Текст книги "Параллельные прямые"

Автор книги: Сергей Шкенёв

Глава 5

 
Не за ранги и медали
Люди крепче камня стали.
Не отдали, не предали
Севера.
 

Олег Митяев.

Москва. Кремль.

Сталин привычно ходил по своему кабинету и курил папиросу, безжалостно стряхивая пепел на ковёр. Небрежно брошенная на стол трубка, пока ещё не ставшая знаменитой, сиротливо дожидалась хозяина возле пепельницы. Хозяин был занят. Тихим, чуть глуховатым, от того более страшным голосом, он устраивал разнос. Заместитель наркома по военным и морским делам С.С. Каменев и заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода стояли навытяжку и молчали, когда Сталин подносил им к носу зажатую в кулаке телеграмму. Портрет Ленина со стены издевательски поглядывал на разносимых товарищей.

– Вы что, не знаете своих подчинённых? И вообще, определитесь, наконец, чьи это подчинённые. Почему телеграммы с «Челюскина» приходят подписанные не начальником экспедиции товарищем Шмидтом, а никому не известным комбригом Архангельским? И что обозначает звание – комбриг ОГПУ? Вы, товарищ Ягода, можете это объяснить?

– Товарищ Сталин, – начал оправдываться придавленный лавиной вопросов Ягода, – может товарищ Менжинский в курсе?

– Копаете под начальника? – прищурился Сталин. – Одобряю. Но давайте дадим заслуженному товарищу умереть спокойно. А может, это товарищ Каменев завёл собственное ОГПУ? Это Вы у нас занимаетесь освоением Арктики? Ваши люди сейчас на "Челюскине"?

– Никак нет, товарищ Сталин. В списках РККА данный комбриг не числится.

– А может это ещё Феликса Эдмундовича люди? – Предположил Ягода. – Он был большой любитель всяческих тайных организаций.

– Б…, – выругался Сталин, – этот польский скрипач и после смерти подгадить сумеет. Но не может же человек дослужиться до комбрига, и не оставить ни каких следов. Должны же они были пайки получать, денежное содержание. Квартиры, наконец.

– У нас всё может быть, – вздохнул Ягода. – А что, Архангельский там не один?

Сталин молча протянул бумагу.

 
«Москва. Кремль. Сталину.
Ввиду тяжёлой ледовой обстановки восточнее Новой Земли, и угрозы срыва задания Партии и Правительства, принято решение идти в Берингов пролив кратчайшим путём через Северный полюс. В сэкономленное время планируется исследование Земли Франца-Иосифа. Просим одобрить изменение географических названий. Общим собранием участников экспедиции, архипелагу решено присвоить название Земля Иосифа Виссарионовича.
10 августа 1933 года
Подпись: комбриг Архангельский, комбриг Раевский, комбриг Лаврентий Берия»
 

– Непонятно, – Ягода пошевелил крохотным квадратиком усов. – Вот этот, третий там откуда взялся. Он же должен Грузией руководить. Однофамилец?

– А пусть хоть полный тёзка, – усмехнулся Иосиф Виссарионович. – Нам ещё один товарищ Берия лишним не будет. Надёжный человек. Два месяца назад меня от пули террориста закрыл. Вы бы на такое решились? Не отвечайте, не люблю вранья. Так что там по «Челюскину» думаете?

– А что, товарищ Сталин, – пробасил в свои усы, которым завидовал сам Будённый, замнаркома Каменев, – неплохой щелчок по носу буржуазным странам получится.

– Вы думаете? – С сомнением произнёс Сталин и подошёл к столу, на котором была заранее разложена карта Арктики и взяв лупу принялся внимательно рассматривать Землю Франца-Иосифа. – Какие нехорошие названия. Самый крупный остров назван именем английского короля. Непорядок.

– Так точно, непорядок. – Подтвердил Каменев. – Я думаю, надо поддержать инициативу товарищей. Посмотрите, Иосиф Виссарионович, – Британский канал, Американский пролив, Итальянский пролив, Австрийский пролив. Ну, куда такое годится? И это на территории первого в мире государства рабочих и крестьян.

– А ещё есть остров Дункана Мак-Лауда, – наябедничал Ягода, почувствовав, что гроза пронеслась мимо. – А из наших названий, только один царский генерал. И ещё адмирал есть, но тоже царский.

