Текст книги "Ландскнехт шагает к океану"

Автор книги: Сергей Удот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Гюнтер, гость к нам, – обронил Михель, проходя мимо. – И дьявол тебя забери, кому ты запродал мой мушкет?

– Мушкет твой у охотника до больших мешков. – Гюнтер с явным удовольствием разогнул спину и, выпрямившись, поднёс ладонь к глазам. – Командир какой-то жалует либо вестовой. Счас начнётся кутерьма: передвинуться туда, сосредоточиться там, стрелять туда, не стрелять сюда.

Фердинанд и Маркус, как по команде, тут же бросили работу, и, рьяно показывая, что это тоже важное дело, принялись выглядывать всадника. Судя по всему, лошадь тому попалась не ахти или заморилась за этот сумасшедший день, но всадник перешёл на шаг. Михель, обрадованный известием, пошёл проведать свой мушкет. Маркус, оторвавшись от увлекательного созерцания, крикнул в спину, чтобы Михель пошарил в мешке насчёт выпить-закусить. Михель согласно кивнул головой, хотя был точно уверен, что в мешке том, кроме окровавленного тряпья да мало-мальски приличного оружия, ничего не обнаружится. Хотя чем чёрт не шутит. Надо будет у мёртвого мародёра порыться в карманах – явно что поценней туда откладывал. Если у него, конечно, остались карманы.

Мушкет свой Михель опознал только по половинке приклада, которая так и осталась в руках мертвеца. Проклятые шведы щедро наделили картечью не только теперь уже навеки безвестного любителя выморочного имущества, но и Михелев мушкет.

– Не дорожишь ты, парень, доверенным оружием. Ой, не дорожишь. Досталось бы тебе от нашего ротного на орехи, кабы оказался вдруг на нашем ротном смотре.

Михель поймал себя на мысли, что вот уже который раз разговаривает с мертвяком. Словно готовится к встрече с будущей землёй, когда все друг дружку повыбьют да повырежут, только с такими и можно будет перекинуться словечком-другим.

Карманы мародёра не особо обогатили Михеля. Так, мелочевка. Больше руки оттирал, ибо внутренности мародёра после шведской картечи все почему-то оказались наружу. Похоже, шведам перед боем тоже не платят. Начальнички, так их и разэтак, повсюду одним мирром мазаны.

В мешке все, как Михель и ожидал. Приятно обрадовала, правда, изящная вещица, явно офицерская, – серебряная фляжка, так ведь без капли содержимого.

Михель уже привстал было, чтобы разом вывернуть содержимое мешка на землю да раскидать пинками, дабы руки не пачкать, как неугомонные Гюнтер и компания опять что-то разгалделись за спиной. Наскоро проверив первый подвернувшийся из мешка пистолет – заряжен – Михель сунул его за пояс – хм, а рукоятка-то не иначе как слоновой кости – и поспешил к крикунам.

– Михель, Михель! Вот радость-то! Ты погляди, кто к нам жалует! Ну что, угадал? – Маркус не выдержал и бросился навстречу.

– Старуха с косой.

– Да ты чё, Михель, сдурел. Ну, глянь, глянь повнимательней. Пошире-то разинь свои знаменитые глаза. А я тебе подскажу – это замена твоя.

– Тогда призрак короля шведского.

– Нет, вы только полюбуйтесь на него? Шутник выискался. Совсем пушечные газы зенки повыели.

– Хорошо хоть пушечные, не кишечные.

– А я подскажу, не сочту за труд. Это пропажа наша общая обнаружилась.

– Да ну? Тогда это запропастившийся было невесть куда Паппенгейм собственной персоной, везёт мой пропавший мушкет. – Чего бы Михелю не побалагурить, видя как распаляется Маркус, тем паче что конный одиночка явно не представляет угрозы.

– Дуралей ты, Михель, и отец твой был, – не на шутку рассвирепел Маркус, однако сам же себя нетерпеливо оборвал. – Да это же Макс, Макс наш нашёлся. Он теперь станет пушку наводить, а ты, шутничок, землю с нами рыть.

