но явно не Томас. Еле-еле заставив себя открыть глаза, Михель на расстоянии вытянутой руки увидел тугой бочкообразный мокрый гладкий, лоснящийся не то от жира, не то от воды, бок гигантской рыбины.

«Да ты вроде как промахнулся, великий парнище. И зубы такому чудищу без надобности – прокатится по мне, что та пушка под Нюренбергом, да и впечатает навечно в сырую гальку...»

Бок под рукой вспух чудовищными мускулами, и Михелю пришлось спешно закрывать вновь глаза, потому как плавники опять швырнули в него добрую порцию – да что там порцию! всеармейскую канонаду! – каменных пулек и ядрышек. Одна галька угодила прямо в темечко, и Михель на какое-то время лишился сознания, а когда вновь пришёл в себя, знакомый – буквально до боли в черепе – треугольник плавника рассекал волны на приличном уже от него расстоянии. И ничегошеньки при этом в мире не изменилось. Разве что на берегу недосчитывалось одного сверх меры любопытного тюленьего детёныша...

Общую картину неизменности вечного бытия несколько смазывало тарахтенье юнги, уже примерявшегося тащить Михеля прочь от воды:

– Ну ты герой, ландскнехт! Выволок меня ведь прям из зубов! Мне ведь чёрт-те что поблазилось, когда ты на меня наскочил. А она-то – раз из воды! Даром что рыбина... А меня уж там и след простыл. И она с досады тюленя – хам!.. Да вот опять, смотри, что вытворяет!..

Словно на салазках, огромная касатка снова въехала на низкий каменистый берег. Миг – и зазевавшийся разнежившийся тюлень даже мякнуть не успел, как очутился в её утробе. Мощный толчок ластами – и место кровавой трапезы захлестнула, смывая все следы, поднятая отступившей тушей волна. Огромный плавник пошёл параллельно берегу, примечая уже следующую жертву.

– Вот они какие, края дикие, – запредельные, неведомые... У нас-то дома, на Большой земле, мы и думать забыли, что звери – это что-то опасное, что их бояться надо. У нас ведь крыска самый страшный зверь, потому как чуму на хвосте тащит. А здесь и медведи клыкастые, и киты зубастые... – Не найдя больше слов, юнга закрутил головой, словно восхищаясь, и Михель понял, что Томас просто безумно рад, как и прочий любой смертный на его месте, что остался целёхонек. Отсюда и тараторит всё что в голову придёт. Просто боится расплескать свою радость по обледенелым камням, потому слова его ему самому же пустышками и кажутся. Потому-то, недолго думая, и вернулся к избитой теме: – Молодец ты, Михель! Такого чудища не убоялся, спас меня!..

Михель хотел было в сердцах бросить: «Сдался бы ты мне, придурок худосочный», но губы уже обметала тонкая корочка солёного льда. А когда сумел разодрать рот, грубить передумал. В целом ведь славно, ежели юнга станет так думать, да и прочим передаст. Поэтому лишь стряхнул Томасовы руки:

– Отцепись ты... Сам пойду.

И действительно шагнул, хотя в глазах потемнело и всё равно пришлось опереться на плечо Томаса. Правда, ненадолго, потому как малец, мигом забыв про спасителя, увлёкся уже новой игрушкой:

– Ландскнехт, смотри, смотри – вон он, наш красавец! Видишь верхушку мачты над каменной грядой?!

– Чего ж тогда стоишь? Лунани в воздух, хоть из задницы, – теперь можно. – Михель говорил весело, напористо, хотя от вида «Ноя» сердце так и покатилось куда-то вниз. Ведь не могут же ему просто так, за здорово живёшь, спустить потерю спексиндера.

Томас действительно выстрелил, не так, конечно, как советовал Михель, а по-настоящему – из мушкета. А затем сосредоточенно-внимательно разглядывая «Ноя», словно ожидая увидеть в нём какие-то изменения, произнёс:

– Я верю тебе, ландскнехт. Дьявол меня забери, со всеми моими потрохами, но я верю тебе! Я, верно, тысячу раз буду иметь возможность раскаяться в этом, но я верю тебе.

Стало вдруг Михелю теплым-тепло, словно солнце за пазуху юркнуло. А душа стала таять, словно жира кусок в котле салотопном. И подумалось ещё раз, как славно бы оно было, кабы на место рохли Яна – да живчика Томаса.

– Пойду, однако, к костру, сырых водорослей швырну на угли для дыма. Да и обсушиться малёхо не помешало б.

– И без этого обнаружат. Видишь, как в створ правят? – тютелька в тютельку.

Михель хотел было внятно объяснить, что покуда не видит далее собственного носа, но воздержался. Сознание быстро возвращалось.

