Текст книги "Морской наёмник"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

VI

Единственным доступным ощущением стало чувство замерзания. Распоясавшийся мороз всё крепче тузил Михеля острыми кулачками по бокам, а потом и по всему телу, словно показывая воочию, сколь мелка возня людишек-зверушек на фоне неограниченной власти Природы. Михель, терпеливо перемогая натиск, дождался-таки, рискуя остекленеть от мороза, торопливых шагов юнги.

– Вот так-то, Томас, – только и произнёс он.

Юнга тяжело задышал, и Михель вдруг понял, что тот мучительно соображает, что сейчас сказать и что сделать. Когда Томас громко всхлипнул, Михелю захотелось вкатить ему добрую оплеуху. Закричи, начни неистово ругаться, ударь, выстрели, чёрт возьми, – только не рыдай как баба!

– Я ж только-только дров нашёл, – уже в голос всхлипнул Томас. – Много-много... – И, срываясь в дикий визг: – Это ты убил его, ландскнехт! Ты! Больше некому! Сволочь!..

Михель ждал самого важного звука – взводимого курка, но вот его-то как раз и не было.

«Да ведь ты, парнишка, ни черта не видел. Просто не мог. Потому и не выстрелишь. К тому же элементарно боишься остаться один в гренландской ночи. Не молчи, Михель, скажи что-нибудь. Может, мне тоже всплакнуть для пущей убедительности?»

– Это медведь, Томас, – Михель попытался придать своему тихому голосу максимум убедительности. И точно: рыдания юнги прекратились, как по мановению волшебной палочки. – Большой гренландский медведь. Почему он выбрал спексиндера, а не меня – один Всевышний ведает. Навалился неожиданно, и пока я соображал, что к чему, сотворил из нашего Томаса шикарную медвежью закуску...

Михель недовольно поморщился, благо юнга его не видел: «шикарную» здесь выглядело абсолютно неуместно. Но, в конце концов, не обвинит же его юнга в «спланированном заговоре» с медведем «с целью лишить жизни» злосчастного спексиндера. Михель, право, уже не помнил, где и когда умудрился подслушать кстати-некстати столь витиеватые формулировки. Скорее, от сильно подпившего судейского в какой-нибудь корчме. Когда и но какому поводу – один Всевышний ведает. Однако ж спровадил ведь его пинком в омут памяти, и теперь вот всплыло – ни к селу ни к городу. Чему только не научат в этой проклятой армии – спасительнице-кормилице, – век бы больше туда не попадать!

За дымкой страшной романтики и не определить уж сейчас, кто в какое ухо вдувал и зачем. Тот же Гюнтер, да упокой Господь его душу, по латыни загибал редко, лишь очень крепко выпив, зато постоянно частил во сне, всё пытался кому-то что-то доказать. Сколь таких взалкавших попов да студентов-недоучек пополняло постоянно армейские ряды! Неплохо, кстати, воевали бывшие проповедники да недавние школяры. И то рассудить: былые нищенские странствия идеально их приучили к подобному же армейскому голодному бродяжничеству. Что говорить, если даже безвременно ушедший в легенду Паппенгейм[42]42
  Годфрид-Генрих Паппенгейм (1594—1632) – немецкий граф, командующий войсками Католической лиги в Тридцатилетней войне.


[Закрыть] променял в своё время студенческую скамью на кавалерийское седло! А мог бы ведь и по сей час зарабатывать подагру и «монашью судорогу»[43]43
  «Монашья судорога» – артрит.


[Закрыть], разгребая пергаментный хлам скрипториев[44]44
  Скрипторий – помещение монастырской библиотеки, где переписывались книги.


[Закрыть]. В разноголосице армии, переругивающейся на всех европейских языках, германские диалекты служили как бы связывающе-фундаментальным «универсалис вульгарис», а латынь – паролем избранных. Хотя, если спустишься, с целью посрубать деньжат, с родных гор в тёплой компании десятка односельчан, можешь ограничиться своим тарабарским наречием, пока жив хоть один сотоварищ. В армии можно прожить и немым! Даже больше шансов протиснуться во врата райские: никто не услышит богохульств из запечатанных уст твоих.

Интересно, насколь округлятся глаза юнги, если Михель зачнёт счас сыпать подобными словечками, да ещё вворачивая с умным видом: «Dura lex, sed lex[45]45
  Dura lex, sed lex (лат.) – «Закон суров, но это закон».