Если Маркус ожидал от Михеля взрыва восторга или негодования, то крепко ошибался. Дождался он только того, что Михель заговорщицки подманил его пальцем поближе и таинственно зашептал:

– А я ведь никогда и не сомневался, что Макс жив. Это ж ты, Маркус, его уже и убил, и зарыл, и отпел. За что и ответ держать будешь.

– А что я, что я... Это Гюнтер. А я ведь... тоже всегда верил. Скажи ему, Михель.

– Ладно, замолвлю словечко, – враз повеселел Михель. – Пойдём встречать нашего героя. Если выпивки он и не приволок, то уж вестей – полные перемётные сумы.

XXV

– А я чую, пушка одиноко палит. Ну, думаю, не иначе как наши оборону против целой армии держат. Кто ж, как не вы! – заорал Макс ещё издали, так что за громом битвы было и не разобрать. – Жаль я в кавалерии ещё никого не знаю, а то б поспорил на пару монет, что это только вы, и никто более.

– Дай-ка я тебя перекрещу для верности, а ещё лучше – шпагой ткну, чтобы убедиться, что не призрак. – Давно Михель не видел Гюнтера в такой радости.

– Вон, коня лучше ткни, уж он-то точно из плоти и крови. А меня только святой водой спытать можно.

– Кстати, ты-то святой водицей не догадался облагодетельствовать. – Кто про что, а Маркус все о водке.

– Ну да, драгуны ведь известные пьянчужки. Давеча скакал в эскадронном строю, дак так надышали на меня – чуть с лошади не свалился.

Макс, живой Макс, в пыли, крепко уже пропахший конским потом, усталый, но, как всегда, весёлый. Жмёт руки, обнимается, знакомится с Фердинандом. Пушка заброшена, бой забыт – пусть привыкают и без нас как-нибудь обходиться.

– Выкладывай, где тебя черти носили? – Гюнтер, разумеется, видит, что Макса и без того распирает от желания вывалить на них гору вестей, но также прекрасно знает, что Максу будет приятней, ежели его попросят.

– Чудом ведь меня не стоптали тогда. Получил копытом по голове, думал каюк, однако ж Бог миловал – вскользь. Когда очухался – вас уже и след простыл, друзья тоже мне, а шведы вот они – близёхонько. Пырь глазами – ан Гнедок бесхозный ушами прядает. Я к нему – еле вскочил – вертится, зараза. А шведы уж с трёх сторон заходят. Пришлось с поля боя убираться, и поскорее. Парочка шведов за мной увязалась, да на счастье в ольстрах пистолеты заряженные нашлись. Да целых три пары к тому ж – старый хозяин запаслив оказался. Удирал да Бога молил, чтобы конёк мой не споткнулся. Далеконько они меня загнали – видно, глянулась им башка моя. Хотел уж ворочаться да разобраться с ними по-свойски, ан гляжу – отстают. К тому же засады опасался или какой ещё каверзы, шведы-то у нас мастаки на всякие такие дела. А тут и наш авангард. Покуда разобрались – снаряжение-то у меня мушкетёрское, башмаки опять же[168]168
  Башмаки опять же – пехота была, как правило, обута в башмаки, кавалерия – в сапоги-ботфорты.


[Закрыть], лошадка шведская и сам непонятно кто. Ну, сволокли к Паппенгейму, а что я мог доложить? Хватило, однако ж, ума соврать, что от пехоты меня снарядили поторопить его. Так он об этом и без меня ведал, что как воздух здесь нужен. Послал он меня, куда подале, а своим – вперёд! И я было пристроился, однако ж конь мой спотыкаться стал, да и мне что-то без палаша расхотелось в рубку ввязываться. Так вместе с отсталыми, а их в такой гонке ох как много набралось, и возвернулся. Но хитрость мою шведы перемудрили. Когда я появился на поле брани злой, еретики, почитай, всех прытких, что до меня поспели, прибрали, и очутился я в самом пекле. С Паппенгеймом, опять же, довелось свидеться. Но ему на тот момент уже не до земных дел было. Отходя в мир иной, генерал наш храбрый все повторял: «Как я счастлив, как я счастлив».

