355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Голубов » Когда крепости не сдаются » Текст книги (страница 28)
Когда крепости не сдаются
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 21:15

Текст книги "Когда крепости не сдаются"


Автор книги: Сергей Голубов


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 62 страниц)

Саперы исправляли бериславский мост. Пловучие ребра моста двигались, сходясь на воде, послушные воле черных человеческих кучек. А черные человеческие кучки хлопотали изо всех сил, торопясь поспеть к какому-то, им одним известному сроку. На плоту стоял дивинжен[39]39
  Дивизионный инженер.


[Закрыть]
Наркевич. Высокий и худой, с бледным лицом и упрямыми глазами, он задрал голову кверху, – то, что совершалось там, наверху, казалось ему сейчас гораздо важнее отлично налаженной муравьиной работы внизу. Он ждал с досадой и тоской. И действительно луна высунула из черной бездны светлый полукруг. И полукруг этот начал увеличиваться с каждой минутой… Петр Якимах подкатывал к реке бревна. Он не глядел на небо; все его помыслы были здесь, на земле, под дрожавшими от усилий босыми ногами. Как ни старался Якимах рассмотреть берег сквозь чернеть ночи, это ему никак не удавалось. И земля-невидимка поглощала все его внимание. Вдруг что-то случилось. Мокрые камни, разбросанные по берегу, блеснули то здесь, то там. Луна? Босые ступни Якимаха явственно засветлели в черной грязи. Ночь голубела. Петр поднял голову и огляделся. Он ожидал увидеть нечто необыкновенное и… увидел.

Белые клочья облаков расползались по небу. Между ними то гасли, то зажигались крупные, яркие звезды. Выше моста, который наводили саперы, как раз насупротив островка, высунувшегося в этом месте из днепровской воды, от левого берега к правому гуськом тянулись несколько больших неповоротливых лодок, глубоко вжатых в воду тяжестью темных людских груд. Над грудами, в бледном свете лунных лучей, остро поблескивали тонкие полоски штыков. Якимах ахнул и перекрестился. «Барон!..» – И, уже не раздумывая, кинулся по берегу туда, где на плоту стоял дивинжен…

Наркевич донес по телефону в штаб дивизии: «Десант». Оттуда ответили: «Отбивай сам!» – «А мост?» – «Наводи». Тогда саперы Наркевича разделились: одни продолжали копошиться на мосту, а другие залегли на плотах и открыли по лодкам белого десанта прицельный ружейный огонь. Откуда-то подошла комендантская мостовая рота с пулеметами – и словно миллионы кузнечиков застрекотали над самой водой. Якимах потянул носом. У воды больше не было обычно свойственного ей и очень хорошо знакомого Якимаху запаха – сладкого, свежего, вольно вливавшегося в грудь. А новый, ни на что не похожий, душный и горячий запах боя, уже стоявший над водой, пока еще не был знаком Якимаху. Лодки белых, густо отстреливаясь, отходили за остров к своему берегу. Наркевич не верил глазам: «Неужели отогнали?» То, что происходило сейчас на Днепре, было очень редким случаем в истории форсирования водных рубежей: бой двух десантов на воде. «Неужели отогнали? Так и есть…»

Но дивинжен не знал главного. Бригада пятьдесят второй, натолкнувшись на заставы противника, продолжала переправу. До того, как показалась луна, она легко переносила бестолковый огонь противника, уверенно ожидая поддержки латышей. А когда луна засияла над всем миром, латыши уже шли по левому берегу Днепра, вверх по реке, выходя во фланг белых, к мосту и по плавням к Малой Каховке. С правого берега заревели пушки. Двадцать орудий били по Каховке, прикрывая переправу. Пятьдесят первая краснознаменная стояла у моста, готовая рвануться в бой.

