Текст книги "Ландскнехт шагает к океану"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

XXI

В тот достопамятный день, в том проклятом доме их компании словно хребет переломили – больше не подняться.

Нельзя сказать, что Георг и Мельхиор были душою общества, и без них – ну, никак. Смерть всегда гуляет в обнимку с ландскнехтами, каждый раз в новом платье на костяке, с новой маской на черепе. Но всё же гибель Георга и особенно предательство Мельхиора потрясло всех. Их спаянная в боях и гулянках компания, где каждый не единожды клялся жизнь отдать за други своя, развалилась от первого же серьёзного удара.

В стародавние, ветхозаветные времена, как утверждал всезнайка-Гюнтер, гуси спасли Вечный город[137]137
  Гуси спасли Вечный город – имеется в виду эпизод древнеримской истории, когда гуси предупредили горожан о ночном штурме врагов.


[Закрыть]. Птица из той же чёртовой породы стала первотолчком распада и гибели микрокосма 4М и 4Г.

А Ганс-то помер. Вот незадача.

Та самая плёвая царапина привела к воспалению, воспаление обернулось гниением, гниение – гангреной. И Ганс ещё при жизни буквально спёкся от жара, несмотря на обильное питьё и холодные компрессы. Как он метался, как стонал, как мучился напоследок. И без конца бредил, вспоминая отвратительные подробности своей жизни и вымаливая – слишком поздно – прощение у своих жертв. В минуту просветления он наотрез отказался от священника и пожелал последние таинства принять из рук Гюнтера. Гюнтер без лишних слов согласился, хотя формально не имел права исповедовать, причащать и соборовать, но спорить в такой момент с Гансом было глупо и бесполезно – в часах его бытия торопливо ссыпались в бездну последние колючие песчинки. Добродетельный Гюнтер предпочёл отяготиться ещё одним грехом, чем отправить Ганса в вечность без последнего покаяния. Частенько ведь в преддверии сильного боя, когда к капеллану не протолкнуться, служивые вынуждены исповедовать друг дружку.

Когда Ганс, с многочисленными перерывами, сменой компрессов наконец-то закончил свою исповедь, Гюнтер тихо вышел из лазаретной палатки и побрёл куда глаза глядят. Он буквально наткнулся на Михеля, но не узнал его, а попытался обойти, так что Михелю пришлось крепко взять его за рукав.

– А, это ты. – Обычно умные, усталые или с хитринкой глаза Гюнтера впервые были абсолютно пусты. – Знаешь, даже я не подозревал, что он у нас такой.

Гюнтер аккуратно расцепил пальцы Михеля на своей руке.

– Да храни его Господь. – И тут из глаз Гюнтера полыхнуло вдруг такое пламя неукротимой ярости, словно сполохи геенны огненной прорвавшись, указали скорую неизбежность как Гансовой душонки, так и их всех, но чуть позже.

– Не находите, что гораздо спокойней будет пронзить ему сердце осиновым колом, а потом уж зарывать. – Макс, как всегда, возник неожиданно и бесшумно...

В имперском лагере, как обычно, ощущалась крайняя нужда в топливе. Тратить драгоценные дрова на выделку гробов никто не собирался, да и не хватит лесов на домовины всем отправляющимся в последний путь, поэтому тело Ганса только отпели и довезли до кладбища в гробу, а там бесцеремонно вывалили в общую яму да кое-как присыпали негашёной известью, а потом землёй.

XXII

На следующий день, дождавшись, когда Гюнтер отлучится до ветру, окончательно оклемавшийся к тому сроку Гийом, пряча глаза, хрипло произнёс:

– Вы как хотите, а я ухожу. Я хоть и вор, однако ж порядок завсегда уважал. У шведов порядок жизни попрочней и посправедливее будет, чтобы там Гюнтер про них не плёл. Пусть даже они и неправильно молятся. Надоело жалования своего законного годами ждать. У них платят. Насчёт прибрать что плохо лежит – это в любой армии, хоть в ангельской рати можно спроворить. К тому ж и Регенсбург, люди говорят, под шведом[138]138
  Регенсбург, люди говорят, под шведом – в период наивысших успехов шведской армии на короткое время удалось овладеть большей частью Баварии.