Товарищ Сталин неторопливо потрошил папиросы, на этот раз, решив закурить трубку. Каменев с Ягодой подобрались и построжели. Трубка – это знак. Трубка в руке – это принятие важных и судьбоносных решений, от которых могут полететь многие головы. Так и знак того, что, в случае успеха, можно взлететь высоко-высоко.

– Не надо трогать царских адмиралов с генералами. – Негромко посоветовал Сталин. – Товарищ Макаров до чёрных орлов чуть ли не из пролетариев дослужился. К тому же – именно он первым из русских занялся этими островами. А товарищ Брусилов поддержал Советскую власть. Так что, это наш царский генерал. Ведь, правда, товарищ Каменев?

Бывший полковник поспешил согласиться:

– Так точно, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю дать всем островам и проливам имена героев гражданской войны.

– И чекистов, – поддакнул Ягода.

– Нет, не пойдёт, – отрицательно покачал головой Сталин, – герои гражданской войны – это, конечно, замечательно. Но сегодня он герой, а завтра выясняется, что на самом деле это английский шпион, и сволочь сволочью. Как тот же Лев Давидович. Прикажете опять переименовывать? Нет, названия нужно давать в честь проверенных временем и историей товарищей, про которых мы точно знаем, что не изменят. Герои войны 1812 года, например. Да и мало ли других героев? Тот же Ермак. Или Олег Вещий, давший отпор византийскому агрессору на его территории. И прогрессивная общественность на Западе поймёт, что Советский союз – это государство с историей, берущей начало в глубине веков.

– Откуда на Западе прогрессивная общественность, товарищ Сталин? – Задал вопрос Ягода. И пояснил. – Они же все капиталисты.

– Не все. В Америке сейчас депрессия, а когда кушать хочется, то люди сразу коммунистическими идеями проникаются. Ладно, не будем спорить. Подведём краткие итоги нашего совещания. Имеется мнение поддержать инициативу товарища Архангельского. Товарищу Каменеву поручается послать телеграмму от имени Советского правительства, за моей подписью. И приложить список рекомендованных к применению названий. При невозможности пройти до Берингова пролива, пусть возвращаются в Мурманск. Задание, данное партией, будет считаться выполненным. Всё, товарищи. Текст телеграммы принесёте мне на утверждение. Все свободны. И спросите заодно, не родственник ли кому из них, тот Лаврентий Павлович.

«Челюскин» Баренцево море.

– Итак, товарищи, – Отто Юльевич Шмидт обвёл взглядом общее собрание, – как вы уже знаете, по заданию партии и правительства мы меняем курс. Нам поручено ответственное дело, и мы его должны выполнить со всей пролетарской сознательность. У кого есть вопросы ко мне, как к начальнику экспедиции? Задавайте, товарищи, не стесняйтесь.

Руку поднял довольно молодой полярник, заросший бородой:

– Отто Юльевич, а как же моя экспедиция? Мы с товарищем Васильевым должны сменить станцию на острове Врангеля.

– Вот-вот, – поддержал своего начальника гидролог. – А у меня ещё, скоро жена должна родить.

Шмидт наклонился к сидевшему рядом комбригу Архангельскому:

– Этот мудак на зимовку бабу беременную потащил. – Гавриил Родионович в ответ только поморщился.

– Не беспокойтесь так, товарищ Васильев, – ответил Шмидт, – пусть ребёнок в нормальных условиях родится. Вы ведь девочку ждёте? И имя ей подходящее подберём. Францеиосифина – как звучит, а? Не нравится? Тогда – Баренцина. Тоже не подходит? Может, попросим товарища Раевского придумать?

– Да мы просто Машей назовём, – пошёл на попятную гидролог.

– Все вопросы? – Уточнил Отто Юльевич. – Тогда все свободны. Пилоту Бабушкину – начинать собирать свой самолёт, для проведения ледовой разведки.

Житие от Израила.

Народ быстро разошёлся, и в кают-компании остался немногочисленный начальствующий состав, изрядно разбавленный праздношатающимися гражданскими личностями. Я заметил висящую на стене гитару и толкнул Гаврилу локтем в бок.

– Гиви, спой нам, пожалуйста.

– Изыди, я не в голосе. – Отмахнулся непосредственный начальник.

– Добром прошу….

– А в ухо?

– Ладно, сам напросился, – я встал и похлопал в ладоши, привлекая к себе внимание. – Товарищи, вы, наверное, не знаете, какой замечательный талант находится рядом с нами. Но вы его ещё узнаете. Нужно только попросить Гавриила Родионовича исполнить несколько песен.