[Закрыть]»? Или: «Edent pauperes»[46]46
  Edent pauperes (лат.) – «Едят убогие»; молитва перед началом трапезы. Михель, слабо разбираясь в латыни, путает юридические и богословские термины.


[Закрыть]... После этого точно не оправдаешься! Уж коли взялся мягко стелить, так не уставай, взбивай перинку.

– Я успел выстрелить, когда зверь уже сделал своё подлое дело и спексиндер был мёртв. – И совсем уж проникновенно: – Что делать-то будем, Томас? Посоветуй! – А про себя: «Видел бы кто, как я прошу совета у этого молокососа, – животики надорвали б. Но парень, кажись, успокаивается. Теперь крепко вбить ему в голову мои слова – чтобы и на Страшном суде всем повторял исключительно представленную мной "версию" событий. Вот, опять блеснул мудрёным словечком. Хотя бы перед собой».

Но Томас отнюдь не сразу проникся ответственностью как за свою, так и за Михелеву шкуру.

– Мы?! Ты! Ты-то что будешь делать, когда явятся сюда Адриан, и Йост, и прочие, и прямо спросят: что ты, изверг, сотворил с нашим Томасом? Готов ты к ответу, ландскнехт?

– Томас, Томас, – укоризненно, даже как-то отечески покачал головой Михель, – освободись от злобы своей. Открой глаза свои. Разве ж это я валяюсь там грязной меховой глыбой? Разве ж мои это зубы и когти исполосовали беднягу Томаса? Враг наш, вылепленный из мрака полярной ночи, не мне чета. Он всем нам враг, и если бы я владел мушкетом немного поплоше – лежать бы нам рядышком. А потом, – Михель резко развернулся, впервые оказавшись лицом к юнге, и ткнул в него пальцем, ровно кинжалом пригвоздил, – зверь отправился бы и по твою душу.

Последний аргумент ошарашил юнгу, совсем уже другими глазами посмотревшего на медведя – сейчас не более опасного, чем глыбы торосов по соседству.

«Эге, брешь пробита! – возрадовался Михель. – Теперь расширить пролом и на штурм!»

– Представь, как бы он пятидюймовыми когтями, да по твоему смазливому личику! – такого зловещего голоса Михель за самим собой давненько не замечал. Словно вселился в него кто-то мерзкий, маленький, зловещий. И у этого типчика – некоего подобия гнома из тех полузабытых историй, коими пугают друг дружку рудокопы, – вдобавок прорезался голос.

Бедняга Томас так и отшатнулся.

– С такими отметками вряд ли хоть одна девка, от моря до моря, по доброй воле захочет пощекотать тебя своими мягкими губками. А ведь это только начало. Если он сразу не отгрызёт твою голову, а захочет поразвлечься, тогда он... – Михель оборвал себя на полуслове, потому как понял, что юнга сейчас грохнется в обморок и слова его пропадут втуне. – «Ну надо ж. Ещё один не выносит рассказов о крови. Вот ведь молодёжь пошла. Воспитывай их Война, ни воспитывай...» Наладив пинка гному внутри, – не изгнав совсем, но по крайней мере заставив надолго заткнуться, – Михель как мог возвысил голос: – Поэтому я Спаситель твой, друг ты мой Томас! Именно Спаситель!

И сразу же пожалел о сказанном. Похоже, нужно было продолжать пугать. И ещё что-то там долго говорил Михель, нанизывая слова-бусинки, а юнга резким выпадом слов-клинков рвал их опять и опять, осыпая Михелевы перлы грудой ледышек. Михель выступал искусным фехтовальщиком, стремящимся хитросплетённой вязью отступов, прискоков и выпадов достать-таки шпажкой сердце противника, а юнга – великаном с двуручным мечом, грозно-неуклюже очертившим непробиваемый круг безопасности, за который – ни-ни.

Препираясь до хрипоты, умоляя и грозясь, Михель, споткнувшись на очередном мудрёном обороте, вдруг осознал, что через пару предложений замёрзнет насмерть. Да ведь и юнга-то стучит зубами совсем не из страха к нему, а тоже потому, что ужасно мёрзнет.

«И для чего тогда все мои речи, ежели околеем здесь и китобои обнаружат завтра три наших хладных трупа, не считая заколевшей туши? Резко меняем курс, а то совсем заболтался я, право».

Томас тоже начал выдыхаться, потому как внезапно спросил:

– Может, он ещё дышит?

