Текст книги "Ландскнехт шагает к океану"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

XIV

Быстренько, но с максимальными предосторожностями распродав жалкую добычу, 4М и 4Г на время притихли. После делёжки с капралом и вообще-то осталось – пару раз в кабак сходить. Счастье ещё, что ротному за время их отлучки, дизентерия выправила бессрочный отпуск – обозревать ад и окрестности.

Знакомые немало потешались над приобретением Мельхиора. К слову сказать, он не особо выставлял новые башмаки, словно предчувствовал. Берег, носил при крайней нужде, тщательно чистил и мыл, мазал жиром, даже менял с ноги на ногу два раза на дню[69]69
  Менял с ноги на ногу два раза на дню – обувь того времени шилась одинаковой, без различия на правую и левую, поэтому даже в солдатском уставе рекомендовалось через день менять башмаки с ноги на ногу.


[Закрыть].

Михель также ощущал какую-то неуютность, какую-то тягость, словно латы на него нацепили, а снять забыли. Вроде обычное дело провернули, даже мертвяки те, дорожные, совсем ночами не беспокоили.

Предчувствия не обманули. Божий одуванчик и не в меру прыткий вьюноша, жизни которых походя оборвала разудалая компания 4М и 4Г, не просто прогуливались в военной зоне. Они направлялись к его светлости главнокомандующему. Чего хотели добиться: денег, службы, возвращения конфискованного и реквизированного – сие неизвестно. Но о них знали, их ждали. И когда они не появились, нарядили расследование. Тут ещё везунчик лакей, которого они проморгали на дороге. Не сгинул в лесах, не напоролся на другую банду – живёхонький, хотя и до смерти перепуганный вышел к имперским пикетам.

Состав преступления налицо – осталось найти виновных. Естественно, лакей никого не видел – это замечательно. Но в ходе следствия вышли на маркитантку, позарившуюся на старухины обноски и стекляшки. Макс время от времени вёл с ней любовные сражения, шум стоял на весь лагерь. Вот он и решил и пассию свою облагодетельствовать, и нажиться немного за её же счёт.

Любительницу до чужого платья и побрякушек взяли в крепкий оборот. Пикантность ситуации заключалась в том, что профос, ведущий дело, был, пожалуй, единственным мужчиной имперской армии, кому разбитная бабёнка отказала в аренде своих прелестей. Сейчас наступил его черёд веселиться: он не только мог отличиться в раскрытии чудовищного злодеяния, но и отомстить за свою поруганную честь.

4М и 4Г как на медленный огонь водрузили. Что же делать? Каждый ландскнехт отлично знает, какая неизбежность уготована ему в конце военной дороги. Но каждый всё же желает, чтобы эта дорога была подлинней и поровней. Первое, что пришло на ум всем восьмерым:

– Бежать!

Лишь немного помешанный на вере Гюнтер, в своё время ушедший из иезуитского колледжа, доказывал, что никуда не годится бросать защитника Святой Матери нашей католической церкви[70]70
  Защитника Святой Матери нашей Католической церкви – императора.


[Закрыть]. Ну да, имперская армия что и без нас может победить, что с нами быть битой. Да куда он денется, этот Гюнтер. Не посмеет разрушить счастливое братство 4М и 4Г. Верующие – они ведь и самые суеверные тож. А и пусть остаётся, и пусть его потом хоть восемь раз вешают за всех сразу.

Главная загвоздка к тому, чтобы немедля смазать салом пятки, не в Гюнтере. Во-первых, в связи с этим делом вокруг лагеря учреждена цепь караулов крепких да пикетов тайных. И всех перехваченных бегунцов велено без промедления доставлять пред очи лакея и маркитантки на предмет возможного опознания. Во-вторых, подгадили хитромудрые шведы. Ловким манёвром их армия совершенно исчезла из поля зрения имперцев. И именно сейчас. Ни раньше, ни позже! А топать наобум по обоюдно опустошённой стране, кишащей мужицкими отрядами и шайками дезертиров... Можно, конечно, попытаться пристать к достойной бриганде[71]71
  Бриганда – банда разбойников; отсюда и бригантина – буквально «корабль разбойников».


[Закрыть], но вопрос: как встретят? Не посчитают, что мёртвые, мы принесём им больше пользы – своим оружием, одеждой, содержимым котомок. В-третьих, Макс клялся и божился, что его метресса скорее испустит дух под пытками, чем продаст его, Макса, а следовательно, и вся компания вне опасности.

