Текст книги "Морской наёмник"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

III

– А я говорю – пей! – Михель подкрепил свои слова личным лихим опрокидыванием одной из многочисленных разнокалиберных посудин, загромождавших стол, хотя даже не понял, что в ней было. – Пей и жри от пуза, пока позволено. Теперь я здесь – бог и хозяин, и как накажу, так впредь и будет. Я капитан, ты юнга. Скажи спасибо, что не гальюн, а штурманский.

«В армию бы щенка да под шпицрутены – вмиг обучился бы почтению к старшим по чину и беспрекословному выполнению любого приказа».

Михель двинул по столу одну из ёмкостей, но та, как назло, зацепилась за неряшливую груду провианта, сваленного посреди стола – кажется, «подножку» поставила далеко торчавшая из окорока кость, – и опрокинулась. Изрядная доля жидкости устремилась вниз, Михелю на колени, и какое-то время он тупо смотрел, как тоненькие рубиновые струйки заканчивают свой бег, орошая его штанины. Ровно кровь. Вот приклеют они его сейчас к скамье, и будет он так сидеть до скончания века... Что за чертовщина-то, в конце концов?! Когда ж она наконец от тебя отстанет? Михель даже палец, спасаясь от наваждения, подставил под одну из струек, а затем и лизнул.

– Это ж сладкая мальвазия, а совсем не... – он едва не произнёс слово, кое пока что, до поры до времени, было на «Ное» под строжайшим запретом. Кинул несколько испуганный взгляд на своего юнгу, но лицо того плыло, размываясь перед глазами в блёклое пятно.

«Быстренько же я наклюкался до положения риз. – Мысль испугала, но только на мгновение. – А что, собственно, такого случилось? Почему капитан не может себе позволить стаканчик-другой на своём собственном корыте? Кто ему может воспретить? Запретители-то сейчас болтаются где-то далеко позади, можно даже сказать, в прошлой жизни. Там, где его мать, отец и ЗМ с 4Г впридачу. Молят, небось, Господа даровать им лёгкую смерть. Как верно заметил бы по этому поводу симпатяга Гюнтер, дай бог памяти: "Requem aeternam dona eis, Domine"[132]132
  Requem aeternam dona eis, Domine (лат.) – «Даруй им, Господи, вечный покой».


[Закрыть]».

Вслух же Михель лишь сказал, выразительно махнув рукой:

– А, делай что хочешь!..

– Я, пожалуй, поднимусь к штурвалу.

Михель пьяно вперился в него мутными глазами, словно чего-то ожидая или силясь что-то сказать, и Ян торопливо добавил:

– Господин шкипер.

Михель удовлетворённо кивнул, вернее, просто уронил голову на грудь, и лишь когда Ян спешно покинул место несуразного пиршества, сообразил, что не этой пустячной формальности ожидал от юнги, а подтверждения, что тот не кинется разворачивать «Ной», дабы помочь обречённым. Нет, шалишь! Сейчас ему, как и Михелю, прощения не будет, как ни выслуживайся. А посему: «Готовьтесь встретить Господа своего, ибо для вас Он придёт сегодня в образе мглы и бездны ледяной».

«Я достиг таких высот вдруг, что могу богохульствовать беспрепятственно, безбоязненно. Ибо два дела на земле свободны от сомнений – солдат и священников. Да ещё, с сегодняшнего дня, – пиратов. Эй, друзья мои, видите ли вы меня?! Кто там меня глупцом поносил? Впрочем, вряд ли... Глядеть-то вам не сверху, а снизу придётся – из котлов головы задирать. С небес вот только разве что Фердинанд Фрунсберг скривится недовольно. Ничего, старичок, ты ещё мною гордиться будешь безмерно».

Б-р-р, скверно-то как в мокрых штанах...

«Господи, да что ж так тоскливо-то?! Хоть волком вой. Как, ну вот как ещё выразить свою радость? Ну, пересыпал я все денежки, что обнаружил на борту, себе в кошелёк. Кстати, грошей-то оказалось совсем и не густо. Ну, натаскал всякой разности из брот-камеры и винного погребца... забыл вот даже, кстати, как он на морском-то называется. Баталёрка, что ль? Вот ведь, скоро придётся только на этом тарабарском языке и балакать... Баталёрка – она ж вроде бы как на военном корабле?.. Чёрт с ними, словечками, выучу ещё, дай срок...

Уже, ежели честно, и не лезет более ничего. Знаю, что веселье – это безудержная жрачка и выпивка, вот и глотаю так, что скоро назад всё полезет. К тому ж, вопреки ожиданиям, никаких особых разносолов ни у шкипера, ни у кока в загашниках не обнаружилось. Считай, все здесь из одного котла хлебали. Зачем же тогда лезть наверх, как не для того, чтобы обжираться, когда все вокруг с голодухи пухнут?

