Текст книги "Ландскнехт шагает к океану"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

XI

Отлежавшийся Михель так никогда и не узнал, что, увязая в грязи, он участвовал в крупнейшей битве всей войны. Битва под Нюрнбергом, едва не унёсшая на кровавых крыльях и его жизнь, безвозвратно отошла в область былого, став добычей воинов пера. Не узнал уже Михель и того, что это был единственный бой, в котором великий Густав Н-Адольф не достиг поставленной цели. Михеля просветили лишь в отношении того, что гора, которую они столь рьяно штурмовали, людьми с незапамятных времён прозвана Старой Крепостью, а также обрадовали, что настырные шведы так и не смогли затянуть наверх свою знаменитую «кожаную артиллерию» и вынуждены были оставить Старую Крепость.

Насущные нужды сегодня заслонили собой в памяти Старую Крепость понадёжнее любых Альп: постоянная борьба за сохранность собственной, с точки зрения Госпожи Войны никчёмной, но для Михеля-то единственной и драгоценной жизни. Место одного всадника Апокалипсиса у его изголовья незамедлительно занял другой, вернее даже пара.

Закончившаяся ничем битва привела к тому, что обе армии объявили себя победителями и продолжали упорно стоять друг против друга.

Ситуация с провиантом в имперском лагере вскоре стала никакой, то есть его попросту не было.

Если Нюрнберг ежедневно отсыпал северным единоверцам-заступникам по пятьдесят тысяч фунтов зерна – это на сто двадцать тысяч едоков-то, не считая кавалерийских лошадей, артиллерийских и обозных мулов, ослов, быков, то имперцы, не уступавшие количеством ртов, не имели и этих крох.

Армии гигантскими граблями фуражиров и мародёров прочесали ближние и дальние окрестности. Дымы сжигаемых деревень отмечали эти поиски, ибо второй по значимости задачей было не оставить ничего противнику.

Борьба на уровне «кто кого переупрямит» на выгодных позициях явно перешагнула разумную стадию. И шведы, и имперцы стали попросту вымирать за неприступными рвами и бастионами укреплённых лагерей, откуда никто их и не собирался вышибать. Вместе с ними «зубы на полку» сложили и жители Нюрнберга, которых обе армии как бы взаимно защищали друг от друга.

Вслед за голодом скученное, донельзя загаженное пространство облюбовала и «лагерная лихорадка»[48]48
  «Лагерная лихорадка» – сборное название массовых эпидемий (дизентерии, тифа и т. п.)


[Закрыть].

Большинство неумерших разбрелось в поисках съестного. Оставшиеся занимались в основном тем, что всеми силами пытались сохранить и довести до своих лагерей редкие войсковые транспорты с продовольствием. Дело под Старой Крепостью казалось невинной потехой по сравнению с рядовой проводкой продовольственного обоза.

И всё же герцог Фридландский переупрямил короля шведов. Бросив Нюрнберг, а также больных и артиллерию, которых не на чём было увезти, шведы подались искать землю обетованную – не разграбленную, не опустошённую или хотя бы не совсем разграбленную и опустошённую. А так же еле волочащие ноги имперцы – за ними: отрезать, оттеснять, отбивать.

XII

Они шли по неубранному ржаному полю, срывая колосья, наскоро вышелушивая между ладонями и швыряя в рот.

За буковой рощицей торчала заострённая пика колокольни, и это могло значить еду, сносный ночлег и кой-какие развлечения. За всеми этими удовольствиями следовало поспешать, но солдатская привычка много голодавших людей не проходить мимо любой еды оказалась гораздо сильней, потому и трещали нещадно выдираемые колосья. Бог его знает, чем встретит неведомая деревушка. Лучше уж синица в кулаке.

Дурней, пекущих хлеб, коптящих сало, варящих пиво и прочее подобное, меньше и меньше – у Войны в почёте умники, которые все эти вкусности попросту отбирают.

Село оказалось большим, уже наполовину сгоревшим и заброшенным. Мужики, конечно, разнюхали о приближении войск, живность укрыли и сами попрятались.