[Закрыть]. Давненько дома не был, мочи нет, узнать хочу, как там и что. Никому я вроде не должен, и мне не должны. Компашку нашу святую мужики-антихристы порушили. Ничего боле меня здесь не вяжет. Потому оставайтесь с миром, долгих лет жизни, хлеба, денег, пороха, девок вдосталь. Не поминайте лихом. Мне было славно с вами. Ей-бо, слеза прошибает, что развалилась такая шайка. Так я пошёл... Опасаюсь, Гюнтер меня задержит. Да пребудет Господь с вами и нами.

Гийом встал, забросил на плечо тощий узел с пожитками, охлопал карманы, осмотрел амуницию – ничего не забыто. И пошёл среди бела дня, ну, словно Гюнтеру компанию составить, чтобы не скучно было тому в одиночку тужиться. И ведь прошёл же, как вода сквозь песок, просочился через все пикеты, патрули и дозоры – воровская школа что-нибудь да стоит.

– А ведь и мне надо уходить, – чуть вслух не произнёс Михель, разглядывая узелок из старого плаща на плечах удаляющегося Гийома.

Михель вдруг с тоской осознал, что отяжелел, стал грузен на подъём за прошедшие годы. Нет в нём той мальчишеской лихости, того азартного интереса, когда города и веси, новые люди и свежие впечатления наползали друг на друга, словно льдины в далёком полярном океане. Льды бесследно уносились мощным течением, а он все понукал и понукал время.

Но армия из подателя новых приключений стала вдруг единственным надёжным укрывищем и становищем в намертво сцепившемся мире.

И всё же надо, надо что-то делать. Тебе ведь уже скоро будет тридцать три, а ты ещё ничегошеньки не сделал. Ноги твои оплетены сеткой синих вен, словно карта рек, что ты форсировал зимой и летом, под огнём и без, вброд и вплавь. Сердце рвётся из грудной темницы в конце длинного дневного перехода. Даже с похмелья ты стал страдать дольше и тяжелей. Грядущие зимние холода заранее вгоняют тебя в озноб, и часто, глядя в рассыпающиеся угли жалкого костерка либо уныло меся грязь остатками башмаков на бесчисленных бесконечных дорогах, ты осознаешь, что невесть уже сколько беспросветно и безнадёжно ломаешь голову над вопросом:

– Зачем я есть?

И нет в империи уголка, который ты мог бы назвать своим. И нет в имперских лесах дерева, в дупло которого ты спрятал бы горшок с кружочками белого и жёлтого металла – на старость либо на случай увечья. А ведь скоро ты уже не сможешь занять привычное место в строю и будешь умолять о покое и отдыхе.

Каждой новой битвы ты ждёшь не в торжественном обмирании сердца, но в холодном поту, иногда еле сдерживая желание тут же скинуть штаны и облегчиться. Война, лагерное бытие как-то разом потускнели; облетев, позолоченная мишура обнажила огромную помойку, где люди-отбросы круглые сутки напролёт занимались тем, что убавляли друг дружке здоровье и сокращали жизнь.

Михель не Гюнтер – путь в монастырь ему заказан. Даже гипотетически. Михель не Ганс – примитивные радости его уже не тешат. Михель не Макс – он не готов всё время одинаково зубоскалить как над смешным, так и над трагическим. Михель не Г ином, для которого мир – один большой карман, и он с большей или меньшей ловкостью запускает туда руку и вытаскивает – то густо, то пусто. Михель не Маркус, у коего даже во тьме египетской на лбу можно разобрать слова: «Сын ландскнехта, сам ландскнехт, и дети твои будут ландскнехтами до скончания века».

Михель чего-то хочет, чего-то ищет, пока ещё подспудно роясь в своём сознании, ровно в захламлённом амбаре, пытаясь выковырять из сора неведомую жемчужину.

А где-то на севере, путеводной звездой, подобно Полярной, маняще раскинулось море – одним огромным изумрудом. Ты там ещё не был, Михель, так пойди туда, и там из пасти холодных волн вырви своё счастье.

От Натти, Царство ему Небесное, хотя вряд ли, Михель знал, что солёная вода раскинула свои объятия и на юге империи, греховно подмигивая Урбану VIII[139]139
  Урбан VIII – римский папа (1623—1644).


[Закрыть] сквозь витражи и решётки его новой роскошной летней резиденции; и на западе, лишая бедных подданных Его Католического Величества[140]140
  Его Католического Величества – титул испанского монарха.