При вести сей Гюнтер молча скорбно закрыл лицо руками и стоял, раскачиваясь, переживая гибель храбрейшего католического воителя.

– Паппенгейм-то в своё время отдал должное протестантской вере, – склонясь к Гюнтеру, несколько не к месту сообщил Фердинанд. – Дай Валленштейн тож.

– Почему счастлив-то? Торопился предстать пред очи Всевидящего? – не понял Маркус.

– Нет, потому что узнал, что Густаву каюк.

– Так Густав умер?! – в один голос завопили все, а Гюнтер мигом выздоровел от скорби.

– А то! Вы, пожалуй, одни ещё про то не ведаете. Куда вы палили-то тогда? В белый свет? Я лично в него целил – значит, обречён он был. Вы ж знаете, я не мажу.

– Густав умер. Густав умер! Густав умер!!! – на разные лады продолжали перебрасывать главную возбуждающую новость все четверо, так, что Максу поневоле пришлось выжидать, чтобы продолжить.

– Вообще-то человек двадцать драгун уже божатся, что именно они его добили. Опасаюсь, все лавры и награды перехватят. Опять бедной пехоте ничего не перепадёт.

– Вот сволочи! – в сердцах выругался Маркус. – Хоть пули помечай в следующий раз.

– Толку-то, – скривился Макс. – Отбили шведы тело своего ненаглядного монарха. Ох и рубка была. Голов поотлетало.

– Я вот чего порешил, – добавил Макс, переводя дух. – Я в конницу ухожу. Ведь сколько я сегодня увидел, где только ни побывал, пока вы как сурки пушку окапывали, вот и конька славного, ровно под меня кто-то холил.

– Макс, ты чего это? Тебе, с твоими-то глазами, вот сюда – наводчиком. Ежели уж Михель косоглазый сподобился, то тебе-то сам Бог велел, – всплеснул руками Маркус.

– Нет уж, увольте, теперь с коня до полной и окончательной победы не слезу. А она, судя по сегодняшнему раскладу, не за горами.

– Ой, не торопись, Макс. Видно, молитвы наши опять не дошли до ушей Божьих, либо прогневала Всевышнего греховность наша.

Кавалерийская река имперцев, лишённая предводителя, рассыпалась на ряд ручейков, проток, лужиц, и все они обильно и рьяно засыпались песком шведской картечи и пуль.

– Да что ж они, бессмертные, что ли! – возопил Гюнтер, воздевая кулаки к небу в бессильной ярости.

– Ты, Гюнтер, как желаешь, а я ухожу, – сплюнул Маркус. – Бесчестно будет после стольких подвигов и лишений сгинуть здесь. Уж если Паппенгейм с семью тысячами сабель не мог их сломать.

– Заткнись, трус! – подскочил к нему Гюнтер. – Да я тебя...

Однако вперёд выступил Фердинанд, придержав Гюнтера за плечо. Михель, наоборот, отступил на шаг назад, выжидая, и всем своим видом выражая несогласие с Гюнтером. Макс, уже в седле что-то осознав, вдруг начал разворачивать коня.

– Все пойдём, только помогите орудия заклепать да порох испортить. – Слова давались Фердинанду вымученно-тяжело.

– Правильную речь ведёшь, дядя. – Макс уже на земле.

– Макс, мешок вон тот забрось в седло. А то воевали, воевали – и ни с чем останемся.

XXVI

Никто, конечно, их подвиги не оценил и не отметил. Выдали, как прочим, по монетке, дабы отпраздновать гибель «шведского льва». А на них ещё и начёт сделали – за утерянные мушкеты. Великая битва под Люценом, которую они столь счастливо пережили, поставила жирный крест на их былой дружбе и спайке.

Макс подался в драгуны и, судя по всему, пришёлся там ко двору. Шутников и балагуров везде ценили. Почти его и не видели. Однако ж нос не задрал – при редких встречах щедро угощал выпивкой, как всегда, охотно одаривал ворохом свежих новостей и шуток. Плакался, что драгуны – это всё ж не кавалерия[169]169
  Плакался, что драгуны – это все ж не кавалерия – драгуны изначально создавались как «ездящая пехота» и в бою, как правило, спешивались.


