Текст книги "Ландскнехт шагает к океану"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

XVI

Так они стояли, помертвев, и Неизбежность, старшая сестра Войны, заглядывала в остекленевшие очи, угадывая мысли, в то время как младшая сестра Порока, также зачем-то внимательно рассматривая незнакомые и малознакомые лица, приближалась, чтобы пожать руку Неизбежности. А они всё ж таки не верили до конца, что именно в этот нежаркий погожий денёк, рухнет непроницаемый занавес, навсегда отделяющий их от горестей и радостей непростого мира. И не надышаться, не наглядеться, не навспоминаться напоследок.

С каждым шагом несчастной маркитантки к ним Жизнь делала точно такой же шаркающий шажок от них. И они сами уже мало походили на живых и дышащих: члены одеревенели и напряглись, мертвенно-бледные лица закаменели. Вечные своей мудростью насекомые дождём сыпались с них, спешно отправляясь на поиски новых пастбищ.

Не надо было никакого профоса, никаких очных ставок, достаточно проницательного взгляда, чтобы сообразить, по чьему поводу сие сборище.

Замерли сердца, еле-еле проталкивая внутри остывающих тел жидкость, с которой вскоре расставаться. Отмирали мысли, чувства. Внутри незримо-смертельного круга, отделившего восьмерых от всех, до последнего пульсировал лишь немой крик Маркуса:

– Поволокут на плаху – точно обделаюсь!

И вот она уже перед Гийомом, и Гийом, последним ускользающим усилием воли, придаёт лицу умоляющее выражение:

– Пожалей ты меня, Христа ради. Я не хотел, честное слово.

Её, запавшие от невыносимой боли предательства родного человека увядшие глаза равнодушно скользят по Гийому – она его не видела. Да и всё равно ей, кто держал ту пику, – ведь дело же не в этом.

Испуганно плутоватые глазёнки бывшего лакея на мгновение задерживаются на Гийоме, но лишь на мгновение.

Узкий луч зари надежды блеснул и померк для Гийома. Макс, вот кто утянет их в бездну. Макс, да ещё Мельхиоровы башмаки.

Только сейчас Гийом, а может, и другие осознали, какую пытку сами себе изобрели: Макс-то стоит последним, восьмым. И следовательно, всем, без исключения, предстоит заглянуть сначала в глаза Мадонны, затем лакея. Людей, чьей смерти они так желали и чьих жизней не смогли выпросить ни у Бога, ни у Дьявола.

Макс на данный момент их самое тайное, страшное, гибельное. Это то, что они всеми силами хотели, но уже никоим образом не могли скрыть. Что-то несущее гибель, словно опухоль, исподволь умерщвляющая весь организм. Семь человек перед Максом, ровно семь печатей. Каждая снимаемая печать может оказаться последней, если Мадонна опознает кого-то из них ещё до Макса или если кто-нибудь не выдержит и схватится за оружие, оберегая их общую тайну. Почему-то все ожидали подобной выходки от Ганса. Конечно, ничего этот поступок не изменит, даже если у кого-то действительно достанет решимости и совести убить Мадонну. Разве что казнь состоится немного пораньше. Компания-то их известна, да и вся туточки на виду. Так что никого эти семь печатей не хранят. Это скорее случайное число ступеней по пути к Максу-Смерти. Верно, чисто рассудочно отпихнули его на последнюю позицию, инстинктивно отодвигая поворотный миг в судьбе. Как Ганса задвигали в конец очереди в пикантных ситуациях.

А погибель уже снимает вторую печать – ощупывает Гюнтерово лицо, допытывается – а ты чем оправдаешься, солдатик?

Все, творимое Гюнтером, делается во славу Божью, и сам Господь направляет его карающую либо воздающую десницу. Но и Гюнтер не выдерживает безмолвного поединка, опускает очи долу. Он проигрывает, он начисто проигрывает, ибо ни одна вера мира не должна покоиться на страданиях безвинных.

– Подними голову, – слышит Гюнтер негромкий приказ. – Что рожу прячешь, али виновен?

Гюнтер с достоинством вскидывает голову, но это уже лакей, такой же раб обстоятельств, и перед ним Гюнтер не чувствует своей вины.