[Закрыть] сна и покоя, постоянным нашёптыванием последних новостей из страны Эльдорадо[141]141
  Эльдорадо – мифическая страна золота, якобы находящаяся в Америке, предмет вожделения испанских конкистадоров.


[Закрыть]. Топай в любую сторону – рано или поздно море со щенячьим восторгом торкнется в твои башмаки. Но Михель из Нидерландов – значит, дорога ему на север.

Никто в подлунном мире не мог бы сказать Михелю, да и любому другому смертному, когда закончится эта треклятая война. Кровавая воронка с головой засосала Михеля, и он день за днём, год за годом продолжал бесконечное погружение, не ведая, когда достигнет тверди и будет ли эта твердь вообще. Его деятельная натура всё более тяготилась этой неопределённости. Сменял шило на мыло: та же рутина, такой же отупляющий, тяжёлый, грязный, однообразный труд, даже цикличность та же, что на селе, – зимой все «работнички» отдыхают. Единственное отличие от мужицкого бытия, которое он столь опрометчиво покинул, – грабят не его, а он. Но и это приелось: исчезла острота ощущений, да и грабить, по большому счёту, стало нечего. Ржаной сухарь, который раньше беспечно втаптывался в грязь, сейчас воспринимался как дар небес. Довоевались – неделями хлеба не видят. Мучай, не мучай мужика – ну нет у него ничего, сам последние корки догладывает. К тому ж мужик, которому всё это порядком осточертело, всегда может добыть если не мушкет, так дубину на худой конец и пополнить ряды тех, кто грабит. А Михелю снова переквалифицироваться в землероба? Ага, и ждать, ворочаясь каждую ночь, стука прикладов в дверь. Он сейчас и коня-то в плуг не сможет толком запрячь – забыл напрочь.

Война из средства обогащения всё больше обращалась в средство выживания. Время скатертей-самобранок, безвозмездно расстилаемых в каждом доме, безвозвратно ушло вслед за Турном и Букуа[142]142
  Турн и Букуа – полководцы-противники начального периода Тридцатилетней войны.


[Закрыть].

Оставаться на месте при подобном раскладе – значит без боя отдать Судьбе стратегическую инициативу, пассивно выжидать, понимая, что ничего хорошего тебя уже не ждёт.

Обезлюженная, загаженная, забывшая про плуг земля буквально жжёт пятки сквозь вечно требующие замены, стёртые до дыр подошвы башмаков. Душу печёт от сознания личной никчёмности и общей безысходности. Настоятельно требовалось остудить их морской водицей. Вот же казус: не столкни его судьба совершенно случайно с «морским волком» Натти и не наслушайся Михель его баек и бреден – воевал бы себе спокойно и по сих пор.

Но, резко вырвав себя из привычной среды обитания, Михель опасался зачахнуть на новом непривычном поприще. Требовалось окружение, поддержка. Неясные, но великие замыслы, разрозненно-неоформленно заполонившие голову, предусматривали если не компанию, подобно приснопамятной 4 М и 4Г, то хотя бы единомышленника, готового топать с тобой и за тобой до отмеренного Судьбой предела. И кто ж у него на подхвате?

Гюнтер – свихнувшийся поп, упорно не желающий слышать, что все кругом поголовно с утра до вечера зазубривают и скандируют из Писания одну только фразу: «Ибо не мир я принёс, но меч!»

Макс, всегда готовый бежать на край земли, но именно только до края земной тверди, и не далее, шут гороховый, готовый примкнуть к тем, кто будет громче ржать над его бесконечными шутками, готовый ради острого словца и перчёной шутки нарушить любой приказ.

Про Маркуса и вспоминать не хочется. Он воду-то даже как питьё на дух не переносит, а тут море – враз свихнётся.

Примкнуть к чужим? Это надо кому-то крепко довериться. Да и кого отыщешь среди этого сухопутного сброда. Все, кто хотел выудить счастье из глубин морских, и так давно на флоте, вот только Михель что-то подзадержался да так и завис между небом и землёй.

Верти не верти, а кроме как к Гюнтеру... К кому ж ещё. Хоть отговорит по-умному.

Мудрый Гюнтер не стал сразу разубеждать – внимательно выслушал, пошлёпал губами, соображая.