[Закрыть], сетовал, что не родился кроатом, вот у них – скачки, сшибки, добыча.

Михель записался во вновь набираемую Фердинандом батарею, и тот сильно помог ему, исхлопотав перевод. Вообще они очень сблизились после Люцена, и Михель не раз ловил себя на мысли, что Фердинанд видит в нём погибшего сына Якоба, с которым Михель был почти одногодок.

Старик его приодел, охотно ссуживал звонкой монетой, так что Михель наконец-то оженился, подобрав солдатскую вдову посвежее. После кровавой бойни Люцена наблюдался избыток такого товара. Тем более что Фердинанд завёл моду неодобрительно покряхтывать после очередного Михелева разгула, когда мир и так плыл куда-то в похмельном тумане, и драить пушечную бронзу либо перетаскивать пушечные ядра было великой мукой. Старый Фердинанд договорился уже и до того, что не прочь понянчить «внучат», да не суждено было. Женщина оказалась бойкой на язычок, и чем дальше, тем острее мела, попрекая всем, чем ни попадя, нередко перехватывала мужнину монету, отложенную для него Фердинандом. И как-то пьяный, к тому же в пух и прах проигравшийся Михель, не вынеся больше её воплей, не в меру распустил кулаки. Фердинанд в те поры отсутствовал – уехал на ближайшую пороховую мельницу, так что удержать Михеля было некому...

После похорон Михель напрямую отправился к Фердинанду и с порога заявил:

– Мне уехать?

Фердинанд долго молча рассматривал его старческими бесцветными глазами, и глаза те полнились влагой. Михель и сам ощущал внезапный прилив влаги того же сорта:

«Боже, да ведь я люблю этого старикана. Люблю, и сам себе боюсь в том признаться. Но уступать не буду. Прогонит – уйду без слов и оправданий».

Фердинанд порывисто поднялся, старческие ноги подвели, и Михель вынужден был поспешить на помощь. Поневоле они оказались в объятиях друг друга. Фердинанд доверчиво припал к груди Михеля и заплакал навзрыд. Михель терпеливо ждал, неловко переминаясь с ноги на ногу, чувствуя, как мокнет рубаха на груди. Наконец старик успокоился. Отступил, стыдливо отвернулся и махнул рукой – мол, не гляди на меня такого.

– Оставайся, – наконец-то разомкнул губы. – Оставайся какой есть.

– Тогда деньжат выдели, на помин души рабы Божьей. – Михель когда-нибудь наточит бритву, высунет свой поганый язык, да отмахнёт по самую репицу...

Фердинанд так и не сказал Михелю, что Фриду схоронили не одну – ребёнка она носила. Михелева...

Однако ж после того случая Михель изменился. Не то чтобы полностью начал праведную жизнь, но всё чаще, находясь перед выбором – махнуть ещё бутылочку да затеять потасовку или отправиться на боковую, побеседовав предварительно с Фердинандом, – выбирал последнее.

Помаленьку под чутким руководством Фердинанда овладевал он хитростями пушкарского дела. Фердинанд не скупился на порох, обучая Михеля. У пушки старик преображался, из ласкового отца становился суровым пестуном, не выделяя Михеля из прочих и не давая поблажек. Однако бывалый ландскнехт Михель не роптал. Принцип канониров схож с мушкетёрским: «Хочешь пожить – стреляй быстрее и точнее».

Однако ж и батарея у них стала – всем на загляденье.

– Это-то и хреново, – как-то раз, крепко выпив, попечалился Фердинанд, – лучших всегда в самое пекло швыряют, да первыми. На самый опасный участок, где надо стоять до последнего заряда и человека. Значит, опять наша батарея до первой серьёзной драчки живёт.

– Так брось над людьми изгаляться. – Михель даже стакан отставил. – Дай слабину.

– Не могу я так. Не привычен полдела делать. К тому ж чем лучше готовы будем, тем больше еретиков наколотим. Пей!

– Одно спасает, – вытирая усы после очередного стакана, продолжил Фердинанд. – Швед тоже в бой особо не рвётся. Притих.

– Да уж, – согласно пристукнул своим стаканом по столу Михель. – Гибель Густава их здорово подкосила.