Окраины – кормушка всеобщая, а потому незавидная. В войну сёла сжимаются, уцелевший народ перебирается с разоряемых кому не лень околиц к центру, наивно надеясь спастись, пока крупный отряд, захлестнув, не сметёт всё – и окраины, и центр. В городах же, напротив, запустение распространяется, подобно кругам от брошенного в воду камня, ибо в городе перво-наперво «выедается» скоромная купеческо-бюргерская сердцевина. Да и сами богатеи, не очень-то надеясь либо не желая откупаться, собирают пожитки и массово покидают угрожаемые районы ещё до подхода вражеских армий, бросая нищету, которая и без всяких контрибуций не сегодня-завтра протянет ноги.

Посему Михель скоренько сообразил и друзьям ближайшим подсказал: в военной деревне, если и суждено где хорошенько пожрать, то в центре, а в военном городе, если не желаешь общаться с развалинами, набитыми скелетами и крысами, – к ратуше не лезь, держись окраин. Бывают, говорят, ещё где-то на земле сытые, довольные жизнью деревни и неразграбленные города, но когда туда добираются солдаты, почему-то все меняется. Михель, наверное, и армию-то в конце концов покинул для того, чтобы посмотреть и вспомнить, как они выглядят – несожжённые деревни и неразрушенные города.

Сейчас они в деревне, потому, не задерживаясь на окраине, – вперёд!

Ландскнехты по двое, по трое отстают, рассыпаясь по чем-то приглянувшимся дворам. Пахнуло дымом: то ли шустрые солдаты уже нашли что зажарить, то ли палят несговорчивого скрягу со всем его хозяйством. Михель на всякий случай запомнил это местечко – вернуться и потребовать кусок, если сам ничем не разживёшься.

Восьмёрка наиболее жадных или наиболее глупых забралась уже довольно далеконько в лабиринт домов, заборов и развалин, отыскивая поживу пожирней да понадёжней. Михель, составлявший как бы голову стаи, решительно свернул в проулок, где дома, на его взгляд, выглядели посолидней, как вдруг глазастый Макс заорал на полсела:

– Девка, ей-бо, ребята, девка!

Вот так оно всегда: только что еле волочили ноги и, казалось, кроме ломтя хлеба, ничего от этого мира и не надобно, как рёв Макса подбросил всех. Внутри Михеля словно сосуд с кипящей кровью взорвался, ошпарив с головы до ног, сладко заныло, отзываясь, мужское естество.

То же самое, верно, случилось и с прочими, потому что через мгновение все уже неслись, сломя голову и не выбирая дороги, по направлению, указанному грязной лапой Макса.

Глупую девку настигли лишь на чердаке большого, в два этажа, дома, среди переплетения стропил и солнечных лучей, колотой черепицы, вековой пыли и окаменевшего голубиного помёта.

Громыхая башмаками по половицам и лестницам, каждый, наверное, отметил величину дома – значит, хозяева в лучшие времена были в деревне далеко не последними и, если Война не разметала их достаток в клочья, в доме можно будет и поживиться. Пока, правда, никого не видать и не слыхать. Лишь только впереди шлёпанье босых ног, да дразнящий шорох юбок тщетно пытающейся убежать девки. И куда ж ты, милая – не нам, так другим попадёшь на зубок, в деревне-то ландскнехтов, что пчёл в улье. Будешь меньше трепыхаться и отмаешься скорей. Мы вон и Гансу нашему – любителю всякого такого накажем, чтоб не больно-то измывался, а сразу придушил, или голову по-быстренькому отрезал. Вон у него уж глаза кровью налились и на губах пена – закусил парень удила. Его ведь, если мы тебя сейчас почему-либо упустим, придётся вязать либо под запор крепкий сажать, чтобы на своих не кинулся.