– Я б и сам с тобой рванул. Не в «морские братья», разумеется, а в миссионеры. Ведь сколько там ещё язычников бродят впотьмах без света слова Божьего. Замаливал бы грехи – свои и чужие, нёс слово животворящее. А и смерть мученическую обрести от рук безбожных агарян было б ой как славно. Так что уговорил – составлю тебе компанию. Только вот, чудак-человек, – нельзя зачинать другое дело, старое не претворив, да ещё в паре шагов от цели. Знаешь ведь, почему столь форсированно на север топаем. Думаешь, только отступника Георга карать[143]143
  Отступника Георга карать – речь идёт о саксонском курфюрсте, в описываемое время союзнике Густава Н-Адольфа.


[Закрыть]? Бери выше. Ведь во всей Вселенной только один смертный желает продолжения войны – король Швеции. Как только утихнет это подлое сердце, а это может случиться и завтра, потому как об этом молит весь крещёный мир, – тут и войне карачун. Мы победим – правда у нас. Потому и Георга идём потрошить. Взвоет Иуда сей, шведов запросит пособить, не бросить. А ведь все астрологи при светлейшем давно предсказали дату гибели Адольфа-супостата. Впрочем, как и конец самого генералиссимуса[144]144
  Конец самого генералиссимуса – Валленштейн очень увлекался астрологией и. по легенде, заранее вычислил день и час своей гибели.


[Закрыть]. К весне – верно тебе говорю – замиримся. Сбросим шведов обратно в море, очистим Померанию, Мекленбург – и готово – я целиком к твоим услугам.

– Так мы ж там, вроде как были[145]145
  Так мы ж там вроде как были – в конце 1620-х гг., до вступления Швеции в Тридцатилетнюю войну, имперцы совершили удачный поход к побережью Балтики.


[Закрыть].

– Ничего-то ты не понимаешь. Я тебе толкую – мир не за горами, а ты упёрся как бык. Устали ведь люди от войны, невмоготу, неужели ты не видишь?

– Да я и сам вроде как устал.

– Правильно, и я устал. Но надо потерпеть ещё чуть-чуть. Это ведь Господь наш в очередной раз испытывает веру нашу на прочность, проверяет твёрдость духа чад своих. Так что, мил дружок, Макса мне не баламуть и сам поостынь. Хватит с меня, что Гийома упустили. А после битвы я сам тебя благословлю – море – так море.

Дожился, понимаешь ли, уже и Гюнтер тиранит почём зря. А может, остаться? Голова пухнет от дум и сомнений – хоть монетку подбрасывай да решай.

Время покажет, прав был Гюнтер или нет. К тому же путь на север плотно перекрыли шведы. Осталась малость – сковырнуть их с дороги, как надоедливый чирей с тела. Пока Валленштейн ведёт нас всех на север – Михелю лучшего и желать не надобно. К тому ж иметь Гюнтера в противниках-преследователях – благодарю покорно. И так еле удержали – хотел сходить до шведов за Гийомовой головой. И ведь принёс бы...

ЛЮЦЕН, НЁРДЛИНГЕН И ДАЛЕЕ

XXIII

В центре земли, коченеющей с вырванным сердцем, земли, некогда славной тучными нивами и цветущими городами, а ныне изобилием волков да бескрайностью кладбищ, стыла на железном ветру деревушка Люцен. Молила всех святых запорошить глаза воякам, как будут топать мимо, а ещё лучше – низвергнуть ландскнехтов разом в тартарары.

Из-за сильного рикошета, что ль, мольбы те попали не в те уши и были превратно истолкованы.

Именно на поле и дорогу пред Люценом положили глаз паписты и евангелисты для очередного, последнего и решительного выяснения коренных вопросов бытия и сознания.

Хвала Всевышнему, что битвы не столь часты, – иначе войны бы закончились в полгода, и чем прикажете ландскнехту тогда кормиться?

Проклятье дьяволу, что битвы так редки, – иначе давно бы все вояки навеки упокоили друг дружку, и старый Мир-отец наконец-то смахнул бы горючие слёзы, вызванные неразумными действиями скверных чад своих.

По шведской моде, большим поклонником которой оказался светлейший, их мушкетёрский полк раздробили едва не по капральствам и расставили между кавалерийскими эскадронами.