Одобрительный гул голосов подстегнул моё красноречие. Ну, погоди, Гиви. Узнаешь, как мне в ухо угрожать.

– Вы, наверное, не знаете, товарищи, что сам Шаляпин, слушая комбрига Архангельского, плакал от восхищения, а великий Карузо от зависти посыпал себе голову пеплом, который стучался в его сердце. Так давайте же попросим….

Под вежливыми аплодисментами Гиви сдался. Он взял гитару в руки и подкрутил колки, настраивая семиструнку на привычный ему шестиструнный лад. И, присев на диван, взял несколько аккордов.

– Это не «Каховка», – удивился парторг Белецкий.

Гиви в ответ грустно улыбнулся и запел.

 
Капитана в тот день
Называли на «ты».
Шкипер с юнгой сравнялись в талантах.
Распрямляя хребты,
И срывая бинты
Бесновались матросы на вантах.
 

Мёртвая тишина стояла в кают-компании. Слушатели только изумлённо переводили взгляд то друг на друга, то на исполнителя. Видно, что такого они не ожидали. А Гиви всё продолжал, со знакомой хрипотцой в голосе:

 
Киль как старый неровный
Гитаровый гриф.
Это брюхо вспорол мне
Коралловый риф.
 

Я смотрел на зрителей. Капитан Воронин сидел с распахнутыми глазами и беззвучно шевелил губами, видимо пытаясь запомнить понравившиеся строчки. Корреспондент газеты «Известия», вытирая выступившие слёзы, что-то стенографировал в блокноте. Шмидт вообще уставился в одну точку и, в задумчивости, трепал бороду.

Гиви закончил выступление и вернул гитару на место.

– Это Ваше, Гавриил Родионович? – Спросил Шмидт.

– Нет, Отто Юльевич, не моё. Эту песню написал один мой друг, к сожалению слишком рано умерший.

Пользуясь тем, что на диванчике мы были только вдвоём, я упрекнул Гиви шёпотом:

– Сдурел? Надо было в своём авторстве признаваться. Всенародная известность, сталинская премия и всё такое…. Капусты бы срубили на халяву. Чего опять в ухо-то? Что я такого предложил?

От немедленной расправы, путём бития в многострадальное ухо, меня спас появившийся в кают-компании Кренкель, отсутствовавший на собрании по причине вахты. Он издалека, с самым заговорщицким видом начал подавать мне таинственные знаки, сразу расшифрованные бдительным Гиви.

– Только попробуйте коньяк у меня спереть….

– И в мыслях не было, – я сделал честное лицо. На самом деле, зачем пробовать, когда две бутылки сегодня утром поменяли своего хозяина и местожительства. Одна пойдёт Решетникову, а вторая – на обмытие, в случае удачной попытки.

Я оставил Гавриила купаться в лучах чужой славы и, вслед за радистом, покинул общество ценителей искусства, предпочтя им более прозаичного технаря Теодорыча. Слава, она что? Сегодня есть, а завтра взошёл новый кумир на небосклоне, и вот сидишь ты в одиночестве, уныло взирая на оклеенные собственными афишами стены.

В радиорубке Кренкель с гордостью вытащил из-за пазухи газетный свёрток.

– Вот. Только подходящего сухого дерева не нашлось, – пояснил он. – Так боцман, на радостях, что Тихвинскую вернули, весло от баркаса подарил. А чего? Там лопасти широкие.

Я развернул газету. Батюшки! Шеф, как живой. И лысина так же розово поблёскивает. Определённо, этот Решетников большой талант. Как расписал, а? Будто на фотографию смотрю.

– Подойдёт? – С надеждой спросил радист, искоса взглянув на стоящие под столом бутылки. – Или перерисовывать придётся?

– Не знаю. Пробовать надо.

Со стороны, наверное, смотрелось довольно оригинально – чекист в высоких чинах лезет на мачту, сжимая в зубах брезентовую сумку. В неё мы спрятали решетниковскую икону, во избежание ненужных вопросов и пересудов. Только палуба была пустынна, за исключением Кренкеля, снизу руководившего модернизацией своей антенны. Все были заняты на вахтах, а немногие штатные бездельники, видимо, до сих пор осаждали комбрига Архангельского. Я закрепил сумку с иконой, и посмотрел вниз.

