Текст книги "Седьмая печать"

Автор книги: Сергей Зайцев

Надя поняла, что запуталась окончательно и что, кажется, настал миг, когда бомбу нужно бросать. Но она не могла этого сделать, она, будто парализованная мыслью, что бомба вот-вот взорвётся, даже двинуться не могла. Надя вовсе забыла про молитву. Она думала в эти последние секунды про Бертолетова, думала про ребёнка, который должен от него родиться и которого... хоть бы разок увидеть, хоть краешком глаза... это предел мечтаний её... думала она о себе, несчастливой, об отце, который её несказанно любит, который души в ней не чает, который...

Слёзы катились из глаз, предательски подкашивались ноги.

И здесь в руках у Надежды зажглось солнце!.. Грохота она не слышала.

Солнце! Как она не предвидела этого раньше! Солнце! Иначе и быть не могло – солнце! Свет неиссякаемый, вселенский, первозданный свет! Как же иначе! Ведь это сделал любимый её, милый дружок. Мог ли он сделать что-то иное, кроме света?! Всеочищающий, всеосвещающий, всепроясняющий свет. Этот свет помог ей стряхнуть с себя человеческое, плотское, все тяжести и боли стряхнуть, и с ними печали, представлявшиеся вечными, неискоренимыми, свет помог оставить только божественное, духовное, бестелесное, возвышенное и прекрасное. Взглядом своим Надя вдруг охватила всё бесконечное пространство; взгляд её перестал натыкаться на здания, набережные, воду канала; взгляду её провидящему стали доступны миры и времена, её провидящему взгляду стали доступны величайшие истины. Она догадывалась прежде, что любовь – это свет; она верила, что жизнь – это свет. Теперь она знала наверняка, что и смерть – свет. И она увидела ясно-ясно, что есть жизнь за гробом. И она увидела эту жизнь – вечный путь в бесконечном пространстве, путь идеально прямой, ибо тропа ему – солнечный луч... Как она могла этого не знать! Всё ведь так просто! А если знала в своей земной жизни, как она могла в этом сомневаться?! Если сомневаться в простом, постигнешь ли сложное?..

Очарованная прекрасным видением, Надя озиралась вокруг... Вон же она – эта жизнь – высоко-высоко, откуда улыбаются счастливо и беззаботно милые родные лица... и мама, Господи!., откуда тянут к ней тысячи рук... и крыльев... ослепительных, как солнечные лучи, крыльев... люди, люди, люди... легчайшие, белоснежные, прекрасные крылья, взметывающиеся тут и там и не заслоняющие света...

А этот нежный запах, кружащий голову, – кто-то рядом воскуряет фимиам. Этот кто-то огромен, как мир. Он добр, как весеннее солнце. Да Он и есть солнце, Он и есть мир. Он есть Бог. Но Его не увидеть даже прозревающим взглядом, ибо если раньше Он жил у тебя в сердце, то теперь ты живёшь в сердце у Него. И тебе хорошо, как никогда... как никогда...

Огромный ангел с крыльями в полнеба, благой ангел света склонился к ней – как будто бы гора склонилась. Серебряно-белыми глазами он пытливо и строго заглянул ей в лицо, в самую душу заглянул и проплакал: зачем?., зачем?.. Ангел склонялся всё ниже и ниже; глаза его блюдца стали глазами-озёрами, застилающими всё. В самые глаза ей смотрели, в душу проникали взглядом и окутывали её эти потрясающе огромные и чистые озёра. Голос его сотрясался. Сотрясались Небеса: зачем?., зачем?., исправить этого не сможешь, милая... милая... никогда... никогда...

Душа Надежды – ах, вовсе не маленькая она оказалась – большая и прекрасная (о диво! как же она умещалась в столь крохотном теле, как же она теснилась в нём, сложенная в тысячу раз, смятая, угнетённая тяжкой плотью!), легкокрылая птица, едва шевельнув великолепными крыльями своими, вырвалась в Небеса из клетки, в которой так долго томилась, чтобы, наверное, уж не вернуться на эту бренную землю и в клетку эту никогда... никогда... ... милая...