– Я горжусь тобой, Михель, это надо уметь – в нужное время в нужном месте, да с готовым к делу оружием. Однако и в наше время тож...

– Знаю, знаю, выучил твою песню назубок: швед не тот пошёл, имперец не тот, война не та, и вообще раньше и вино было крепче, и звёзды крупней, – усмехнулся Михель.

– А что, скажешь не так, скажешь, швед прёт сломя голову, как при Густаве?

– Нет, пожалуй. Притихли бесовы дети. Да что из пустого в порожнее лить. Ясно, как Божий день, – присмирел швед. Однако и на мировую, собаки, нейдут.

В подобных бесхитростных, вроде ни о чём беседах, ровно толстая короста нечистот, постепенно отваливаясь, обнажала душу. Нерастраченная любовь к непутёвому, столь рано бросившему его ради золотого миража Марсовых забав отцу досталась старому мастеру-артиллеристу.

Маркус остался с Гюнтером в пехоте, возможно, против своей воли. Люцен совсем испортил Гюнтера. Обуял его грех гордыни, возомнил Гюнтер, что вправе судить да рядить всех смертных, карать и миловать.

Придумал Гюнтер, что чашу весов под Люценом в ту или иную сторону склонить мог не то что последний регимент, финферлейн[170]170
  Финферлейн (шв.) – батальон.


[Закрыть], эскадрон или корнет[171]171
  Корнет – см. примечание 146.


[Закрыть], но и человек, последним брошенный в бой. Гийом! Гийом, которого он не удержал, дал уйти к шведам, усилил мощь Антихристову. Привиделось Гюнтеру, что и прочие спят и видят, как бы стать на дорожку дезертирства и предательства, прямиком ведущую в ад. А с кого спросят на Страшном суде за души эти неубережённые – с Гюнтера. И решил Гюнтер, вспомнив из позаброшенной и порядком забытой латыни, коей никогда не щеголял понапрасну – Per Dominum moriemur[172]172
  Per Dominum moriemur (лат.) – «За Господа умереть нам».


[Закрыть] – не допустить.

Маркуса вообще держал в чёрном теле, замучил проповедями да нравоучениями, ещё больше пугал геенной огненной, чтобы и удумать не смел чего худого.

Из советчика Гюнтер превратился в диктатора. То, что в тесной компании рассматривалось как шутка, равномерно перекладываясь на плечи всех, стало непосильно для одного Маркуса. Там, где раньше амбиции Гюнтера получали сосредоточенный отпор в шутливой либо резкой форме, теперь, после того как оставшаяся троица разбежалась по родам войск, не встречали сопротивления.

Подобные Гюнтеру хороши как временные организаторы в большом и равном коллективе. Дай Гюнтеру капрала – он вусмерть замучает своё капральство справедливыми упрёками и муштрой, дай ему армию – он угробит её парой блестящих безжалостных побед. Гюнтер хорош или в монастыре, или в бриганде, где всё на вере и примере. Как регулярный командир и опекун, он слишком строг и требователен сверх разума – сам сдохнет и всех загоняет.

И вообще когда одной рукой режешь, другой грехи отмаливаешь, недолго и с ума сойти. Со сколькими это уже случалось.

Завёл ведь ещё привычку, фанатик дурной, каждый вечер заявляться на батарею и проверять – на месте ли Михель. Михель его и углядел-то случайно. Глядь – стоит в отдалении, а глаза такие нехорошие – страшный взгляд. Тусклый и тяжёлый, как у змеюки болотной.

Не добавил веселья и Макс, как-то раз за доброй выпивкой просто ответивший на жалобы Михеля:

– Тебя-то лично инспектирует, а ко мне соглядатая приставил.

Опешивший Михель только и смог выдавить:

– Так пришей в тёмном месте, и дело с концом.

– Шутишь, этого-то я знаю, сам после третьей бутылки выплакался. А другого взамен втихомолку сговорит, я и ведать не буду – от кого пули в спину ждать. Нет уж, шалишь – с этим спокойней.

И помолчав, добавил:

– К тому ж чист я и перед Гюнтером, и перед всеми.