Сглупили они, наверное, что не побежали. Тут ещё Мельхиор! Крути не крути – его дурацкие башмаки остались единственной и притом смертельной уликой. Уж что с ним ни делали, как ни уговаривали. Только что на колени не падали. Макс попытался было выкрасть и спалить злосчастную обувку, за что чуть был не лишён жизни хозяином башмаков. Спасли его быстрые ноги да вмешательство остальных.

– Если они пропадут, я сам пойду к профосу и про все ему расскажу! Зарубите это себе на носу! – орал точно взбесившийся Мельхиор.

Сумасшедший, да и только!

Не убивать же его. Опять же, без пользы разрушишь заповедный восьмиугольник 4М и 4Г. Да и зачем силы тратить. И без этого слишком многие мечтают увидеть убийц графини и её племянника поднимающимися на эшафот. После непростых переговоров с упрямцем, удалось договориться, что Мельхиор сам спрячет свои драгоценные башмачки и достанет, когда все благополучно завершится. Пришлось чуть ли не на Библии клясться, что никто не пойдёт за ним следить и высматривать.

Когда Мельхиор, поминутно оглядываясь, удалился искать место тайное, обетованное, а вся семёрка мирно расположилась у костра, Маркус, сплюнув в угли, вдруг со смешком произнёс:

– Слушайте, а вдруг кто другой найдёт и опустошит его тайничок. Он же нас ночью перережет всех.

Однако никто почему-то не поддержал Маркусову шутку. Михель, несмотря на жар костра, зябко передёрнулся, словно уже ощутил на горле холод алчущей стали.

– Это чёртово расследование нас всех рассорит и во врагов обратит, – процедил Гюнтер, также сопровождая свои слова смачным плевком в костёр.

– Все Мельхиор помешанный. Помните, когда окончил свои дни знаменитый на всю армию карточный шулер Фриц, Мельхиор отрубил его палец, смастерил ладанку-амулет, повесил на шею, говоря, что это здорово поможет в играх.

– Ну и?

– Ну и проигрался в пух и прах в первый же вечер.

– Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока нас всех затребуют к палачу, – рубанул рукой воздух Гийом.

– Ну так я вам вот что скажу, – пододвинулся ближе Макс, – есть тут мыслишка одна.

Любой дозор или вахта – скука смертная, даже если сидишь под носом у врага, в отводном карауле[72]72
  Отводной караул – выставлялся в опасном месте, непосредственно у неприятельских позиций.


[Закрыть]. Там даже тоскливей: ни тебе костерка развести, ни в кости перекинуться, даже пошептаться порой нельзя.

Особливо бесит любого пехотинца, когда им начинают замазывать разные дыры: ставят караулить артиллерию, пороховые погреба, обозы либо оберегать какую-нибудь важную персону из штатских штафирок. На таком поганом посту и позабыть про тебя вполне могут: из роты откомандирован и здесь для всех чужой.

Пост у армейского застенка не исключение. Обращать честного солдата в пособника живодёров – что может быть позорней. То, что, добывая пропитание или развлекаясь, солдаты выдумывают для крестьян такие мучения, что никакому заплечных дел мастеру и не снились, отношения к дознавательской братии не меняло.

Совсем недалеко кипит жизнь: со стуком сдвигаются кружки, визжат и хохочут шлюхи, горланят хмельные песни, звенят серебро и сталь, а ты тут вышагивай, как пёс на цепи, взад-вперёд, с мушкетом на плече, тоскливо поглядывая на звёзды и пытаясь определить, когда же наконец сменят. Хоть бы поболтать кто зашёл. Это строжайше запрещено, но ведь все прекрасно знают, что в дымину пьяный профос давно валяется кверху брюхом и палатка того и гляди лопнет от его мощного храпа. Уработался, умаялся, скотина!

Поэтому появление Гийома, усердно изображавшего мертвецки пьяного рубаху-парня, было встречено часовым гауптвахты с явным одобрением. У него не вызвало подозрений, что пьянчужка надвинул шляпу как можно ниже и что он явно не стремился попасть в круг света, отбрасываемый фонарём, подвешенным над дверью узилища. А если и были, то враз исчезли, едва Гийом встряхнул винным мехом. И не пустым.

Бурдючок сей был хитро устроен. В него был вшит ещё один, поменьше. И трубок было две. Обычная хитрость виноторговцев: в большой наливалась вода, в меньший вино, покупателю давали на пробу из винного и денежки с него брали, конечно, не за воду. Мех в руках Гийома имел несколько другое содержание. Большой был с вином, меньший тоже с вином, но обильно приправленным сонной травой.