– Не он ли? – хотел поинтересоваться профос, но лишь устало махнул рукой. Ясней ясного, что с паршивой овцы этой, лакея, толку не будет. Верная надежда только на упрямую бабу. Даже железная надежда, ведь ночью её попытались досыта накормить этим металлом. Отплатили за все её заслуги в деле укрывательства злодеев. Сейчас она им задолжала и желает отдать должок – будьте уверены.

Гансу проще: полковой дурачок, взятки гладки. Душа его, не освещённая разумом, тычется в потёмках, потому никому до него и дела нет. Он этим и пользуется на всю катушку. Бессмысленно-рьяный взгляд выкаченных, в крупных кровавых прожилках глаз профоса он встречает и провожает восторженно-почтительно, готовый хоть сей миг выпрыгнуть из шкуры и топать за профосом на край света. Устало-тусклому, запорошенному смертной тоской и обидой взору Мадонны отвечает кривой бессмысленной улыбкой. Вот он я, весь тут, к вашим услугам, но я ничего не понимаю, потому что там не был. И ведь действительно не был. А лакею даже братски подмигивает: что, дружок, не обзавёлся глазами на затылке, теперь страдаешь – сочувствую.

И лишь когда последний конвоир показывает ему свой тыл, из глаз Ганса полыхает такой заряд лютой ненависти, что просто удивительно, как у них не затлели волосы. До Макса четверо. Всего.

Окончательно одуревший от ожидания Мельхиор не придумал ничего лучшего, как подбоченившись, притопнуть ногой в новом башмаке. Вот он я – берите! Профос удивлённо вскинул брови и приостановился, обращая внимание Мадонны на странного субъекта. Впрочем, для профоса все они подозрительные, развратные, порочные, преступные субъекты, рано или поздно оказывающиеся в его поле зрения, а затем и в петле.

Но для Мадонны это только один из многих. Кажется, недавно выклянчивал водку в долг и ушёл, не смочив глотку. Основную опасность для Мельхиора представляет лакей, неоднократно чистивший и подававший хозяйкины башмаки. Но трусоватый парень бесполезно-старательно выглядывал чужие лица. Точно как приказано, хотя его почести и награды и ответ на все вопросы находились в пяти с половиной футах ниже, на ногах Мельхиора.

Но ноги-то служек порядка интересовали менее всего. Их интересовали лица, которые нужно опознать и, во вторую очередь, шеи, на которые можно набросить верёвки. А ноги – это то, с помощью чего преступник всходит на эшафот, и это то, из-под чего вышибают чурбачок или скамейку, когда приговор зачитан и осталось привести его в исполнение. Профосу в его богатой карьере приходилось возносить поближе к Богу и безногих, поэтому ему глубоко безразлично, наличествует ли данная часть тела либо отсутствует, и тем более плевать, во что это обуто.

Михель пятый. Именно после пятой печати наступит Страшный суд. Если не для всего мира, то для них восьмерых точно. Михель ровно предел, за которым уже – ничего, хотя и сереют за ним лица Георга и Маркуса.

«Зелёный»[106]106
  «Зелёный» – по народным немецким поверьям, зелёный – любимый цвет чертей и Сатаны, в который они чаще всего обряжаются. Поэтому дьявола называли просто «зелёный».


[Закрыть] в облике дракона отточенным, незлобно-ленивым жестом огромного когтя раскроил грудину Михеля, но не выдрал, как ожидалось, одним рывком обнажившееся сердце, а коснулся его длинным, раздвоенным, шершавым, как у телёнка, языком. И язык этот стал жестоко вылизывать сердце Михеля.

Сладкая испепеляющая боль шаркающе истачивала сердце, призванное к ответу за деяния головы и рук. Оно сжималось, тщетно ища укрытия и безмолвно взывая о пощаде, за не им задуманное и свершённое, однако безжалостный враг находил его, всюду доставая, оплетая, играл, ровно мячиком, одновременно напитывая ядовитой слюной, омертвляя для несуществующего будущего. Дикий крик сладострастной невыносимой боли рванулся вверх и потряс бы, комкая, размеренную рутину аппеля, если бы не намертво сцепленные зубы, кои не разжать, наверное, и железом. В глазах потемнело, остро недоставало воздуха, но когда Михель прорвался-таки сквозь предсмертную мглу, устояв на ватных чужих ногах, Мадонна была уже возле Георга.