Словом, совсем святоша сдурел.

И мечта Михеля о море застыла, покрылась толстым слоем льда, как водная гладь в стужу. То ли боялся Гюнтера, то ли привязался к Фердинанду. А вернее, ни то, ни другое. Просто Михеля данный порядок вещей пока устраивал. Деньги водятся, занятие имеется, даже надсмотрщик объявился.

Где-то в пограничном Эгере пал оклеветанный, захлебнувшийся в собственных интригах Валленштейн – последняя надежда императора, им же уничтоженная.

О генералиссимусе горевали недолго. Хоть и единственный ведал солдатскую душу и не жалел золота для её ублажения, однако живым – жить. Да и опасно стало в открытую симпатизировать тому, кого принародно объявили предателем интересов императора и церкви.

Испанцы, баварцы, валлоны, саксонцы, не прячась, глумились над его памятью, задирали остальных, прекрасно ведая, что завсегда могут позвать на помощь профосову шайку. А не он первый, не он последний. Пришли новые начальнички, возжелали себе чинов, наград и поместий – значит, жди большой драки. Императору видней, пусть его голова обо всех болит. Только давно ведомо, что император – голова, а курфюрсты[173]173
  Курфюрсты (нем.) – буквально князья-избиратели, семь духовных и светских владык, за которыми с XIII в. закреплено право избрания императора Священной Римской империи.


[Закрыть] – шея.

XXVII

Это не ангельские трубы, возопившие о Страшном суде, и это не полковой гобой, выдувающий сбор. Этот неясный гул, и непонятный гам, и страшный шум... всё это в твоей бедной головушке, Михель. А кроме: что-то кололо в боку, что-то отдавило вконец онемевшие, чужие ноги, отчего-то вся спина мокрёхонька, и что-то твёрдое закрывает глаза, не давая доступа свету белому. Если его, конечно, не расстреляли в этот день картечью, свет белый.

Михель осторожно пошевелил сначала правой, затем левой рукой. Хвала Всевышнему – обе слушаются своего непутёвого хозяина. Затем осторожно подтащил правую к глазам, и убедился – то, что закрывает ему свет – твёрдое и холодное. А что у нас после битвы отвердевает и стынет – это и слепому ясно.

– Эге-гей, Михель! – раздалось вдруг недалеко. – Живой, есть вообще здесь кто? Или всех положило.

«Макс, это Макс меня разыскивает! А мне ни крикнуть, ни знак какой подать. Так и пропаду здесь».

– Послушай, служивый, не знаешь, случаем – здесь или подальше стояла батарея старого Фердинанда.

Что отвечали Максу, Михель не слышал, зато каждое слово своего не в меру горластого дружка, молотком вбивалось в уши.

– Нет, родненький, и не проси – возиться с тобой нет ни сил, ни желания. Мне бы Михеля найти, живого либо мёртвого, а тут ты со своими перебитыми ногами. Да не скули ты так жалобно. Ежели я каждого с ногами там, руками, глазами, кишками и прочим буду обихаживать, до Второго пришествия проваландаюсь, а дружка закадычного так и не обнаружу.

Ладно, ладно, пришлю кого-никого – монашка там, али из обоза, всё одно ведь будут раненых собирать. Сказал: пришлю – слово моё из стали.

Несмотря на незавидность своего положения, Михель усмехнулся:

– Из стали. Ты, друг, забудешь этого несчастного раньше, чем повернёшься к нему спиной.

– Кажись, верно шагаю. Вон Фриц валяется, вон Оттон с пикой в брюхе упокоился. Знать и Михель в этом ряду, ежели, конечно, салом пятки не смазал. Что, Вилли, помог тебе новый кафтанчик? Уговаривал же полдня – пойдём пропьём. Нет же – ни себе, ни людям. Куда он сейчас – в крови, глине, ко всему и дырками изъязвлён.

Основательный Макс пару раз начинал раскидывать наваленные груды трупов, тщетно пытаясь отыскать Михеля, ещё раза три вступал в перебранку с ранеными, доказывая, что спасать должен кто угодно, только не он, Макс. Швед из недобитых, чем-то не глянувшийся обычно не кровожадному Максу, схлопотал от него по голове. В конце концов бестолочь Макс, битый час бродил вокруг да около, топтался по Михелю, отдавив вконец руки и ноги, пока не выделил наконец его приметы.

