Текст книги "Морской наёмник"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Вернее, уже полкаравая, полхолма. А меньше дрыхнуть надо было! Хотя голову Михель даёт: Ганс про него помнит. И про Георга тож. Так что хлеба им по-любому оставил бы. Тем более, когда его такая прорва. Гюнтер здесь же: уже за добавкой, судя по крошкам в бородёнке редкой. Уже и шуткой заплатил, товара дожидается. Увидев Михеля, смутился, словно за чем-то постыдным его застали, проворчав насмешливо-оправдательно под нос:

– Нужда не ведает законов.

Но именно под нос. А то вдруг да оскудеет рука дающая и дрогнет нож отрезающий?

Однако Ганс услышал и явно получил истинное удовольствие, ибо по-отечески, даже пальцем укоризненно покачивая, отчитал Гюнтера:

– Знаешь ли ты, брат мой, что длинный язык есть игрушка в руках дьявола? А слушающее ухо лучше, чем протянутая рука.

Получив искомое, Гюнтер тут же удалился, не желая ни минуты дольше участвовать в игрищах бесовских.

Величественная храмина, в очередной раз тщательно воздвигаемая Гюнтером в душе своей, в очередной же раз разлетелась вдребезги, яко кувшин глиняный либо бутыль стеклянная, в кои потехи ради солдаты картечью в упор стреляют. Гюнтер уж сомневаться начал: сможет ли он закончить свой труд сизифов когда-нибудь? Не мог ведь он уже спокойно реагировать на баловство непотребное, но, щит участия дружеского отбросив, сам ломил в атаку, говорил и делал много лишнего, и не было потому в душе его ни покоя, ни порядка, и плыл фундамент храма его, страстями беспощадно подтапливаемый. А ведь здание сие величайшее, по Гюнтерову разумению, ничего общего не имело с хилыми строениями его друзей и знакомых. Поизмельчала вера людишек, и ведь не скажешь, что Война здесь при чём-то. Скурвились люди скопом до Войны ещё. Гуляют ветра гнилостные, крепчают. А Гюнтер не малец-несмышлёныш, не глухой: слышит поневоле, видит, глаза не отводя, размышляет через силу. И все эти размышления – трещины, трещины, от фундамента змеящиеся, ширящиеся, вверх ползущие. К кувшину или бутыли, допустим, возвращаясь, так это словно солдат-пьянчуга, который прежде чем начать пулять по посуде из мушкета либо пистоля, грохает его об стол – бум, бум, бум, – недовольство или ухарство своё выражая. И кувшинчик-то давно треснул, и развалится скоро сам по себе, без пальбы ненужной.

И когда мысли нехристианские, трещины то есть, соединяются с поступком, далёким от 10 заповедей, а Гюнтер всё ж таки ещё и ландскнехт, – тогда всё! Груда развалин дымится в душе Гюнтера. Верил бы чуть меньше – точно бы в момент подобный сплёл верёвочку, умаслил жиром каким, да головёнкой дурной – как в омут.

А Гансовы глаза вопрошающие, да что там вопрошающие, смеющиеся уже в ожидании потехи, – вот они. А когда в животе бурчит похлеще, чем в котле адовом, тут и шутка не залежится. Не век же голодом ходить! Ну держи, морда наглая, в обе руки, вернее, в оба уха:

– Счас бы хлебушка куснуть, девку шаркнуть и уснуть.

– Только поиметь, и всё? – хищно блеснули только что масляные глазёнки. Блеснули и погасли. Было видно, что Ганс подбирал какое-то слово и даже целую шутку: уже не глаза – лоб его выдавал. Но так и не надумал: – Что ж... кусни. – Только на это и сподобился.

И в очередной раз за короткое время Михель пожалел, что долго спал. Потому как бог знает какой ворох шуток пропустил от тех, кто у Ганса хлеб выцыганивал. Ему, конечно же, передадут, к тому ж со всеми подробностями и гримасами, но услышать – не увидеть.

А вообще, мало ли кто ещё от скуки лагерной да безысходности вдруг да задурит у них? Что у нас, Ганса окромя, уже и почудить некому? Вон Мельхиор, к примеру, заговариваться начал. Михель, правда, не слышал, но ему всё как есть передали.