И из кухни никакими приятностями не тянет – явно сытным обедом для своих освободителей никто не обеспокоился. Надо будет на эту оплошность серьёзно указать хозяевам, если, конечно, отыщутся. Михель некстати хмыкнул, вспомнив, как пару месяцев назад, по подсказке того же Ганса, они изжарили на вертеле крестьянина, упорно не желавшего предоставить для жаркого какую-нибудь домашность. Когда же мужик наконец-то уразумел, что солдатам тоже надо есть, желательно почаще, и развязал язык, было уже поздно. Снимать его, разумеется, никто не стал, просто по его словам отправили пару солдат в лес, и те действительно притащили за рога упирающуюся коровёнку. Её быстренько вытряхнули из шкуры, порубили на куски и так и пекли рядом: живность и её хозяина. Причём уголья-то все из-под мужика передвинули под новую жарёху, и крестьянин ещё долго услаждал их слух сначала криками, затем стонами и хрипами. А коровёшка его была ну до того старая, жёсткая и костлявая, что любимой шуткой этого обеда стало предложение всем встречным и поперечным бросить ломать зубы и отведать мясца помягче и пожирнее. До этого, правда, не дошло, и, когда на следующий день покидали стоянку, на вертеле так и осталась висеть бесформенная головешка, которую никто не удосужился снять. Под Нюрнбергом все участники того достопамятного обеда «с музыкой», как шутили солдаты, наверное, не раз и не два вздыхали о том зажаренном и брошенном куске, как и вообще о любой когда-то брошенной, выблеванной, втоптанной в грязь, отданной или проданной пище. Людоедство в тот период стало чуть ли не обыденным делом. Бывалочи, застукают какого молодчика за обсасываньем косточек сослуживца, без долгих проволочек – к яме – шесть пуль в ненасытный и несытый живот, закидают как попало, а ночью уже однополчане вырывают его обратно на свет Божий, чтобы более-менее по-товарищески разделить у костерка тайного.

На сегодня обед пока откладывается – на чердаке пожива иного рода. Плащом своим, конечно, никто ради общего блага не пожертвовал, поэтому забава происходила прямо на утрамбованной земле, в толстом, все покрывающем, но не скрывающем, к тому же изрядно во время возни взбаламученном многолетнем слое пыли. По молчаливому согласию, Ганса оттеснили в конец очереди – пока нужна живая. Вот когда все отвалятся – что ж, пусть и он потешится.

Михель, да, верно, и прочие, не испытывал особого желания, но бравые вояки не имеют права отказываться в подобных ситуациях – что подумают товарищи. Сегодня ты отказался попользоваться общей девкой – завтра ты не придёшь на помощь в бою, бросишь, даже не добив, тяжелораненого абы ещё что учудишь. Ганс не в счёт, ибо чего он ищет, иной раз по локти зарывшись в парящие внутренности очередной жертвы, не знает, судя по всему, и он сам.

А вообще всё происходило как обычно, лениво-рутинно, как в надоевшем нездоровом сне. Лениво-размеренно взлетает кулак Георга, успевшего первым, вбивая крик обратно в рот вместе с зубами – чтобы не укусила невзначай. Лениво, пузырясь, стекает изо рта кровь. Лениво, напрягаясь, движется вверх-вниз тощий зад Георга. Лениво оседает возмущённая было пыль. С каким удовольствием старый Георг бросил бы свои тщетные трепыханья, а просто раскинулся бы, замерев, отдыхая на тёплом и мяконьком.

Но как всегда и везде, в затылок ему дышали и зад разглядывали, и посему Георг пыхтел в меру сил. Не было ни шуточек-подначек, ни похотливо-глумливого похохатывания, в лучшие времена обязательно сопровождавшего такие действа. Все просто стояли и лениво смотрели, и даже Ганс не пытался, пользуясь всеобщей задумчивостью, втереться поближе.

Михелю вдруг захотелось почему-то ткнуть шпагой в зад Георгу. Бросив взгляд на стоящего рядом Макса, и в его глазах Михель не узрел похоти, но огромную лишь смертную скуку, через которую вдруг прорвалось точно такое же желание, что обуревало и Михеля. Но и Михелю, и Максу лень было убивать Георга и не было сил затевать драку.

Хотелось одного: набить брюхо чем-нибудь, чем-нибудь оросить сверху, да завалиться спать. И далась им эта стерва! А всё Макс пучеглазый. Ненависть Михеля лениво-тягуче переместилась на Макса. Тот явно ощутил перемену настроения Михеля и, словно невзначай, а может, действительно не нарочно, отступил на шажок и встал вполоборота, дабы не застали врасплох. Бывалый вояка опасность шкурой чувствует, почему и не догнивает где-нибудь на обочине военной дороги, а смиренно ждёт в общей очереди своей доли. Ничего, не последний день, надеюсь, живём – найдём ещё удобный момент и для Георга, и для Макса.

А собственно, чего он, Михель, разошёлся-то: всё как всегда, когда усталым голодным защитникам веры Христовой, Бог, а то кто же ещё, посылает девку. Вот, кстати, и Георг наконец-то отваливается...