Макс начал тараторить сразу, как только Михель, посаженный поудобней, торопливо опоражнивал, захлёбываясь и обливаясь, его фляжку.

– Глянь-ка, кого я с тебя снял.

– Так это Фердинанд меня облапил, да так и застыл – ни вздохнуть, ни шевельнуться.

Михель настолько ещё был слаб, что не мог пока ни радоваться собственному спасению, ни печалиться по поводу гибели Фердинанда.

– А ведь он же меня собой закрыл. За мгновение до шведского залпа. Мы покатились с гласиса[174]174
  Гласис – насыпь для установки орудий.


[Закрыть], причём я здорово приложился головой. Затем сверху ещё и трупами завалило.

С Максом разве сосредоточишься:

– Шведов в кои веки разнесли! Впервые! Да как – в пух и прах. Погляди, как красиво лежат, стройными рядами – как и накатывались. Жалко, Гюнтер не поднимется, не откроет очи, не порадуется. Он же столько лет о том мечтал. Даже когда никто не верил, что Густава и его выкормышей задержать можно. Все, конечно, о победе грезили, но Гюнтер больше прочих вымаливал. Ну, встань, встань хоть на миг, Гюнтер! Полюбуйся на зрелище невиданное! Порадуй душу!

Предупреждая немой вопрос оторвавшегося от фляжки Михеля, Макс пояснил:

– Заполучил Гюнтер ядро в умную голову. Только брызги посыпались. Почитай, в самой завязке боя. Ничего и сделать не успел, а как рвался до Гийома добраться, да посчитаться за измену...

– И Гийом вон там, в рядах этих синих[175]175
  В рядах этих синих – Густав-Адольф первым пытался ввести армейскую униформу синего цвета.


[Закрыть]. Столкнулись нос к носу. Я не Гюнтер, конечно, саблю опустил, да нашлись кроме меня доброхоты с палашами вострыми. Орал ведь ему, чтобы ружьё бросал, да то ли не услышал, то ли прикипел душой к шведам и решил до конца за них стоять...

– Про Маркуса не ведаю. Чаю, если уцелел – объявится, а ежели не появится, то и гадать не стоит – ясно...

– Полная ведь победа, Михель, понимаешь, полная и окончательная. Я сам до сих пор поверить не могу. Хотя и дрались они как черти. Большую часть шведов отправили к их королю – в преисподней ему прислуживать. Пленных вон – сотнями гонят. Конница, как обычно, повеселилась. А у меня, как на грех, – тут голос Макса предательски дрогнул, и он украдкой от Михеля смахнул набежавшую слезу, – Гнедка прикончили. Потерял конька верного, обезножел. Гнали мы их без роздыху и всякой пощады. Вдруг один обернулся и приложился. Да столь внезапно – ни отвернуть, ни успеть. Пришлось лошадку вздыбить: как ни крути, своя шкура дороже. Самое скверное – добивать ведь пришлось друга верного, конька своего. Остался пешим, ну и ни добычи, ни пленных выгодных. Пришлось возвращаться. Тебя вот решил отыскать.

– Вот и вся добыча, – Макс раскрыл ладонь, – сплошные медяки.

Макс, широко размахнувшись, зашвырнул деньги, и даже руку вытер о полу кафтана.

– Чё я ещё пришёл, – пустая фляжка отправилась вдогонку за монетами. – Последнюю волю Гюнтера выполнить. Передать слова его...

– Гюнтер нарочно прибег, когда уже построение объявили и можно было вполне угодить в профосовы лапы за уклонение. Сказал, что до меня ближе, чем до тебя, три раза повторил, прежде чем убедился, что я запомнил.