Наверное, чтобы любителям поплёвывать сверху было за кого убежать и за кем укрыться. Ну а им-то, стрелкам, прятаться где? Верных друзей пикинёров, под прикрытием которых можно без помех перезарядить мушкет да и передохнуть малость, им не придали. Любители позвенеть шпорами и в обычное-то время их за людей не держали, а под плотным артогнём шведов и вообще взбесились. Мечутся туда-сюда, нахлёстывая лошадей, орут что-то непотребное.

Вообще кабы нашёлся умник да счёл как-нибудь на досуге, сколь безответной пехоты потоптано своими же кавалеристами: это ж какое войско можно было составить – полмира завоевать.

Макс, в азарте выцеливая какого-то отбившегося шведа, – да и шведа ли – так и полетел кубарем в грязь, попав под копыта очередного выдвигающегося в пекло корнета[146]146
  Корнет – в данном случае мелкое кавалерийское подразделение (взвод).


[Закрыть]. Хорошо ещё, что рубки здесь не было – трупов на земле негусто, потому лошади нашли, куда ставить копыта, и Макса не потоптали. В грязи и в навозе, зато живой, только за грудь виновато держится, а что мушкет в щепки, так и часа не прошло, нашла их ряды порция картечи – только успевай бесхозные мушкеты да патронташи подбирать.

Так и метались они как оглашённые взад-вперёд, вправо-влево, в основном от своих и спасаясь. Однако ж пока все четверо целы, и Макс оклемался – лупит с чужого мушкета да нахваливает, всякий раз уверяя, что попал.

Главная сеча в центре, где шведы выкуривают имперских мушкетёров из придорожного рва и спешно отрытых шанцев[147]147
  Шанцы – полевые окопы.


[Закрыть]. Вот там сполна люди жалование отрабатывают, целыми капральствами отправляясь в свой последний поход – к пункту под названием Страшный Суд.

У них по сравнению с центром, ровно служба в глухом гарнизоне. Пару раз отогнали шведов мушкетными залпами, в третий не успели... Михель, защищаясь от разящей стали, выставил мушкет, получил шпагой по руке, но вскользь – жить можно. Наехали со второй линии ребята – подмогли. Всё ж таки есть прок с кавалеров – не только шпорами звенеть.

Огляделся. Гюнтер, слава Богу цел. Маркус тоже без царапины – уже мертвяков обыскивает. Макс в кровище – уха лишился. Кое-как друг дружку перевязали. Михель даже мушкет смог перезарядить. Везёт им, даже вчетвером из роты-то, хорошо, если половина на ногах.

Однако роту их так и подтягивали к центру, ровно бабочку к огню. А там ведь сгорят без остатка. Можно и нужно рискнуть – пробиться в тыл к лазарету. Макса вон прихватить, крови где зачерпнуть побольше да обмазаться, чтобы у профоса и прочих героев тыла не возникло назойливого любопытства к твоей грешной персоне. Гюнтер, конечно, не пойдёт. Фанатик!

А то как бы было ладненько – товарищ выводит из сечи двух израненных однополчан.

Михель совсем уж было решился пробираться в тыл, прихватив Макса и ещё пару-тройку из раненых – полегче, чтобы возни с ними поменьше. Не забыть бы только вовремя сорвать повязку, да раззудить рану, чтобы господа любители ошиваться по тылам устыдились, увидев доблестных защитников церкви и императора, пострадавших через чрезмерную любовь к вере и долгу.

Михель уже начал потихоньку протискиваться в задние шеренги отряда. Ни строя, ни порядка караколирования давно не соблюдалось. Ротный тыл стал обычным прибежищем трусов, раненых, тех, кто неосмотрительно истратил все заряды. Отодвинул одного, другого, когда ЭТО и случилось.

– Десять дукатов за заряженный мушкет! – заорал Макс, и его столь необычная мольба заставила всех встрепенуться.

А Макс – он уже что-то видел, и тянул шею, и поднимался на цыпочки, и тыкал беспрерывно пальцем, и дрожал от возбуждения, и орал как оглашённый:

– Густав, Густав! Шведский король! Вон он, вон, прямо перед строем! Видите, на вороном! В бирюзовом плаще! Да стреляйте же, стреляйте! И мне мушкет, мне дайте! Пальну, а потом хоть убейте!