У них вообще подобралась интересная команда: Гийом, Ганс, Гюнтер, Георг и Макс, Михель, Мельхиор, Маркус. Четыре Г и четыре М. Все, конечно, мушкетёры[49]49
  Все, конечно, мушкетёры – пехота того времени делилась на мушкетёров и пикинёров: солдаты всеми правдами и неправдами стремились избавиться от длинных неудобных пик и вооружиться мушкетами.


[Закрыть]. Многие всерьёз полагали, что состав подобран специально, и за всем этим кроется какая-то магия. Обсуждалась даже возможность продажи 4М и 4Г в Нюрнбержский «алфавитный»[50]50
  «Алфавитный полк» – в помощь Густаву-Адольфу город Нюрнберг выставил полк из 24 рот, с названиями по буквам алфавита, изображённым на ротных знамёнах.


[Закрыть] полк – разумеется, в соответствующие роты. Михель с друзьями только посмеивались над всем этим, хотя втайне каждый конечно уже задумывался о возможных кандидатурах замен – солдатский век недолог. Достойный ведь, кроме всего прочего, должен обладать соответствующим именем: ухлопают кого на Г – подавай нам Г же, задумает М смазать салом пятки и дезертировать в поисках лучшей доли – значит, заменить его может опять же только кто на М.

А вообще команда их и правда числилась в заговорённых. Михель всерьёз стал опасаться, что кто-нибудь из отчаянных полковых М выстрелит ему в спину или зарежет невзначай – только затем, чтобы на законном основании занять его место в удачливой компании. Сегодня вот только удача от них явно отвернулась.

Сокрушая от злости остатки былой мебели и то и дело натыкаясь на сотоварищей, Михель бродил по дому, всё более мрачнея и с горечью осознавая, что разжиться здесь явно нечем, и мучительно соображая, что же делать дальше. Но ведь в доме же жили, совсем недавно: мертвящий тлен гнили небытия ещё не вышиб ароматы жизни, кухни, спальни.

С чердака донёсся истошный крик – явно наконец-то подошла очередь Ганса.

По всему выходило, что надо срочно менять район дислокации и пошарить в других домах.

– Михель, дружище, не пора ли найти колодец да пролить здесь всё хорошенько[51]51
  Пролить здесь все хорошенько – в недавно перекопанных местах вода впитывается быстрее, чем пользовались солдаты при поиске чего-либо, зарытого в землю.


[Закрыть], – хлопнул Михеля по плечу Гийом.

Михель задумался над неожиданным оборотом, и молчание затянулось.

– Так как насчёт поливки двора? – повторил Гийом, уже менее воодушевлённо и со вздохом закончил: – Да вот только кого заставить вёдра таскать?

Полив водой давал кой-какую добычу в первые годы войны. Сейчас это по большей части пустопорожняя трата времени и сил. Однако солдаты упрямо-настойчиво всё поливают и поливают дворы водой во всех концах империи. Последние пару раз на памяти Михеля удалось открыть лишь две безымянные братские могилы, причём трупы были практически без одежды, а во втором огромном захоронении ещё и растерзаны.

Кто-то сболтнул, что подобным образом пираты и разбойники, как правило, маскируют сокровища, оставляя закопанные останки своих жертв, как бы охранять их же собственные бывшие богатства.

Воодушевлённые таким сообщением, солдаты битый день вышвыривали из всё углубляемой и расширяемой ямины полуразложившиеся головы, конечности, туловища, пока кто-то, не выдержав, сорвал с лица тряпку, которой тщетно пытался спастись от трупного смрада и заорал:

– Бей советчика!

И вся толпа искателей, перемазанная с ног до головы грязью и трупной жижей, с проклятьями полезла из ямы искать умника, все знающего про обычаи и нравы пиратов, а того, разумеется, давно и след простыл.

Посему идея о залитии двора не вызвала энтузиазма – главное, что днём с огнём не найти мужиков, которых можно заставить таскать воду. Чердачная девка, после объятий Ганса, явно к этому будет неспособна.

– Пустое, – отмахнулся, как от надоевшей мухи, Михель, – я полагаю, если собрать всю воду, пролитую здесь такими же бедолагами, как и мы, грешные, ей-богу, ещё одно Океаническое море разольётся.

Михель поймал вдруг себя на том, что в последнее время всё чаще и чаще стал говорить и думать о море.