И начали они отхлёбывать. Гийом ловко подсовывал часовому дурман, но и себя не забывал вознаградить чистым, так что наблюдавший из темноты затаившийся Макс глотал слюнки и всерьёз опасался, как бы Гийом не увлёкся и не свалился раньше охранника. Гийом, словно прочитав мысли Макса, отойдя на пару шагов, сунул два пальца в рот с целью очистить желудок. Солдат не преминул воспользоваться представившейся возможностью, стал жадно поглощать заботливо подсунутое ему зелье, время от времени отрываясь и опасливо косясь в сторону Гийома. Макс в кустах чуть не всю шляпу засунул в рот, чтобы не расхохотаться, видя как все удачно складывается. Бедняга караульщик решил, что всех надул, в то время как дурили-то как раз его.

Гийом блевал долго, со вкусом, с перерывами и множеством звуков. Когда он отхаркался, всё было кончено.

Возвращаясь на место пиршества, Гийом едва не полетел на землю, споткнувшись о распростёртое тело караульного. Удержав с большим трудом равновесие, долго что-то соображал, икая и бормоча проклятия под нос.

– Дьявол забери, его ж развезло вконец, – чертыхался в своём убежище Макс. – Давай же, очухивайся поскорей, свинья, время не ждёт.

Гийом ткнул носком башмака часового раз, другой, затем присел возле него на корточки.

Поднялся он трезвым. Только икота мучила.

– Ик, готов собака, – и, задержав дыхание, выпалил как можно скорее, – Макс, поторапливайся. Так ведь и не сказал, пёс рыжий, когда смена. В любой момент могут нагрянуть. Ик!

Макс не заставил себя долго уговаривать:

– Если нас заметут, то только из-за твоего икания. Давай, я тебе по спине хорошенько вдарю – враз пройдёт. А то глотни винца – двадцать глотков не дыша. Тоже как рукой снимет. Да смотри сам трубки не спутай. Брошу рядом с конвоиром, коли сомлеешь.

Излишне говорить, что Гийом выбрал глотнуть винца.

– Дай и мне горло промочить, – произнёс Макс, когда Гийом наконец-то отвалился от меха. – Ну, ты как, в состоянии? Точно двадцать глотков сделал, не двести?

Гийом без слов кивнул головой.

– Держи, и пусть рука твоя будет тверда, как всегда.

Ганс, которого и всерьёз-то никто не принимал, прогулялся возле офицерских палаток и, вернувшись, вытащил из-за пазухи подзорную трубу. В следующие два дня Макс излазал все окрестные деревья и холмы и точно установил, в каком узилище томится его возлюбленная и их общий источник беспокойства. Поэтому сейчас, несмотря на тьму, Макс двигался уверенно, а Гийом, стараясь не отстать, – за ним.

– Мадонна, Мадонна, ты меня слышишь. Это я, твой Макс, – солдаты имели склонность давать своим подругам либо грубо-непристойные, либо нежно-возвышенные прозвища.

Пьяненький Гийом едва не прыснул, неожиданно услышав это – Мадонна.

– Как же, как же, помним: непорочное зачатье и всё такое прочее.

– Макс, ты это? Где ты пропадал столько дней – я так извелась, ожидаючи. Если бы ты знал, что они со мной делали. Но я не выдала тебя и не предам никогда – клянусь.

– Я знаю и верю тебе. Скоро для тебя эти муки закончатся, – в этом Макс не кривил душой. – Всё будет хорошо, я обещаю. Подойди поближе, я объясню, что делать.

Ухватившись за прутья решётки, Макс подтянулся, и уста их слились в долгом поцелуе.

Гийом, стоя за спиной, почувствовал, как пьяные, но искренние слёзы навернулись на глаза и мир поплыл, дробясь и рассыпаясь. Этого нам ещё не доставало. Гийом торопливо смахнул влагу рукавом.

– Бей! – негромко, но властно и отчётливо выдохнул Макс, спрыгивая и приседая.

– Ик! – неожиданно вырвалось у Гийома, тем не менее пика с укороченным древком, которую он сжимал в руках, точно попала между прутьями решётки.

Слабый вскрик – Гийом отдёргивает пику.

– Не промазал? – поинтересовался Макс с корточек.

– Сходи проверь, – зло огрызнулся Гийом.