И все как один – и трусы, и герои, и здоровые, и умирающие – бросились на зов Макса и кричали, прося указать поточней, и перезаряжали, и торопливо выцеливали. Малорослые подпрыгивали, чтобы хоть что-то увидеть за спинами товарищей. Некоторые яростно протирали запорошенные пороховой гарью глаза. Кунц-отшельник, лучший стрелок армии, выбитый в самом начале боя, сидел безучастно в грязи, зажав живот руками, тщетно пытался переварить застрявшую там картечину. Тоже зашлёпал руками по лужам, потянул к себе мушкет – дорогой, именной, полученный лично из рук генералиссимуса[148]148
  Из рук генералиссимуса – Валленштейн к тому времени добился чина генералиссимуса (буквально генерал генералов).


[Закрыть]. Попытался подняться, используя ружьё как костыль, но со стоном неловко рухнул на землю.

– Ребята, помогите, поднимите на ружьях, уж я не подгажу – всажу в самое змеиное сердце.

Кто бы его ещё слушал – каждый хотел сам, лично истребить первопричину всех бедствий и несчастий. Кунца набежавшие сзади так и затолкли в грязь, где он, не переставая всхлипывать от боли и досады, вскоре затих навеки.

Затрещали первые торопливые выстрелы. Теперь уже всем отчётливо было видно, как по дымному вздыбленному полю намётом летит на роскошном коне всадник. Вот он приостановился, оглянулся, замахал призывно шпагой туда, где клубился грозовой тучей шведский конный полк, свежий, подведённый из резерва, ещё не битый и явно не хотящий быть битым. Похоже, люди Густава уже вдосталь навоевались. Кавалеристы жались под сильным имперским огнём, и король, устав драть глотку, вновь пришпорил коня. Время слов прошло – пришло время личного примера.

И с чего это Макс вообще взял, что это именно храбрый Густав, а не простой шведский полковник-сумасброд, получивший приказ-нагоняй. Но спроси любого – голову даст в заклад, что это северный монарх, и никто иной. Добрая сотня мушкетов в немоте сердец их хозяев выцеливала сейчас самую заманчивую цель Великой войны. И не было силы, способной помешать Михелю вернуться на его законное место в первой шеренге. Безо всяких команд, без обычной путаницы и суеты мушкетёры заняли свои места, первая шеренга без понуканий встала на колено, а некоторые для лучшего упора и вообще легли прямо в грязь. И грянул залп, который должен был подвести черту под этой войной.

Он упал! Рухнул грозный Лев Севера, покатился в грязь Снежный король, свалился под копыта, ровно простой смертный, грозный и неутомимый Бог Войны.

Под восторженные вопли солдаты бросились обниматься, некоторые рыдали, не стесняясь слез, другие, не поднимаясь с колен, тут же наскоро возносили хвалу Всевышнему. Ноздри затрепетали от сивушного духа – эге, у кого-то нашлась и водочка. Лей, не жалей!

Словно Битва уснула, и Война скоропостижно скончалась, и они не на кровавом поле, а на прекрасной городской площади, и это не шум боя, но гул праздника.

Немногим удалось остаться серьёзными, сохранить уплывающее чувство времени и места.

– Боюсь я, опять он выкарабкается. Ведь он, шведский громила, уж семнадцать раз был ранен, и все как с гуся вода, – предостерёг Гюнтер.

– Ведь и тонул же он четыре раза, и в Польше, и здесь, в Германии. Верно, дьявол ему пособляет, – перекрестился при упоминании нечистого Макс.

– Кабы добраться туда, да уж точно в голову из мушкета, али горло перехватить кинжалом.

– Куда там, всех положат – в палаши возьмут да конями потопчут. Мы своё дело свершили, да какое! Посему нам с чистой совестью можно обратно топать: водку пить, гонять тыловых крыс да ждать награды от Светлейшего, а то и от самого Фердинанда[149]149
  Фердинанд II – император Священной Римской империи (1619—1637).


[Закрыть].

– Интересно, а кто ж всё-таки лично его сразил? Чья пуля попала?

– То народ, ведомый промыслом Божьим, сразил Антихриста! – возвысил голос Гюнтер.

– Ага, тогда я перст Божий, указующий. Это ведь я его первый заметил. – У Макса грудь колесом, глаза горят, выступает гоголем – герой дня да и только.