Эпилог
ЛЕТО

Освобождение

ерез месяц-два дело мещанина Дмитрия Бертолетова о подготовке покушения закрыли за недостаточностью улик. Но не закрыли дело о революционной пропаганде и недозволенном хранении револьвера. Бертолетова Выпустили из тюрьмы под залог в полторы тысячи рублей. Залог внёс государственными кредитными билетами некто Яков Зусман. Было подозрение, что именно Бертолетов изготовил бомбу, которой пыталась подорвать подполковника Ахтырцева-Беклемишева курсистка Надежда Станская, однако доказать это не удалось; обыски на квартире Бертолетова и в лаборантской в Медико-хирургической академии ничего не дали – ни следа взрывчатых веществ, ни чертежей, ни даже инструментов, сколько-нибудь подходящих для изготовления взрывных устройств. Также было подозрение, что именно Бертолетов бросал бомбу в подполковника Ахтырцева-Беклемишева летом прошлого года, но подозрение это не стали принимать во внимание в связи со свидетельством некой Магдалины Тиле. Девица Тиле показала (и подтвердила показание под присягой – положив руку на Священное Писание), что весь тот день, когда имело место нашумевшее покушение, подозреваемый провёл у неё в квартире. На вопрос – почему она помнит тот день, ничем как будто лично для неё не примечательный в череде других дней, – девица Тиле ответила, что хорошо помнит все дни, все горестные дни, какие бесконечно тянутся после смерти её малолетней дочери. Ответ сочли разумным и убедительным. А дознаватели, имевшие с ней дело, поразились её памятливости. Она, действительно, многое помнила из дней, какие называли ей наугад, для проверки, и с поразительной точностью говорила, что с ней и с другими происходило в такой-то и такой-то день. На вопрос – чем же они заняты были с Бертолетовым весь означенный день, – Тиле ответила, что именно этот день был «лично для неё примечательный», ибо был он годовщиной смерти её любимой дочки. Магдалина нуждалась в этот тяжёлый день в утешении, и Дмитрий Бертолетов её утешал. Проверили по метрикам – Магдалина Тиле не лгала. У неё действительно дочка умерла от болезни ровно за год до того...

...Домой Бертолетов возвращался один, пешком. Он знал уже о гибели Надежды. Он был простужен и кашлял, у него был потухший взор. Глаза ввалились на бледном лице, черты заострились. Если бы кто-то заглянул ему в это время в глаза, то увидел быв них... тюремную решётку... а за решёткой – небо с овчинку...

Его пару раз навещала Магдалина. Утешала, как могла.

Магдалина же рассказала Бертолетову о похоронах.

Но какие уж там были похороны для бомбистки?.. Даже скромными похоронами это действо сложно было назвать. Погребение наспех. Грубо сколоченный ящик, в котором зарыли Надежду, даже отдалённо не напоминал гроб. Хорошо ещё, что позволили крест поставить и на кресте имя написать, хорошо, что не под номером безликим похоронили. Наверное, потому позволили, что бомбу Надежда всё-таки не бросила; и её пожалели, разрешили погрести по-людски. Она, дескать, пожалела, и её пожалели. Проститься пришли только Магдалина и отец Надежды – Иван Иванович Станский. От горя совсем рассудка лишился человек. На холмик могильный упав, в рыхлую землю пальцами вонзившись, рыдал, говорил безумные вещи – будто Исаакий свой он здесь похоронил, красивый из красивейших. Никто так и не понял, что старик Станский имел в виду. Похороны дочери ведь. При чём тут Исаакий?..

...Целыми днями Бертолетов не выходил из дому. Всё лежал у себя на топчане и лежал, исхудавший, почерневший, в мятой одежде. Изредка пил пустой чай – без сахара; кипяток, обжигаясь, пил, чтобы только прогреть грудь. И опять лежал без единой мысли в голове, без желаний и надежд (и навсегда без Надежды...), часами убито глядел в стену. Если бы Магда ему покушать не приносила, так и умер бы он от голода.

Как-то к нему пришла... Соня. Они переговорили коротко в прихожей.

Соня достала из кармана платья дневничок Надежды.

– Что это? – с недоумением смотрел на Соню Бертолетов.

– Её дневник, – она положила дневник на какой-то столик.

– Откуда?.. У вас... Она разве писала дневник?

– Вы не знали?.. У неё был обыск. Взяли все вещи. А я вот... изъяла из кабинета отца. Он это не читал, кажется... – она на секунду задумалась. – А может, читал, но... уступил... сделал вид, что не заметил пропажи улики. Я этого не знаю. Это сегодня и не важно. Я думаю, дневник её должен принадлежать вам, как, по всей видимости, принадлежало вам её сердце. Он многое проясняет.

– Вы читали? – Бертолетов спросил это с некой доброжелательностью, как спрашивают друга, желая продолжить разговор о другом друге.

Соня не ответила. Она уже уходила.

В дверях она столкнулась с Магдалиной, пришедшей в очередной раз навестить Бертолетова.

Войдя в прихожую, Магдалина обернулась, удивлённо посмотрела Соне вслед:

– Я её видела раньше?