– Вот и всё, – спокойно-отрешённо констатировал Макс, поднимаясь и отряхивая руки. – Прости, Мадонна. Не в наших силах было отрезать тебе язык и выжечь глаза, чтобы не узнала и не выдала, посему пришлось пойти на крайние меры.

И совершенно другим тоном:

– У нас там осталось, чем помянуть рабу Божью?

– Плескается малехо, только давай смоемся отсюда поскорей.

– Я надеюсь, мех до своих не понесём.

– Разумеется. Работа наша и вино, значит, тоже.

– Кстати, ты свою долю уже вылакал, когда часового утихомиривал.

– А это надо будет ещё поглядеть.

– Обыскать бы вояку на предмет толстого кошелька.

– Сделано уж – гол как сокол.

– Врёшь поди-кось. Ну а мушкет прихватим?

– Пожалей парня. Если застанут спящим на посту да без оружия – смерть верная. С нас ещё те вериги не сняты, а тебе уже новое дело не терпится провернуть. К тому ж каждый ландскнехт опознает своё ружьё из сотни тысяч.

– А ты можешь на глаз прикинуть – покупной у него мушкет или выданный[73]73
  Покупной у него мушкет или выданный? – нанимаясь в армию, солдат приносил оружие с собой либо покупал за свои деньги. Лишь постепенно этот порядок стал заменяться выдачей оружия из казны, но ещё долго стоимость выданного вычиталась из солдатского жалования.


[Закрыть]?

– Шутишь? Темнота – глаз коли, да и схожи они, ровно близнята. Не глупи, потопали. Смена вот-вот нагрянет.

– Уговорил. Тогда пойдём скорее. Выпить охота – мочи никакой нет.

– На вот, сосни. Помнишь – на счёт три отрываешься и передаёшь посудину мне.

– Сравнил глотки. Мне надо до пяти хотя бы считать.

– Перетолчёшься. Да не споткнись. Ты-то чёрт востроглазый, хоть в усмерть расшибись – мне и горя нет. Перешагну и дальше пойду... Сгубил бабу ни за грош. О винце я пекусь, коли прольётся, ведь каждый последнее отдал... Эй, эй, бурдючок-то сюда. У тебя, как я погляжу, совсем совести нет. Пользуешься тем, что меня по пьяному делу на разговор потянуло.

– Душу я, Гийом, заливаю. Печёт вот здесь – невтерпёж.

– Эт какую-такую душу – ту, что давно заложена и перезаложена всем чертям того и этого света?

– Кончай болтать, да пей скорей. Если глаза меня не обманывают, то мы с тобой винца попили...

XV

Утром развесёлую компашку 4М и 4Г не то что барабаном – пушкой было не добудиться. Глаза Макса не подвели хозяина. Остальные, охочие до вина и горящие нетерпением узнать результаты вылазки Гийома и Макса, перехватили их на полдороге. Своего рода засада. Весть, сообщённую Максом, встретили бурей восторга. Сразу всех обуяла дикая жажда. После того как расправились с обычным вином, единодушно решили, что и сонное выливать не резон. Опасность устранена, похода не предвидится – кого бояться?

Поэтому капралу, который в душе сам немного побаивался неукротимой и удачливой компании и всеми силами пытался этого страха не выказать, пришлось прибегнуть к помощи палки.

Разбуженные и ещё не продравшие толком глаза, они сразу потянулись к оружию.

– Что, шведы? – Михель первым выразил общий вопрос.

– Да нет. Общий аппель[74]74
  Аппель – построение войсковой части для парада или смотра.


[Закрыть]. – Капрал был рад, что побудка обошлась без серьёзной ссоры. И то сказать, что есть пара ударов палкой для бывалого ландскнехта? Это как «с добрым утром». Все ведь понимают, какой бедлам наступит, если командиры перестанут поддерживать хотя бы минимальную дисциплину и порядок.

Про себя капрал давно сделал вывод, что дерзкие грабители и убийцы, о которых только и трепотни, – именно эти парни, чему он совершенно не удивлялся. Чему он был удивлён: почему они всё ещё на месте, а не в бегах? В случае осложнений и ему ведь может аукнуться – куда смотрел?

– По какому поводу? – Гюнтер спрашивал у капрала, но рассматривал Макса и Гийома.

– Мне не докладывались, – сухо отрезал капрал, стараясь показать, что он никоим образом не обязан вообще-то отвечать на вопросы рядовых солдафонов.