– Когда, говорит, выходили из одного дома, то младенец, сын убитого солдата, прокричал им якобы из колыбели: меня, мол, дождитесь. – И, обрывая в глотке неизбежный вопрос: – Да нет же, сухой, совсем сухой Мельхиор был. Ни капли! Вот что самое скверное.

– А зачем дождаться-то?

– Ну ты простофиля! Вопрос не в «зачем», а в том, что младенцы, как всем известно, не говорят, а только пищат да плачут. А «дождаться» – это чтобы, мол, не спешили умирать, пока он вырастет да отомстит.

Или Гийом, как подопьёт, всё с рейхсталерами целуется, и не понять: то ли так императора любит, то ли от денег без ума.

Как ляпнул такой же полоумный, как и прочие, Гюнтер: «Numerus stultorum infinitus est»[146]146
  Numcrus stultorum infinitus est (лат.) – «несть числа дуракам».


[Закрыть]!

Ладно, пойдём хлебца пожуём. С водичкой. Не самый плохой завтрак. Хорош ломоть, ой хорош! Теперь до вечера в брюхе не засвербит. А там можно и глянуть, чем другие сытые занимаются: не думают ли вот, например, Ганса ещё и за винцом снарядить.

Хорошая штука хлебушек. Один недостаток: сколь ни смолоти, а ещё хочется. Бережно ссыпал из загодя подставленной ладони крошки. Оглядимся: на сегодня похода нет, караула нет, а день-то только начался. Хоть обратно возвращайся Георгу под бочок да храпи до вечера. Ан нет, вон он, Георг-то: со всей возможной скоростью пылит до Ганса. Надеюсь, живорез наш сильно старика прибаутками томить не станет, отрежет щедро. Водки бы ему – хлеб-то вымочить да похлебать: от многих хворей мурцовка сия. А и сам бы от стаканчика не отказался, даже без закуски. Вот интересно: если б сейчас божьей милостью стаканчик бы кто поднёс, сам употребил бы или болезному пожертвовал? Вопрос? Вопрос вопросов! В их компании на подобное только Ганс точно способен, без разговора и понукания, да, возможно, ещё Гюнтер, если у него башка с похмелья не разваливается. А прочие либо половину утаят, оправдываясь, что вот, мол, летел во всю прыть с эликсиром лечебным, да по дороге неровной расплескал; либо вообще примут на грудь да будут потом ходить, как коты от сметаны, только что не муркая от удовольствия и стараясь на товарищей не дышать свежачком. Вот и дружба, почитай, вся, вот и вся любовь. А начнёт помирать тот же Георг, что ты! – запрыгают, закудахчут, начнут последнее продавать, в долги залезать, фельдшеров да знахарок нанимая. А вот когда, может быть, можно было дело поправить копеечной порцией и болезнь пригасить в зародыше – нет же: сами вылакаем.

Так, народец-то вроде возле Гюнтера кучкуется... Что ж, сие неудивительно. Пойдём-ка и мы – вдохнём учёности чужой хоть понюшечку.

Гюнтер сегодня тоже был на редкость умиротворён. Погожий денёк, несмотря на то что лето уж отсоборовали. Хорошо помолился, нажрался почти от пуза – что ещё надобно? Поэтому, жмурясь на солнышко неяркое, сыпал учёной тарабарщиной более обычного. А ещё ведь он и книгу где-то промыслил, кою и листал теперь небрежно, с почти безразличием, а не с жадностью, как обычно, когда случалась ему подобная редкая удача.

– Эльзевир[147]147
  Эльзевиры – голландские издатели, по имени которых назывались выпускаемые ими книги преимущественно малого (карманного) формата (главным образом, в период 1594—1680 гг.).


[Закрыть], что ли, мусолишь, братишка? – Гийом спросил с ленцой изрядной и даже зевнул сладко, разверстое жерло в Гюнтеровом присутствии перекрестив целых два раза. Но глаз смотрел бодро, даже Михелю озорно подмигнул: ну как, мол, поймаем нашего magister noster на незнании? – то-то веселье будет!