– Могу и ещё выстрелить, – не унимался юнга. – Теперь-то вроде заряды беречь ни к чему... Да, ты слышал, ландскнехт, что я тебе сказал по поводу смерти спексиндера?

– Слышал, – коротко ответил Михель.

Радость его как-то угасла. Ишь ты, ухарь, подтверждения ждёт, не иначе как благодарности домогается.

– Ты понял, что я поверил тебе и скажу всё как надо?

– И на том спасибо, – пожал плечами Михель. – Только правда, она как-то пробивает дорогу сама. Независимо от слов и причин.

– Ага, слышали, слышали уже. Всплывает, хотя бы и брюхом кверху. – Томас явно кому-то пытался подражать голосом, но Михель не стал угадывать.

– Ты молодец, Томас, и я хочу, чтобы ты это знал. А теперь можешь говорить им там всё, что заблагорассудится.

Победа, коей столь домогался, даже рискнул испробовать на своей шкуре бритвенную остроту касаткиных зубов – хорошо, та побрезговала, – почему-то перестала радовать. Словно солнце из-за пазухи – да опять на небушко. И не просто на небушко, а и закуталась там в тучу великую. И то рассудить: это ведь пока не пол– и даже не четверть победы. Подумаешь, обвёл мальца вокруг пальца. А со шкипером каково? Что, весь экипаж теперь по очереди бросать в пасть касаткам, а потом выволакивать?

Когда чего-то долго ждёшь, опасаешься, поневоле начинаешь преувеличивать степень угрозы. Мерещится чёрт-те что. Вот и встречу с экипажем Михель невольно представлял объяснением с командой ушлых следователей, жёстких профосовых служек. Не секрет ведь, что большинство экипажа не питало к Михелю тёплых чувств. Разумеется, смерть спексиндера потрясла людей с «Ноя» своей внезапностью и ужасностью. Но если сразу, как только узнали, не вцепились в горло, значит, пронесло, поживём ещё.

Внимательно, не перебивая, выслушали сначала Михеля, затем Томаса. Причём юнга не оправдал Михелевы страхи и на сторону команды вновь не переметнулся, а подтвердил Михелеву невиновность. Да так, словно сам всё наблюдал. Его-то рассказ, верно, и стал краеугольным камнем в оправдании Михеля. Осмотрели со всевозможным тщанием труп спексиндера. Шкипер, к немалому удивлению Михеля, не смог сдержать рыданий.

– Сидите, два олуха, спексиндера проворонившие, здесь пока. Грейтесь, – Адриан швырнул им фляжку, словно собакам на драку кость, – да ждите. Мы порешим, что с вами делать.

– Я-то здесь причём? – сразу заныл Томас, однако шкипер его и слушать не стал.

«Конопля-то, дружок, оказывается, не только для меня была посажена[65]65
  «Конопля-то, дружок, оказывается, не только для меня была посажена» – пословица, намекающая на смертный приговор; то есть на верёвку, свитую из волокон конопли.


[Закрыть]», – едва не ляпнул Михель, да вовремя осадил себя: уж очень убитый вид имел Томас – спексиндер и то краше выглядел. Однако полностью не угомонился, хотел выдать другое: «Ты ещё, часом, не передумал? Не откажешься ли от своих слов?». Но опять же решил держать язык за зубами. А так как молчать вообще было невыносимо, особенно когда на корабле все галдели без передыху, решая их судьбину, в итоге выдохнул только:

– Хлебнём с горя, братишка.

И они, разумеется, хлебнули, причём не раз и не два. А что им ещё оставалось делать? Ведь над ними даже охранника не поставили. В Запределье бежать некуда...

«"А мы пили, и желудки наши пели от удовольствия..." Откуда это? От Гюнтера осталось или уже на "Ное", от Питера? Впрочем, какая разница... А вот то, что Питер, как выяснилось, вмазать совсем не дурак, это крепко запомню. Вдруг да пригодится».

Из кубрика доносился возбуждённый гул. Иногда из клубка голосов выскакивал обрывком верёвочки чей-то крик. Вот Виллемов, злобно-визгливый:

– Подпалить ему пятки! Враз выложит начистоту, как спексиндера хитро умертвлял!

Что ещё от него ожидать? Его слова – сами собой разумеющиеся. Было бы даже странно и обидно, если б Виллем вдруг начал защищать Михеля. Тут важно, что шкипер скажет. От него всё зависит. А Адриан, в отличие от этих горланов, не вопит как резаный, потому и не слыхать, сколь уши ни выворачивай, самую важную важность. Вот наконец всё стихло – теперь точно шкипер взял слово.