– Приехал кто? – не обращая ровно никакого внимания на капральский тон, продолжал расспрос Гюнтер. Под его взглядом вчера ещё столь геройские Макс и Гийом съёжились и побледнели. Неприятным предчувствием постепенно прониклись и все остальные. Словно чёрная туча набежала на ясный горизонт, заставив ещё более посереть помятые с похмелья и недосыпа рожи восьмёрки.

Капрал в ответ молча пожал плечами. Всем ясно, что, если бы намечался приезд высокого начальства, об этом неделю только все и болтали бы.

– Давайте, давайте, быстренько приводите себя в порядок, чистите пёрышки и в строй. Поправить здоровьишко есть чем, а то и меня бы угостили? – капрал чутьём нащупал трещинку неуверенности в монолите 4М и 4Г и сейчас исподволь пытался её расширить и углубить.

Маркус красноречиво наподдал сморщенный блин меха ногой, как бы отвечая на просьбу капрала.

– Ставлю дублон, что здесь и воробья-то не напоишь, – с видом знатока протянул капрал.

– А у тебя, что, есть дублон? – мгновенно развернулось к нему восемь пар глаз.

Капрал почувствовал, что на спину ему словно швырнули горсть ледышек, что трещина, которую он столь умело расширял и в которую столь неосмотрительно углубился, вдруг наглухо захлопнулась, намертво придавив. Ведь эти ребята не только вид, но и запах денег воспринимают однозначно: как сигнал к немедленному действию. Ведь они, не то что за дублон, они за денье[75]75
  Дублон, денье – соответственно крупная золотая и мелкая медная монеты.


[Закрыть] зарежут. На миг потерял осторожность, брякнул лишнее словцо, и опять нужно будет ходить, поминутно оглядываясь и прислушиваясь, и спать, не снимая портупеи с оружием.

– Что вы, ребята, – стараясь говорить как можно ровней и естественней и сам чувствуя, как убого и фальшиво получается, забормотал капрал, – да откуда ж у меня может быть целый дублон? Неужто вы запамятовали, когда жалованием последний раз всех нас побаловали? Это ж вы на добычу можете отлучиться, а я-то всегда тут, безвылазно при роте... А вообще-то мне надо по делу, пошёл я. Да и вам давно уж пора в строй... Это ж я так, в шутку, про дублон ляпнул.

Опасаясь показать спину, капрал попятился задом, поминутно запинаясь. Отойдя на безопасное, по его мнению, расстояние, он повернулся и затрусил, слабо соображая куда – главное, подальше.

В более подходящий для веселья момент, восьмёрка вдоволь бы нахохоталась над манипуляциями капрала, но сейчас чувство неясной тревоги, передавшееся от мудрого Гюнтера, сожрало смех ещё в утробе глоток.

Быстро потухли разгоревшиеся было при упоминании о дублоне глаза. «Не до жиру – быть бы живу».

И вот они в разомкнутом строю. Разомкнут – это чтобы всех было видно. Лица бледны, побелели и пальцы рук, судорожно сжимающие оружие. Впрочем, кто в них особо вглядывается. Мало ли больных и немощных, едва доковылявших до плаца. Вон капрал на правом фланге тоже дрожит как лист на ветру. Ведь если начать разбираться, за половиной солдат в строю какой-нибудь грешок да отыщется. И неизвестно, смогли ли они так же умело замести следы, как 4М и 4Г. Вообще для любого служивого это неожиданный и не самый приятный сюрприз. Поджариваешь колбаску, истекая слюной, бросаешь краплёные кости, точно поставив на выигрыш, уламываешь деваху, верно чуя, что через пару слов или пару медяков, она позволит тебе полакомиться своими прелестями, погружаешь усы в плотную прохладную пену, намереваясь осушить разом полкружки – и тут на тебе, барабан. Стой, понимаешь, ёжась от пристальных взглядов и дурных предчувствий. Солдаты негромко переговаривались, взглядом отыскивая знакомых в стоящих напротив. Почти каждый, прослуживший более трёх месяцев, отметил, как поредел строй. И это не боевая убыль. Кабы жалование вовремя выдавали – вчетверо бы народу прибавилось. Кое-где уже от затянувшейся паузы начали лениво переругиваться, поминая былые обиды, а то и переплёвываться, стараясь плевком непременно украсить рожу соперника. Забегали офицеры, замелькали капральские палки – гул несколько схлынул.

Все, словно по команде, повернули головы налево. Михель почувствовал, как сердце, отчаянно сжавшись в комок, плюхнулось вниз и разбилось вдребезги, ударившись о мозолистую пятку. Было от чего.