Наркевич не знал всех обстоятельств дела и быстрое отступление неприятельского десанта относил полностью на боевой счет своих лихих саперов. Однако и на мосту работа не прекращалась ни на минуту. Было ясно, что белые не разбираются в ходе операции. Они вели непрерывный огонь по Бериславу, то есть в сторону от переправлявшейся красной пехоты, Зато мост не выходил из-под их огня. Раненые саперы кульками валились в воду. Якимах вытаскивал их, выносил на берег. Мускулы, как яблоки, накатывались под рукавами его полосатой рубахи. Почему мертвые тяжелее живых? Ветер свистнул над ухом и сорвал фуражку. Якимах наклонился, чтобы положить убитого наземь. Что такое? Откуда кровь, коли боли нет? Так начал Якимах воевать в ночь на седьмое августа…

К рассвету наводка моста была кончена. Полк за полком, батарея за батареей переходили по нему на левый берег. И Романюта перешел со своей, ротой. Войска, переправившиеся еще ночью, уже очищали плавни от неприятельской пехоты. Успех можно было считать несомненным. Правда, по мере того, как пятьдесят первая сосредоточивалась на левом берегу и втягивалась в бой, дело становилось все жарче. Белые отбивались бризантной шрапнелью. Широкие пучки пуль выбрасывались и вперед, по продолжению траектории, и вниз. В серых сумерках рассвета лица людей казались белыми как творог. «Ложись!» Затем: «Бегом, товарищи, за мной!» Но люди лежали. В голове Романюты вертелось: «Одному народу служим, под одним Цека ходим…» Хоть Юханцеву и пришлась эта правда по душе, а вопроса своего о беспартийности он все-таки не снял. Почему? За пригорком маячили три бронированных автомобиля; один из них, пушечный, но он же и самый малосильный из всех, еле шел. Однако хорошего мало. В стороне от лежавшей полуроты с адским грохотом разорвался снаряд. Земля вздохнула, как живая, и люди приникли к ней. Черный, удушливый дым пополз от места разрыва. Сперва заело до слез глаза. Потом шевельнулось в ноздрях; щекочущая судорога подкатилась к горлу, и красноармейцы принялись чихать взапуски… «Ну и ну!..» Романюта приподнялся и поглядел назад. Лица, недавно бывшие белыми, как творог, вдруг окрасились жизнью. «Вишь, раздуй те горой, как берет:..» За самой спиной Романюты кто-то коротко рассмеялся. Тогда Романюта вскочил и крикнул:

– А теперь, товарищи, бегом за мной!

* * *

Через сутки была отбита контратака белых на Каховку. Пятьдесят вторая и Латышская дивизии толкали противника к востоку и к югу, да так напористо, что и не заметили, как очутились у хутора Терны. Тут их остановил приказ Сталина. Это был тот самый приказ, из которого предстояло родиться знаменитому каховскому плацдарму. На позицию между Тернами и Любимовкой потянулись грузы колючей проволоки. Заворошились люди на постройке заграждений. У Большой Каховки войска вели второй мост через Днепр. В дело шли понтоны, баржи, катеры, паромы – все, что оказывалось и здесь, под рукой, и наспех подгонялось из Херсона. Белые отходили по радиусам. Территория плацдарма постепенно расширялась, и все отчетливее обозначались на ней три линии обороны: передовая, основная и предмостная. Отсюда надлежало со временем решительно бить неприятеля. А пока пятьдесят первая дивизия размещалась между кольцами каховских сооружений, – она составляла их гарнизон, – артиллерия гремучим потоком катилась к плацдарму с днепровских переправ. Тяжелые пушки устанавливались на правом берегу; их задачей было прикрывать смыкавшиеся с рекой фланги плацдарма.

Роту Романюты сразу поставили на отрывку окопов для стрельбы «стоя со дна рва», – дело не мудреное, но добиться, чтобы каждый красноармеец все понял, как надо, – нелегко. «Эх, – думал Романюта, – саперов, что ли, нет? А то в прежние времена всегда пехота инструкторов имела».

– Комроты?

– Здесь я…

– Здравствуйте, товарищ! Где это мы с вами встречались? Саперы не подошли?

– Ни души, товарищ дивинжен! А встречались раз сто…

– Хм!

