Текст книги "Параллельные прямые"

Автор книги: Сергей Шкенёв

– Когда?

– Только что. Подполз с гранатами до самого ДОТа, приподнялся для броска, тут его и срезало. Мы на выручку пошли… Но что смогли под таким огнём?

– Не вытащили? – уточнил генерал.

– Куда там? По любому шевелению лупят.

– Может живой ещё?

– Вряд ли, с двадцати-то метров.

– Всё равно нужно попытаться.

– Да мы….

– Я и не упрекаю. Вы сделали всё что могли. Теперь моя очередь.

– Но, Ваше Высокопревосходительство…,– попытался возразить Хванской.

И был остановлен начальственным окриком:

– Вы мне указывать будете, господин есаул?

Таксу, рванувшемуся за хозяином, тоже досталось. Он молча выслушал матерный приказ оставаться на месте, обиженно поджал хвост, грустно повесил уши, забился в щель между ящиками и притих. Потому никто и не заметил, как он выбрался с обратной стороны и потрусил вслед спешащему генералу, стараясь маскироваться на редких проталинах.

А Архангельский уже полз по-пластунски на высоту, пробираясь от окопчика к окопчику, которые успела вырыть живучая пехота.

Сто метров до ДОТа. Немецкие пулемётчики заметили движение внизу и начали стрелять. Две пули ударили в лужицу перед самым лицом, больно хлестнув по щекам ледяным крошевом.

Пятьдесят метров. Уже хорошо виден полковник. Кажется не жилец – шинель на спине топорщится тёмными клочьями, и вокруг головы расплылось красное пятно.

Тридцать метров. Вот этот бугорок даёт небольшую мёртвую зону, в которой Дёмин готовился к последнему рывку. Видны отпечатки его локтей и кружевные обрывки какой-то тряпки с пятнами крови. Был ранен? Скорее всего, в левую ногу. Дальше видно, что начал её волочить за собой и потянулся кровавый след.

Гавриил подобрался вплотную и тяжело вздохнул – убит. Теперь осторожно взять за воротник и тянуть. Что за шум сзади? Кажется, отвлекают внимание на себя. Хорошо, молодцы, и знают же все, что для красного генерала рискуют. Ну…ещё чуть-чуть… Что же ты такой тяжёлый, Константиныч? Помнишь, двадцать, нет, девятнадцать лет назад? Это же твой взвод успел навести переправу…. Как ту речку звали? Неважно…. Мы отступали, а ты успел…. А я не смог. Извини, Константиныч. Меня не узнал…. А подаренная тогда сумка сохранилась. Её с убитого немецкого полковника сняли. А теперь они – тебя….

Архангельский всё пятился, стараясь скорее добраться до непростреливаемого участка, и вдруг остановился. В руке Дёмина так и осталась связка из двух гранат, судорожно сжатая в последнем движении. Гавриил Родионович осторожно отпустил шинель, потянулся, пытаясь достать, и чуть привстал над пригорком.

Пули ударили в грудь и плечо, опрокинув навзничь.

– Надо же… доигрался… а от ядра больнее.

Такс вжался в снег, спрятавшись за лежащим неподвижно офицером, и стучал зубами от страха. Холодный ужас заставлял подниматься короткую шерсть на загривке и делал ноги мягкими и непослушными. Большой Серый Камень громко лаял, огрызался стаями летающих ос, свистящих над головой. И уже убил Большого, от которого всегда так вкусно пахло колбасой и коньяком. Где же хозяин? Почему так долго? Нельзя близко подходить к страшному Камню.

Куда ты пополз? Загрызут…. Не слышит…. Нужно самому ближе.

В собачьем горле собралось рычание, но наружу вышло лишь визгливым поскуливанием. Он перебрался через убитого и пополз. Вот он, хозяин. Тащит Большого. Ты что, не видишь? Осторожно! У него в руке громкая смерть!

Хозяин, ты почему упал? Ты что? Ты почему лежишь? Нужно бежать, бежать, бежать. Подальше от злого камня.

Не молчи! Почему не погладишь? Не молчи! Вот он я – самый красивый и смелый. Я же пришёл к тебе. Не будешь ругаться? Почему ты смотришь в небо? Там нет меня. Не молчи. Я залижу твои раны. Мы завтра пойдём играть? Не молчи. Кровь…. Везде кровь. Вставай, нам нужно бежать. Хозяин, не молчи. Почему так много крови? Ты не можешь умереть…. Не смотри в небо. Там нет меня. Я же пришёл к тебе. Я в чём-то виноват? Где твоя рука? Ты только погладь, а кровь я вылижу. Ты не можешь умереть. А как же я? Хозяин, не молчи. Ты устал? Хорошо, отдохни, а я посторожу. Я сам загрызу твою смерть. Смерть? Где она? Хозяин, ты только подожди, не уходи без меня.

Такс рванул из руки полковника Дёмина связку, разрывая ещё тёплые пальцы, и бросился к вершине.

Суки-суки-суки-суки! Я буду вас грызть. Что так громко стучит внутри, мешая бежать? Суки! У меня ваша смерть. Суки! Хозяин, ты не думай – я храбрый. А ты меня похвалишь? И мы пойдём гулять? Суки! Это вы виноваты, что хозяин молчит и смотрит в небо. Суки! Я принёс вам смерть. Это ты посылаешь летающих ос? Глотку порву!

Глухой взрыв выплеснулся из бойниц и выбросил наружу покорёженный пулемёт.

Есаул Хванской плохо запомнил дальнейшее. Только метнувшуюся к амбразуре тень, вспышку внутри, и собственный крик:

– Пленных не брать!

Он первым прыгнул внутрь, в упор разнёс голову оглушённому пулемётчику, и пинком открыл покорёженную дверь в следующее помещение. Вроде бы потом была стрельба, кого-то дорезали ножами.

В памяти всплывал стоящий на коленях немец в морской форме и его голос:

– Я капитан первого ранга Канарис!

Хванской ударил прикладом в лицо и бросил через плечо:

– Добейте каналью.

Кажется, подпёрли бревном двери второго укрепления и заливали в отдушины бензин. Есаул прикурил папиросу и бросил горящую спичку туда же. Крики снизу не помешали расслышать:

– Дмитрий Иванович, а генерал-то, похоже, живой. Почти живой.

– Срочно врача! И радируйте в Минск, пусть самолёты вылетают. И Деникину сообщите.

Глава 25

 
А вчера у поэта в гостях, был прозаик Эжен Несознанский.
Кушал водку и горько рыдал о святой, православной Руси.
А потом матерился, крестясь. Стукнул тёщу селёдкой исландской.
И под жуткий семейный скандал был отправлен домой на такси.
 

Сергей Трофимов

Есаул ещё не успел отойти от горячки боя, как навалились новые заботы и обязанности. Раненым нужно было срочно оказывать помощь, много тяжёлых, а на весь полк только один врач. И тот из земских, хирургию чуть ли не по журналам самостоятельно изучал ещё перед войной. И радиостанция сдохла, не перенеся грубого обращения. Найти бы ещё, какая сволочь её уронила в лужу.

– Принимай командование, Дмитрий Иванович, – капитан Башаров отбросил трофейную винтовку, которую использовал вместо костыля, и сел прямо на грязный бруствер, осторожно вытянув раненую ногу.

Хванской оглядел его – красавец! Порванный в нескольких местах китель, на белой эмали Георгиевского креста следы вражеских зубов, разрезанная штанина, из-под которой выглядывает край повязки, да ещё и фуражку где-то потерял.

– Тебя каким шайтаном сюда принесло, Алишер? Ты у нас артиллерия, или кто? Так какого чёрта пушки бросил?

– А ты не ори на меня! – огрызнулся князь. – Мне что, с неба снаряды свалятся? Или прикажешь банками с тушёнкой заряжать?

– Я не про снаряды говорю. Чего в атаку попёрся?

– Не твоё дело, понял? У меня с немцами свои счёты.

– Это, какие же?

– Сначала полк прими, потом и спрашивай.

– С ума сошёл? И постарше меня званием имеются.

Капитан ответил не сразу:

– Зараза, больно то как. Вроде бы только мясо продырявило.

– Зубы не заговаривай.

– Угу, стоматолога нашёл. А что до старшинства – так говорил я уже со всеми. Тебя и предлагают. Подожди отнекиваться. А кого ещё?

– А ты сам?

– У меня пушки есть.

– Полковник Величко?

– Отказался. Не знаешь разве о его увлечениях? Сходи, посмотри – если сможешь из самолёта вытащить. На старости лет решил в лётчики податься. Говорит: – «Попрошу отпустить на Дальний Восток, к Егорову. Очень уж хочется японцев побомбить.» Всё Порт-Артур простить не может.

Услышав про самолёт, Хванской оживился:

– А он летать умеет?

– На этом? Пожалуй, что нет.

– Чего там уметь? Завел мотор, нажал на газ, и рули себе потихоньку до самой Первопрестольной. На других то получалось? Зря в Париже учился?

– На маленьких…, а этот, смотри какая громадина, – Башаров внезапно замолчал, покрутил головой, вслушиваясь, и потянулся за брошенной на снег винтовкой.

Есаул положил руку на кобуру и попытался разглядеть приближающуюся опасность. Недобитые немцы?

– Что случилось?

Вместо ответа капитан поднялся, опёрся об импровизированный костыль и быстро похромал прочь, только потом бросив на ходу:

– Смываюсь, Иваныч. Сюда наш лекарь идёт. Отдувайся сам, а я лучше временно дезертирую.

Подошедший спустя пару минут доктор был как две капли воды похож на Антона Павловича Чехова. Или на изобретателя радио – Попова. Хванской их часто путал, постоянно забывая, кто из них написал «Вишнёвый сад». И ещё чем – маслом или акварелью. Просто братья-близнецы – пенсне, борода клинышком.

Полковой врач тоже не чуждался литературной деятельности, споры о которой порой приводили к бесплодным попыткам вызвать критиков на дуэль. Но кто согласится дать сатисфакцию штафирке?

Со временем желающих спорить становилось всё меньше и меньше, и Александр Дорофеевич перенёс свои творческие эксперименты на пациентов. Правда, многие предпочитали переносить лёгкие ранения в строю, чем слушать бесконечные рассказы о своих произведениях, состоящих из весьма вольных переделок Овидия и Горация. Сам Дмитрий Иванович их не читал, но вполне доверял мнению специалистов.

– Господин есаул, я к Вам по делу! – издали крикнул лекарь.

– Внимательно слушаю, господин Обердовский.

– Мне сказали, что Вы наш новый командир полка. Так?

Хванской замялся, но отступать было некуда и пришлось принимать решение:

– Ну-у-у…в какой-то мере.

– В любой, – решительно отрезал служитель Эскулапа. – Кому-то нужно взять на себя ответственность за жизнь генерал-майора Архангельского. Ему срочно нужна операция.

– Так делайте. Я то причём?

Обердовский скромно потупил глаза, явно не желая признаваться в некомпетентности, и пояснил:

– Не могу! Знаете, это мистика какая-то – скальпель не берёт.

– Кто не берёт? – не понял есаул. – Генерал не берёт? Так, наверное, не нужен, всё равно без сознания лежит.

– Нет, скальпель кожу прорезать не может.

– Доктор, Вы сегодня лишнего…не того?

– Не учите меня хирургии, молодой человек. Вам мама в детстве не объясняла, что нужно уважать седины старших? Если говорю – не могу, значит, так оно и есть. Нужно срочно отправлять его в Москву, пусть там разбираются со своими железными генералами.

Обердовский говорил что-то ещё, не в силах остановиться, но его слова утонули в бешеном рёве спешащего по дороге мотоциклета. Перед командиром самокатчик резко затормозил, и в лихом развороте окатил стоящего рядом лекаря щедрой порцией жидкой грязи из-под заднего колеса.

– Донесение от капитана Трошина!

Дмитрий Иванович насторожился. Эта рота была оставлена для контроля за железнодорожной станцией, и новости оттуда могли быть самые печальные. Вплоть до прибытия подкрепления к противнику. Вариант, конечно, самый маловероятный, но чем чёрт не шутит.

– Что за донесение? – нетерпеливо потребовал он. – Я новый комполка, докладывайте.

– Только что подошёл бронепоезд.

– Чей?

– Вроде бы наш. Ой,…как новый комполка? А Николай Константинович где? Там его требуют.

– Ты можешь нормально объяснить? – вскипел Хванской. – Полковник Дёмин погиб. Кто его может требовать?

– Не знаю, – пожал плечами посыльный. – Только из бронепоезда никто не выходит, держат всё под прицелом, и просят командира на переговоры.

– Мать вашу! – выругался есаул. – Поехали!

– Постойте, – закричал разволновавшийся доктор. – А что с генералом делать?

– Лечить, – посоветовал Дмитрий Иванович, залезая на заднее сиденье мотоциклета. – А если умрёт – пойдёте под трибунал, Александр Дорофеевич. И наплевать что штатский – по закону военного времени. У Вас какой размер шеи?

Зловредная машина взвыла, заглушая возражения лекаря, и выплюнула из-под заднего колеса новую порцию грязи. Обердовский жалобно посмотрел на заляпанные штаны, погрозил кулаком вслед удаляющимся мотоциклистам, и ушёл, бормоча себе под нос:

– Хорошо говорить – лечи. Чем? Мне что теперь, в ране ломом ковыряться? Понаехали, понимаешь, твердокаменные большевики. А же врач, а не каменотёс.

Бронепоезд выглядел…как обычный бронепоезд. Мало ли на них нагляделся ещё в гражданскую? Железо, пушку, пулемёты, ещё две пушки…. Вот только национальную принадлежность так сразу и не определить. Двуглавый орёл на бортах еле проглядывал из-под толстого слоя жёлто-зелёной краски. А рядом красовалась наспех замазанная, но вполне читаемая кокетливая надпись на польском языке: – «Маршалу Пилсудскому от коханок». И поверх всего этого, красными аршинными буквами – «Христолюбивый Красноармеец». На крыше среднего вагона – голубой флаг с золотыми солнечными лучами, расходящимися из центра, в котором отчётливо был виден пропеллер с белыми крылышками.

«Господи помилуй, откуда взялась советская авиация? Или большевики придумали летающий бронепоезд? С них станется. А что мы с этого можем поиметь?» – такие мысли пронеслись в голове есаула, когда он колотил рукояткой револьвера в усеянную заклёпками дверь.

– Кто там? – чуть приоткрылась смотровая щель, и оттуда вылез автоматный ствол.

– Я командир полка, – откликнулся Хванской, осторожно сдвигаясь в сторону из сектора обстрела.

Дверка беззвучно распахнулась, и выглянул красноармеец с погонами старшего сержанта на кожаной тужурке.

– Заходите, товарищ белогвардеец, командир ждёт, – и гостеприимно качнул автоматом, указывая направление.

Командирское купе располагалось совсем близко. С узкой кровати навстречу встал высокий блондин с холодными глазами последнего варяга и представился:

– Капитан Макс Имушкин. Вы полковник Дёмин?

– Я есаул Хванской, Дмитрий Иванович. А Николай Константинович убит в бою.

– Извините. Я направлен в распоряжение генерала Деникина для создания пограничной стражи Великого Княжества Литовского. У Вас когда следующий сеанс связи с Антоном Ивановичем?

– Понимаете, капитан, при штурме аэродрома наша радиостанция пострадала и восстановлению не подлежит.

– Так аэродром захвачен? Отлично. А почему не воспользовались радиоузлом в диспетчерской, или как тут она называется?

– Там тоже всё вдребезги. От всего хозяйства остались только две казармы, склад ГСМ, взлётная полоса с тремя сожженными литовскими истребителями, и один немецкий самолёт.

Советский пограничник сразу оживился:

– Какой?

Есаул развёл руками:

– Большой, с одним винтом. А в марках и модификациях я не разбираюсь.

– На нём наверняка есть передатчик. Немцы народ аккуратный.

– Вы серьёзно?

– Что, про немцев?

– Нет, про рацию. У нас же ваш красный генерал весь израненный лежит. Нужно срочно оперировать, а некому. Наш лекарь говорит – только в Москву.

Капитан задумался, закусив нижнюю губу.

– Знаете что? Наверное, придётся мне лететь. Советская власть боевыми генералами не разбрасывается. Заодно и остальных тяжёлых захвачу. Их много?

– Вместе с Архангельским – четверо…, осталось. А Вы что, лётчик?

Макс Имушкин ностальгически вздохнул:

– Бомбардировщик. По крайней мере, полгода назад был им. Ну что, едем к Вам?

– У меня тут мотоциклет…

– Ну его на хрен, – отмахнулся пограничник-бомбардировщик. – Семёнов!

– Здесь, товарищ капитан, – откликнулся давешний сержант.

– Пусть выгружают мою танкетку. И скажи капитану Филипову – остаётся за меня.

Упомянутый заместитель сам появился в дверном проёме:

– Ты куда собрался, Андрей?

Имушкин нахмурился:

– Виктор Эдуардович, сколько можно напоминать о соблюдении маскировки? Пока мы не вернулись на Родину, называйте меня Максом. Я пока в Москву сгоняю. Постараюсь вернуться завтра к вечеру. Товарищ есаул, своего врача отдадите? А то, мало ли чего в полёте случится? Пусть приглядывает.

– Конечно-конечно, – не веря своей удаче поспешил согласиться Дмитрий Иванович. Не дай Бог капитан ещё передумает, и решит лететь без сопровождающего.

Житие от Гавриила

Я открыл глаза и увидел перед собой Чехова. Он стоял вполоборота и что-то бормотал себе под нос, размешивая подозрительного вида жидкость в высоком стакане. Погодите, товарищи, меня вроде бы убили? Это что, получается, вернулся домой?

А почему тогда Антон Павлович? Он, хотя и врач по профессии, проходит у нас совсем по другому отделу. Занимается распределением душ актёров, строго следя за тем, чтобы никто из снимавшихся в мыльных операх не попал в Рай.

– Вы очнулись, товарищ генерал?

Нет, это не Чехов, голос не тот.

– Где я?

Действительно, где? Что это гудит, и почему изредка покачивает?

– Мы в самолёте, – объяснил врач.

Точно – это врач. Иначе, зачем в белом халате?

– Как я сюда попал?

– Вы были сильно ранены, пришлось эвакуировать. Попить не хотите?

Шершавый язык не дал выговорить ни слова, и пришлось кивнуть, что отдалось болью в груди. Тип в пенсне поднёс стакан к моим губам. Несмотря на странный вид, вкус оказался приятным.

– Спасибо, – я попытался улыбнуться. – Что это?

– О-о-о! – воскликнул доктор. – Это амброзия чистая со сладким нектаром. Напиток богов и поэтов. Образно говоря. А так – вода, подкрашенная красным вином. И чуть-чуть отвара индийской конопли.

– Так Вы поэт?

Собеседник польщено поклонился:

– Имею честь быть им. Позвольте представиться – Александр Дорофеевич Обердовский. Хотите послушать мои стихи?

Ох, больно то как. Ладно, пусть читает, может хоть немного отвлечёт.

– Только что сочинил. В прошлом году, – пояснил поэт, принимая позу античной статуи. – Фантастическо-патриотическая сага в восьми томах:

 
Мощно ударили крепкие вёсла по глупым главам медноблещущих римлян.
Мудрый, как сто капуцинов, Великий Иосиф направил полки к Карфагену.
 

– Стойте, – перебил я оратора. – Какой ещё Карфаген?

– Вы не поняли, товарищ генерал? Это же альтернативная история. Знаете где развилка? Я поменял местами римлян и карфагенян, и переместил туда товарища Сталина. Правда, здорово получилось?

На кого из нас конопля подействовала?

– Извините, Александр Дорофеевич, поэзия очень трудна в понимании для моего ослабленного ранами организма, но не могли бы пояснить – какое отношение имеют сто капуцинов к Иосифу Виссарионовичу?

– Тоже понравилось? Я, правда, не знаю, что это обозначает, но слово очень красивое. Поначалу пришло на ум – «монгольфьер», но звучанием наводит на мысль о монголах. А о победе над ними у меня следующие шесть томов. Да вы дальше послушайте:

 
Бьется суровый Антоний Деникин во славу железных своих легионов.
Вместе с Великим Иосифом в прах обратив беспробудных вандалов…
– Простите, каких? На всякий случай уточняю я.
– Беспробудных. Варвары. Обязательно должны быть пьяницами. И вот ещё:
В космосы дальние шлёт колесницы велением сердца Великий Иосиф,
Тварей зловредных сражая бессчётно в великом порыве трёхтомником Маркса…
 

Из пилотской кабины выглянул лётчик и ехидно переспросил:

– А как колесницы в космос полетят? Кони без воздуха подохнут.

Поэт сердито надулся, но промолчать не смог:

– Что Вы понимаете в авторском замысле? Я вызываю Вас на дуэль!

– Это пожалуйста. Это завсегда, – согласился пилот и вышел в салон.

При виде внушительных кулаков Обердовский заметно спал с лица и испуганно воскликнул:

– Так нельзя! Зачем Вы бросили руль?

– Не бойся, пешеход, тут штурвал, а не баранка. Я автопилот включил – это же «Хейнкель-Блитц».

Мне стало интересно, и я задал вопрос:

– Разве на них ставят?

Лётчик нимало не смутился:

– Пока ещё нет. Ну, так я старые подтяжки привязал. Авось и долетим.

– Понятно, что в небе не останемся, – сварливо пробурчал доктор, чем и напомнил о себе.

– Что там насчёт дуэли? Ой, извините, товарищ генерал-майор, забыл представиться. Капитан Максимушкин.

– А по имени-отчеству?

– Андрей, – смутился пилот. – Для отчества рано ещё. Вот когда стану майором…

– Станешь, – напророчил я. Только Эскулапа нашего не обижай. По возможности.

– Меня неправильно поняли, – возопил поэт, стараясь вжаться спиной в борт самолёта. – Подразумевалась дуэль литературная, эпиграммами.

– Вот как? – капитан посмотрел сверху вниз. – И позвольте полюбопытствовать у опытного литератора – сколько книг Вы написали?

Обердовский вызов принял, и теперь снисходительно ухмылялся, глядя на Максимушкина, как на несмышлёныша.

– Девяносто две! И ещё семьдесят одну под шестнадцатью псевдонимами.

– Эх, ни фига! Это сколько же лесу на бумагу перевели? Все напечатаны?

Доктор не смутился:

– Я выше этих предрассудков. Любой графоман, выпустивший книгу в издательстве, гораздо ниже моей гениальности. Не надо сравнивать меня и кого-то там ещё. И запомните – никогда Александр Обердовский не будет писать на потеху толпе, потакая её низменным интересам. Это всё завистники наговаривают. Они сидят в издательствах и редакциях, не давая ходу моим творением. Выбирают этого, что про кораблик с белым парусом писал…

– Каверина?

– Да, его! Ну и пусть. Художник обязан быть голодным!

Трагичность момента была поддержана самолётом, который взвыл двигателем, клюнул носом, и начал готовиться к встрече с землёй, стремительно набирая скорость. Капитан, матерясь, метнулся в кабину и полёт выровнялся. Машина снова набрала высоту, и Андрей опять появился в салоне.

– Подтяжки лопнули, – пояснил он, вытирая выступившую на лбу испарину. – Старые совсем, видно кто-то из немецких лётчиков выбросил за ненадобностью.

– А если опять? – побледневший поэт поглядел в иллюминатор, видимо прикидывая расстояние. – Приглядеть бы?

– Так иди, – разрешил лётчик.

Обрадованный закрытием скользкой темы, Обердовский проскользнул на пилотское кресло и прикрыл за собой дверь. Максимушкин только крикнул ему вослед:

– Только не трогай там ничего! – и, понизив голос, – Достоевский.

– Будет Вам, Андрей, гения обижать. Пусть и непризнанного. Они такие хрупкие и ранимые.

– Угу, – согласился капитан. – А мы бесчувственные болваны. Эти…как их там… – зоилы! Я представляю, товарищ генерал-майор, как он Вам надоел, если после двух минут разговора мой мозг начал протестовать и отключаться.