Дракон, не торопясь, втянул кроваво-огненный язык в ухмыляющуюся пасть и так же лениво зашнуровал грудь, используя на этот раз коготь в качестве парусной иглы. Лишь тупо ноющее, не спешащее расправляться в своей рёберной клетке, едва не ставшей могилой, сердце напоминало о том, что это ему не привиделось.

Тысячи раз встречавшие и провожавшие светило и словно обесцвеченные его вечным жаром глаза Георга не выражали ровным счётом ничего. Работа на бездонно-спокойных, ровно болотная трясина, непробиваемо-рассудительных нидерландских фермеров, немало приучила его подавлять эмоции. Кто много кричит, обычно мало живёт.

В душе Георг попытался было вызвать ненависть и презрение. Умирать так будет всё ж таки полегче, как бы там Гюнтер не пытался утверждать обратное.

Шлюха! Такая же, как его Грета, как и все они здесь. Живёт без смысла, красоты, радости.

Но взглянув на Мадонну, Георг сразу понял, что если кто и будет подыхать сегодня от разлива чёрной желчи, то только не он, Георг.

Бедная девочка: затравленная, забитая, всеми брошенная и преданная. Ты прости нас за всё, что мы с тобой сделали – всех. Это Война, это она проклятущая. Она ведь и меня... Если бы мы только могли встретиться, побеседовать по душам, начистоту, ничего не скрывая. Я ведь, случись всё по-другому, мог бы отцом твоим приёмным стать. Ведь у тебя, как и у меня, – никого. Бросил бы свою вонючую компашку и... Ничего.

Поздно, слишком поздно. У тебя впереди виселица, и единственная твоя надежда на спасение – это мы. Выдашь – помилуют. Может быть. Такова жизнь.

Первый раз Магду – это её настоящее имя, отсюда и до Мадонны недалеко – продала родная мать. За пару дукатов, в самом юном возрасте, интендатскому майору – ворюге, как и все интенданты. Кого винить – ведь вопрос стоял о жизни или смерти от голода. Магда не могла сказать что-нибудь дурное про своего первого мужчину. Изысканная еда, первое в жизни приличное платье, даже первая принятая ванна – все он. И мать тут же кормилась, стараясь, правда, поменьше попадаться на глаза.

Казалось, ему доставлял огромное наслаждение сам процесс лепки из грязной угловатой девчонки чувственной прелестной женщины. Но как только посчитал свой шедевр окончательно завершённым, так сразу и заскучал. Не в меру избалованный женским вниманием богатый толстячок довольно скоро пресытился прелестями очередной «перепёлочки» Магды. Хоть не наладил под зад коленом, как вполне мог. Беспощадная экономия на солдатских желудках позволяли майору, по делу и без дела, проявлять показные щедрость и великодушие. Разрешил беспрепятственно забрать все свои подарки, а матери конфиденциально вручил небольшой, но туго набитый мешочек. Капиталец позволил им прикупить фургончик, мула, разных полезных мелочей и заняться маркитантским промыслом. Раз война не собирается заканчиваться, то на такие услуги спрос постоянен. Майор и здесь не забыл про них. Вернее, сейчас наблюдался обоюдный интерес: передвижная лавчонка оказалась подлинной алхимической ретортой, где всё, что бы ни урвал доблестный интендант у вооружённых защитничков веры, трансмутировалось в звонкую монету. Конечно, бравый ворюга тащил сотнями мешков и бочек, но ведь и подобных лавочек под его патронажем не одна и не десять. Так что мешочек, небрежно брошенный в материн подол, возвернулся к нему не единожды. Риск, как и прибыль, отнюдь не делилась пополам. «Большие воры вешают воришек», а не наоборот.

Была для его посещений ещё одна, не столь меркантильная причина. Магда даже гордилась собой – надо же, присушила мужика безо всякого колдовства и «фильтра»[107]107
  «Фильтр» – здесь привораживающее зелье.


[Закрыть]. Сначала прогнал, теперь изредка сам прибегает.