Впереди важно вышагивал опохмелённый профос. А за ним, поддерживаемая с двух сторон помощниками профоса, забинтованная, бледная, но живая – Мадонна, Максова подружка! Дальше, тоже почему-то в окружении профосовых служек, – бежавший от них в лесу гайдучок.

– Доверились, называется. И кому? Двум пьянчужкам, один к тому же хвастун, – разрядил могильную тишину Гюнтер.

– Говорил же, к шведам надо было рвать, – заныл за спиной Маркус.

– Отбегались, браток. И ты, и мы, – рассудительно ответил Мельхиор. – Походил, называется, обутым.

Михель скосил глаза влево и вниз и внезапно ему захотелось заорать на весь мир от бессильной ярости. Мельхиор вырядился в свои башмаки!

– У нас не двое дураков, Гюнтер, их трое, а вернее, все восемь, – хрипло прошептал он.

Почувствовав, что речь идёт о нём, Мельхиор завозился, переступая с ноги на ногу.

– А что я? Дрожи тут день и ночь, что найдут да покрадут моё сокровище. К тому ж вы сами клятвенно уверяли, что девка на небесах – кого бояться? А может, я желаю и умереть в новых башмаках – одна радость в жизни осталась. Пусть меня и вздёрнут в них, и в могилу вместе с ними положат.

– И не надейся, – не удержался до этого пришибленно молчавший Макс, – палач обязательно заберёт их себе, а потом продаст.

– Макс, Макс, слышишь меня, – зловеще-рассудительно зашептал Георг, – и не воображай, что в петлю занырнёшь. Я ведь тебя вперёд изничтожу. Как только зачнут нас из строя тягать, так и зарежу. А если оружие отберут, я ведь тебе, сучонку, горло зубами вырву, хоть напоследок потешусь.

– Я-то что, что я? Это вон Гийом пикой ширял, с него и спрос.

Гийом предпочёл отмолчаться.

Казалось, ещё мгновение, и восьмёрка старых боевых товарищей превратится в визжащий клубок режущих и топчущих друг дружку непримиримых противников.

– Хорош собачиться, вояки, – Гюнтер, как всегда оказался наиболее хладнокровным. – Вляпались, так хоть имейте честь умереть достойно. Вы ведь всё ж таки ландскнехты, а не стадо баб. Молите Деву Марию о чуде, а кто не верит в чудеса – молите подарить смерть лёгкую, непозорную.

Михель послушно закрыл глаза, но Дева-заступница появилась сначала с лицом матушки, а затем – вот нечистый что вытворяет – с лицом Максовой подружки, их общей погибели. Михель решительно открыл глаза: чуда на сегодня не предвидится, а завтра оно ему и даром не надобно.

– А чего, собственно, теперь бояться-волноваться? Карты розданы, и в рукаве у тебя не болтается крупный козырь, и ходишь не ты, и единственное, в чём ты волен – это проиграть достойно – без шума, драки и суеты. – Михель внезапно успокоился и принялся наблюдать за происходящим словно бы со стороны. Словно и не к нему, конечно, не к нему, к Максу, но значит, и к нему, медленно-неотвратимо приближается эшафот.

– А вдруг Макс не выдаст – возьмёт все на себя, – как тонущий, чудом вынырнув последний раз, жадно хватает уже ничего не решающую порцию воздуха. Тщетные барахтанья – дно уже поставило на тебя и выиграло, посему не трепыхайся.

– Чтобы Макс да не выдал – не может такого быть. К тому же никто не поверит, что он один и ограбил, и перебил всех на дороге. Да он и шагу не ступил всё это время без нас, как и мы без него.

– Боже, как же она медленно выступает, внимательно вглядывается. К чему этот цирк? Не проще прямо подойти к нашей роте. Растягивает удовольствие? А может, забыла? Опять ты, Михель, про чудеса. Но ведь война и есть сплошная цепь чудес. Разве не чудо их спаянный товарищеский кружок 4М и 4Г, вышедший из стольких передряг. На память, вот уж совсем не ко времени пришёл Фриц – молодчик из соседней роты:

– Я их дурёх с задку пользую, по-собачьи. Доведу, понимаешь, до беспамятства и полного изнеможения. – В этом месте рассказа Фриц обычно хлопал себя по панталонам. – Ну вы сами видели, есть чем. И пока она опамятуется, где она и что с ней, я уже давно прыг – и ищи-свищи. С кого денежки прикажешь требовать – рожи-то моей она и не видела. В рёв, в крик – а мне и горя нет.