«Об этом, мил паренёк, ты должен был поинтересоваться перво-наперво», – тайно позлорадствовал Михель, а вслух добавил:

– Где там... – И обречённо махнул рукой. – В общем, ты как хочешь, а я пошёл топливо для костра добывать. А то без доброго огня не будет ни обвиняемого, ни обвинителя.

Юнга открыл было рот, но задумался над тем, что сказать. Михель не стал его утруждать:

– Послушай, мальчик, ты ведь замёрз как собака. – Он подождал немного подтверждающего кивка, но юнга явно застыл настолько, что уже не был способен даже на это. – Вижу-вижу, что зуб на зуб не попадает. Поэтому давай отложим наши разногласия хотя бы до того момента, как весёлый огонь вернёт кровь в наши конечности. Да ты кивни, просто кивни, если согласен, но не можешь сказать.

Зелёные глаза Михеля вонзились в Томаса, словно пытаясь добыть в закоулках души и выволочь на свет божий заветное «да». Что будет, если там обнаружится только «нет», Михель не представлял. Хоть убивай тогда его сразу. Если, конечно, порох на полке не смёрзся в один невозгораемый комок.

Голова Томаса, ровно у игрушечного болванчика (попалась как-то подобная безделица среди прочей добычи и крепко запомнилась), пошла вниз, но столь незаметно и неуверенно, что Михелю даже показалось – дёрнется сейчас вправо-влево. Однако подбородок Тома меж тем коснулся груди, и пока Михель осмыслял-переваривал свою победу, вернулся в исходное положение и даже задрался так, что стал отчётливо виден мосластый кадык и нежный пушок, окаймлявший шею юнги. «Знатную бородёнку может отпустить к старости, если доживёт, конечно, – отвлечённо подумал Михель, попутно поймав себя на слове "конечно". – Конечно же, он должен был ответить утвердительно, а не отрицательно. Хочет же он жить, в конце концов! А откуда знает, что я собирался прибить его не сходя с места? Чувствует. Как чувствует, что именно я приложил руку к безвременной кончине спексиндера. А вот доказать не может».

– Давай для начала займёмся спексиндером! – «Бодрей, Михель, бодрей, уверенней! Только не пересласти». – Негоже оставлять его в компании пусть даже мёртвого, но всё же зверя, к тому ж его погубителя. Отнесём к сожжённой фактории. Хоть и руины, но всё ж жильё раньше было. Да и от ветра укрыться можно. – «Теперь надо парнишке приманку бросить». – Бедный Томас, прости, не смог тебя сберечь! Кстати, у него ж там фляжка где-то должна остаться, – хлопнул себя по лбу Михель. – Сейчас погреемся, да по первой и помянем. – И добавил назидательно, чтобы юнга, не дай бог, не заподозрил его в мародёрстве: – Живым – жить! – «Глотнёшь, согреешься и перестанешь на меня по-волчьи коситься».

Михель мечтал ублажить юнгу даже больше, чем самому – выпить.

– Бедный, бедный Томас, и как же я так сплоховал? – Он натужился выкатить одинокую слезинку, но тщетно: слёзы, видимо, замёрзли ещё внутри. «Чёртов медведь! И как только я доверился ему?!» – заорал Михель, но мысленно.

Шустрая сверх меры зверушка успела пролить не только изрядное количество кровушки: вместе с сосудом скверны по имени «Томас-спексиндер» разодрала и ни в чём перед Михелем не провинившуюся, и даже крайне потребную ему сейчас, баклагу. Лучший медвежий напиток смешался с лучшим человеческим, но получившийся коктейль стал непригодным ни для тех, ни для других. К тому ж и винные пары воспарили вместе с душой спексиндера, так что бедняга Томас и на небеса умудрился отправиться «под мухой».

– Что ж, тащим на сухую, – мрачно констатировал Михель, зачем-то забрасывая то, что когда-то называлось фляжкой, как можно дальше. – Зато у нас по баклажке в припасах лежит. В мешках, там, на фактории. Хотя, конечно, не столь объёмистые, как эта. Надеюсь, их другой медведь не навестит в наше отсутствие.

– Там песцы, – юнга явно подрастерялся, соображая, как лучше подступиться к туше.

– Кто, кто? – насторожился Михель, услышав незнакомое слово.

– А... увидишь, в общем, – раздумал объяснять юнга. – Вообще-то они непьющие.