Сегодня ночью Наркевич, как милости, выпрашивал у начинжа правобережной группы Лабунского разрешения снять своих саперов с днепровских переправ и перевести на плацдарм. Лабунский сказал, что сам сделает, но, по обыкновению, либо что-нибудь напутал, либо просто наврал. И вот работы на всей основной линии обороны доводились до конца средствами одной пехоты. Однако постройка проволочной сети и второлинейных окопов обойтись без саперов никак не могла. Окопы должны были быть типа взводных с ходами сообщения, а местами – даже и ротные. Пахучие штабеля свежеотесанных кольев виднелись справа и слева. Кое-где колья торчали из земли, то в два, то в один ряд, и между ними тянулась проволока. Просто чудеса…

– А вы – молодец, товарищ комроты!

– Рад стараться, товарищ дивинжен!..

* * *

Сталин вышел из машины. За ним – командующий правобережной группой и военком группы Мехлис. Сталин стоял на бруствере недоделанного окопа. Земля осыпалась. Но он стоял уверенно и спокойно, твердо упираясь ногами в гребень, и от этой твердости упора гребень переставал осыпаться. Наркевича поразила прочность, с которой Сталин, выйдя из машины на эту кое-как набросанную свежую землю, тотчас же и укрепился на ней. Кожаная фуражка на его темной голове смотрела козырьком кверху. Оглядываясь, он поднял руку к козырьку. Сейчас же уйдя из-под назойливо яркого солнечного блеска, глаза его перестали жмуриться, и Наркевич удивился, заметив, как свет их спокойного взгляда ровно лег на смуглое лицо. Мехлис докладывал:

– Основная полоса обороны – Екатериновка, Софиевка, Любимовка, южнее хутора Сухина, Днепр. Длина внешней линии – сорок километров. Глубина всей полосы до Каховки – двенадцать километров. Площадь плацдарма – двести шестнадцать квдратных километров…

– А начинж правобережной, – спросил Сталин, – понимает свое дело?

– Толков, – сказал Мехлис и почему-то еле заметно усмехнулся.

– Ну?

– Чуть пересаливает от азарта. До сих пор саперов держит на переправах.

– Саперы навели четыре переправы. Теперь их место здесь. Да и начинжа – тоже.

– Приказано, товарищ Сталин, – сказал командующий, – и пятьдесят подвод в его распоряжение.

Мехлис добавил:

– Председателю ревкома в селе Казачьем я велел собрать местных рабочих с топорами.

– Очень хорошо. Завтра к вечеру надо кончать.

– Боюсь, не выйдет, товарищ Сталин, – угнетенно сказал командующий группой.

– А вы не бойтесь, товарищ. Завтра к вечеру закончить постройку окопов для стрельбы стоя; проволочные заграждения установить по всей линия. Это – приказ, товарищи.

Он сказал о приказе самыми обычными словами и самым обыкновенным негромким голосом, но на слова эти и на голос что-то ответило в Наркевиче вихрем мыслей и чувств. Почему нельзя не сделать того, что приказано этим человеком? Командующий группой приложил руку к фуражке.

– Слушаю…

А Сталин уже шагал по гребню насыпи, худощавый и стройный, широкий в плечах, радостно обдуваемый свежим речным ветром. И подходившая к позиции саперная полурота, звонко отозвавшись на его короткое «здорово, товарищи», приостановилась на месте встречи и глядела ему вслед, словно боясь потерять этого человека из виду…

* * *

Лабунский прибыл в Берислав с полевым управлением и, приняв дела от начинжарма, немедленно приступил к работе с бешеной энергией. В его распоряжении были инженерные части четырех дивизий. Понтонные батальоны держали мост через Днепр у Большой Каховки. Мостовики чинили переправу через реку Ингулец. Дорожники исправляли путь между Бериславом и Апостоловым. А саперы наводили у юго-западной окраины города мост на плотах длиной в четыреста метров и грузоподъемностью в триста пудов. Наводили они и еще три переправы – на понтонах у Большой Каховки, мостовую через речку Козьмиху и паромную на канатах у Малой Каховки. Все плясало и вертелось вокруг Лабунского. В Кременчуге на пустом месте вдруг вырос склад лесных материалов. В Снегиревке – другой склад. Отсюда Лабунский уже начал было снабжать лесом не только инженерные части, но и лазареты, хлебопекарни, артиллерийские части, авточасти. Но затем выяснилось, что основной задачей начинжа группы является все же развитие укреплений плацдарма.