– То-то после таких субчиков девки завсегда вперёд плату требовать зачали, – вставлял кто-нибудь.

Фриц громогласно начинал оправдываться, и если его аргументы принимались и дело не доходило до потасовки, следовала долгая, со вкусом, дискуссия о том, что лицом к лицу тоже неплохо – груди захватить в руки и помять хорошенько никогда не повредит. А ещё лучше...

О чём это ты, Михель? Ведь Макса-то его маркитанточка, по его же словам, изучила как нельзя более и, разумеется, опознает даже ночью, на ощупь, что уж говорить о светлом дне.

После того как из предыдущей партии висельников сорвались сразу двое и их поневоле пришлось помиловать, профос приказал прикупить новых крепких верёвок. Значит, и здесь чуда не ожидается.

И что ж она так долго-то, ведь никакого терпежу не хватит вот так вот стоять-поджидать.

Напряжение достигает предела. Кажется, произнеси сейчас кто слово громкое, кашляни, звякни железом, и они бросятся в безрассудный бой – восемь против тысячи, лишь бы не стоять пассивно, словно овцы под ножом, лишь бы что-то ещё успеть...

Макс, которому слова Гюнтера запали в душу, попытался успокоиться. Что ж, набедокурил – отвечай. Макс по-настоящему боялся только одного: как он посмотрит Мадонне в глаза? Ведь сердце же не выдержит, лопнет ещё до того, как она протянет руку и ткнёт в него перстом судьбы. Интересно, изменилось ли что-нибудь, если бы Мадонна стала его законной женой, о чём неоднократно ему намекала, мечтая о будущей жизни, об их детях. А он все отшучивался, да отнекивался.

– Не захотел с бабой обвенчаться, обвенчаешься с петлёй. Не захотел с бабой обвенчаться, обвенчаешься с петлёй, – выстукивало молоточком, словно кузню в башке сладили, и тяжким молотом добавляло: – Продал – пропал. Предал – пропал.

Гюнтер, закрыв глаза, истово молился, стараясь заглушить муки совести. Как всегда в минуты роковые, его разум обгладывал червячок сомнений: не лучше ли было остаться монахом и словом, а не клинком поддерживать императора. Хотя где там его монастырь? Груда развалин, прибежище сов и летучих мышей, лишь изредка тревожимых диггерами – охотниками до поповских кладов. Гюнтер дал клятву, что если чудо всё ж таки произойдёт, бросить мушкет и шпагу и направить стопы свои прямо в монастырь. Есть же ещё цветущие обители, не тревожимые злобой еретиков: в фамильных землях императора, Италии, Франции, наконец. А есть ведь у него, задумка тайная, от которой дух захватывает. Уйти в пустыню[76]76
  Уйти в пустыню – имеется в виду любое незаселённое пустынное место.


[Закрыть], стать отшельником и из чащобы звероопасной начать новый поход за обновление и расцвет матери нашей – Святой католической церкви, осаждаемой со всех сторон врагами могучими – еретиками да неверными. Повторить путь и превзойти святых Бенедикта Нурсийского, Франциска Ассизкого или Игнация Лойолу[77]77
  Святых Бенедикта Нурсийского, Франциска Ассизского или Игнация Лойолу – крупнейшие деятели и реформаторы католической церкви VI, XIII и XVI вв., основатели монашеских орденов бенедиктинцев, францисканцев и иезуитов.


[Закрыть]. Превзойти!

Окстись, малый, – эка тебя занесло. Смерть ведь тебе предстоит, да не мученическая, а самая что ни на есть позорная – по делам и мука. А все почему? Потому, что десятки раз нарушал ты данные подобные обеты – уйти, уйти, бросив все, не лить больше крови. Потому, что всегда на пути твоего религиозного подвижничества вставала здравая мыслишка о том, что в эти окаянные дни один вооружённый защитник церкви и наихристианнейшего императора нужней, чем дюжина болтунов в рясах, что церковь потому и выстояла во всех невзгодах, что была и есть воинствующая, что всегда есть время слова, но есть время и меча, когда не слышат и не слушают ничьих увещеваний. И твой монашеский, твой рыцарский орден – вот эти семеро не верящих ни в Бога, ни в Дьявола, смердящих телом и душой, нарушавших, нарушающих и, если останутся в живых, будущих нарушать впредь все десять заповедей подонков. И то, что ты не дал им уйти к еретикам, не дал усилиться силам Антихристовым – в этом твоя высшая заслуга, твой Божий промысел. Раз не смог удержать их от действий неправых и, более того, сам активно приложил к этому длань свою, за то и будет тебе сегодня и Голгофа, и осина позорная в лице едином.