Мечтал напиться, чтобы не сойти с ума от восторга, – вот и давись теперь!

А эту сволочь прилипчивую я в Америке в первый же монастырь засуну. Только там ему и место с его выкрутасами. Что ему вообще от меня надо? Пристал, понимаешь ли...

Скажу ему так: ты же, дьявол тебя забери, сам неоднократно слышал, как они кичились своей предопределённостью, говоря, что судьбой им предназначена смерть в океане. Море нас, мол, кормит-поит, море нас и погребает. Вот пусть Океан-прародитель и смоет в ледяной купели все их прегрешения! Я ж мечты их осуществил, если на то пошло...

Совсем меня испортил этот проклятый кровененавистник. Когда ж это видано было, чтобы порядочный ландскнехт бабой плакался, да ещё и всё заимев, о чём мечталось? Ведь ежели бы все мы рыдать зачинали по каждой сгубленной или искалеченной душонке – это ж новый океан бы разлился, почище прежнего. Как сгинут все китобои – киты всего мира закажут великолепную мессу, да и пирушку затем грандиозную закатят. А вот если все ландскнехты падут за дело правое – земля умрёт без защитников...

Червь души этот Ян, вот он кто. Это что ж он с тобой, горемыкой, сотворил, что ни победа, ни выпивка, ни обладание кораблём добрым не пьянят сердце, не веселят душу как в иные годы? Только и помыслы: как бы крови не пролить да про кровь, опять же, не ляпнуть ненароком. Договорюсь ведь сейчас до того, что и "Ноем"-то овладел для того лишь, чтобы Йост не смел боле китам жилы отворять...

А вот я его тоже попорчу... А что? – вполне естественно. Пусть только появится...»

IV

Первым ушёл Виллем, что удивительно. Та злоба, которая поддерживала его и вперёд вела, она ж его и сгубила. Всклокотав и выхода не находя, вверх пошла, и когда струёй чёрной желчи шибанула в голову – всё, спёкся без остатка, кончился человечек.

Ведь и спохватиться-то, почуять неладное никто толком не успел. Ну, скинул плащ скоро, штаны вслед – ясно дело, припёрло. Непонятно, правда, с какого такого харча, да верно утром ещё, перед выходом, загрузился невпроворот. Обычное дело в долгой охоте. Каждый, пожалуй, вспомнит не одно, так два имени знакомых, что вот так же вот валили торопливо в океан, да на очередной, не в меру игривой волне кувыркались за борт. Со спущенными штанами – всё равно что с ножными кандалами: сразу камнем на дно. Редко кому удавалось за весло либо гарпун, расторопно подставленные, ухватиться. Такую смерть не считали позорной. Смешной, нелепой – да и только. Примерно как по пьяни в полный штиль умудриться за борт с судна сыграть.

Каждый занят собой, своими думами скорбными, тщетой сохранить тепла кроху под плащом промокшим... И глазом сонным моргнуть не успели, как нагой Виллем уже на борт встал, да не задом, а передом к океану. Хотя у них-то океан – со всех четырёх сторон, да ещё с пятой – снизу, да ещё и сверху заплеснуть пытается. А как Виллем рот раскрыл, тут все и обмерли.

– Что приуныли, друзья-соратники?! Пока вы тут сидите, вшей парите, старый Виллем сплавает по-быстрому к «Ною». Он ведь рядом совсем – видите?! – И все, ни о чём таком тогда ещё не думая, послушно завертели глупыми головами, но, конечно же, углядели разве что чёрного кота на крыше в безлунную полночь. – Я и ножа-то не возьму. Я ж им, гадам, голыми руками бошки посворачиваю! И сразу мы с Адрианом развернёмся – и за вами.

Только когда сумасшедший брякнул про шкипера, явно мёртвого уже, морок спал.

– Постой, постой, Виллем! – крикнули Йост и ещё кто-то, даже и руки потянули.

Только за что его хватать, голого-то? Да и поздновато спохватились: сиганул уже Виллем. Причём не абы как, а от вельбота подальше – под очередную волну целя, чтобы обратно не выбросила.

Все так и обмерли: вот ведь только что был человек, и нет его! Не успели лбы перекрестить, а дело ещё страшней обернулось. Из тьмы вселенской вдруг песня донеслась. Да такая бравурная, боевая, словно действительно старик в бой шёл на недругов, а не в последний нелепо-шальной заплыв.

– Как вода-то ему рот не захлёстывает? Ну как?! – Йост боролся со страстным желанием заткнуть уши ладонями, чтобы оборвать этот ужас.

А вот Томас стесняться не стал: накинул плащ на голову, да и туго руками обхватил.

Мгновение-другое казалось, что сейчас все, как по команде Виллемовой, начнут торопливо срывать с себя тряпьё – и за борт, за борт...

Песня оборвалась так же на полуслове, как и началась. Вроде как пловец-смельчак уже далеконько и слов потому не слышно. Что он между валов крутобоких, звук глушащих, ровно в ущелье спрятался. Что он, чёрт возьми, дыхалку просто-напросто хранит, потому и не горланит пока, но где-то плывёт, плывёт...

Глупый Корнелиус выразил безумную надежду всех:

– Может, и вправду доплывёт да нас выручит?

И словами этими как отрезал, отрезвил. Сглотнул пёс-океан, не жуя, Виллема, и надеждой там и не пахло. Вон и Томас кудлатую башку из-под плаща выдернул рывком. Сидит, как и все, тоже на прочих оглянуться боится.

– Дурак ты, кок, – не вытерпел всё же Гильом, для которого смерть друга старого – потрясение вдвойне.

– Hе-а, – отозвался неожиданно Корнелиус, – дуралеи у нас по океану плавают.

Непонятно сразу даже, о ком он: то ли о Виллеме ушедшем, вернее, уплывшем так внезапно и чудно, то ли обо всей их шлюпочной честной компании.

Сам-то кок, конечно, не дурак. Пока суть да дело, пока все смерть товарища переживают, он уже Виллемову одежонку споро на себя мотает втихаря.

Йост однако ж в рассудке оставался. И то ведь – в гарпунёры не только за сталь мускулов берут. Не потому, что с чудищем морским запанибрата, а и масла ещё в башке надобно иметь хотя бы толику.

– Давайте-ка сразом уговоримся, пока рассудком не двинулись. За борт более – ни-ни. Нечего еду по океану расшвыривать. А если кому уж невтерпёж счёты свести с жизнью распостылой, заранее сообщайте... Чтоб, значится, без жребия пойти.

– Ты чего такое плетёшь-то, Йост?! К чему клонишь? Чтоб вот так вот, за милую душу, друг дружку лопать?!

Народ враз как-то и о Виллеме позабыл.

– Погоди-кось. Вот не покусаем недельку – глянем, что запоёшь. Первым, небось, шляпу для жеребьёвки на дно швырнёшь. И такими взглядами одаривать начнёшь – ровно повар убоинку.

Йост спокойно выждал, пока прошумит скорым ливнем спор о достоинствах и недостатках подобного образа питания.

– Ну вот, о еде поговорили – и вроде как сыты. Теперь о других нуждах насущных. Спать предлагаю. Банки выломать на хрен, застелить одежду, слой людей, сверху ещё слой и оставшимся тряпьём забросать.

– Ты что же, голяком предлагаешь ложиться? А мыслишки богомерзкие не одолеют? – Питер не то шутит, не то всерьёз. По голосу не понять, а рожу в темноте не разглядишь.

– Не о том ты, святоша, гутаришь, не о том. – Гильом ровно роль дружка покойного на свои плечи взвалил. Сыплет теми же словечками.

– О грехе всегда помнить надо. Особенно во сне, когда мы перед Его кознями совсем беззащитны.

Йост их ровно и не слышит:

– Одолеют, одолеют. Чтобы водичка, что плащи пропитала, чуть погорячее была, а тот, кто на тебя завалился, бесплотным стал.

– А тому, кто под низом, хоть и тяжело, однако ж, по крайности, в тепле. – Корнелиус явно уже прикидывал, куда ему сунуться.

– Тот, кто внизу, опосля такой ночёвки может ломоту костную на весь жизни остаток обрести так, что никакая знахарка-травница не выведет. Зато верхние рискуют обморозиться не на шутку. А теперь можете сами выбирать, кому куда навостриться.

– Так ведь меняться можно! – хлопнул себя по лбу Якоб.

– Вот и будем вертеться, на вертеле ровно. Только не на огненном, а на ледяном.

– Вы как хотите делите, а я вообще не лягу, – и Томас голос подал. – Здесь просижу.

– Содом и Гоморру не обещаю, – вороном каркнул Гильом, – это вот у нас тут святоша большой мастак по таким штучкам, но в ледяной столп ты, парень, точно обратишься.

– Он за свои прелести опасается, – даже в темноте видно было, насколько плотоядной вышла коковская ухмылка. – Он же у нас самый аппетитный.

– Ну ты... гастроном! – Йост явно не мог подобрать нужного слова, а подобрав, как ему показалось, пообидней, хотя на языке вертелся ещё и «деликатес», невесть где подобранный, напрочь забыл всё остальное, хотя там, дальше, должны были последовать слова более простые и доходчивые. – Нашёл время шутки шутковать, – только этим и ограничился.

– А что ещё нам делать-то? – пожал плечами ничуть не смущённый Корнелиус. – В нашем положении только и осталось, что смеяться. Потому как слёзы давно выплаканы.

Скуливший весь день кок с темнотой как-то подобрался, успокоился, ровно проснувшийся ночной хищник. Того и гляди, скалиться начнёт. Вот ведь действительно: пока на банке рядом со своей задницей евонную не пристроишь да не останешься вдруг посреди океана на погибель верную – и не вызнаешь, что за человечек годами тебе в миску суп льёт.

– Гакабортные огни-то надо вывешивать, али как? – ни к кому особо не обращаясь, протянул Томас, упорно буравя взором черноту куцей летней ночи.

– А им, засранцам, законы не писаны, – тотчас отозвался Гильом...

V

– ...Ну всё, не удержу больше. Только б выдержать, здесь не расплескать, прям на стол. Не то испорчу гору отличного провианта... Э, да в окно-то оно ведь ближе будет. Ян тут ещё под боком... Черт, и не откроешь ведь сразу!.. Надо ж было так нагрузиться. Оно уже во рту... Успею, не успею?!

VI

– Гляди, ребята! – Томас заорал прямо как в счастливые времена из «вороньего гнезда», фонтан узрев. – Свет! Ей-богу, свет!

– На юте оконце распахнули. Непонятно, чего понадобилось.

– Может, нас опять выглядывают?

– Да какая разница – зачем и где?! Это ж курс нам готовый! Можно же вычислить, куда шлюпку направлять, чтобы «Ной» не потерять.

– Не только, не только направлять... Но и догнать их, пока темно!

– Как же, догонишь его...

– Не забывай, у них паруса зарифлены. Считай, что нет их.

– У них нет, а у нас будет! – Томас едва вельбот не перевернул от пришедшей идеи.

– Течение несёт одинаково – что злодеев, что праведников. Грести всю ночь мы вряд ли сможем. Но зато мы можем соорудить подобие паруса, – Питер тоже едва не захлебнулся от враз ожившей надежды.

– А вот вам, бродяги, и мачта. – Йост хлопнул по своему грозному оружию. – Гарпун, запасной гарпун, острога.

Минутное замешательство-переваривание, ведь их столько уже и как только не обманывали в этот день, прервалось выдохом Якоба:

– А ведь дело, кажись, болтают.

– Томас, ты, главное, свет не прозевай, точно запоминай! Не будут же они всю ночь огонь держать нам на радость.

– Корнелиус, отгадай, из чего сварганим полотнище паруса? – озорно подмигнул всем враз оживший гарпунёр.

– Не отдам! – Толстяк попытался ещё плотней запахнуться в свой плащ и даже вцепился в него руками для верности.

– Отлично. Как скажешь, – пожал плечами Йост. – Грейся на здоровье. Но когда мы всё же взойдём на борт родного буйса, ты останешься в вельботе.

– Вот ты сначала взойди, – проворчал кок, принимаясь нехотя стягивать плащ; что самое смешное, и не свой вовсе, а Виллемов.

– Не дрейфь! Я тоже своим пожертвую ради такого дела. А греться будем греблей, да меняясь друг с другом...

VII

Вспомнивший под утро про свои обязанности подлекарь-ветер располосовал немилосердно резкими порывами нижнюю рубаху тумана на длинные узкие полосы. Кого врачевать собрался? Китов, людей, себя, океан?

Как бы там ни было, а «Ной», словно вша с действительно распоротой на бинты рубахи, угодил в прореху, тогда как шустрый вельбот гнидой намертво вцепился в ткань тумана. Ничего удивительного – гарпунёр специально так подгадал.

И вот он – самый красивый и лучший в мире корабль – как на ладони, в лёгкой морозной дымке. И притягивает, и манит. И засели на нём две вражины, и смотрят, верно, по всем галсам в четыре глаза и фитили усердно раздувают. Так-то вот. Близок локоток, ан не ухватишь: так врежет ответно, что зубы в кучку на полу замести придётся.

И надо решать. Но что? Медленную смерть на спасение... хорошо бы, а если... быструю смерть на медленную... или наоборот... быструю смерть на спасение...

– Вспомните, разве ж мы в плаваниях когда-нибудь вообще никого не встречали? Хотя бы издали? – озвучил третью возможность кок.

– Всяко бывало, – Гильом срезал надежду, словно плесень с залежалой краюхи. – К тому ж основные промысловые районы да пути торговые гораздо южнее.

Здорово Гильому: ему при любом раскладе скоро уже к престолу Божьему. А нам, грешным, смертельно пожить хочется. У многих на лицах можно было думку такую распознать.

– Решайся, Йост, – прошептал Томас почти беззвучно, одними губами. – Мочи нет просто так его разглядывать.

«Да на что решаться-то?! – едва вслух не заорал гарпунёр. – Вразуми, Господь, делать-то что?!»

Тут не Господа, тут Виллема не хватает – опять, верно, подумали многие. Ой как недостаёт! Железный старик давно бы всё рассудил, перевернул и прочих в вельботе принудил. И неслись бы они сейчас ветра быстрее на вёслах, и хватали бы ядра полной грудью...

VIII

Давненько, давненько так не травил, потому как давненько так не жрал и не пил. И почему в этой поганой жизни хорошее всегда очень скоро оборачивается плохим? Вкуснейшая еда и питьё обращаются чёрт-те в какую мерзость, и эта мерзость так и стремится рвануть наружу, испортив всякое настроение хозяину. В первые годы войны, когда жирных мужиков водилось, что карпов в мельничном пруду, некоторые ландскнехты, если вдруг жратвы случалось невпроворот, следующим образом чудили: налупятся до отвала и, как брюхо трещать начнёт, – шасть из-за стола. Два пальца в рот – сделал нехитрое дело – и вновь с провиантом воевать. И так раз по пять-шесть, пока самим не надоест либо пока припасы не иссякнут. Одного такого ненасытна на Михелевых глазах зарезали. Много позже, правда. Очередная, как на грех, голодовка в очередном укреплённом лагере. Перекопали всё – дьявол не сунется, зато и самих обложили: носа за вал не показать – враз отхватят. И вот когда этот гад кусок вываренного ремня не по чину и не в очередь из общего котла цапнул – тут ему всё и припомнили. Как он, значится, добро-то ранее переводил – караваями да окороками, и как бы это добро сейчас сгодилось...

Самое скверное в этой жизни, когда твоя же блевотина – да носом. Хуже этого разве что пикой в бок. Сморкайся потом не сморкайся – всё без толку. Да и во рту не лучше. Но рот хоть прополоскать хорошенько можно...

Да, вот так оно всегда и бывает. Стол заставлен дивной веселящей жидкостью разного цвета и крепости, а простой воды из бочки трюмной, с явным запашком уже, – нету. Потому как хоть и запасались последний раз водой из чистейшего гренландского льда, однако разливали-то её в те же старые затхлые бочки, которые, сколь ни парь да ни смоли, новее от того не станут.

Юнгу, что ль, послать? И чего это он на моей постели развалился? А, заворочался. Взгляд мой, видать, не нравится. Плащ даже потянул на себя. Да он же просто замёрз! Оконце-то я ведь настежь... Свежо, даже очень. Хорошо хоть, снега не было... Если уж даже его, пьяного в дымину Михеля, начало пробирать крепким утренним морозцем из окна, то что уж говорить о не пившем Яне? А вот и пусть ещё помёрзнет, собака, пока я за водой налажусь. Срочно, срочно надо трезветь. Мы ж ведь посреди не самого ласкового океана, и до берега ещё пилить и пилить...

Чёртов буйс! Здесь даже гальюн – один на всех. Вот обзаведусь роскошным трофейным фрегатом – а почему бы и нет? – и будет у меня персональный, кормовой, на балконе, нужник. Никого больше не буду пускать, а гальюн-юнга, то есть Ян, здесь присутствующий и сейчас дрыхнущий, своей будущей судьбины пока не ведающий, будет драить его по три раза на дню.

Ну, до этого всего ещё далеконько. А пока, что ли, в иллюминатор пристроиться? Ага, а ещё лучше – в угол! Ты давно уже не на суше, герр Михель, где под каждым кустом можно. Ты капитан! Вот и будь любезен соответствовать.

Что же всё-таки юнга на моём ложе делает? Греет для своего капитана? Ладно, потом разберёмся, а то сейчас точно тресну: не снизу, так сверху.

Освежиться бы тоже надо. Потом похмелимся. И всё! Баста! Глотку вяжем на морской узел и – генеральный курс в тёплые края. Как там выражался учёный шкипер – «мидлпэсидж». Кстати, потом ещё надо будет с Адрианом покалякать. Надежда малая, да никакая почти, но почему бы хорошему человеку не дать шанса? Мы же добренькие...