– Смотри, смотри, лошадники пожаловали! Вот они и докончат дело, если что!

И действительно, большой отряд имперских рейтар, огибая ликующих мушкетёров, медленно разгоняясь, пошёл в атаку на то самое место, где валялся – вот вопрос вопросов – мёртвый или только раненый – шведский король. Разумеется, рейтары имели объектом атаки тот конный полк шведов, что так неосмотрительно бросил своего обожаемого монарха в жаркой сече. Ну что стоит рейтару, проезжая мимо, истратить пулю, ткнуть резко вниз шпагой или хотя бы, вздыбив коня, обрушить его вниз – на грузного, ещё не старого человека, вознамерившегося взгромоздить на свою лысину ржавую корону Шарлеманя[150]150
  Ржавую корону Шарлеманя – корона первого императора Священной Римской империи Карла Великого (фр. Charlemagne) была железной (из гвоздя с креста Спасителя).


[Закрыть].

– Кричите же им, кричите, показывайте! – заторопился Макс, явно выказывая намерение вновь грудью испытать крепость копыт рейтарских лошадей.

– Маркус, придержи этого перста Божьего, стопчут же. – Гюнтер и сам придержал не в меру прыткого юношу за фалды.

И они кричали, чуть не все хором. Но рейтары, то ли в запарке и шуме боя, то ли торопясь пролить кровь, а вернее всего, по своему обычному кавалерийскому высокомерию, не обращали на них ровно никакого внимания.

– Гюнтер, Гюнтер, как полагаешь, сделают? Затопчут, зарубят? – теперь уже Макс тряс Гюнтера за рукав. – Неужто опять все усилия дьяволу под хвост!

– Должны, иначе зачем небо коптят.

– Должна, должна и в этот мир наконец-то пожаловать справедливость.

– Теперь дело конницы гнать лишённых короля-командующего супостатов, захватывать неприятельский лагерь, собирать трофеи и пленных. А нам можно и в тыл – глотку промочить. – Макс решительно бросил мушкет на плечо.

– Погоди, может, ещё и наша помощь потребуется, у шведов много сильных генералов: Баннер, Горн, Врангель, – попытался усовестить его Гюнтер.

– Вот эти молодцы пусть их и гоняют, – беспечно ткнул в сторону уже сцепившихся с врагом рейтар Макс. – Меня сейчас больше беспокоит вопрос, насколько щедра будет длань Светлейшего по отношению к лучшим воинам? Офицерский чин, пожизненный пенсион, двойное жалование, Руно на цепочке[151]151
  Руно на цепочке – орден Золотого Руна – высшая награда Австрии и Испании.


[Закрыть], оружие в золоте? Я ни от чего не откажусь. Но первое дело сейчас – так надраться, чтобы лёжа качало – за наш успех, за нашу победу, за Густава в аду.

– Пойдём, пойдём! – зашумели отовсюду. – Что всё мы да мы. Что, наша рота войну должна за всех выиграть? Пущай теперича другие попотеют. Полдела, считай, им спроворили. Густавову башку выложили как на блюдечке.

– А как жив Антихрист? – Гюнтер, подобно волнолому пытался сбить общее течение.

Гюнтера уважали, а ротного боялись. Но ротный давно сверкает пятками дырявых носков в небо – какой-то ухарь и сапоги с мертвеца успел смазать. Прочее начальство, хоть и не босоноги, однако ж тоже отсутствуют по причине убытия – или вчистую, или вследствие раны тяжкой. Один капрал на роту и уцелел, а больше помалкивает – в такой запарке от своих пулю можно запросто схлопотать. Посему и Гюнтерово уважение, силой страха не поддержанное, для счастливой, как никогда, роты – не тормоз.

– Оставайся Пустосвят, коли желаешь, крути хвосты рейтарским лошадкам, а нам надоело! – уважение уважением, а и недолюбливали Гюнтера многие.

– Да где ж ему уцелеть-то, рассуди по совести, когда добрый десяток пуль в него влепили. Нафаршировали свинцом, что того гуся яблоками. Его счас заместо якоря хорошо использовать – не всплывёт, – урезонивали другие, более лояльные к Гюнтеру.

Михель, конечно, возле Гюнтера, и ушки на макушке. Макс тут же крутится, Маркус не встревает. Встали бы как ранее, плечом к плечу 4М и 4Г, никто бы и рта не раскрыл. Михель сам нет-нет да и одарит Гюнтера парой красноречивых взглядов – чего, мол, упираешься. Не хватало ещё от своих пострадать, да когда – на пороге мира!

Многих же подстёгивали не смолкающие, а даже разгорающиеся и крепнущие звуки битвы. Пока до тех и других весть дойдёт, что нет больше Густава, море крови успеют пролить. Четырёхфунтовое ядро, прилетевшее откуда-то справа и навеки упокоившее двух крикунов, явилось постскриптумом дискуссии. Гюнтер, конечно, не признал поражения, продолжал негодующе сверкать глазищами, но он замолчал, он согласился и позволил себя увлечь. Вякнул только напоследок, что негоже раненых и оружие бросать, так и без него знают – подобрали, кого и что могли.

Со стороны, наверное, казалось, что рота получила приказ, и перебрасывается на опасный участок, потому и никто ими не интересовался, остановить не пытался. Многие встречные, конечно, дивились, что это мушкетёры такие раздухарённые топают. Но таких быстренько просвещали в отношении смерти главного слуги Антихриста на земле. Чужаки сильно сомневались, что демона удалось сразить простыми, не серебряными, не освящёнными пулями. Но в споры не встревали – у всей роты, вернее, у её бравых остатков, почему-то разом ужасно запершило в глотке. Наиболее дальновидные и предприимчивые уже льстиво примазывались к богатеньким соседям, незаметно оттирая лишние рты. Другие издалека начинали наводить мосты насчёт подзанять, или что-нибудь заложить, или продать, и лучше чужое. Все твёрдо надеялись, что грядущие милости генералиссимуса с лихвой покроют затраты, поэтому даже известные ротные жадюги и скопидомы подраспустили кошельки. Пытались, конечно, и встречные трупы обыскивать, но почему-то у всех попадавшихся навстречу тел колола глаза одна особенность – напрочь вывернутые карманы. Солдаты генерала Мародёра[152]152
  Мародёр – легендарный генерал, солдаты которого отличались особой распущенностью и от имени которого произошёл сам термин «мародёр» – военный грабитель.


[Закрыть], как обычно, побойчей да пошустрей нашенских будут.

И тут внезапно «покойнички» ожили! То ли Густава в очередной раз только ранили, то ли шведы об этом ещё не знали, то ли наоборот, взъярились ответно.

Роту с головой накрыл вал драпающей имперской конницы. Кавалеристы разных полков: рейтары, кирасиры, драгуны, кроаты[153]153
  Кроаты – лёгкая имперская иррегулярная конница, набираемая из пограничной области Кроации (Хорватии).


[Закрыть]. Те, кто совсем недавно собирались без роздыха домчаться до Стокгольма, теперь столь же рьяно намылились удирать до самой Вены. Одно слово – коннички.

Конных стало так много, словно шведы всё это время рассекали палашами воздух. Увернуться от них было практически невозможно. Макс в очередной раз полетел под копыта, да так там, кажись, и сгинул.

– Вот ещё напасть! Стопчут же всех поодиночке.

Кавалеристы, нещадно нахлёстывая своих одров и воздавая подвертывающейся под руку пехоте, прошли сквозь их строй, как раскалённый нож сквозь кусок масла. Но за ними-то уже замаячили тени преследующих шведских драгун. Эти будут топтать сознательно, умышленно и вместо плетей угощать палашами и пистолетными пулями.

– Гюнтер, Маркус, давайте сюда, ко мне. Держись крепче за мой мушкет. Он всё равно не заряжен. Да под ноги, под ноги смотри.

Предупреждение к месту. Маркус тут же заплутал ногами в лошадиных внутренностях, потянув за собой остальных, причём кобылка та ещё и подыхать не желала, отчаянно била копытами. В конце концов Михель просто крепко схватил Маркуса за шиворот и поволок по крови, кишкам, дерьму.

– Ой, нога, нога, – заканючил Маркус, приседая на колено.

– Так ты остаёшься? – жёстко, в лоб влепил Михель.

Михель боялся обернуться, страшился посмотреть, где шведы, ибо они могли оказаться так близко, что надежда на спасение тут же и околеет от полной безысходности, подобно злосчастной лошадке.

Маркус испуганно, энергично замотал головой.

– Тогда держись за мушкет.