А всё благодаря Натаниэлю. Старый морской волк, непонятно какими штормами выброшенный на сушу. Как он рассказывал о море – заслушаешься! О вольготном пиратском житье-бытье, о разноцветных островах, омываемых ласковыми тёплыми волнами, о знойных туземках, разгуливающих нагишом, о грудах сокровищ, играючи переходящих из рук в руки. А ведь начал-то с мелочи – поднял восстание на китобое. А когда появился перед «морским братством» на своём, пусть малом, судёнышке – тут все и зауважали. И сейчас – ему бы только с парой верных людишек подняться на любой борт. Яд его речей медленно-верно расщеплял внутренний мир Михеля, всегда полагавшего солдатское дело лучшим и единственно достойным мужчины.

Натаниэль недолго тянул ненавистную пехотную лямку. Вскоре он уже командовал речной провиантской баркой. Пиратская натура и здесь выперла наружу – ушлый Натти умудрился три раза запродать одну и ту же партию муки, причём враждующим сторонам. Неизвестно, сколько бы ещё эта мучица гуляла туда-сюда, если бы полковой профос[52]52
  Профос – чин военной полиции.


[Закрыть], с которым явно не поделились, не вышиб как-то раз колоду из-под ног Натти, накинув предварительно петелечку на шею. Говорят, последнее, о чём пожалел неунывающий пират:

– Это же не нок-рея[53]53
  Нок-рея – рея, служившая виселицей на судах того времени.


[Закрыть], а всего лишь ветка дерева.

Эх, Натти, Натти, как же тебя порой не хватает. Не сидел бы сейчас в проклятом доме.

– И то верно, – совсем помрачнел Гийом. – Что делать-то?

– А то не знаешь – убираться отсюда.

– И то верно, – повторил Гийом. – Вон, Георг давно уже за воротами, да и ещё кого-то с собой прихватил. Кто был третий у девки? С ним, кажись, пошёл.

– А я помню? Будем надеяться, что ежели чего промыслят – хватит совести не все сожрать, а и нам кусочек отделить.

– На то вся надежда. Я гляну ещё, где у них здесь подвал. Если надумаешь уходить, свистни – вместе веселей.

Рухнувшее перекрытие открывало какой-то проём, возможно, замурованное или замаскированное помещение, обнаружившееся из-за разрушения. Снова заорали... Но это не девка... Это во дворе... и много голосов... вот кто-то тревожно завопил в доме... Скорее всего, во двор ввалилась новая компания голодных вояк – что ж, такую рухлядь, пустую коробку выпотрошенного здания, отдадим без драки – пусть подавятся.

Михель не мог ещё различить отдельных голосов, но что-то словно толкнуло в спину: это не свои, и это не солдаты.

В полутьме кладовой Михель налетел на Маркуса. Только что энергично что-то жевавший Маркус испуганно замер истуканом, тщетно пытаясь показать, что во рту у него ничего нет, да и быть не могло. Нашёл время придуриваться, жадюга! Словно непонятно, что им сейчас будет не до еды.

– Да что случилось? – не выдержал Маркус, обдав Михеля фонтаном крошек и непрожёванных кусочков.

В другой раз получил бы по морде, но сейчас Михель только взял его за грудки и хорошенько встряхнул:

– Мушкет! Где твой мушкет?!

Маркус неопределённо махнул рукой куда-то вглубь кладовой и закашлялся, поперхнувшись. Святой Боже, и с подобными вояками император мечтает сокрушить еретиков.

– Быстро хватай его и к окну!

В шайке – это вам не в роте. Здесь подбор строго по интересу. Кто-то мастак промыслить жратву. Кто-то всегда знает, где разжиться «женским мясцом». Кто-то не растеряется и не подведёт в трудную минуту – вынесет раненого, позаботится о хвором. Кого-то в конце концов держат за то, что, как никто другой, может поднять поникший дух солёной шуткой либо беззлобным розыгрышем.

В шайке – это вам не в роте: офицеров нет. Приказы отдаёт либо самый сильный, либо самый уважаемый, либо самый сообразительный. Лидера в их сборной похлёбке 4М и 4Г, где все и каждый вольны были в любую минуту разбежаться в стороны, как-то не сложилось. Либо все шло само по себе, без команды и принуждения, либо все разом начинали драть горло до хрипоты и драки.

Михель до сих пор с гордостью вспоминает, что именно его смекалка и воля не позволили всем восьмерым пометить единую дату кончины.