Михелю определённо понравились бы Адриановы речи:

– Послушайте, парни, хорошенько и зарубите это на носу. Как только получите расчёт в конторе и по морскому обычаю приткнётесь в кабаке, чтобы для начала хорошенько встряхнуться на бережку, – он ваш! Тогда я на всё закрываю глаза, отворачиваюсь, умываю руки и что там ещё полагается. Но вот пока мы в море – ни-ни! Ибо каждые руки на счету. Дотерпите до тверди земной. Прошу и приказываю! Что касаемо Томаса, помощничка и собутыльника дорогого, безвременно нас осиротившего, то ведь он во многом сам напросился на долю сию незавидную. Он ведь, сообщаю по секрету, хотел оставить новичков наших неказистых здесь, в Гренландии. Да, да, и тебя, Ян, тоже. Сиди и не вскидывайся! Заодно спросишь у дружка своего, знал ли он о спексиндеровых планах. Ответ мне передашь. На ушко, разумеется. Дословно. А пока не знаю: может, и выведал Михель как-то о спексиндеровых задумках, ведь покойный был довольно несдержан на язык. А может, ландскнехт – ведун, чур меня, мысли умеет чужие читать. Хотя, скорее всего, просто догадался чутьём своим выработанным солдатским, за каковое его и держим, что от Томаса исходит опасность некая. В целом же только Всевышний ведает, что у них там и как обстояло. Может, и ни при чём эта забубённая головушка. Не мог же он, в конце концов, с медведем в пай войти?! Может, просто стоял, смотрел, ухмылялся, пока мишка спексиндера ломал. Но прошу всех твёрдо помнить: нет в Томасе пули! А вот в медведе, наоборот, есть. Ну не успел ландскнехт, не успел! Осечка там, или ещё чего... Короче, отвяжитесь от человека. Я сказал!

Убедившись, что шкипер выдал всё, что хотел, в разговор неспешно вступил Питер:

– Величайшее заблуждение полагать, что все живые существа сотворены Господом на потребу роду людскому. Спексиндеру просто подошло времечко воздать долг натуре, как воздадим все мы, раньше или позже. Вспомните, покойный сам часто приговаривал: запомните, мол, ребятки, – к северу от Гебрид Бога нет...

– В общем, давайте-ка прекращайте галдёж. Чай, не в «коричневой пивной»[66]66
  «Коричневая пивная» (позднее – «коричневое кафе») – особый вид голландских таверн, известный с 1200 г.


[Закрыть].

– Поддерживаю, только пусть шкипер объяснит сначала, что нам дальше делать. Без спексиндера сумеем ли мы разделать очередного кита как следует? Сумеем ли сало перетопить? Может, резон сняться с якоря и на всех парусах прочь, домой? Продадим там хотя бы сало сырое...

– Сумеем ли сладить с содержанием трюма? И что будем делать, если океан подарит нам полосатика? – не спеша переспросил Адриан. – Сумеем! Конечно, отходы будут огромны, но и я, и Гийом, и Виллем не впервой промыслом занимаемся. Потому сегодня помянем спексиндера малёхо, а завтра с утра – все по дрова. Затопим, с божьей помощью, котёл.

– А что с этими супостатами делать прикажешь, с ландскнехтом и юнгой? Ведь они вроде как шибко провинившиеся...

– А мы их последнее ложе для спексиндера заставим долбить.

– И только-то?!

– Ну, у нас здесь ни каторги, ни команды расстрельной не предусмотрено, как известно...

– Вот и доболтались, – проворчал неугомонный в ненависти ко всем Виллем, стараясь, впрочем, чтобы Адриан его не услышал. – Вы там можете болтать всё, что вздумается, но он у меня точно до берега не дотянет...

И уже вечером, смутно понимая, что не самая он лучшая фигура для задуманного, просто довериться никому нельзя, подошёл всё ж таки к Михелю.

Михель, который утром с огромным облегчением воспринял своё «наказание», ближе к вечеру резко изменил мнение: рубку мёрзлого камня лёгкой работёнкой не назовёшь. Так что, несмотря на постоянные подкрепления в виде гретого вина и специально сооружённого Корнелиусом «ледокола»[67]67
  «Ледокол» – грог.


[Закрыть], силы Михеля были уже на исходе. Посему всё чаще задумывался он о гамаке, а перед этим – о большом, хорошо прожаренном куске мяса. Корабль его желаний, кроме парусов мечты, имел ещё и прочный киль: экипаж, не менее Михеля стосковавшийся по свежему мясу, решил, после недолгих колебаний, освежевать медведя. Томас-юнга, правда, категорически отказался «жрать этого убийцу-негодяя, да к тому ж изрядно порченного погаными песцами», так ведь это ж он тоже в начале работы бухтел. Тут-то из корабельного кубрика, словно змей-искуситель, и выполз Виллем. Он, верно, из мешка своих масок-физий выбрал и приклеил намертво самую доброжелательную улыбку. Но вот зеркала под рукой не нашлось, а глянуть в ближайшую ледяную глыбу не докумекал. А то бы и сам мог убедиться, насколько кривой и насквозь фальшивой выглядела его ухмылка.