Михель ответно усмехнулся, тоже глаз сощурив. Пусть Гюнтер заходил в монастыри и храмы с фасада, благостно и чинно, а Гийом по большей части с чёрного – хорошо, если хода, а то и со сливного отверстия, ровно крыса сортирная, причём, как правило, per arnica silentia lunae[148]148
  Per arnica silentia lunae (лат.) – «при дружеском молчании луны»; здесь: совершать тёмные, преступные дела по ночам.


[Закрыть], – однако насчёт барахла церковного, такого, что верно купят и имени не спросят, ещё неизвестно, кто кого на лопатки бросит. Но тёртый калач Гюнтер правила нехитрой игры ведал назубок. Потянул всласть паузу, словно вспоминал что-то важное. Понимая, что от него ждут всеобычной тарабарщины, выдал:

– Scire nefas profano vulgo[149]149
  Scire nefas profano vulgo (лат.) – знать грешно, непосвящённая чернь.


[Закрыть]. Так-то amicissime[150]150
  Amicissime (лат.) – дружище.


[Закрыть].

– Вот чую, что обругал учёный попина, но что к чему – уразуметь не могу. Может, ты, Михель, поможешь мне с языками? Подержишь, к примеру, пока я его под бока буду тузить?

Гюнтер и повторил, теперь уже чтобы все поняли. Да и добавил:

– Формата, что ль, не видишь? Это ж тебе in duodecimo, а не in quarto[151]151
  Размеры книг; в ¹/₁₂ и ¹/₄ листа соответственно.


[Закрыть], к примеру. Его в карман не запихнуть – разве что за пазуху. – И даже язык им озорно вдруг показал, один на двоих. Выкусили, мол, братишки?

XIV

Вообще, Гюнтер и что-нибудь написанное, равно как он же и что-нибудь напечатанное, – это особая статья...

Как-то в разгромленном караване – «моравские братья»[152]152
  Одна из радикальных протестантских сект.


[Закрыть] пытались вывезти-спасти какую-то школу, но неудачно прямо на их отряд выскочили, а может, и предал кто, – долго солдаты еретическую пацанву по кустам ловили да дорезывали. Ганс тогда до того уляпанный вернулся, что попросту кафтан и панталоны бросил в ручей, камнем придавив, и только утром достал да выжал. Так и сидел у костра только в плащ замотанный. А костёр у них тогда удался добрый, потому как в обозе целый воз книг был. Его-то Гюнтер не то что соколиным глазом – нюхом собачьим сразу выделил. Ну равно как тот же Ганс потеху кровавую чует, а Макс – веселье да выпивку дармовую. У этой телеги только подобие сопротивления и случилось, потому как её возница и сопровождающие вмиг в стороны бросились, тщетно шкуру спасая. Вот только из мушкетов палить – это им совсем не то что с высоких кафедр деткам несмышлёным мозги задуривать идеями богопротивными: тут соображать хладно надо да целить верно. И шпажкой махать – это совсем не то что розги о тощие схоларские зады мочалить.

Гюнтер, кстати, уже после, у костра, когда всё закончилось благополучно, высказал мысль, что надо было по задницам их сортировать. Не в том смысле, как все, не дослушав, заржали, а вот спустить штаны и глянуть: у кого вся нижняя спина в синяках да рубцах – значит, скверно учил либо вообще не учился ереси богопротивной. Тогда, значится, не всё потеряно: ещё можно наставить лоботряса на путь истинный, пожалев и пригрев. И наоборот. Да вот только поздно эта здравая идея в его мудрую башку задолбилась. Разве с Ганса и ему подобных сдача бывает? Всех тогда покрошили – и поротых, и испоротых, и чистых, и нечистых.

А сейчас наша бражка, Гюнтером ведомая, его же вперёд и пропустила. Ганс только отпросился, по вечной своей нужде и потребности. Не сомневались: Гюнтер, запах книг учуяв, вражьего «ежа»[153]153
  «Ёж» – боевое построение, при котором квадрат пехоты ощетинивается во все четыре стороны длинными пиками и алебардами, словно иглами.