Уже беглого взгляда из окна было достаточно, чтобы определить:

– Вляпались! Да по самые уши!

Вдоль по улице густая толпа вооружённых мужиков сладострастно гоняла Георга и Мельхиора – так вот кто был третьим у девки. Улюлюканье, забористые шутки, «подбадривающие» удары и пинки, дразнящие уколы шпагами и алебардами – прямо праздник устроили. Причём в руках Мельхиора трепыхался и горланил, давая мужикам новый повод для веселья, недурный гусь. И где ж он его сумел промыслить, пронырливый обжора. По всему видать, подавиться сегодня ему этой гусятиной.

Михель сглотнул обильно и поневоле подступившую слюну – самим бы не угодить на вертел. Пощады от мужичьего племени ждать не приходится. Впрочем, как и им от нас.

Вот ведь занятная штука. Стоит любому мужичку записаться в полк и получить мушкет или пику на законных основаниях – он тут же вступает в незримое братство. Братство кормящихся оружием. Ожесточение первых лет, искусно вызываемое горячими проповедями, отошло. Все армии, независимо от расцветки штандартов, напичканы твоими друзьями. Все – Kriegcamaraden[54]54
  Kriegcamaraden (нем.) – боевые товарищи.


[Закрыть] или соседи по несчастью. Конечно, если сойдётесь лицом к лицу в бою, не преминут выпустить кишки – работа такая. Но ты в любой удобный момент можешь без труда поменять цвет тряпки, хлопающей над тобой по ветру во время боя и похода. Бросив оружие, если прижмёт, и сдавшись в плен, можешь рассчитывать на сносное обращение – тебя или выкупят[55]55
  Тебя или выкупят – существовала официальная такса выкупных платежей для каждого чина.


[Закрыть], или без лишних расспросов примут в ряды армии-победительницы. Картели[56]56
  Картель – здесь договор между двумя армиями о размене или выкупе военнопленных.


[Закрыть] то и дело сочинялись чуть ли не на ротном уровне.

Но вот ежели ты вне полкового строя, бюргер там либо крестьянин – ты просто кусок мяса в руках любого заскучавшего ландскнехта: зажарить, нашинковать мелкими ломтиками, просто походя ткнуть пикой – зависит только от его настроения и желания. А если удача отвернулась от тебя, солдат: товарищи пали, заряды иссякли и полк твой ушёл – тогда, не обессудь, кусок мяса в жаждущих мужицких руках – ты.

Взаимная ненависть здесь передаётся по наследству, с зачатьем, и ковыляет до последнего, отлетев от бездыханного тела, тут же обвивает другого.

Итак, пути два – отступать, вернее, драпать, или обороняться в доме. Признаться, Михель слабо соображал, куда следует отступать. В лабиринте абсолютно незнакомых улиц и дворов, где местные ориентируются как рыба в воде, в два счёта можно угодить в засаду. С другой стороны, дом довольно крепкий, осаду выдержит, а самое главное – ведь где-то же на соседних улицах сидят солдаты, услышат шум, пальбу – выручат. А если не поймут, что здесь не развлекаются, или не захотят ввязываться, или, того хуже, в деревне уже и солдат-то не осталось? Так бежать или запереться?

Словно отвечая на мучивший Михеля вопрос, из дома грохнул выстрел. И что ж вам в ад-то не терпится, господа ландскнехты? Почему не посидеть тихо, глядишь, может, и пронесло бы. Незадачливый стрелок, Михель готов был побожиться, что голос подал мушкет Ганса из «совиного оконца»[57]57
  Совиное оконце – народное название чердачного окна.


[Закрыть], услал пулю вдогонку за неизвестностью. Мужички, как по сигналу, рассыпались, ища укрытия. Бывалая сволочь! Явно половина, а то и поболе – дезертиры. Умело используя заборы, дома, деревья, противник стал сноровисто окружать их убежище. Значит, обороняемся!

В затылок шумно дышал Маркус, о существовании которого Михель и позабыл.

Это убегать лучше поодиночке, а сопротивляться и уцелеть они могут только вместе.

Какое у нас слабое место? Нас мало, это первый изъян. У нас считанное количество зарядов – это второе... Мы, конечно, не заперли двери, когда вломились в дом, – это главное!

Меж тем выстрелом и поднявшейся суматохой попытался воспользоваться для своего спасения Мельхиор. Старика Георга давно сбили с ног, и он лежал, не подавая признаков жизни, а Мельхиор рванулся к дому.