– Как, Теодорыч? Так нормально будет?

– Хорошо, Изяслав Родионович. Только осторожней там, не упадите.

Вот рожа немецкая…. Ну зачем говорить под руку? Точнее, под ногу. Она то, как раз неловко подвернулась, а так как в это самое время я пытался прикурить, стоя в обнимку с мачтой, то не удержался и полетел вниз. Но не долетел. Захлопали, расправляясь, крылья за спиной, и, под заторможенным взглядом Кренкеля, я мягко приземлился рядом с ним.

– Что это было, товарищ комбриг? – Ошалело вращая глазами спросил радист.

– Ты ничего не видел, Эрнст Теодорович, – строго предупредил я. – Это сверхсекретные разработки. Беляева читали?

– Про человека-амфибию? Так это правда?

– Я про Ариэля. Ах, да, роман ещё в черновиках. Но как выйдет из печати, обязательно прочитайте. А про происшествие – никому

Житие от Гавриила

Как по предательски подставил меня Изя с этой гитарой. И бросил среди новоявленных поклонников. Ладно ещё верный такс, отожравшийся до состояния кабачка, с трудом запрыгнул на диван и лёг, положив голову на лапы. А мне опять вручили гитару и попросили спеть. Что им теперь? Разве что вот эту, любимую, из Сергея Трофимова:

 
Мы дети любви пропавшие где-то
В дебрях славянских болот.
С крестом на груди.
С повадками зверя
И дерзостью бешеных псов.
Опричник и вор,
Святой да охальник,
Учитель и пьяный палач.
Трёх коней
Гоним по лесу вскачь.
 

Ага, вижу, многие заёрзали на месте. Парторг с красном рожей что-то пристально на полу разглядывает. Нравится, ядрена кочерыжка? Ну, сами напросились.

 
Мы верим в Христа,
В счастливое завтра,
И в лешего с Бабой Ягой.
Жалеем слонов
С далёкой Суматры,
И ближних пинаем ногой.
Мы терпим нужду.
Томимся богатством
И ищем потерянный след
В ту страну, где не бывает бед.
Зашевелились, толстожопые? Припев нужен?
Там-там-там – вечное лето.
Там-там-там – вечная жизнь.
Там Господь каждому даст конфету
И позовёт в свой коммунизм.
 

Белецкого сейчас кондрашка хватит. А сам виноват, сидел бы в своей каюте, патефон бы слушал. И вся кают-компания затаила дыхание, только известный вольнодумец Лаврентий, скромно сидя в уголке, показывал оттопыренный большой палец в одобрительном жесте. А струны уже сами звенели:

 
Мы ценим других,
Читая некролог
У серой могильной плиты.
И топчем живых,
Мол, век наш недолог,
На всех не найдёшь доброты.
 

Закончил песню в абсолютной, чуть ли не космической тишине. Из неловкого положения, собравшихся выручил Кренкель, неожиданно появившись в дверях.

– Гавриил Родионович, Вас товарищ Раевский в радиорубку просит.

Провожал меня дружный вздох облегчения.

Изя сидел перед радиоприёмником, руками вжимая в голову наушники. Наш приход не заставил его обернуться. Вот ещё один радиолюбитель нашёлся. Неужели это так заразно? Наконец он обернулся.

– Гиви, есть контакт.

– Сам ешь свой контакт.

– Говорю, связь установлена, – почти проорал Изя мне в лицо. – Только не слышно ни хрена. Но голос знакомый.

– Дай сюда! – Я отобрал наушники и столкнул напарника со стула. В эфире, сквозь шумы и треск, на пределе слышимости, доносился забиваемый чужой морзянкой голос. – Изя, дай карандаш и бумагу.

Напряжённо вслушиваясь, я начал записывать обрывки слов. …обуй… Опять треск. …мизер… тур… Какой-то свист.

– Какой мизер? – Возмутился Изя. – Кого обуть? Они что, в преферанс пулю расписывают?

– Заткнись! – И я продолжил записывать.

Так, опять свист, обле… джем… обуй… пытай… на связь… повой… лай….

– Нет, Гиви, они издеваются? – Кипел товарищ Раевский. – Повой, полай. И всё это с джемом.

– Подождите, товарищи, – вмешался Кренкель. – Можно мне послушать? Я привык DX в эфире вылавливать.

Радист надел наушники и взял карандаш.

– Так…. Так…, – бормотал он себе под нос, – славненько…, чудненько. Ну, это всё понятно.

– Что там?

– Вот, смотрите. – И Кренкель вслух прочитал. – Попробуйте оптимизировать контур. У вас проблемы. Помочь не можем. Попытайтесь выйти на связь по-новой. Николай.

Обрадовал. Так обрадовал, что сейчас плясать начну.

– Эрнст Теодорович, а про какой контур речь шла?

Радист посмотрел на Изю, и, запинаясь, ответил:

– Да понимаете, Гавриил Родионович, это изобретение товарища Раевского. Мы вот тут икону на антенну закрепили.

– Зачем?

– Ты что, товарищ Архангельский, – Изя пришёл выручить радиста, – не помнишь? Мы же у себя в ОГПУ изучали влияние артефактов на радиосвязь. Забыл?

– Так, то артефактов. А где вы икону настоящую на корабле взяли? У нас судовой церкви нет.

– Зачем нам церковь? И икона лучше настоящей получилась. Решетников нарисовал. Представляешь, Гиви, Николай Чудотворец как живой. Лучше фотографии.

– Дурак ты, товарищ Раевский. Ты бы ещё портрет Любови Орловой туда закрепил. Иконы же пишутся по определённым канонам. Вот Теодорыч свои приёмники по схемам паяет, и тут так же. Параметры совсем другие получились. И как ты ещё с редакцией «Плейбоя» связь не установил?

– А разве шеф и там снимался?

– Мало ли где он снимался, – одёрнул я подчинённого. – Лучше думай, где настоящую икону достать.

– На «Пижме» должна быть. – Вдруг заявил Кренкель.

– Там-то откуда?

– Я видел, как они в Мурманске грузились. Там среди зеков священник был, в рясе и с крестом. Ещё чемодан нёс. В нём точно иконы есть.

– Теодорыч, давай связь с «Пижмой». – Взмолился я.

– Не могу, – развёл руками радист. – С ними уже десять дней связи нет. Каждые два часа вызываю, и днём и ночью.

У меня появилось огромное желание взять молоток потяжелее, и пройтись победным маршем по громадным шкафам радиостанции. Видимо оправдываясь в неудаче, она виновато гудела всеми лампами и умформерами. Подлизывается, сволочь. Ладно, не обижу.

– Изя, я к Бабушкину. Помогу со сборкой его тарахтелки и лечу с ним.

– Добро. Я тут пока побуду. Может, ещё что придумаем. Ты только не шлёпнись с той этажерки.

– Товарищ Архангельский не упадёт, – Заверил Кренкель, чем заслужил мой удивлённый взгляд.

Глава 6

 
Мы взлетали как утки,
С раскисших полей
Двадцать вылетов в сутки.
Куда веселей
Мы смеялись, с парилкой туман перепутав.
 

Владимир Высоцкий

Житие от Гавриила.

И кто обозвал эту ласточку тарахтелкой? Я обозвал? Да креста на вас нет, окаянные. Вот Изя, тот мог обозвать. Этажеркой. Но точно не я. Потому, что влюбился в этот самолётик с первого взгляда. Вот Вы, да, именно Вы, верите в любовь с первого взгляда? Что ж, я и раньше подозревал всех людей в цинизме и мизантропии. Признаться, и сам людей не люблю. Так, то людей!

Мы втроём уже полчаса ползали по амфибии Ш-2, в просторечии называемого «Шеврушкой». Мы – это я сам, лётчик Михал Сергеич Бабушкин, и техник Мойша Шниперсон, двухметровый детина, странной волею судеб имевший роскошную белобрысую шевелюру и нос картошкой. Мы монтировали крылья и двигатель, до поры лежавшие в сухом трюме, и машина ласково звякала, в ответ на прикосновение гаечных ключей.

Как идеальная женщина, встретившая любимого мужа после длительной командировки. Можете себе представить идеальную женщину? Радующие глаз формы, благодарная отзывчивость на уход и ласку. Неприхотливая и надёжная. Нет, это не про женщину. У них не может быть такого ангельского характера, как у гениального творения инженера Шаврова. Уж поверьте мне, как специалисту. Нет, не по самолётам – по прекрасной половине человечества. Что? Нет, собаки к человечеству не относятся. Помнится, была у меня одна…. Далила, кажется. Или Юдифь? Нет, этой Изя голову снял при попытке покушения. Забываю…. Она всё в Путивле, на забрале плакала. Всё ко мне полететь порывалась. Полететь? Ах, да…. Я же о «Шеврушке» рассказывал.