– Да я только что очнулся. Успел только несколько строчек послушать.

– Вот и говорю – не повезло. А может, подшутим над ним? Не всё же нас стихами терзать.

Лежать неподвижно было больно и скучно, перспектива ещё одного литературного диспута ужасала и приводила в шок и трепет, а невинная шутка вполне могла скрасить оставшееся время полёта. И я согласился. Максимушкин наклонился к моему уху и шёпотом высказал свою идею. А неплохо!

– Хорошо, Андрей, идите, подыграю.

Он ушёл к себе в кабину, и оттуда выскочил красный от возмущения Обердовский. И сразу с жалобой:

Я же не трогал…. Что значит, самолёт на курсе рыскает? Сам кривых узлов навязал.

Потом успокоился и предложил:

– Может, ещё что почитать?

Видимо по моему лицу пробежала нервная судорога, потому что доктор изрёк:

– Поэзия весьма пользительна для успокоения нервов.

 
Вот на выборы дружно идут крепкоплечие скифы колоннами ровными по три.
Даже злые кулацкие стрелы в парфянских обрезах стыдливы как голые нимфы….
 

От дикого вопля ужаса меня спас только вовремя появившийся капитан. Он держал в руке листок бумаги и замогильным голосом вопросил:

– Товарищ генерал-майор, а как у вас, у чекистов, поступают с арестованными преступниками?

– Ну, это просто, Андрей, – отвечаю. – Мы их не арестовываем. Сразу же, на месте, предварительно запинываем до полусмерти, а потом пристреливаем.

– Ужас-то, какой! – всплеснул руками поэт.

– Что тут страшного? Возразил я. Обычная процедура пролетарского возмездия в действии. А Вы к чему это спрашивали, товарищ капитан?

Максимушкин как-то по-людоедски посмотрел на Обердовского и вытянул из-за спины громадный тесак. И где он его прятал?

– Извините, господин лекарь, ничего личного.

– В чём дело? Товарищ генерал, о чем это он?

– Сейчас объясню, – капитан выставил перед собой бумагу. – Вот, полюбуйтесь, пришёл приказ о Вашем аресте, как особо опасного преступника. За клевету на Советскую власть и оскорбление самого товарища Сталина. Видно дошли до нужных людей слухи о Ваших опусах. Короче – вышка обеспечена. Пинки пропустим, чтобы не потревожить раненых. Выстрелы отменяются по той же причине. Остаётся одно – резать будем. Желаете наркоз? Не беспокойтесь, самолёт я потом отмою. Куда деваться?

– Я не хочу! – горячо заверил нас Александр Дорофеевич.

– Есть такое слово – надо!

– А может, отпустим его, Андрей? – вступил я в игру. – Жалко же, вроде как – талант.

– Согласен! – Обердовский с надеждой посмотрел на меня.

Максимушкин задумался.

– Но приказ? Сделаем вид, что никого не было? Разве что… точно! С парашютом в Парижском ОСОАВИАХИМе приходилось прыгать? Ах, там нет такого? А с вышки? Аналогично? Тогда придётся без тренировки.

Лекарь посопротивлялся было, объясняя всё боязнью высоты, но внял голосу рассудка. Он придирчиво осмотрел сваленные прямо на полу парашюты, выбрал тот, что побольше, и шагнул к раскрытому люку.

– Первый пошёл! – скомандовал лётчик. А потом повернулся ко мне. – А приятно побыть в тишине, товарищ генерал?

– Давай уж без чинов. И называй меня Гавриилом Родионовичем. Мы когда в Москве будем?

– Где-то, через сорок минут. Уже слышно маяки Ходынского поля.

Я вспомнил испуганную физиономию нашего поэта и рассмеялся, вызвав новый приступ боли:

– А доктору пешим ходом неделю топать.

– Не переживайте, с голоду не помрёт.

– Думаешь, на работу устроится? С французским-то паспортом?

– Нет, Гавриил Родионович, просто он вместо парашюта рюкзак с картошкой схватил.

– Не нам его судить, Андрей. У каждого из нас есть право выбора. Главное – не ошибиться в нем.