Разок, вернувшись внезапно, застала своего, как полагала, майорчика в объятьях матери. Когда сообразила, кто именно барахтается в полутьме и чем занимаются, в лицо словно горсть раскалённых углей швырнули. На глаза попался, завораживая, дорогой эфес Майоровой шпаги. Разделаться с двумя единственно-близкими людьми. А дальше? И за что? Тихо отпустила полог. Всецело поглощённые «делом», её появления так и не заметили.

Два дня после этого старалась не смотреть в глаза «противной похотливой старухе», пока та сама не схватила её за локоть:

– Ты что, доченька?

Магда, стараясь освободиться, молча выкручивала руку.

– Постой! Да ты никак знаешь? Ты видела?!

Чувствуя, как глаза стремительно наполняются слезами, Магда упорно продолжала тянуть руку.

Мать внезапно выпустила дочь, и Магда полетела на землю. Приподнявшись на локтях, Магда со злостью двинула ногой так, что мать с криком:

– А лягаться-то зачем, кобылка?! – рухнула на неё.

Локтем мать угодила Магде подвздох так, что у той перехватило дыхание. Не смея выдохнуть, Магда замерла с открытым ртом, зажав руками место ушиба. Испуганная мать села рядом, злость её моментально улетучилась. С порциями воздуха изо рта Магды вылетали и отдельные слова:

– Значит... я кобылка... а кто же... тогда ты?

Видя, что все обошлось и, наблюдая за сверхусилиями дочери, мать внезапно развеселилась.

– А я, а я тогда старая кобылица, – со смехом заключила она Магду в объятия.

Магда ещё было поупиралась, но упоминание о старой кобылице, созвучное её недавним мыслям, окончательно растопили её неприятие, и она расхохоталась в материнских объятьях.

После этого всё быстро разрешилось к вящему удовольствию сторон. Да и как могло быть иначе: речь шла о дальнейшем деловом сотрудничестве, о жизни и смерти.

Свободу выбора оставили целиком за храбрым интендантом – кого пожелает ублажить, или, как выразилась мать, «кого сгребёт», так тому и быть. Решено было также согласовать усилия по перекачке части средств из сверх всякой меры распухшего кошелька майора в их семейную копилку. Общую идиллию примирения несколько нарушил вопрос Магды:

– А что если этот хлыщ потребует любви втроём?

– Там видно будет, – хлопнула её по колену мать.

– Надо было всё-таки вооружиться той бесхозной шпагой да погонять вас всласть по лагерю нагишом, – мечтательно вздохнула Магда, и они опять закатились смехом.

После этого случая Магда словно открыла для себя мир мужчин. Масса их окружала её, постоянно мозоля глаза, делая покупки, а то и пытаясь купить её, по поводу и без повода изрекая грязную кучу непристойностей, старались погладить, ущипнуть, а то и затащить в ближайшие кусты. Но всё это стадо, снедаемое похотью даже на смертном одре, было надёжно заслонено от неё мощной фигурой майора. Всегда чистого, ухоженного, надушенного, вежливого и щедрого. И вот этот первый и пока единственный её мужчина нагло изменил, причём на глазах.

Посему первое – отомстить наглецу и развратнику, причём как можно быстрей. Второе – это даёт дополнительный приработок, и если быть поразборчивей и поусердней, то довольно неплохой. И наконец, ещё одно открытие – само по себе это неиссякаемый источник удовольствий. Результат: из Магды довольно скоро получилась дорогая офицерская шлюха.

Интендант отнёсся к переменам в судьбе Магды гораздо покойней, чем она втайне надеялась. Разве что ещё реже стал прибегать к её интимным услугам, а так ни словом, ни жестом не выразил своего неодобрения.

Вскоре его, видимо, за недюжинные заслуги в присвоении солдатского провианта перевели с повышением ко двору. Распрощались они сухо, хотя без пяти минут полковник потратился и на презенты, и на полдюжины шампанского. Ни мать, ни дочь с собой не взял, они и не напрашивались. Сопровождаемый огромным обозом с платьем, сундуками, коврами, посудой, роем слуг в новеньких ливреях: «кому война, кому мать родна» – майор отбыл в роскошной карете – растаскивать империю дальше.