Не зря, наверное, поговаривают, что Вадим Борисович собирал самый первый, опытный образец, в собственной спальне. Я бы тоже не отказался от такой красотки в спальне. А крылья в детской делал. Вот повезло человеку с семьёй. Или самолёту с человеком?

Соловьями запели шлюпбалки, потихоньку вываливая летающую лодку за борт. Несколько добровольцев крутили лебёдки, а значительно большее количество народу давало советы по наиболее безопасному спуску самолёта на воду. Всё же размах крыльев в тринадцать метров требовал некоторой осторожности. Но вот уже «Шаврушка» закачалась на мелкой волне, притянутая к «Челюскину» шкентелем.

– Счастливого полёта! – Напутствовал нас боцман, размотав за борт катушку штормтрапа.

Мы с Бабушкиным, переваливаясь и косолапя, как медведи, из-за унтов и меховых комбинезонов, полезли вниз. Лезгинку в водолазном костюме танцевать нисколько не труднее будет. Лётчик пробрался на своё сидение, придерживаясь руками за плексигласовый козырёк, а я следом ступил с трапа на узкую носовую палубу, которая ощутимо качнулась под моим шестипудовым весом. Ладно, хватит мне места, не в футбол же тут играть. Ага, как последнему, надо отдать швартовы. Да забирайте! Держа равновесие, встал на поплавок, и занял место на пассажирском кресле справа от Бабушкина. А чего он на меня так удивлённо уставился? Я внимательно оглядел себя. Да нет, всё в порядке, ширинка застёгнута. Не тот конец отбросил? Но вроде бы «Челюскин» набирает ход не утягивая нас за собой.

– Что-то не так, Михаил Сергеевич? – Спрашиваю.

– Нет, всё нормально, товарищ комбриг. Только мне нужно мотор запустить.

– Так запускайте, товарищ Бабушкин. Я не против.

Лётчик замолчал. Видимо от радости. Ну, ещё бы, сам комбриг Архангельский разрешил завести двигатель. Нет, вот, что-то хочет сказать.

– А не могу завести, товарищ комбриг.

Тьфу…. Опять не слава Богу. Ой, извини, Господи, ты этого не слышал.

– Сломался? Странно, а на вид вполне исправный. Тут же стосильный «Вальтер» стоит? Я давно говорил, что немцы не могут нормальную технику делать.

– Он не сломался, – скромно пояснил Бабушкин. – Надо винт провернуть пару раз.

Ворча и матерясь, я вновь полез на палубу. Настолько неуклюже, что рядом кто-то громко рассмеялся. Где это рядом, море же кругом? Опять ржёт, слева от меня. Ага, вижу. Обыкновенная толстомордая белуха радостно оскалилась и ещё головой кивает. Здоровается, наверное.

– Ну, здравствуй. Что, пингвин, весело? Лучше бы помог «Пижму» найти. Где она, знаешь?

– Деда-деда-деда-деда, – заверещал полярный дельфин и, видимо соглашаясь, захлопал плавниками.

– Какой деда? – возмутился я. – Хотя если в профиль глянуть…. Нет, не было такого. Ты кому, Андерсену поверил? Врет он всё, понял?

– Деда-деда-деда-деда, – ответила белуха и плеснула в меня водой.

– Не балуй, – погрозил дельфину пальцем. – В угол поставлю!

Зверюга успокоилась, а я пошарил по карманам, куда накануне сунул горсть конфет.

– Вот, "Мишку на Севере" будешь? Мало? Вот ещё. Имей совесть, пингвин!

В общем, договорился я с юным вымогателем. Покажет он нам «Пижму», только должны лететь мы невысоко и не быстро. Но по возвращении будем должны конфет столько, сколько весит крупный палтус. Согласился, хотя ни разу не видел этого палтуса живьём. Ну, будем надеяться, что достаточно мелкая рыбка. А корабль совсем рядом. До него два косяка селёдок, подводная гора и стойбище каракатиц. Короче – плавником подать.

Дельфин уплыл в восточном направлении, а я, наконец, вспомнил, за каким же… хм, таким вылез на палубу.

– Михал Сергеич, в которую сторону крутить? Туда?

Бабушкин пальцем показал нужное направление, и я крутанул. Мотор что-то буркнул и чихнул.

– Будь здоров!