Ганс также торопливо шлёпал губами, но не слова чистой молитвы спихивал распухший искусанный язык с пяти с половиной футов высоты нескладного Гансова тела. То были самые грязные проклятья. Адресованы прежде всего тем, до чьей плоти Ганс уже никогда не доберётся, чьими криками уже никогда не возбудится, а также тем, кто завтра, через день, неделю, месяц – далее Ганс не заглядывал, будет врываться в помертвевшие от безысходности селения, сшибать двери с петель и добираться до пухлых девок, их мелких, легкорасчленяемых по суставчикам выродков, беспомощных, уже и позабывших толком, как кричать от боли, стариков. Кто-то другой, но не Ганс! Потому что Ганс будет болтаться в петле наглядным примером того, кого стоит, а кого не стоит отправлять к праотцам.

Неуёмный Ганс, когда не случалось долго кого на расправу, начинал мучить себя: прокусывал язык, грыз пальцы, резал руки, царапал тело ногтями до крови, сжимал в кулаке раскалённый уголёк из костра так, что остальным нередко силой приходилось прерывать эти приступы членовредительства. Ганс познавал боль, и даже сейчас, кроме всего прочего, его разбирал интерес: как оно будет, когда его начнут вешать, что это за ощущение, с чем его можно сравнить, что это за наслаждение собственной смертью, единственное, пожалуй, из тех, что он ещё не познал. Возможно, их не сразу легко и быстро вздёрнут, а предварительно подвергнут пытке, дабы выведать какие-либо сведения. И тело Ганса заранее сжималось в сладкой истоме, в то время как язык продолжал сыпать проклятья на головы будущих мучителей и замученных, осмелившихся убивать и умирать без него, Ганса.

Ганс в жизни своей не прочёл ни единой книги, даже не заглядывал в них никогда. Да и когда было читать, да и кому бы в голову взбрело обучать грамоте подмастерье на скотобойне, так и не ставшего мясником-мастером. Хозяина Ганса поймали за руку на торговле человечиной, которую он в течение определённого времени небезуспешно выдавал за говядину, и Ганс подался в солдаты. Теперь человечина стала основным его товаром, и тем паче ему стало не до книг. Единожды, правда, его, на время заинтересовал Гюнтер, сообщив, что у Святейшей инквизиции есть специальные фолианты, посвящённые искусству пытки. Святым отцам нелегко – ведь они сражаются не с людьми, но с дьяволом, выбравшим то или иное тело местом своего обитания, – тут уж не до жалости. Пару дней Ганс просыпался с мыслью достать такую книгу, обязательно с гравюрами, но, расспросив Гюнтера поподробней, пришёл к выводу, что как практик, он на голову выше борцов с ересями. После этого он ещё больше стал презирать книги и грамотеев. Пренебрежение его дошло до того, что одного оказавшегося в его руках, уж не помнит где, книжного червя, он отпустил живым – небывалый случай! Только обрезал аккуратненько пальцы на руках, да выколол глаза. И тем не менее если бы сейчас Гансу прочли строчки: «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея[78]78
  И сколько весит этот зад, узнает скоро шея – из Франсуа Вийона, французского поэта XVI в.


[Закрыть]», он был бы поражён созвучностью со своими мыслями и, может быть, умер с большей почтительностью к людям грамотным.

Кроме того, где-то в самой глубине души, Ганс, коего все держали за полусумасшедшего глупца, лелеял ещё одну мыслишку:

– Профос и людишки его обленились сверх всякой меры. Да и то сказать, работы невпроворот. И когда у них очередная запарка, бывает, выкрикивают желающих пособить. Так вот, не успеет профос и рта раскрыть – я тут как тут. Тогда и глянем, кто глупей, кто умней. Неважно, что ты, Гюнтер, наизусть псалмы шпаришь, ты, Макс, глазастее, ты, Георг, старше, а ты, Михель, горазд приказы отдавать. Главное – кто кого переживёт, кто кому петельку на шею набросит, да чурбачок из-под ног выкатит. Я-то вас ласково вознесу: раз – и вы уже в аду. И на одёжку вашу не позарюсь... Возможно. Разве что Мельхиоровы башмаки. Если по ноге придутся. Уж очень они славные.