Лабунскому казалось, что он совершенно ясно представляет себе идею плацдарма. Мощный ур должен повиснуть над флангами и тылами белых, отвлекая к себе значительные массы их сил. Это – оперативный рычаг. Удержать его – значит сохранить одно из важнейших условий разгрома Врангеля. Не удержать – развязать белым руки для действий на обоих берегах Днепра. Наступая на Донбасс, Врангель одерживал один тактический успех за другим и захватывал территорию за территорией. А перед Екатеринославом вдруг остановился. Почему? Потому что сзади навис каховский плацдарм и требовалась целая армия, чтобы придержать дамоклов меч.

Объезжая передовую линию плацдарма по перепаханной холмистой степи, Лабунский думал: «Черт возьми! Да что же сказал бы по этому поводу Карбышев?» Отдельные окопы кое-как группировались возле кустарников и оврагов. Ни огневой связи, ни искусственных препятствий… Между тем именно здесь стояли войска. Окопы лишь кое-где соединялись ходами сообщения. Профиль «стоя со дна рва» в общем был соблюден. Но левый фланг линии, у Наркевича, примыкал острым углом к берегу Днепра, а на правом вовсе отсутствовал обстрел подступов. «Черт возьми! – думал Лабунский, – этакое безобразие!» То, что с плацдармом связывался конечный успех громадного дела, и то, что он, Лабунский, вдруг очутился на решающей позиции борьбы, и, наконец, то, что в натуре его было много тщеславия, самоуверенности и подвижности (таких людей на Руси звали когда-то «перелетами»), – все это, вместе взятое, поднимало в нем энергию и чрезвычайно взвинчивало сообразительность. Работа захватывала, и из вдохновения ее рождалась тайная мысль: здесь – карьера. Да и не было перед Лабунским никакой другой перспективы, которая могла бы сейчас манить его, звать и смущать. Не было… Однако «перелет» работал не за страх, а за совесть. «При чем тут Карбышев! Надо думать засучив рукава! Вот и все…» Итак, усилить фланги основной линии плацдарма устройством двух выносных линий. На левом фланге укрепить холмы, а на правом взять местность под обстрел. Затем придвинуть проволоку к окопам и вывести вторую полосу препятствий перед основной линией укреплений. Это и есть главное. А уж потом – опорные пункты на передовой линии, узлы сопротивления между основной и передовой, укрытия и землянки…

Лабунский и впрямь засучил рукава. Из снегиревского инженерного склада на автомашинах гнали к нему проволоку и скобы. Дивинжены заготовляли колья. Лабунский почти не расставался с полевым телефоном.

– К завтрашнему утру приготовить три эшелона крытых вагонов. Что? Не можете? Расстрел на месте и конфискация имущества. Все!

Он орал в трубку протодьяконским хриплым басом – не человек, а тромбон. Казалось, что трубка не выдержит, ее разнесет. И люди не выдерживали, пасовали перед бурей угроз. Но не все. На некоторых и это не действовало. И Наркевич, не раз присутствовавший при скандальных заскоках Лабунского, был из самых неустрашимых.

Когда группа правобережных войск была переформирована, в армию, – это произошло вскоре после начала боев за каховский плацдарм, – многое изменилось. Плацдарм перешел в участок армии. Лабунский получил большое назначение в штабе фронта и уехал в Харьков. Наркевича назначили начинжем армии. Бои за плацдарм показали, как умеет Красная Армия бороться на заранее подготовленной укрепленной позиции, имея в виду переход от обороны к контрнаступлению. В этом, собственно, и заключалось тактическое значение битвы за плацдарм.

К этому времени пятьдесят первая стрелковая дивизия пополнилась ударной огневой бригадой. Эта бригада имела по восьмидесяти станковых пулеметов на полк, артиллерию, бомбометы и минометы. Отбивая ночные атаки белых, Романюта сам садился за пулемет. Пехота белых приникала к взъерошенной очередями земле; оторвавшиеся от пехоты броневики, попав под сокрушительный артиллерийский огонь, ерзали и вертелись, стараясь поскорее убраться за внешнюю линию окопов. Батареям было нетрудно охотиться за танками, потому что внутри плацдарма был давно пристрелян каждый метр, а связь действовала безотказно.