Настало короткое жаркое лето жизни Магды, с лёгкой руки какого-то остряка, ставшей вскоре Мадонной. Узрели её как-то, пробиравшейся по лагерной грязи с огромной бутылью вина, которую, боясь поскользнуться и разбить, прижимала к себе, словно Мадонна младенца Христа на полотнах великих итальянцев и фламандцев. Богохульники-самоучки так и влепили, что вовек не отскоблишь. Хорошо ещё, хоть не Чёрной пяткой нарекли: в тот раз ещё оставила в грязи изящную туфельку, так что пришлось ковылять по грязи босой ногой. Но капитана, внёсшего предложение о пятке, обвинили в отсутствии куртуазности, так что он едва не вызвал на поединок всех скопом офицеров полка, и отвергли его идею.

Временной промежуток, когда основной проблемой Магды стало определиться, в чьей же постели она пробудилась, а также, как справиться с головной болью от похмелья, а вечером – выбрать, кого одарить благосклонностью на этот раз и сколько за это запросить, не мог быть долгим. Ступив на золотую ступеньку порока, она не могла не видеть, что эта лестница ведёт только вниз, в бездну. Век шлюхи недолог, век элитной шлюхи сжат, иной раз до размеров дневного перехода. Да и как иначе, когда в любом разорённом городке или деревушке большинство уцелевшего женского населения готово на все ради куска хлеба, ради жизни для себя и своих близких.

Некоторые умудряются находить клиентов и в шестьдесят, но в шестьдесят, да и в тридцать лет вряд ли можно рассчитывать на богатого клиента. Того и гляди саму доплатить заставят.

Ступени этой лестницы сродни галунам на шляпах: от широкого к узкому, от позолоченного к посеребрённому и к простому[108]108
  Сродни галунам на шляпах: от широкого к узкому, от позолоченного к посеребрённому и к простому – при введении армейской формы одним из главных знаков отличия были строго определённые ширина и материал тесьмы при отделке одежды, головных уборов и снаряжения.


[Закрыть]. Лишённая покровительства, испытывая жесточайшую конкуренцию как со стороны двенадцати-пятнадцатилетних, так и со стороны регулярных десантов роскошных столичных кокоток, Магда быстренько спрыгнула со всех ступенек сразу так, что вскоре фельдфебель, капрал или сержант стали для неё редкой залётной птицей.

Не добавляли радости постоянные раздоры с матерью. Главная тема вечной ругани:

– Ведь такого майора держала. И упустила! Я вот к трюфелям под соусом начала привыкать, коньяк попробовала, ликёры там. Неужто из-за строптивой доченьки так и подыхать нищебродкой.

Как в воду смотрела. Действительно, скоро померла, и на смертном одре кричала, что Магда, стерва, заместо лекарства отраву ей поднесла, хотя, разумеется, и в помине такого не было. Совсем рехнулась. Однако какая бы ни была сумасшедшая, только бы живая.

По смерти матери Магде пришлось серьёзно впрячься в маркитантскую лямку и вскоре недурно поставить запущенное дело.

Таковой уж она уродилась Магда-Мадонна – за что бы ни бралась, все делала старательно, вкладывая душу. Любить, так любить, продаваться, так продаваться – без остатка.

Во многом примирила её с переходом от вечного праздника к тяжёлому труду констатация очевидного факта: офицер пошёл не тот. Хуже всякого солдафона. Грубые, вспыльчивые, жадные до ласк и скупые при оплате. А главное – злыдни несусветные. Руки распускают за каждым пустяком. Да если бы только кулаками орудовали! В ход идут палки, хлысты, а то и оружие. Для скольких её товарок затянувшийся интимный ужин обернулся быстрыми поминками. У самой сколько раз жизнь висела на волоске, спасала лишь полная покорность. Где-то Магда их понимала: бои, кровь, грязь, грубая полупьяная солдатня отнюдь не способствовали улучшению нравов. Понимала до тех пор, пока сама, в очередной раз разглядывая и осторожно ощупывая свежеприобретённые синяки и ссадины, чертыхаясь, подсчитывала, сколько ж пудры и примочек надо истратить, чтобы хотя бы через пару дней быть в «рабочем» состоянии.