[Закрыть] насквозь пройдёт – не то что кучку евангелистов дрожащих! Ведь у нас хоть и один поп против пятка еретических проповедников, но наш-то попина боевой, ландскнехтский: с пики вскормлен, из штурмового шлема вспоен. Ан нет: уже и против четырёх только вражин Гюнтер наступает. Поскольку продемонстрировал им, как с мушкета надо правильно лупить, чтоб сразу и наповал, значится. Вот мы сейчас и поглядим, чья вера-то крепче. Гийом тут – правда, ещё до выстрела – вякнул было что-то насчёт «пари бы замазать», на Гюнтера, разумеется, ставя, однако ж ответить дуралеев не нашлось. Вернее, денежки свои потерять. Не помогло евангелистам клятым даже то, что Гюнтера они подпустили совершенно вплотную и только тогда запалили. Но у двух-то вместо выстрела получился пшик: затравка на полке исправно сгорела, а основной заряд сё прыть не поддержал. Ладно бы у одного конфуз подобный, а то у двух сразу! Это уже перебор. А проверить, что не так и почему не столько засыпали да забили, им уже и некогда: потому что вот он уже, господин Смерть, псалмы ревущий, – рядом! Да и у тех двоих, что стволы разве что в Гюнтерову грудь не упёрли, тоже не заладилось. Потому как из клубов порохового дыма вонючего, как уже упоминалось, не чёртик из преисподней выскочил, а, пожалте, – сама Ваша Смерть на блюдечке.

Как потом оказалось, штопке они работу задали, рукав продырявив и полу плаща. Прям адамиты[154]154
  Адамиты – представители одной из радикальных сект; считали, в частности, что по примеру прародителей Евы и Адама (отсюда и название) люди должны полностью отказаться от ношения одежды.


[Закрыть] какие-то – одеждоненавистники. Ну а дальше четыре удара – и всё; можно не проверять и не добивать. Это ж не Ганс, что как-то ляпнул, что чем сильнее мы будем мучить врагов своих, тем вернее доставим себе Царствие Небесное. На что Гюнтер ему тогда же и ответствовал: мол, убить врага во имя Христа – значит вернуть его ко Христу. А чтобы хорошо убивать, надо делать это без ненависти и жалости. Потому и сейчас Гюнтер, перезарядившись споро, даже и задержался на минутку, руки сложив да крестик свой в них зажав: хоть и крепко души заблудшие, однако и за них, а заодно, разумеется, и за себя надо вышние силы попросить. Ведь всем ведомо, что долг людей с мушкетами – молиться и убивать. Тем паче что боевой работы на сегодня вроде более не предвидится – разбежались еретики.

– Чтобы мог сказать я, попирая ногами труп последнего еретика: quorum pars minima fui[155]155
  Quorum pars minima fui (лат.) – «в чём и моя малая доля».


[Закрыть].

– Ага, 16 ног на теле, да только б дожить до сего светлого дня. – Макс не только остроглаз, но и остроух.

Гюнтер на него только зыркнул сердито, словно на будущее запоминая, и закончил как-то странно:

– Мы, оглядываясь, видим лишь руины.

Молитва, впрочем, особо не затянулась: не то ещё наложит какой-нибудь выжига наглючий лапу на повозку, к коей так душа Гюнтерова стремится! Как говорится, res nullius cedit primo occupanti[156]156
  Res nullius cedit primo occupanti (лат.) – «ничья собственность становится собственностью первого овладевшего ею». Одно из положений римского гражданского права.


[Закрыть]. Ведь армия, как всем известно, состоит из трёх частей: первая на земле – сплошь мародёры да грабители; вторая – в земле; третья – пока что посерединке, то есть в госпиталях и чумных бараках. И главная опасность – от части первой, от этой бесшабашной ватаги оборванных, полуодетых нищих и калек, кое-как и кое-чем вооружённых, но поголовно с бездонными сумками и мешками.