С техникой вежливость никогда не бывает излишней. На самом деле помогло. После второй попытки агрегат заработал легко и радостно, раскрутив перед моим носом мерцающий диск пропеллера. А дальше что?

– Сергеич, я в эту мясорубку не полезу.

– Нагнитесь пониже, товарищ комбриг. Места хватит. Тут даже Мойша пролезал. – Проорал Бабушкин сквозь треск двигателя.

Я с сомнением посмотрел на просвет между палубой и винтом. Всю жизнь мечтал посреди Ледовитого океана раком ползать. В таком виде и креветка элегантнее меня смотрится. Нет уж, лучше аккуратненько на колесо шасси переползу. Ха, Шниперсон пролезал, нашли эталон. Будь у меня такая фамилия, и я бы куда угодно пролез.

Житие от Израила.

Я отпустил Кренкеля отдыхать, едва в дверях радиорубки появился Лаврентий. Он подошёл к диванчику, на котором обычно и спал старший радист, сел и откинулся на спинку, заложив руки за голову. В стёклах пенсне отражались разноцветные карточки на стенах (у радиолюбителей называющиеся QSL), присылаемые в знак подтверждения проведённой радиосвязи. А за стёклами хитрые-хитрые глаза.

– Не слышал, что Гаврила в кают-компании учудил?

– А что случилось? Вроде в самолёт он трезвый садился, я в иллюминатор смотрел. Кофе будешь?

Берия посмотрел, как я ставлю на самодельную плитку бронзовую турку, и ответил сразу на второй:

– Конечно буду. А Гиви там трезвый был, что и шокировало товарищей.

– С каких это пор, трезвость вызывает шок и трепет?

– Неверно выразился, – уточнил Лаврентий. – Люди в тягостном раздумье и глубоком размышлении разошлись. Белецкий у доктора третий стакан валерьянки выпросил, всё не может понять, как это, большой чин ОГПУ поёт песни, расходящиеся с курсом партии. Непорядок.

– Уж не про баньку ли по-белому спел? – Спросил я, разливая кофе по чашкам.

– Он свою любимую исполнил. Где Господь всем конфеты раздаёт.

– Гиви такой, – согласился я, размешивая сахар. – Помню на фестивале в Навашино…. Лаврентий, ты не был в Навашино!?

– Да, – хмыкнул в чашку Берия, – только с моей рожей и шляться по фестивалям. Может ещё одного Жукова встречу. С ковром и пистолетом.

Я себе это представил. Да, неплохо бы смотрелся на параде стилизованный под Лаврентия Палыча участник. Особенно на фоне трёх, как в прошлый раз, Иосифов Виссарионовичей, один из которых, в кепке-аэродроме, торговал мандаринами на навашинском рынке.

– Слушай, Изяслав Родионович, когда выберемся отсюда, познакомишь нас? Стой, Изя, положи пепельницу. Конечно же – пусть живёт. Я имел в виду вживую встретиться.

Ладно, на этот раз бить Лаврентия не буду. Хотя и стоило бы. Я же помню недавнее увлечение нашего шефа поэтами. Вот гнида! И ведь ещё молодых сманивал, обещая райские условия и стопроцентно надежную маскировку переселения. А в итоге? Да нет никакого итога. Хоть бы кто строчку написал. А ещё говорят – душа поёт, душа поёт. Ни фига она без тела петь не хочет. Мотивации нет. Вот псалмы, те да… те получаются. Нет уж, пусть живут долго и счастливо, дай им Бог здоровья.

Да я и сам почти поэт. Не верите? Ваше право. А, к примеру, Баркова читали? Что? Нет, конечно, сам стихи не пишу, так, эпиграммы иногда. Но идею подбросить и вдохновить – это с удовольствием. Вот Вы говорите – музы. К Анне Ахматовой, возможно, и музы приходили. Но у Ивана Семёныча я побывал лично. Да точно Вам говорю. А у меня и книга с автографом есть. Вот как помрёте – заходите, покажу.

– Как ты думаешь, – Берия поставил пустую чашку на стол, – найдёт Гиви "Пижму"?

Житие от Гавриила

А что её не найти? Нашёл. Вот она, родимая, показалась вдалеке на исходе третьего часа полёта, когда я уже начал беспокоиться, хватит ли нам бензина на обратную дорогу. Дымит-то как. Там что, котлы вместо донецкого антрацита старыми сапогами топят? И ведь прёт кораблик точно в сторону Маточкиного Шара. На всех парах, пользуясь отсутствием льдов. На орден капитан рассчитывает. Да, но по моим расчётам они должны были уже Новую Землю пройти. Заблудились?