Для себя прогрессирующее огрубление нравов Магда объясняла просто: пылкие на поле брани и в алькове дворянчики, рыцари без страха и упрёка, как католики, так и протестанты, при первом звуке боевой трубы смело пришпорили коней и очертя голову сиганули в пропасть Войны. Никому тогда и в ночном кошмаре не могло привидеться, что заполнять ту бездну неустанно придётся ни много, ни мало тридцать долгих лет. Многие так и сгинули, не долетев до дна.

Война – это ловушка прежде всего для горячих сердец. Уцелеют холодные прагматы, всегда ставящие свечку и для «зелёного» – так, на всякий случай. В офицерах нынче всё более выслужившихся солдат, а нет господина жёстче вчерашнего раба, да проходимцев, явно раздобывших гроши на офицерский патент[109]109
  Гроши на офицерский патент – офицерские звания в то время, как правило, покупались.


[Закрыть], промышляя на большой дороге, и желающих возвернуть потраченное раз сто, как минимум.

Время текло, то замерзая на полуголодных «зимних квартирах», то разливаясь потоком очередной открываемой кампании, то бешено крутясь в дефилеях[110]110
  Дефилей (дефиле) – горный проход, теснина, излюбленное место для устройства засад и внезапных нападений.


[Закрыть] боев, погонь, засад. Война умело дирижировала ходом событий, находя время и для гигантских битв, и для кулуарных переговоров, всегда имея в резерве годик-другой.

Время текло, Магда жила, торгуя всем помаленьку. Уж и забыли, что когда-то она была модной и дорогой офицерской штучкой и запросто могла наградить доброй пощёчиной зазевавшегося денщика или чем-то не глянувшегося солдата. Стала в доску своей для мушкетёрской шатии-братии, а что в долг мало отпускала, так ведь свой интерес надо блюсти, чтобы по ложной доброте вмиг не остаться сирой и убогой. Так и жила, время от времени впадая в тоску по нормальной семье, детям. Родила пару раз от солдат, да вот маркитантская фура не самая лучшая колыбель. Не уберегла.

Во время очередного приступа тоски смертной и нарисовался пред её опухшими от слёз глазами Макс. Подгадал момент добрый молодец. Молодой смазливый балагур, вечно куда-то спешит, торопится, и всё с шуточками-прибауточками. Магда и распахнулась навстречу: и душой, и кошельком? А когда он из кармана вчера вытащил полузабытое «Мадонна» и только так её и величал, тут-то она, дурочка, совсем поверила, что заблудившаяся меж лагерных повозок и палаток молодость назначила ей коротенькое рандеву перед окончательной разлукой. Не слушала она теперь ничьих предостережений и советов. Не замечала, как частенько, гноем из незаживающей язвы, из Макса выдавливается жадность, глупость, скрытность, ложь, цинизм. И то, что без гроша её частенько оставлял: погуляет да вернётся, не может не вернуться, ведь такие слова говорил, клялся.

Макс и верно не раз задумывался: не зашвырнуть ли прошлое житьё в выгребную яму, да зашагать по новой дорожке. Понимал, что эта другая жизнь рядом с расчётливой, хозяйственной Магдой будет и покойней и сытней. Можно не сомневаться. Но ведь старше она его – раз. Болотной трясиной тянет его, засасывает беспутное, опасное, вольготное солдатское бытие – два. Чистая мужская дружба, имея в виду 4М и 4Г, завсегда выше глупой бабской любви – три.

Макс всё более склонялся к половинчатому варианту: завести себе походную жену, то есть Магду, как у большинства солдат, при этом не ограничивая своей воли, но всегда имея под рукой женскую ласку, заботу, кормёжку, ну и тому подобное. Что касается детей: Бог даст – будут. Всё равно, с ребёнком она будет, без – Макс не настроен отдавать ей жалование, тем паче делиться добычей.

Так и существовали: Макс убегал-прибегал, чутко прислушиваясь к ворчанию и насмешкам друзей; Мадонна терпеливо ждала, когда её любовь пересилит и все наладится. Наверное, так у них ничего бы не сложилось, как вдруг этот случай, пушечным ядром вдребезги разнёс недостроенный хрустальный мост её счастья.

Неотложное желание Маркуса рельефно вытеснено на его лице так, что даже одурманенный винными парами профос оживился, чувствуя, что можно неплохо разнообразить начинающую надоедать рутину смотра.