После этих ночных боев странное чувство тревожной неуравновешенности мучило Романюту. Откуда оно бралось? Почему казалось Романюте, что для совершенной ясности и полноты его новой жизни недостает чего-то особенно необходимого? И чего именно недостает? До встречи с Юханцевым в Апостолове вопросы эти не возникали. Романюта был очень хороший комроты: опытен, смел, рассудителен, жил с бойцами душа в душу, отлично знал свои права и обязанности. И вдруг: «Почему не в партии?» Нельзя лучше ответить на этот вопрос, чем ответил Романюта. Но теперь, когда он сидел за пулеметом, во мраке ночи, пронизанном потоками невидимого огня, слышал, как растет, как поднимается до неба грохот канонады, чуял, как леденится дух от близкого скрежета чудищ-танков, – теперь, в эти святые минуты соседства со смертью, ему становилось стыдно за свой ответ. Да, конечно, Романюта не тот, каким был, когда ехал в пятнадцатом году из дома после ранения на фронт. И не тот, каким выступал на митинге в Рукшине. Но все еще и не тот Романюта, каким должен быть член партии, чтобы уметь обо всем подумать для партии, все для нее понять и любому бойцу объяснить непонятное, но не беглым случайным словцом, а долгой, хорошей, умной беседой. Что-то мешало Романюте быть таким, как Юханцев. Что мешало, он не знал. Но казалось ему, что помеха глядит из прошлого, и лицо у этой помехи глупое и страшное – заусайловское лицо…

…Склонив крупную полуседую голову к левому плечу, Юханцев старательно выводил шаткие буквы на измятом листе бумаги. Доска на треноге, заменявшая стол, качалась и дрыгала под его локтем. Багровый огонек коптилки плевался сажей. Но буквы ложились одна к другой, и из них постепенно складывалось донесение комиссару бригады. «В 23 часа, – писал Юханцев, – полк занял окопы, где сменил части соседних полков. Политработа в окопах проведена следующая: совещание политруков. Повестка дня: „Занятия в полку с коммунистами и кандидатами“. Беседы: в пешей разведке – „Красная Армия как защитница власти трудящихся“, „Строительство Красной Армии и классовый состав ее“; в 4-й роте – „Основной Закон – Конституция“. Настроение удовлетворительное. Как особо сочувствующего, отмечаю из беспартийного состава комроты 4-й Романюту. Я. Юханцев».

Глава двадцать первая

Фрунзе прибыл в Харьков двадцать шестого сентября утром и в два часа дня приступил к формированию штаба Южного фронта. Через сутки штаб работал.

Фрунзе был в Харькове, мыслями его владел Южфронт, но яркость московских впечатлений еще не ослабела. Как очутился он здесь, на юге? Фрунзе ехал на Западный фронт, когда его задержали в Москве и объявили о новом назначении – на Кавказ. В Кремле, у царь-пушки, Фрунзе встретился с Лениным. «Куда?» – «На Кавказ». – «Э, нет! Поедете на юг!» Действительно решение об образовании Южного фронта не только принято, но и оформлено постановлением Реввоенсовета Республики и директивой главкома. Фронт образован в составе трех армий – Шестой, Тринадцатой и Второй Конной. Мир, хлеб, топливо и металл… Шахтеры Криворожья, забойщики и рудокопы… Врангель – вторая рука международного империализма… Первая – Бело-Польша, вторая – Врангель… После разгрома Деникина, без французов и англичан, Врангель был бы ничто… А с ними он – сила…

– Помните, прошу вас, – говорил Ленин, – Врангелю необходимо нанести в Северной Таврии такое поражение, чтобы можно было на его плечах ворваться в Крым. Как только приедете, тотчас проверьте, – все ли броды известны, все ли изучены… Надо кончить войну до зимы![40]40
  Журн. «Военная мысль», 1938, № 11, стр. 54; И. Коротков, Разгром Врангеля, М., 1948, стр. 155.


[Закрыть]

Ленин не сомневался в успехе.