– Не думаю, – Бертолетов спрятал дневничок Надежды в карман.

– У неё какие-то знакомые черты. Это странно: я могла бы сказать – даже родные черты. Она как будто сестра мне...

– Ты ошибаешься, Магда. У вас не может быть ничего общего. Она – враг.

– Враг? – Магдалина пожала плечами. – Блажен тот, у кого есть такие враги...

Вечером, оставшись один, Бертолетов сел за стол и положил перед собой дневничок. С печальным лицом пролистнул его, не читая. Потом нашёл последнюю исписанную страничку:

«...может, у него ещё и сердечко не бьётся, и, как будто, он не шевелится ещё, но я уже чувствую его присутствие во мне – каким-то необъяснимым образом чувствую, что я уже не одинока в этом свете».

У Бертолетова дрогнули плечи, он с негромким стоном уронил голову на руки и сидел без движений долго-долго.

«...Я так давно не писала стихов. А сегодня они просятся из меня. Я напишу их здесь, но вряд ли кому-нибудь покажу. Тот, Кто плетёт в небесах наши кружева, пишет судьбы и посылает стихи, должно быть, знает, что делает...

 
Не ищите средь ночи, не ищите средь дня,
Не найдёте с рассветом вы и следа меня.
И с зарею вечерней, неудачу кляня,
Не корите, не мучьте, не терзайте себя.
 
 
Буду ноткою скромной в тихой песне сверчка
Или каплей, бегущей во струях ручейка.
Буду духом незримым в нежной чаще цветка.
Я вас трону за плечи веяньем ветерка...»
 

Дружок

ертолетов не шевельнулся, когда возле него вдруг возникла Магда и положила к кресту веночек, сплетённый из живых цветов. Невидящий взор его был обращён в землю.

Они долго молчали, стоя друг подле друга.

Потом Магдалина поделилась радостью:

– Мне сегодня опять приснилась мама. Она сказала, что дочке моей хорошо, что живёт она в маленьком домике возле канавки и горбатого мостика. И дочка будто передаёт, что кушать пока не хочет и чтобы я к ней не торопилась.

Слышал ли Бертолетов её слова? Чёрной тенью стоял он у могилы. Голос его был бесцветен и глух:

– Смерть, кажется, приходила ко мне домой, но меня дома не оказалось.

– Так страшно ты говоришь, – покачала головой Магда.

– Горько от того, что у меня опять появилось ощущение бесконечности жизни. Как в детстве бывало ощущение, помнишь?

– Горько? Я тебя не понимаю, милый дружок. Радоваться нужно – долго будешь жить.

Он промолчал. Магде показалось, что Бертолетов вздрогнул при слове «радоваться».

Она поглядела на чёрную тучу, показавшуюся далеко-далеко – на горизонте:

– Охлобыстин куда-то пропал. Нет его уж месяца полтора. Или два. Он и раньше бывало отлучался, уезжал по делам на неделю-другую. А тут что-то нет и нет.. Кать-Катя перестала есть, только воду пьёт маленькими глоточками. И молчит, и всё думает о чём-то, думает, и покачивается из стороны в сторону, и не лежит, а всё сидит. Уже, кажется, и худеть начала – с лица опала...

– Охлобыстин? – как-то невпопад переспросил Бертолетов.

Ему дела не было до какого-то Охлобыстина, хотя имя это он будто слышал уже; однако не мог припомнить сейчас, что это за Охлобыстин такой.

– Не знаю, что с Кать-Катей делать... А с другой стороны, это и неплохо, что она есть перестала. У меня всё равно денег нет такую обжору кормить.

Бертолетов молчал, погруженный в свои думы.

Магдалина тихонечко при льнула к его плечу:

– Я тебя утешу, милый дружок. Пойдём. Блинов напеку, покойницу помянем[49]49
  Ещё с языческих времён символика блинов у русских связана с представлением о смерти. Блины как поминальное блюдо, посвящаемое умершим, пекут на похороны и поминки.


[Закрыть]. Пойдём.

Внезапно налетевший порыв ветра всколыхнул листву и травы, растрепал Бертолетову волосы. От приближавшихся грозовых туч быстро потемнело и посвежело.

Магдалина перекрестилась, тревожно глядя на небо:

– Тучи-то, гляди, тучи какие идут!.. Вселенские прямо тучи! Никогда не видела таких. Чистый свинец. Грохочет уже гроза, слышишь? Не пощадит, ох, не пощадит. Пойдём, пойдём, милый дружок...

И она подхватила его под руку.

Свет

 из тьмы пришёл, я во тьму и канул. Но я был свет.