– Вот, что он велел тебе передать. Только не перебивай, я сам был весьма удивлён. Ты же знаешь, он у нас логик. Был, – добавил Макс, помрачнев. – Поэтому слушай. Во-первых, Гюнтер сказал, что мы победим, но Ришелье этого императору никогда не простит, значит, война будет продолжаться. Значит, опять католики будут резать друг друга во славу Антихриста. Затем он сказал, что больше не может удерживать нас, не имеет права. И ты, Михель, можешь уйти, если желаешь. Потом сказал, что будет искать смерти, ибо жизнь для него утеряла всякий смысл. И ещё добавил, изрядно меня напугав, что понял главный принцип этой войны – она бесконечна. И вестись будет до скончания мира. Михель, что делать будем?

– Уходить, – пожал плечами Михель. – Помоги подняться.

– Гюнтер, Гюнтер. Последняя, пожалуй, чистая душа отлетела к престолу Господню.

– Да уж. У нас в армии и капеллана-то, верно, не осталось, что мыслит, не болтает, а именно думает как Гюнтер.

– Макс, со мной пойдёшь? – в упор спросил Михель, обрывая тягостные раздумья.

– Веселье обещаешь?

– Да уж не без этого.

– А, понял о чём ты. Вернее, вспомнил. В моряки, что ль, зазываешь?

– Не столько в моряки, как в «морские братья».

– Братья, сёстры, полубратья, полусёстры. Ты прям, как в монастырь ведёшь. Везде одно и тож – правят сила и деньги.

– Так вдвоём мы ещё чего-то да стоим.

– Насчёт кишки выпустить из любого «брата»? Это уж само собой.

– Тогда уходить надо прямо сейчас. Пока не очухались от боя, не начали порядок наводить, убыль считать да новые роты сбивать.

– А что с Маркусом? Он вроде тоже из наших.

– Не пойдёт же. Ты же прекрасно знаешь, он сухопутчик по натуре. К тому ж, судя по всему, они сейчас с Гюнтером под ручку возвращаются в лоно Творца.

– Твоя правда. Гюнтер и сам в наиопаснейшее место полез и этого телка с собой уволок. Где они стояли, сейчас все лежат.

Послушай! До утра время терпит. Явно праздник большой будет, в честь такой победы. Пир горой и так далее. Не шутка ведь – самого шведа в первый раз за войну разнесли, да ещё как! В пух и перья! Лагерь их взят. Горн[176]176
  Горн – шведский командующий.


[Закрыть] в плену! Говорят, добыча агромадная. Неужто господа-командиры не поделятся? Их же на пики возденут, коли героев-солдат не уважат за дело великое, не позволят достойно помянуть павших. Утром и потопаем.

– Ага, со страшного похмелья. К тому ж пир на неделю растянется.

– И погуляем. Будет что вспомнить, о чём порассказать на далёких морях. К тому ж дело требует подготовки – коней там достать, снаряжение, провиант. Путь неблизкий. Кони за мной, конечно. Счас их без хозяев столько, что десяток региментов беглецов снабдить можно. Кстати, не успел тебе сказать. Поп, которого Хуммелем[177]177
  Хуммелем кличут – Homme! – по-немецки «шмель».


[Закрыть] кличут, нажжужал тут по пьянке, что Фердинанд завещание на твоё имя составил. Не мне, правда, в уши то говорено, но верные люди передали. Пушки, огнеприпас наличный, коней, упряжь и прочее батарейное хозяйство он, конечно, в пользу армии отписал, если ты не захочешь принять батарею. Зато вся личная движимость и недвижимость – твоя. Грех бросать.

– Фи, там барахла – кот нанюхал. Пара кафтанов. Ему армия самому прорву деньжищ должна, и вряд ли когда отдадут. Все ведь на свои кровные, перед боем так потратился – монетки за душой нет.

– Хоть десяток гульденов выручим на круг – и то хлеб. К тому ж пару коней всегда можно выпрячь из лафета на сторону.

– Толку с артиллерийских битюгов.

– Твоя правда. Тогда я лошадей достаю, точно. А битюгов можно под победный шумок и на другую батарею толкнуть. Либо в обоз.

– Сейчас все продавать начнут, да задешево. Покупать нет. Хотя ты прав, Макс. Нечего спешить как на пожар. Верно, здорово я башкой хрястнулся. Собрался в чём есть идти. Вечно ты у нас торопился, сейчас наоборот.