– У вас есть план. Это – организационное выражение условий победы на крымском участке Юго-Западного фронта. Задача, решением которой должна быть победа, поставлена. Теперь дело за вами…

Подробные установки Фрунзе получил от Политбюро. Цели и средства осенней кампании обозначались в этом документе с чрезвычайной четкостью и прямотой. Каждое слово в них было взвешено и выверено, как тяжесть молота…

* * *

Харьков показался Фрунзе красавцем. Квартира была отведена на Пушкинской улице, в большом белом доме внутри двора. Но командующий, внимательно осматриваясь, проехал вдоль всей Екатеринославской улицы, от начала до Университетской горки, и, глянув отсюда на город, широко и вольно вздохнул. Он ехал на юг и вез в себе настроения удивительной прочности, необыкновенной ясности. В ушах его звучали последние слова Ленина. Первое, что было необходимо, – помощники.

Фрунзе смело брал на себя ответственность за очень многое. Он умел требовать, добиваться, настаивать. Никто, кроме его любимого маленького адъютанта, никогда не видел, как случалось ему с грохотом швырять телефонную трубку на аппарат. Впрочем, возмущение тут же и отливалось через эту трубку. И в тот день, когда он вступал в командование Южным фронтом, она несколько раз с разлету стремительно стукалась о рычаг. Помощники были необходимы.

Фрунзе вспомнил, как легко и весело вел на Волге Куйбышев сложнейшие дела. Вот кого не хватает. И он телеграфировал в Реввоенсовет Республики, прося и настаивая, решительно добиваясь назначения Куйбышева на Южфронт. Атака Крыма потребует огромной инженерной подготовки. Между тем инженерные части стрелковых дивизий только что переформировались. Дивизионные инженеры должны будут теперь руководить работами не одних лишь саперных или дорожно-мостовых рот, но и всего состава дивизий в целом. Появились бригадные инженеры, которых не было раньше. Все это еще не утолклось, не сфасовалось. В штабе фронта болтался Лабунский. Он был энергичен, находчив, но как-то не вполне серьезен. Допустив Лабунского к исполнению обязанностей начальника инженеров фронта, Фрунзе тут же подписал телеграмму в Иркутск, которой вызывал Карбышева из Пятой армии в Харьков.

Фрунзе стоял в своем служебном кабинете перед картой Крыма, висевшей на стене. Он стоял, широко расставив ноги в сапогах из мягкой кожи и глубоко заложив руки в карманы брюк. «Направление главного удара, – думал он, – в такой полосе, где разгром врага обеспечен… И действительно – какая же может быть другая полоса, если не правый берег Днепра, не Берислав, не Каховка?.. Здесь – ударная группа… Отсюда – удар на Мелитополь и Перекоп…

Решает конница… Как молот, она падает на белых из резерва фронта и дробит их… Да, все это так… только так и может быть оперативно и тактически решена задача разгрома… Врангель натыкается на преграду… Соединение с белополяками срывается… Начало конца… И наряду со всем этим – плацдарм у Каховки… Прекрасная мысль!..»

Задача военного предвидения не в том, чтобы угадать события, а в том, чтобы правильно понять их общий ход и пути дальнейшего развития. Фрунзе смотрел на карту и ясно видел угрозу, способную разрушить план: главными силами левой колонны своих войск Врангель идет на Макеевку, огибая Юзовку с востока. Донбасс эвакуируется; да и на Кубани положение не из твердых. Общее наступление против белых не готово. Да оно и не возможно до подхода Первой Конной армии с Западного фронта. Что же остается? Каховка. Для осуществления плана необходимо теперь же нанести из Каховки несколько ударов по белым. Это позволит расширить плацдарм на северо-восток и закрепиться на никопольском участке. Без наводки нового моста у Никополя невозможно быстро развертывать войска, особенно конницу. Как был бы нужен такой мост вот здесь, у Горностаевки…

Фрунзе быстрым и легким шагом обошел кабинет и вновь остановился перед картой. «А может быть и так, что суть дела вовсе не в наступлении Врангеля на Донбасс… Надо только ясно представить себе общестратегическую обстановку, и тогда… очень, очень может быть, что это всего лишь вспомогательный удар… Тогда свою главную стратегическую задачу белые будут решать на правом берегу… И оборонительная вылазка с каховского плацдарма силой вещей превратится в далеко идущую вперед наступательную операцию…» А Первая Конная Буденного уже летит на фронт Кременчуг – Елизаветград. И крылья ей подвязал сам Ленин.