Оберут же тела ещё тёплые те, кто за ним топает, как всегда лениво переругиваясь и богохульствуя. Они, кстати, и не ругались, а пытались меж собой договориться: если, мол, Гюнтер опять попробует навьючить их своими книгами – дружно всем отказаться. Потому как опыт у них уже есть. Уже повезло им потаскать «сокровища духовные», как Гюнтер объяснял, цены не имеющие. Нет, была там и впрямь одна с окладом богатым, даже вроде каменья самоцветные мерцали. Но та первой на глаза Гийому попалась. Так что Гюнтер её и не увидел вообще. Ну и потом никто не проговорился, на какие шиши целых два дня все вдупель. А вот то, что он им всучил и что они честно, кряхтя, таскали битую неделю, потом еле маркитанткам в качестве обёрточной бумаги удалось всучить – селёдку и ветчину для особо привередливых чистоплюев заворачивать. Естественно, ни за какие не за большие тысячи, а за сущие гроши, кои тут же и проели. Разве что скудные порции в красивые кульки были упакованы. И Гюнтер ничего не смог возразить. Потому как когда пушки гремят, мушкета в долг не выпросишь, а умная бумага только на пыжи и годится. Да ещё поругивалась Гюнтерова команда – пока он, ландскнехт-латинист и командир к тому ж, впереди топает, – что в обозе у еретиков чёртовых упёртых явно шаром покати. Потому как они, почитай, всю жизнь на посту строгом, и напиткам всем предпочитают воду. Так что хорошо, если хоть по куску сухаря на брата перепадёт.

Кстати, тут они совсем зазря еретиков побитых за скупердяйство корили. Возница у тех, видно, не столь сдвинутым оказался, чтобы на манну небесную рассчитывать: скорее всего, как и все сейчас, насильно мобилизованный с телегой и упряжкой. Кто его знает, на сколько привлекут? Бывает, что загребут в одну армию, а по дороге то да сё – глядишь, уже их противники тебе в телегу свои припасы валят да свой конвой налаживают. Поэтому и запасся по полной. Увесистым мешок оказался. А в нём – лепёшки, проложенные ломтями копчёного мяса, сыр и фляжка, на две трети полная. И от еретиков тож подарочек случился: мешок сухарей зуболомных среди книг приторочен. Ну так живот наш – Бог наш, – он нами и завтра помыкать начнёт.

Такого запасливого молодчика они бы и сами припрягли, кабы не бросился в горячке почему-то еретикам помогать. Сам не ушёл, а вот лошадь его одна «ушла»-таки: кто-то пошустрей оказался и лихо нашу, почитай, уже собственность «подковал». Книги-то ему задарма не нужны были. А вторую лошадь надёжно так стреножили – двумя пулями. То ли еретики, чтоб, значится, нам не досталась, то ли, скорее всего, сами: когда первый залп из кустов густо засадили.

И наступил вечер. И Гюнтер, ставший даже как-то больше ростом и важным донельзя, в едином лице представлял и инквизитора великого, и палача. Приговорённых в этот раз было много, даже чересчур. Потому не до формальностей. Бегло просматривал томики, тома, томища, пробегал наскоро глазами пару строк. Иногда хмурился ещё больше, иногда закрывал на миг-другой глаза, шлёпал губами, причмокивая, как бы пробуя цитату на вкус. И – в огонь, в огонь! Никаких дров не надо! Перед этим, правда, ещё обстукивал внимательно обложку и корешок: вдруг кто монетку-другую заховал али бумажку секретную до поры? Напрасные потуги, разумеется. Пламя до небес. Народ-то всё дальше отодвигается, всё шире круг, один палач книжный упорно сидит на месте, хотя скоро и бровей и прочей растительности на лице лишится. И видно, что счастлив он выше всякой меры. Словно они со старым вином телегой завладели.

Иногда Гюнтер снисходит до разговора со своей паствой неразумной, на вопросы людишек глупых отвечая и не особо даже через огонь высматривая, кто именно любопытствует.

– Странно. Ты то палишь книжонки, то чуть ли не молишься на них.

– Запомните, глупцы: всё, что может ещё послужить вящему прославлению Господа нашего, должно идти в дело. Ведь мы же берём под свои знамёна всех желающих, особо в вере не экзаменуя. И те, кто вчера ещё тешили дьявола в рядах армии безбожной, сегодня храбро кровь льют за дело святое.

– Ага, и наоборот, соответственно.

– Вот именно. Из книги можно выпалить вернее, чем пулей из ружья: на страх еретикам. Но и они ответно могут вдарить.