Мужички-то подрастерялись, а Мельхиор уже у забора.

– Молодец, Мельхиор, давай к нам, – радостно зашумели из дома, – да гуся-то не забудь.

Излишнее напоминание. Чтобы Мельхиор да выпустил из жадных лап какую-то жратву! Посему Мельхиор у забора подзамешкался. Сначала решил гуся перекинуть, а потом уж самому сигать. Птица, словно завзятый мужичий союзник, отчаянно вырывалась, стараясь ущипнуть Мельхиора за нос, а то и глаз вытащить. В борьбе Мельхиору всё же удалось подсадить её на забор. Дом встретил эту удачу диким взрывом восторга.

– Давай, Мельхиор! – забыв о возможной опасности, солдаты едва не вываливались из окон. Кто-то, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.

Откуда выскочил этот здоровяк, никто так и не сообразил. Когда в доме опомнились и, чертыхаясь, разобрали мушкеты, было уже слишком поздно. Выросши из-за спины Мельхиора, он чётко и умело, словно на бойне, саданул того прикладом в затылок, вторым ударом сшибив гуся на свою сторону. Откричалась птичка.

Затрещали выстрелы из дома. Да куда там. Мужички и здесь оказались смекалистей. Аккуратно подождав, пока солдаты выпустят все заряды, они, под бессильные проклятья из дома, за ноги сволокли Мельхиора к себе, не забыв прихватить злосчастного гуся.

Солдаты явно боле сокрушались по поводу неудавшегося жаркого, нежели по бедняге Мельхиору.

Ну, сейчас пойдёт потеха!

Дверь, дверь – вот о чём должна болеть голова. Не будешь думать головой – серьёзно заболит шея.

Повелительно бросив Маркусу:

– За мной! – Михель рванулся вниз.

На лестнице потерянно болтался Ганс с ещё дымящимся мушкетом в руке.

– Что ж это такое, Михель, – плачуще забасил он, – мы ж её только по разику и попользовали, а они что? Чего они так ополчились?

– Ты, вояка! Заряды-то хоть остались, жгёшь, понимаешь, порох, почём зря. С мужиками голыми руками собрался расправляться. Так тож тебе не девки.

Ганс растерянно затеребил бандельерку[58]58
  Бандельерка – патронная перевязь мушкетёра.


[Закрыть]:

– Кажись, парочка есть.

– Подбирай сопли и с нами! Дверь надобно заложить – иначе не усидеть!

– Ребята, прикройте огоньком, мы к двери! – не переводя духа, во всю силу лёгких гаркнул Михель, не очень, правда, рассчитывая, что его услышат.

Дверь, само собой, нараспашку! Как их до сих пор не вырезали, уму непостижимо. Всё ж не такие ловкачи эти как из-под земли выросшие мужички. И у них промашки. Чем больше у них промахов, тем больше у нас шанс уцелеть. Хотя особо на это уповать не следует.

А мушкетов-то у них богато. Положат всех троих рядком на фоне дверного проёма, и пикнуть не успеем. Значит, надо осторожненько, по стеночке. Михель похвалил себя за то, что и мушкет у него заряжен – Мельхиору он всё равно бы не пособил, зато сейчас это может здорово выручить.

Дверной запор, само собой, давно и надёжно вырван «с мясом», каким чудом уцелела сама дверь, остаётся только гадать. Зияя добрым десятком разнокалиберных отверстий от мушкетных и пистолетных пуль, многочисленными вмятинами, дверь тем не менее сохранила остатки былого величия: внушительное, прочное сооружение, некогда неторопливо собранное из отборных дубовых досок деревенским столяром либо самим бывшим хозяином дома. К тому же окованная железом, с прочно вмурованными в стену петлями. Вот только чем бы её подпереть? Домашняя мебель давно обращена в пепел солдатскими кострами. Кирпичей и прочего мусора много в руках, и в полах камзолов не натаскаешь, да и ненадёжно это.

Думай, Михель, думай! Взялся командовать, так ищи выход. От тебя сейчас все зависит, и прежде всего сохранность твоей собственной башки.

Михель осторожно выглянул во двор, тут же отскочив обратно, осыпанный кирпичной пылью от близко ударившей пули. Мужички-то не зевают!