– Ха, – каркающе выдохнул профос. – Полюбуйтесь на этого поносника. Уже изволил навалить или ещё держишься? – и профос ткнул своей палкой в живот бедному Маркусу.

Маркус ещё крепче стиснул зубы и не то улыбнулся, не то оскалился.

– А может, чует кошка, чьё мясо слопала, да и дрожит ровно осиновый лист. – Профоса после хорошей похмелки обычно всегда пробивало на разговор, и ублажённый размягший мозг выдавал такие метафоры, что профос сам потом диву давался. – Ну, невеста виселицы, не он ли?

Мадонна замотала головой. Профос не глядел в её сторону, и никто не смотрел: все, ухмыляясь, разглядывали Маркуса – а зря.

Взаимно обмерев сердцем – глупым комком плоти, по прихоти Судьбы повелевающим чувствами, – они нашли друг друга глазами: суженый и его единственная любовь, убийца и его жертва.

Что-то, уже на уровне Провидения, подсказало Максу, что если он опустит глаза, а этого нестерпимо, до жжения в зрачках, хотелось – то пропал. Его словно намертво приковал к себе взгляд Мадонны, но чем дальше он смотрел, отрешаясь от окружающего, тем всё более с изумлением понимал – нет в этом взоре ненависти. Нет! Может быть, презрение и, конечно, горечь, и чуть безразличия, и вдоволь страха, и непонимание. Но не злость.

Она словно спрашивала, но уже не его даже, а себя:

– И как я могла полюбить такого?

И твёрдо добавляла:

– Ноя люблю его!

Макс всеми силами подавлял своё изумление, которое, словно перегретый котёл, должно было вот-вот разнести его сознание: «Она, что... простила?».

И опять профос держал устрицу преступления в руках и уже поддел лезвием тугие створки, и маслянисто-маняще замерцала внутри жемчужина доказанной очевидности, но снова выскользнула из неловких грубых рук.

– Ну, скажи нам что-нибудь. Попросись из строя, и я, может быть, разрешу. Кишки-то небось джигу в брюхе отплясывают. Или котильончик завели. – И профос снова вроде шутливо, но довольно-таки чувствительно ткнул своим жезлом Маркуса.

– Ещё раз тронешь – убью, – Маркус окончательно определился: лучше смерть, чем позор.

Помощники профоса дружно заржали, словно именно этих слов от Маркуса и дожидались. Однако главарь не поддержал их порыва, посему смех неровно замёрз в их глотках.

– Понимаю, – задумчиво произнёс профос. – Сам знаешь, бывает: нажрёшься какой-нибудь тухлятины, да зальёшь болотной водицей. Ладно – беги из строя. Я разрешаю.

– Я дотерплю, – сквозь зубы процедил Маркус, продолжая ненавидяще рассматривать профоса.

– Гордая сволочь, – померк взором профос.

Кто-то из его подручных хихикнул, но тут же испуганно умолк.

– И терпеть тебе до самой смерти, горемычный. Пошли ребята, побыстрей, а то здесь скоро крепко завоняет. Чую, пропыхтим с этим опознаванием до самого вечера.

Профос грубо подтолкнул Мадонну:

– Но, каурая, пошевеливайсь.

Мадонна мазнула последним косым взглядом по Максу, ровно пощёчину влепила. И... прошла мимо. Мимо! Не сказав ни слова! Не ткнув пальцем! Не подав знака профосу!

Вернётся. Она обязательно вернётся! Сразу не вспомнила, отойдёт и вспомнит. Или убоялась рядом с ними говорить, решила удалиться на безопасное расстояние. Ведь не может же такого быть, чтобы она действительно простила и помиловала.

Изумление с головой накрыло не только Макса – все 4М и 4Г словно воскресли, встав из могил и убедившись, что мир изменился, подобрев. В этом свежем, как утренняя роса, мире нашлось место даже для таких подлецов, как они.

Мадонна удалялась, и это было до того неожиданно и изумительно, что у Макса, да и не только у него, вдруг мелькнула шальная мыслишка – окликнуть, вернуть. Но она шла не оборачиваясь, не делая ровно никаких поползновений для того, чтобы, вернувшись, потащить их на виселицу.