– Оставь хоть подтереться!

– Ага, задница волдырями пойдёт от подтирки такой.

– Богомерзкие еретические писания. Вот ещё... и вот... Здорово горят, бесовы листки! А вот ещё одна затесалась. Любопытно... Смотри-ка, наша, духовного содержания. A-а, и её до кучи – в огонь! Она ж вперемежку с еретическими валялась – могла, значит, дьяволовым семенем заразиться. Ведь и любой здоровяк, попав в чумной город, рано или поздно отдаст богу душу. Вот и метами, гляжу, всякими непонятными на полях густо испещрена... чистая каббала! Посему – в огонь. Она у нас даже не еретик поневоле, a haereticus relapsus[157]157
  Haereticus relapsus (лат.) – еретик, вновь впавший в еретизм после того, как ранее отрёкся от него.


[Закрыть].

XV

И ещё что-то значительно, важно, сердито выговаривал им мудрец Гюнтер... Но Михелю уже швырнуло в лицо доброй горстью мокрого снега пополам с солёными брызгами, и он, отлетая, успел только крикнуть им, таким живым и таким родным:

– Но ведь я же не могу сгинуть вот так вот, по-глупому, пока меня хоть кто-то помнит на этой земле!

Почему, почему именно Гюнтер, книжник и изувер? Что, что ты мне хочешь сказать, являясь мёртвым к умирающему? Как ты там утверждал – «Мудрость нас всех переживёт»?

– Где, где я поступил немудро, неумно, что вынужден подыхать теперь в своём капитанском кубрике, на борту уже ставшего моим корабля?! Где ошибся, свернув не туда? Ведь я же пережил тебя и всех друзей, и совершил-таки прорыв!.. И подыхаю вот теперь в кубрике уже ставшего было моим корабля... В монахи, что ли, надо было податься? Да лучше уж сразу голову в петлю... Не покидайте меня, Гюнтер и всё!.. Пока вы со мной...

XVI

Боже, ну до чего ж пружина-то тугая! Чёртов ландскнехт нарочно подсунул такой несокрушимый замок.

– У тебя обязательно будет осечка, вот увидишь. Я точно знаю. Ты не солдат, юнга. Ты же никого не убивал.

Как хочется его слушать. Закрыть глаза и слушать, слушать... И не проснуться никогда-никогда... Потому как сил уже нет ни на что. Всё мешается и заплетается как у пьяного...

А нужно ведь будет, обязательно нужно будет нажать напоследок на курок. Иначе зачем этот заплыв и все страдания?

Волна крупного озноба гальванизировала полумёртвого Томаса. И Томас прекрасно знает, что за этим последует: набухающие, каменеющие мускулы ног мощнейшей судорогой швырнут его сейчас навзничь на доски палубы. И чтобы рядом также валялся и корчился от боли ландскнехт, он должен, обязан справиться с бесовской пружиной. А иначе над бессильно изрыгающим проклятья свинцово-заиндивевшему небу юнгой склонятся две глумливые рожи. И это будет последнее, что он узрит на этом свете. Потому дави, Томас, дави изо всех оставшихся силёнок!..

XVII

– Мы помним тебя, Михель! – сказали ему его друзья.

– Мы ждём тебя, Михель! – позвали его мёртвые друзья.

А мудрый аки змей, он же, по совместительству, скотина хитрая Гюнтер, не сдержался, добавив, как всегда, абракадабру заумную:

– Те odoro, et te invoco![158]158
  Те odoro, et te invoco! (лат.) – «Тебя обожаю и тебя призываю!».


[Закрыть]

XVIII

И Михель прыгнул...

БУЙС «НОЙ»

I

Удар. Шлюпка слепым щенком ткнулась в родной бок «Ноя», а затем ещё прошлась-потёрлась, ласкаясь дубовой шкуркой. Словно гости робко пожаловали, не совсем уверенные в радушной встрече, а не хозяева вернулись в законное, узурпаторами оспариваемое жильё. Зато корабль неожиданно громко – так, что в вельботе вздрогнули, – отозвался эхом своего деревянного трюмного нутра, радуясь возвращению своих.