Сначала вроде бы их обоих стал расспрашивать о здоровье, а затем незаметно, как ему казалось, переключился на одного только Михеля. Поинтересовался суставами. А у кого, интересно, они в этой ледяной сырости не поют? Михель хотел было сказать, что после такой работёнки, к которой их приговорили, всякая косточка заноет, но решил погодить, выяснить. «Посмотрим, посмотрим, что там на уме у старикана... Вдруг, да одумался, решил покончить с враждой, замириться, вот и ищет подходец».

А Виллема, кроме суставов, заинтересовал уже Михелев рот: не шатаются ли зубы, не болят, не кровоточат ли десны.

– Как же! От матросских, двойной да тройной закалки[68]68
  «Матросских, двойной да тройной закалки» – имеются в виду сухари, кои для лучшей сохранности сушили (калили) несколько раз.


[Закрыть].

Минутку дружно побранили Корнелиуса. Досталось и посредникам, сбывающим на суда Компании далеко не самую лучшую провизию, но Виллем предпочёл не углубляться в вечную для всех наёмичей тему насчёт скверной жрачки.

– Да я не о сухарях. Вот скажи, десны-то у тебя не побелели, случаем?

Михель не был, конечно, железно уверен, что Виллем не зашвырнёт в раззявленный его хлебальник какую-нибудь гадость – допустим, изрядную толику крысиного яда, – но рот всё же послушно раскрыл. Виллем, призвав в свидетели юнгу, разглядел, что – да, действительно белесоватые.

– Не хотелось бы тебя пугать, – голос у Виллема стал ну прям как у чадолюбивого папаши, – но это ведь вполне может быть скорбут[69]69
  Корбут – цинга.


[Закрыть].

– Обычное дело, говорят, в этих краях, – поддакнул юнга.

– Намекаешь, что мне надо рядышком могилку отдалбливать?

– Да нет, что ты! Просто шкипер поручил мне присмотреть, что и как у кого. Остальные вроде здоровые, так как более привычны, а вот ты, парень, мне не нравишься. Признаки налицо. – Виллем многозначительно замолчал, чтобы Михель прочувствовал трагизм своего положения, а затем бросился «на выручку»: – Однако скоро это ничего не будет значить, потому как в наших руках оказался эликсир от этой напасти. Да, да, не удивляйся! Я говорю о свежей медвежьей печени. Первейшее лекарство от цинги! Сейчас я приволоку тебе кусочек. Корнелиус уже предупреждён и вредничать не станет. Ну как? Если от сырья душу воротит, он тебе и зажарит по-скорому...

– Чегой ты, Виллем, прям исхлопотался весь?

– Объясняю ещё раз, дуралею. Завтра с утречка, по холодку, что называется, работа грядёт бешеная. Все должны быть в деле, а не отлёживаться с болячками.

Михель, которого уже изрядно начал тяготить этот разговор, узрел-таки на палубе появившегося шкипера. «Сейчас и глянем воочию, что почём и кто за кого». И – во всю мощь лёгких:

– Волоки побольше своей медвежьей печёнки! Чтобы уж наверняка выздороветь!

– Чего?! – заревел в свою очередь Адриан. – Виллем, стервец, а ну-ка, подь ко мне! Живее!

Дальнейшего Михель, к великому своему сожалению, не видел: шкипер предусмотрительно уволок виновного к себе в каюту. Но, судя по довольно жалкому виду Виллема, явно божившегося, что это всего лишь невинная шалость, словесными внушениями дело не ограничилось. Виллем, не глядя по сторонам, шустро юркнул на камбуз – искать утешения у Корнелиуса.

«Печёнкой закусывай!» – крикнул ему вдогон Михель, но только мысленно: с этого интригана на сегодня и так достаточно.

Немного погодя подвалил и шкипер. Михель не стал особо ему улыбаться и раскланиваться: на то тебе, мужчина, и пост доверен, чтобы порядок блюсти.

– За нашими орлами глаз да глаз. – Непонятно было, осуждает Адриан либо гордится. – Виллем, смотри-ка, чего удумал! Кабы я не пресёк своеручно...

– Спасибо, конечно, Адриан. Только так и так не стал бы я из рук Виллема что-нибудь брать. Равно как и печёнку эту его расхваливаемую, даже хотя бы и в сметане тушёную. На худой конец, вместо себя бы заставил попробовать.

– Да уж, явно занемог наш Виллем. И имя его недуга – излишняя подозрительность. Пострадал ведь в своё время от вояк, как и многие прочие.