Самолётик быстро, с бешеной скоростью в сто двадцать километров в час, догнал «Пижму», и, как заправский топ-мачтовик нарезал круги, проносясь над палубой. Выскочивший народ придерживал шапки, рассматривая необычное явление.

– Гавриил Родионович, – крикнул Бабушкин, – приготовьтесь к бомбометанию.

Оно мне надо, своих бомбить? Но на всякий случай вынул из необъятных карманов три гранаты.

– Я пошутил, товарищ Архангельский! – Бабушкин оставил штурвал и замахал руками. – Надо вымпел с запиской сбросить.

За отсутствием вымпела, на палубу полетел старый валенок. Там его подобрали, почесали себе ушибленную макушку, изучили послание и побежали на доклад к капитану. Который принял правильное решение, и судно сбавило ход, предупредительно просигналив гудком. Бабушкин сделал ещё один облёт и повёл «Шаврушку» на посадку. Приводнившись, мы были встречены набивающимся в родственники дельфином.

– Деда-деда-деда-деда….

– Куда прёшь, зараза? Не забыл я про тебя. Лучше швартовый конец подай.

"Внучек" послушно сплавал и принёс в зубах обрывок каната.

– Зачем отгрыз? Я же весь просил. Уйди с глаз моих долой. Не мешай.

На палубе нас уже ждали. Худощавый моряк сделал шаг вперёд и представился:

– Капитан Чучкин. А Вы, наверное, комбриг Архангельский?

Я небрежно поднёс руку к лётному шлему и поздоровался, попутно оглядывая палубу. Где они «Мир» спрятали? Уж не вот в ту ли цистерну?

– Здравствуйте, Борис Николаевич. Да, это я Архангельский. Где тут у вас глубоководный аппарат?

– Вы гальюн имеете в виду, товарищ комбриг? – Уточнил капитан.

– Хм…, и его тоже. А маленькая подводная лодка, что в Мурманске грузили, где она?

– Не было никакой лодки, товарищ комбриг, – удивился Чучкин, пропуская нас вперёд на трапе. – Вот, цистерну, с мазутом для Певека, взяли попутным грузом. И документы на неё имеются. Хотите посмотреть?

– С документами позже разберёмся. И Сагалевича у вас нет?

– Может и есть, – пожал плечами капитан. – Но тоже надо бумаги смотреть, а они у начальника конвоя в каюте заперты. Но у меня есть запасной ключ. А вот, кстати, и наш "глубоководный аппарат". А я пока за ключом схожу.

– Борис Николаевич, – крикнул я вдогонку капитану, – там у меня, рядом с самолётом, дельфин плавает. Распорядитесь, что бы его шоколадом угостили. У вас на корабле он есть?

– Есть, – грустным голосом ответил Чучкин. – Спирта нет, а шоколад есть.

И ушёл. А Михаил Сергеевич смотрел в его спину с немым вопросом, недоумевая, как это на судне в Ледовитом океане нет спирта. Вернулся Чучкин только через полчаса, когда мы с Бабушкиным уже устали ждать и попросту разлеглись на полу корабельного сортира. А что делать? Ноги устали. Жрать после свежего воздуха хочется. Тут не до глупых буржуазных условностей. Мы, пролетарьят, Народ простой, трюфеля ботфортом не хлебали. Разве что…. Нет, не было в том французском обозе трюфелей. Да хоть у Дениса Васильевича спросите….

– Ой, что вы, товарищи, – засуетился вокруг нас капитан «Пижмы», как переспелая смольненская институтка при виде кавалергарда. – Вам же тут неудобно. Пойдёмте я покажу каюту товарища Кандыбы.

– Дурака Кандыбы, – уточнил Бабушкин.

– Ой, как Вы сказали?

– Дурака, говорю, – повторил лётчик. – Его в Мурманске в психбольницу отправили. На почве хронической трезвости помешался. Сначала в чертей из маузера стрелял, а потом ангелов видел.

– Радость-то, какая! – Неожиданно тонко, по-бабьи, воскликнул капитан и умильно улыбнулся, при этом молитвенно сложив ладони.

– Ангелов видеть – радость?

– Нет, то что меня от него избавили.