Теперь главной задачей стало стоять и выстоять. Адская слабость пережитого сковала все члены похлеще профосовых цепей. Хотелось ничком упасть на грешную землю, зарыться лицом в прошлогоднюю мёртвую траву и, вдыхая терпкий запах тлена, осознавать, что для тебя худо-бедно жизнь продолжается. Мадонна и здесь помогла своим бывшим друзьям, ибо после них значительно ускорила осмотр, почти пробежала остаток жизненного пути. Профосу опять же обратить на это внимание, да куда там. Обрыдло ему вконец это представление. Оживление, вызванное утренней дозой спиртного, испарилось. Запотевший штоф заслонил в голове его всё остальное. Повесить бы кого поскорей – и сразу за стол. К тому ж до самого последнего солдатика в строю верил профос, что обвиняемая укажет сообщников, ведь не дура же она в конце концов, чтобы подыхать вот так вот, ни за что, ни про что, в одиночку.

Когда надежды профоса окончательно рухнули, все были порядком обескуражены полным фиаско считавшегося беспроигрышным мероприятия. Ясно было одно: преступников здесь нет. Вывод: они уже обезопасили себя – сбежали к противнику, либо попросту дезертировали. Существовала, разумеется, вероятность того, что злодеи в данный момент заняты по службе: в карауле, на фуражировке, откомандированы по делу.

Продолжать следствие? Повторять все сначала? Острота первых мгновений охоты прошла, зверь ускользнул из верной ловушки. Ищи теперь ветра в поле. Неизвестно, сколько бы ещё судили и рядили, если бы присутствующий адъютант главнокомандующего не сболтнул, разумеется, по секрету, что запутавшемуся в паутине собственных интриг светлейшему сейчас не до этого, и он в целом охладел к этому делу. Светские и духовные владыки империи с редчайшим единодушием ополчились против герцога Фридландского, завалили императора доносами, все уши ему прожжужали, что Валленштейн спит и видит себя восседающим на императорском троне. Посему имперскому главнокомандующему не до прошлых тревог, все помыслы о будущем: оставаться и бороться либо подавать в отставку и наслаждаться покоем заслуженного тылового бытия награбленного комфорта. Опереться Валленштейн может только на всецело преданную лично ему армию, потому предпочитает не волновать солдат излишними казнями и жестокостями. Следствие нужно тайно продолжать, а сегодня закругляться, ибо уставшие, страдающие от голода и жажды солдаты начинают проявлять недовольство.

– Теперь можно и о капральском дублоне размыслить, – беззаботный голос Ганса прозвучал так же дико и нереально, как рык неизвестно каким образом очутившегося бы здесь льва. Скудоумие не позволяло Гансу долго горевать, остро переживать, тратить все краски душевной палитры. Гансу или очень плохо, или чересчур хорошо. Только простые чувства довлеют над ним. Как только страх смерти разжал свои клещи, Ганс сразу же ощутил сосущую пустоту в желудке. Цепочка проста и безукоризненна: еда – деньги – капральский дублон как ближайший на данный момент источник.

Но прочие-то, с трудом высвобождаясь из липкой паутины небытия, далеко ещё не были готовы вступить на твёрдую почву грешной земли.

– Ганс, заткнись, Бога ради, не то я за себя не ручаюсь, – трудно было определить, что доминировало в тоне Макса – угроза или мольба.

– А чего я такого сказал-то? – притворно возмутился Ганс, и тут же добавил: – Ты вообще помолчал бы, Максик. Было время, и говорил ты, и суетился сверх меры, да что толку?

Звериное чутьё верно подсказало Гансу: после промаха с Мадонной позиции Макса, да и Гийома, в их компании неуловимо, но несомненно пошатнутся, баланс взаимоотношений изменится в пользу остальных шестерых, значит, и Ганса тоже. И Ганс торопился раньше прочих заполнить эту пустоту, показать себя. Через часок-другой эти умники захотят поесть и выпить, и вспомнят о том злосчастном дублоне, и все отметят тот факт, что первым о нём заговорил, позаботился об общих интересах дурачок Ганс. Так-то вот.

Беднягу Макса ждало ещё одно, на этот раз последнее, в этот день испытание.