* * *

Седьмого октября Фрунзе получил сведения о том, что, хотя Рижский договор о прелиминарных условиях мира между Советской Россией, Украиной и Польшей будет подписан не позже следующего дня, но военные действия продолжатся еще не меньше недели, так как варшавское правительство отнюдь не спешит с утверждением договора. Фрунзе догадывался: подозрительная медлительность белополяков. несомненно, инспирирована из Франции, из Америки и должна находиться в связи с планами Врангеля.

Фрунзе не ошибся. В ночь на восьмое, перед рассветом, белые форсировали Днепр у Александровска и Ушкалки; пехота повела от Александровска наступление на запад, а конница от Ушкалки на Апостолово и Никополь. Весы успеха белых закачались. На одной из чашек лежала навязанная Врангелю из-за рубежа стратагема, на другой – Черноморское побережье, хозяином которого он больше всего желал стать.

Фрунзе разослал по Реввоенсоветам всех армий фронта циркулярную телеграмму: «Противником начато решительное наступление против нашей правобережной группы, рассчитанное на уничтожение ее до подхода наших подразделений. Это наступление имеет в то же время огромное политическое значение, ибо стоит в теснейшей связи с мирными переговорами в Риге и бьет на срыв их… Параллельно с нашими неудачами на юге растут польские притязания. Перед армиями Южного фронта стоит задача не допустить этого срыва и обеспечить путем ликвидации нынешних врангелевских попыток мир с Польшей. Необходимо внушить каждому красноармейцу, что сейчас решается дело мира не только на юге России, но и на западе. Республика ждет от нас исполнения долга». Фрунзе подписал телеграмму. Она не была ни боевым приказом, ни чисто военной директивой. Но еще на Восточном фронте Фрунзе взял за обязательное правило сочетать в своей работе оперативно-стратегические вопросы с политическими. И теперь считал установление между ними органической связи самым прямым своим делом.

Жестокие встречные бои громыхали близ Ушкалки, Бабина и восточнее Никополя. Вторая конная, разбросав свои части, не столько била белых, сколько с трудом от них отбивалась. Приходилось двигать подкрепления из резерва фронта. Когда же можно будет, наконец, перейти от обороны к наступлению? Это попрежнему зависело от подхода Первой Конной. А Первая еще не докатилась и до Александрии. Фрунзе писал в приказе: «Товарищи красноармейцы, командиры и комиссары! Дело победы и мира в наших руках. В этот последний грозный момент решения тяжбы труда с капиталом вся Россия смотрит на нас. Из края в край по родной нашей стране прокатился клич „Все на помощь Южному фронту!“ И эта помощь уже идет. От нас, от нашей воли, нашей энергии зависит счастье и благополучие всей страны».

Приказ был подписан ночью. А ранним утром, еще до света, наштафронта доложил командующему свежие данные, добытые полковыми разведчиками с правого фланга Шестой армии. Сомневаться не приходилось: второй армейский корпус противника готовился к атаке каховского плацдарма…

* * *

Бюллетень подива[41]41
  Политотдел дивизии.


[Закрыть]
призывал: «Красноармеец! Польша затягивает заключение мира. Она надеется на Врангеля, который думает нанести нам удар с юга и сорвать мир с Польшей. Разбей Врангеля! Отбей у польской шляхты охоту воевать с нами, заставь ее идти на мир!»

Юханцев говорил бойцам:

– Может, и сидел бы Врангель за своими перешейками смирно, да хозяева не велят. Вот и полез на правую сторону Днепра доказывать, что Красная Армия воевать не умеет. И не нынче-завтра насядет на наш плацдарм. Будь Красная Армия с бароном один на один, давно бы и пуха от него не стало. Хоть Врангель – сила, но не главная, а главная стоит за его спиной. Отбиваем мы у белых пулеметы Кольта, – чьи они? Американские. Берем пулеметы Шоша, – откуда? Из Франции. Бронемашины Остин – английские, Фиат – итальянские. Авиация почти вся, как есть, французская. Гаубицы сорокапятилинейные Англия ему поднесла. Седла, и те канадские. Чуете, товарищи?