Из дома ударил ответный выстрел – кажется, мушкет Гийома, кто-то вскрикнул по ту сторону забора. Так, это изрядно охладит их пыл. Это также значит, что ребятки меня услышали и прикроют. Когда мужики научатся сносно стрелять, солдатам нужно будет срочно прекращать эту войну.

Несмотря на кратковременность рекогносцировки, Михель увидел то, что надо. Буквально в десятке шагов от входа валялась какая-то обгоревшая балка, выломанная ли в этом доме, притащенная ли издали – неважно. Ей можно надёжно подпереть дверь – вот что важно. Решение мгновенно оформилось в приказ:

– Ганс, Маркус! Оставьте свои незаряженные мушкеты, шпаги и вообще всё, что будет мешать. Видите вон то брёвнышко, – Михель нарочно так его назвал, чтобы принизить трудность задуманного предприятия в глазах непосредственных исполнителей. – Вам нужно будет быстренько выскочить во двор и внести его в дом.

Предупреждая уже готовый сорваться с уст Ганса вопрос:

– Я и парни в доме будем сдерживать мужиков. Они у нас и головы не посмеют задрать, не то что прицельно выстрелить. К тому же вы прекрасно знаете, как мужики стреляют. Мушкетов у них мало, – опять покривил душой для пользы дела Михель, – да и фуркетов[59]59
  Фуркет – европейское название вилки-подсошника, необходимого для стрельбы из тяжёлых фитильных мушкетов.


[Закрыть] почти нет. Давайте по счёту три, главное, быстрота и смелость. Пока они не опомнились и не смяли нас числом.

В душе сам Михель не особо верил в благополучное завершение этого дела, но также понимал, что если у Маркуса и Ганса ничего не выйдет, идти во двор придётся ему. Эта балка была вопросом жизни и смерти.

Но все прошло даже лучше, чем ожидалось. Скорее всего, мужики посчитали, что дело «в шляпе» и не ожидали от них такой прыти, а может, «развлекались» с Мельхиором и Георгом. Несколько голов и мушкетных стволов поднялись было над забором, но так же стремительно исчезли после метких выстрелов из дома.

Успех любого военного предприятия – от мелкой стычки до грандиозного побоища – зависит прежде всего от желания противников рисковать собой. Мужики эти явно ещё хотели пожить, потянуть Жилы из пойманных солдат, при этом не дав в солдатские руки своих.

Уже в дверях Ганс, тащивший балку вторым, внезапно выронил её, заорав:

– Братцы, я, кажется, убит! – и рухнул как подкошенный.

Михель решил, что момент истратить заряд – самый подходящий, что и сделал и, кажется, небесполезно. Затем они с Маркусом наконец-то надёжно подпёрли дверь принесённой балкой, ещё и попрыгав на ней для верности, и только тогда Михель обратился к израненному Гансу. Ганс к тому времени уже сидел у стены и тихо скулил, закрыв глаза. На плече его расплывалось кровавое пятно. Михель без особой деликатности подхватил его подмышки, причём Ганс никак не отреагировал. Перетаскивая раненого в более безопасное место, не забыл напомнить Маркусу, чтобы прихватил оружие. Торопливо и не слишком-то бережно освободив Ганса от одежды, не смог удержаться от проклятий. Пуля, по счастью, прошла по касательной, и Ганс, в общем, отделался царапиной.

– Ты, олух! – Михель наградил притворщика добрым пинком, приводя в чувство. – Рви рубаху, сейчас Маркус тебя перевяжет, и к окну. Чтобы через две минуты я слышал твой мушкет, и Боже тебя сохрани отсиживаться где-нибудь по углам. А это, – хлопнул он Ганса по раненому плечу, – считай, что тебя девка цапнула. Плохо взнуздал либо зубы поленился пересчитать – вот она тебя и куснула.

С дверью порядок, но в целом ситуация неутешительна. Попались ровно полдюжины куропаток в силки. Патронов на час доброго боя, логово их надёжно блокировано, у противника подавляющее превосходство в численности, да и в вооружении, прочая солдатня из деревни словно испарилась.

Остаётся подороже продать свои жизни и не угодить в плен живыми. Прорываться глупо и бессмысленно: положат рядком в двух шагах от дома. Ждать, пока ландскнехты на другом конце деревни наконец-то проснутся и поймут, что здесь не заурядное истребление крестьянской живности, но форменный бой.