– Тогда ладно. Ну, взяли!..

VII

– Уф, взопрел даже, ворочая этого дьявола. И без всякого костерка или винца. – Юнга и впрямь смахнул пот со лба, а мокрой рукой провёл по туше. Поначалу не много опасался мёртвого зверя, теперь освоился. – Роскошный мех, за такую шкуру, особенно если с головой, на юге отвалят уйму деньжищ. – Он вопросительно посмотрел на Михеля.

Михель пожелал на всякий случай, чтобы Йозеф возник вдруг из небытия на пару часиков, но чего не бывает, того и не случилось.

– Я не живодёр. Тут мастер требуется, да и время поджимает.

– Это ты-то не живодёр? – Томас горячо и безрассудно ухватился только за первую половину фразы.

«Не трус паренёк, не трус, хотя и горяч без меры. Вот бы кого вместо Яна-хлюпика в одну со мной запряжку. И умён ведь. Грудью прёт на неприятности, потому как чувствует свою незаменимость. Знает, что вредить ему сейчас – распоследнее для меня дело. Так и подзуживает, задевает – ждёт, что не сдержусь, наору и вывалю сгоряча, как дело было. А может, мудрю чересчур, и это просто в нём глупая мальчишеская бравада пенится через край, покоя не даёт?»

В бою и в походе то же: если кого и надо особо опасаться – так это подобную вот зелёную поросль. Жизни ещё ни черта не видели, потому и не ценят её совсем. Такое могут отчебучить по неведению, что не знаешь порой, за какой бок хвататься. В бою сколь раз бывало, когда полк свежих рекрутов сшибал с позиций регимент ветеранов. А всё почему? Потому что, думая жить вечно, прут напролом, не обращая внимания ни на убийственную картечь, ни на частокол пик, ни даже на топкую низину, в которую порядочный ландскнехт вряд ли полезет без особого приказа и нужды. Обувку в бою переменить и ног обсушить негде – разве что в пушечное жерло сунуть. Убьют, не убьют – чёртова бабушка не угадает, а вот то, что лихоманка разыщет тебя по мокрым следам и схватит за шкирку – это куда как вероятней. Вот и сейчас, совсем не думая о последствиях, разгорячённый юноша жадно хватает горстями и глотает чистый снег. И старость ему нипочём, и заболеть может кто угодно, только не он, бравый юнга...

Пока Михель прикидывал, что и как ответить дерзкому мальчишке, время для достойного ответа безвозвратно ушло. Ладно, промолчим до поры.

– Хватай спексиндера. За руки, что ль. Не торчи кулём, – всё ж более резко, чем хотелось, буркнул он. – Высадятся твои дружки и со шкурой управятся.

– Туша закаменеет на морозе – ничем не возьмёшь. Или песцы, чайки-хищницы и прочие водящиеся здесь в изобилии любители дармового мясца не позволят. Всего медведя они к утру навряд ли приберут, но то, что шкуру безвозвратно обесценят, – бессомненно.

Михель никогда не видел песцов, но убедился в их незримом присутствии уже на стоянке, углядев аккуратно прогрызенную дыру в своём мешке, а затем обнаружив и полное отсутствие в этом мешке мясного.

– От колбасы остался только запах, – грустно констатировал он. Особой досады, правда, не испытал: по копчёностям ли убиваться, когда опасность нависла над головой?

Тут только Михель заметил, что юнга-то пристроил свою поклажу высоконько, на каком-то уцелевшем от огня каменном столбе. «И не предупредил ведь, сволочь. Только бы всем посмеяться над бедным Михелем».

Мешок спексиндера лежал на земле, но почему-то не тронутым. Подойдя поближе, Михель увидел, что снег вокруг обильно присыпан порохом. Прямо за пороховой россыпью снег был густо истоптан мелкими собачьими следами, но – не далее. «В тёплых краях сплошь умники живут, – прилив бешенства был столь неожиданным и стремительным, что у Михеля потемнело в глазах. – Убивать всех умников, вырезать под корень!»

Переноска раненых под ближайший кров или хотя бы на бивуак, а мёртвых к месту их последнего упокоения – на Войне сверхобычное, рутинное дело. Некоторые же умники-лентяи, возомнившие себя благородными господами, пытаются любую работу взвалить на мужицкие плечи. Скоро за собой оставят только пальбу да грабёж. Ну и казусы от этого всякие, и урон немалый честному солдатству. Допустим, доверил землеробам раненого камрада, так и зевнуть не успеешь, как дружок твой, даже с пустяковой царапиной, прямиком вознёсся на небеса. Потому как его – ну, совершенно ненароком, – уронили раз пятнадцать подряд. Даже если и посчастливится обнаружить на горле следы чужих пальцев, или, к примеру, найдёшь в исклёванном картечью теле пару лишних дырок от мужицкого ножа – вояку-то уже не возвернёшь.

Смех и грех. Как-то посланные отнести к могиле тело павшего генерала мужички (а погиб он при всём параде, в его обильно шитый золотом жюстокор[47]47
  Жюстокор – вид мундира.


[Закрыть] и промахнуться-то было невозможно – так и притягивал металл!) восемь раз останавливались различными постами. С дороги они, видишь ли, сбились. Их всякий раз выводили – вежливо либо с тумаками – на верный путь. А они опять сбивались: упорно, ровно ослепли разом. И ведь упёрли же добычу! – через неделю случайно наткнулись на распухшее нагое тело. Опознали только по втоптанному рядом в грязь фамильному перстню. Видать, мужики, в спешке обдирая труп, обронили, а может, сознательно не пожелали рисковать с приметной вещицей.

Томасу, не закалённому Войной, подобная работа в новинку. Покойный спексиндер, опять же, хоть и лишился изрядно крови, однако ж боровок порядочный. Оттого-то, с непривычки подобной ноши, юнга стал сдавать. Не столь устал, сколь всё время думал: что несёт и с кем несёт? А усталый человек, он не ненавидит, не радуется – просто мечтает о передышке и поневоле заискивает перед тем, от кого эта передышка зависит. Он может ещё мысленно проклинать, может умолять как бы нехотя – на самом же деле он уже зависим.

«Выматывай его, Михель, выматывай. Чтоб и рта от изнеможения не мог разинуть. Держись, хоть у самого уже в глазах темнеет: того и гляди, ткнёшься носом в снег...» Опыт опять-таки показал кукиш нестойкой юности.

– Михель, умоляю, давай передохнем!

Михель и бровью не новел, не показал, сколь сладостны для него эти несколько слов юнги. Сделал шаг, другой, третий, ровно осмысливая сказанное, и только тогда – зачем вторично заставлять унижаться-злиться? – остановился.

– Хорошо, давай передохнем, коль есть такая нужда.

Юнга самым непотребным образом брякнул спексиндеровы ноги о землю и сам виновато вздрогнул от их костяного звука. Но тут же, ни о чём более не заботясь, повалился ничком сам, начал жадно зашвыривать в рот пригоршни снега, глотать не жуя. Михеля аж перекосило от такого зрелища: зубы заломило так, что хоть волком вой от подобного безрассудства. Тем не менее он аккуратно опустил свою часть покойника, обтёр сперва руки снегом, затем пот со лба. Когда же подошёл к лежавшему юнге, терпение повернулось задом: вместо того чтобы наклониться и потрепать за плечо, пнул того в бок.

– Слушай, горячий малый, ты, верно, собрался растопить своей тушкой окрестные льды, а заодно переправить в утробу весь гренландский снег? Держу пари – не удастся. А что тебе удастся наверняка, так это простыть смертельно и околеть как собака худая ещё до утра. Вставай! Постели плащ, закутайся поплотней, а главное – немедленно прекрати жрать снег! Жажды не утолишь, а сипенье до конца плавания ты уже заработал как минимум.

Томас вскинулся было, но Михель жёстко толкнул его вниз:

– Сиди, олух, и делай, что я говорю! О тебе забочусь ведь. И запомни ещё раз и навсегда: я не убивал спексиндера и тебе не хочу вреда. Раскрой глаза: со спексиндером расправился белый полярный страшный медведь. А я за это его пришиб. И если бы я действительно хотел того, о чём ты без устали думаешь, ты бы уже одеревенел давно, вот как наш спексиндер. В этом можешь не сомневаться. Моргнуть бы не успел, как отправился бы в мир иной. Веришь?

– А куда ж мне деваться? – горько усмехнулся Томас.

Михеля поразили его прямо-таки стариковские интонации, мудрость и безысходность. «Ну ладно, и на том спасибо. Времени-то у тебя, Михель, коли возьмёшься за дело с умом, более чем достаточно».

И МЫСЛЬ НЕСЁТ МЕНЯ НА TERRA FERMIOR[48]48
  Terra fermior (лат.) – «твёрдая земля».


[Закрыть]

I

Жизнь всяческие кульбиты выделывает. Пятиминутная пустая размолвка распахивает дверь вековой вражды, а злостные недруги вдруг ни с того ни с сего спасают своим кровникам жизнь, закрывают собственной грудью, делятся последним... Чувства на Войне обнажены и заострены. У китобоев, ведущих борьбу с чудищами морскими, так же.

Общая забота и общая работа, даже грязно-рутинная, отупляющая, как ничто другое сближают людей. Причём делают это почище всяких клятв, присяг и крестоцелований. «Сколачивают», – вспомнил армейский термин Михель. А уж как спаивает близкая опасность! Бывало, даже злейшие враги раскрывали объятия после плевой стычки или после суточного дежурства в скользких грязных шанцах под снегом и картечью.

Память опять услужливо приподняла Михеля над окаменелой ледяной пустыней, над послушно завернувшимся в плащ и оставившим снег в покое Томасом и, повертев, мягко втиснула в студень военного прошлого. Как из-под воды, стали доноситься неясные звуки, зыбчатые тени оформлялись людьми, давно знакомыми и позабытыми...

Во льдах, да и вообще в этом плавании, Михель никогда не грезил военными зимами. В лето тянуло, в проклинаемую жару и сушь великую, кои вечно мокрые от пота как мыши ландскнехты кляли не меньше, чем полгода назад и вперёд проклинали и будут ещё проклинать мороз и снега. Вот и сейчас, врезанный памятью годика на три назад, Михель не удивился выгоревшей донельзя сини небес, жухлой от жары, да порядком вытоптанной траве, да мокрой спине. Воевали в те поры, как и всеобычно, «ногами», то есть топали ротно одному богу и генералам известно куда, по стежке средь ещё зеленеющих полей, которые то ли были засеяны невесть как уцелевшими мужиками, то ли уж какой год самозасевались тем, что но осени опадало. Судя по обилию мелкой живности, кишмя кишевшей под ногами и совсем не боявшейся людей, вернее было второе. Шли в меру резво, в меру вальяжно – то есть как всегда, когда толком не ведаешь, кто встретит да угостит: уцелевший землероб с караваем или швед с мушкетом. Солнце пекло немилосердно. Хоть и разопрели все, однако нет-нет да и поглядывали с опаской на лесок впереди: не ахти рощица – пару ночей постой биваком, и без остатка сведёшь на костры, – но для засады накоротке очень даже подходяща.

Шли, лениво переругиваясь, и не заметили, как доболтались до серьёзной ссоры. Горячая кровь Джорджо под почти южным солнцем накатила, вскипев, и отхлынула, напоровшись на бритвенный утёс Михелевых острот. Джорджо тогда, не мозоля напрасно языка, – за шпагу. Аж пальцы побелели: того и гляди эфес переломит. Верные М и Г где-то поотстали как на грех, так ведь он и один в поле воин. Кого бояться?

Откуда ни возьмись – Макс, как всегда, бесшумно-быстро. Ни слова не говоря, будто невзначай толкнул спесивого ломбардца[49]49
  Ломбардец – уроженец североитальянской провинции Ломбардия.


[Закрыть], а когда Джорджо моментально на него перекинулся, посоветовал подыскать приятеля, а то, мол, у него тоже руки чешутся. Однако не успел итальянец возопить о помощи, как мрачный детина Вацлав, не плетя словесных кружев, отодвинул Макса от Джорджо, ткнул пальцем в себя, а затем в грудь Максу, и бросил руку на гарду своей шпаги. Ясно, без болтовни.

Отчётливо запахло потехой! Все не совсем разомлевшие от жары, определившись с симпатиями, заторопились в очередь желающих позвенеть железом.

Потасовка не заварилась прямо здесь, в поле, даже не потому, что боялись внимания профоса: просто уж больно тот лесок глаза мозолил. Как местечко, подходящее для вражеской засады.

Рота у них тогда была так себе – дрянь. Сырая рота, сводная, считай. Пришлые, отсталые, выздоровевшие, рекруты зелёные... Присматривались, принюхивались, притирались, отталкивались. Отсюда и ссоры, драки: кому верховодить, а кому подчиняться. Чья баклажка будет всегда полна вином, а кто и глотку из лужи будет несказанно рад.

Многие не против были приткнуться к 4М и 4Г, да вот незадача – вход туда заказан. Оттого невзлюбили Михеля и компанию, которые, в отличие от большинства, обрели опору и поддержку друг в друге, а не тыкались слепыми щенятами, осыпаемые ударами судьбы. Поэтому у каждого М и Г тут же обнаружились визави, чтобы побеседовать тет-а-тет на животрепещущую тему: кто лучше владеет «белым оружием». Словом, свалка намечалась грандиозная.

Оттого и Джорджо приценился как репей к парочке беззубых шуток – шёл как бы закопёрщиком, а за ним и все прочие заговорщики-дуэлянты.

Хотя... ерунду ты мелешь, Михель. Какой такой сговор может быть у нелюдима-молчуна Вацлава и Джорджо, который за полчаса вытараторивает слов больше, чем деревня Вацлав цедит за год? Так что, выходит, ежели не подвернулся б Макс под руку, то никакого коллективного побоища и не наметилось бы. Отошли бы на ближайшем привале Михель и Джорджо подале, в овраг, допустим, прихватив для верности каждый по секунданту, а итог встречи свалили бы на вездесущих шведов, мстительных мужиков или кого там ещё; да и то кабы кто на тело набрёл, а нет – так ошельмовали бы дезертиром, да и дело с концом.

Но вот что уязвило до глубины души: почему он именно Михеля счёл себе под силу, итальяшка заносчивый? Выходит, я по его меркам – слабак?! Даже Союз святого Марка сюда приплёл[50]50
  «Союз святого Марка» – здесь: Джорджо путает или сознательно запугивает Михеля, ибо старейший фехтовальный Союз святого Марка был основан в 1487 г. не в Италии, а во Франкфурте-на-Майне.


[Закрыть], гауклер[51]51
  Гауклер (нем.) – шут, скоморох (gauck'ler).


[Закрыть]. Ну я ему задам: насыплю перцу под хвост, в паштет нашинкую – только б до дела поскорее дошло.

И шагали-то они уже не нестройной толпой, а двумя шеренгами: дуэлянт против дуэлянта. Шли, небрежно косясь, но на деле внимательно следя за каждым движением друг друга, цедя язвительные фразы. Старались, впрочем, не зарываться: фактор леса тяготел, давил, остужал не в меру горячие головы.

Примолкли капралы, поняв, что словами уже ничего не поправишь: зачинщиков из массы не выдернуть, общий настрой на драку не переломить. Сбились кучно в хвосте строя, понимая, что гаёв не в меру распалённых вояк вполне может перекинуться на начальство. Любой солдатский бунт, как правило, оборачивается нещадным битьём отцов-командиров.

Ротный ещё выкрикивал ругательства, лапая шпагу, а потом плюнул и уехал обедать. Отмахнулся от конфликта как от назойливой мухи, хотя многие подумали, что, пожрамши, вернётся не один. А и ладно: кому повезёт в ристалище, те и ответят головами и спинами.

Четвёрка разведчиков, кое-как, вернее – никак, осмотревшая лес и доложившая, что никого там и в помине не было, быстро сообразила что к чему, и вот их уже не четверо, а двое на двое.

Приятные прогулка и беседа были прерваны самым преотвратным образом. Сколь ни обзывай чёрта нечистым, он чёртом и останется. Дьявольская сущность шведских еретиков на этот раз проявилась в том, что они не стали устраивать засаду в лесу, как все ожидали, – они залегли прямо в поле. И когда солдаты, поверив почему-то разведке, таким же недоумкам, как они сами, выбросили все мысли о возможных противниках, шведы и предстали нежданно-негаданно третьей силой. Поднялись и врезали хлёстко из мушкетов, не разбирая особо, кто здесь против кого настроен биться.

«Какая глупость, – невпопад подумал Михель, когда вокруг уже свистели пули и падали люди. – Обождали б чуток, вполовину б меньше хлопот им было». Но он напрасно беспокоился за шведов, ибо те и так сделали половину работы своим залпом. Вот уже и Вацлав, смертельно ужаленный неприятельской свинцовой «пчёлкой», сполз по Максу, обрывая тому пуговицы, и, уже упав, отчётливо произнёс, прежде чем замолчать навеки:

– Я не смогу доставить тебе удовольствие, скрестив шпаги, как клятвенно обещал. Уж прости и не сочти за труса и пустобрёха.

Это была самая длинная тирада в его жизни.

Джорджо?! Вот и он, родимый, валяется в траве. Наповал, ранен? Не дождёшься! Итальянец ловко перевернулся на спину и внимательно посмотрел на Михеля, словно читая мысли:

– Не дождёшься. И я не дождусь. Ты только, смотри, Михель, пулю не слови. Ты ведь мне после боя очень даже понадобишься.

– Дуралей ты, итальяшка, – сплюнул Михель, широко махнув в сторону ноля, словно поясняя: разве можно сейчас забивать голову такими глупостями, если её вот-вот оторвать могут? – Тебя бешеная собака, случаем, не куснула на днях? Или урсулинка какая одержимая с костра сбежавшая?[52]52
  «Или урсулинка какая одержимая, с костра сбежавшая?» – здесь: намёк на один из крупнейших инквизиционных процессов 1632—1634 гг. в рамках «охоты на ведьм», главными жертвами которого стали урсулинки женского монастыря в Лудене.


[Закрыть]

– Вот-вот, и за дурака ответишь, и за собаку. – Джорджо слышал лишь то, что хотел.

– Пойдём, прогуляемся, раз ты такой неукротимый. – Михель сделал гостеприимный, приглашающий жест в сторону выросших словно из-под земли, в коконах сгоревшего пороха, врагов.

– А что, думаешь, не пойду? Ответь только – хоть один пистолет имеешь?

– Пару, Джорджо, пару. И в спину, чур, не стрелять.

– И за эти слова ответишь.

– Макс, составишь компанию?.. Да ты, никак, дерьмовый дружок, собрался жить вечно.

– Его храбрость серпом срезали. С такими слизняками даже храбрым быть неинтересно.

– А я что? Я ничего. Я их знаешь как счас за Вацлава?! Чего их бояться, шведов-то? Прошли безвозвратно те времена и быльём поросли...

...Длительная Война, она ведь что? – нивелир гигантский. Или ярмо, скажем. Подравнивает боевые качества всех армий, в неё впрягшихся. Или алхимик великий. В её ретортах, кубах, тиглях и сепараторах скверные, слабенькие, неудачливые части усыхают, кальционируются, выкристаллизовываются, сепарируя, отжимая неприемлемые, случайные элементы. И если золото из оставшегося материала получить не удастся, то мечи ковать из этих людей уже можно – такие молодцы остаются. И наоборот: некогда отличные полки начинают разбухать, разжижаться, напитываться сверх краёв разной дрянью.

Виной подобным пермутациям – весь этот сброд вчерашних землеробов, пивоваров и студентов. «Вояки» эти гибнут сотнями, мрут тысячами, но умножаются мириадами. Огромной толпой они мечутся в поисках жранья. Они подвержены всем слухам, пусть даже самым фантастическим, ещё легче поддаются панике. Не имея морального якоря, они находятся в постоянном дрейфе. И едва какая-либо сторона начинает одолевать, то есть выиграют стычку-другую, плёвую, или каким-то чудом наскребут жалованье за недельку-другую, или хотя бы возымеют намерение завернуть носки башмаков в область, богатую «жирными мужиками», – пиши пропало. Эти части, с головой и потрохами, захлёстываются валом всех этих молодчиков из разряда «перекати-поле». Кабы они хоть немного, да усиливали армию, кою «осчастливили» своим присутствием! Болваны-командиры никак не могут осознать простой истины: пятнадцатитысячная легкоуправляемая преданная армия гораздо лучше пятидесятитысячной толпы, пусть и вооружённой. Небольшая заминка – и вся эта толпа схлынет так же быстро, как и накатила.

Потому-то шведы, они ведь шведы только по названию да по знамёнам, а присмотрись, принюхайся – шибанёт в нос нашим, доморощенным.

Макс, сначала причитавший что-то вроде: «Да их же там больше, чем чертенят на острие иглы», потом разошёлся и захотел оказаться впереди, и Михелю пришлось рявкнуть, чтобы тот приотстал и приглядывал за флангами и тылом. А Джорджо с каждым шагом к противнику всё больше приободрялся, словно насыщаясь, подобно вурдалаку, острыми запахами крови, свежей развороченной плоти и тем пряно-жгучим ароматом военной опасности. Обернув весёлое злое лицо к Михелю, он неожиданно закричал:

– Ты уже имеешь заговорённые пули – те, что всегда летят точно в цель? Сходи к ворожее – недорого возьмёт по моей протекции! Зато в бою себя уверенней почувствуешь!