– Чуем! – вразброд и хором отвечали слушатели.

Горячие глаза их остро поблескивали на хмурых лицах. «Отчего бы и не воевать барону, коли буржуи со всего света помочь норовят…» Юханцев огляделся. Как он любил эту жаркую духоту скапливающегося в воздухе гнева, грозные вздохи и внезапную бледность обескровленных ненавистью щек! Здесь рождается страсть, а из страсти – победа.

– И все-таки не может того быть, чтобы не побили мы Врангеля…

Будто звон вдруг разжавшейся тугой пружины, вырвался в ответ свежий голос:

– Зададим чёсу, головы не сыщет!

На парня зашикали:

– Т-ссс, Якимах!

Юханцев обернулся. Круглое лицо, глаза, как морская вода под солнцем, и фигура, в мгновенном порыве выдавшаяся вперед, словно не комиссар объяснял бюллетень политотдела, а любимая звала и никак не могла дозваться любимого.

– Уняньчим дитё, не пикнет!

– Почему думаешь? – с жадным предчувствием радости спросил Юханцев.

– Так ведь, товарищ военком… Пленного спросишь: «За что воюешь?» – «Не знаю», – говорит. А мы-то про себя знаем!..

Редкая беседа сходила без того, чтобы Якимах не поддался порыву и не разжал своих пружин. Гнездилась в нем стихийная сила, и остановить ее было нельзя.

– Петька – анархист, – смеялся потом главный ротный насмешник, рыжий, шадровитый парень, – анархия – мать беспорядка. Верно, Петр?

– Ни анархистом, ни дураком никогда не был, – огрызался Якимах, – а ты, брат, со мной не шути, когда я всерьез…

Его прямые, широкие плечи, железные руки, с ровными блестящими ногтями, стройные, сильные ноги – все это не очень-то располагало к шуткам. Но и «всерьез» получалось не всегда. Якимах любил помечтать, призадуматься. Его быстрая мысль любила облететь мир на крыльях древних русских загадок: иду туда, не знаю куда; ищу то, не знаю что. И если приступ мечтательности овладевал Якимахом посреди беседы, а привычка поддаваться настроению действовала сама по себе, то и случалось ему вдруг ни с того, ни с сего такое брякнуть, что шадровитый парень с неделю потом потешал роту петькиным «анархизмом» и все никак не мог успокоиться…

* * *

Четырнадцатого октября, перед рассветом, по всей двадцатисемиверстной длине оборонительной линии плацдарма заполыхал огневой бой. Особенно горяч он был на бугристых флангах линии, где как подступы, так и промежутки между участками позиций простреливались с великим трудом. Дрожащая в пламенных вспышках, неоглядная лента окопов прорывалась то здесь, то там. Многорядная проволока с визгом лопалась под напором ревущих танков. За танками бежала пехота. Стрелки пятьдесят первой, сбитые на южных секторах обороны, все скорей и скорей оголяли ее внешнюю линию. Уже не было места, где не рвались бы снаряды и не взлетали к небу фонтаны песка и пыли. Танки, с пехотой за спиной, все решительнее проникали на плацдарм, распространяясь между внешней и внутренней линиями обороны. Горбатые чудища ползли, опорожняя одну за другой десятки пулеметных лент. Вой гигантского боевого котла наполнял плацдарм. Судорожно вздрагивая, неуклюже повертываясь вокруг невидимой оси, скрежеща железом и лязгая сталью, чудища перли вдоль окопов.

Романюта ни одной минуты не думал, как надо бороться с нашествием танков. До сегодняшнего утра он и представить себе не мог, чем должен быть такой бой. А во время боя, – где и когда думать? По этой причине ему казалось, что все его действия, а также и действия его роты, которой он как будто даже и не приказывал ничего «особенного», складывались сами собой, не то по какому-то наитию, не то просто по необходимости. Когда танк подползал к окопу, Романюта и его бойцы прятались в щель, а, пропустив танк, выскакивали. Романюта кричал:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю