Текст книги "Пепел и снег"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Эти находки со всей очевидностью показали, сколь сильно торопился мосье Пшебыльский покинуть усадьбу. Быть может, у него были на то причины, о которых и теперь никто не догадывался. Скрытный человек, о всех знал всё и говорил много, иногда без умолку, а в своё никого не пустил. Нельзя было сказать, чтобы он очень испугался приближения неприятеля; до сих пор гувернёр производил впечатление человека мужественного – этого Александр Модестович не мог не признать, несмотря на неприязнь, какую испытывал к нему от недавнего времени. Гувернёр не просто бежал, он как будто бежал с неким расчётом, с определённым намерением, ибо покинуть усадьбу мог совершенно беспрепятственно и день, и два дня назад, при этом не жертвуя ни своим липовым состоянием, ни пистолетами и не имея осложнений в смысле покушения на чью-то жизнь. Александр Модестович попробовал предположить, какими, хотя бы приблизительно, могли быть намерения гувернёра. И в первую очередь подумал об Ольге; ей могла угрожать опасность. Какая именно, он не представлял, но у него похолодело на сердце при мысли о том, что гувернёр сейчас направляется в корчму. Поэтому следующей пришла мысль – кинуться в погоню. И Александр Модестович, прихватив ящичек с пистолетами (хотя лишь в общих чертах представлял, как обращаться с ними, ибо впервые держал их в руках), выбежал из комнаты.

В секунду взнуздал любимого буланого конька, бросил седло... Едва мелькнула впереди старая брама – и вот она уже за спиной, и её чуть видно. На одном дыхании покрыл конёк пять вёрст, что были до Русавьев, до тракта. Здесь Александр Модестович сдержал его бег; взъехав на пригорок, остановился, чтобы осмотреться.

Тракт уже был пуст. Кроме нескольких разбитых колёс, брошенных на обочине, двух-трёх дымящихся кострищ да кое-какого бумажного мусора, ничего более не напоминало о прошедшей тут русской армии. Тишину нарушали лишь птицы, кузнечики и жаркий ветерок, будто пышущий из печи; от зноя, словно расплавленный, струился над Двиной воздух; купола русавской церквушки едва просматривались сквозь белёсое марево.

Следы коляски, подтверждая худшие предположения Александра Модестовича, уходили вправо, в сторону корчмы. Погоняя конька ударами пяток (Александр Модестович впопыхах забыл нацепить шпоры), он поскакал по тракту. Тревожное предчувствие точило его душу, воображение рисовало картины одну не утешительнее другой, и только надежда на нечаянное чудо, хоть и небольшая, ещё как-то поддерживала его и упорно подвигала к мысли, что все страхи не имеют под собой основания, что мосье просто бежал к французам, а относительно Ольги у него нет никаких умыслов.

В полуверсте от корчмы Александр Модестович встретил одного из своих мужиков. Тот, завидя всадника, для верности спрятался в кустах, но узнав молодого барина, выбрался обратно на дорогу. Александр Модестович спросил его, не проходил ли он возле корчмы и не довелось ли ему встретить господина гувернёра. Мужик, обрадованный возможностью угодить любезному барину, ответил, что оный господин, то бишь панок, только что был у корчмы и, слава Богу, вовремя успел увезти барышню – прямо из-под носа у иноземца её увёл, и потому в рассуждении сего молодой барин может не тревожиться за жизнь Ольги, пришлецу-французу её теперь не отнять.

Известий более скверных невозможно было бы и придумать. Будто гром прогремел среди ясного неба, нечаянное чудо не свершилось. Зло пришло туда, куда намеревалось прийти, и сделало то, что намеревалось сделать. Слишком уж благоухал цветник добра в наступившем царстве хаоса, царстве антихриста; слишком уж чист был светильник в ночи, и слишком далеко был виден его свет, чтобы монстр не заметил его и обошёл стороной. Чудеса не свершаются гам, где зло становится деятельнее добра... Мужик говорил ещё что-то, а Александр Модестович, будто оглушённый, его не слышал. Потерять Ольгу – можно ли было с этим согласиться, можно ли было хотя бы помыслить об этом? Мука сердечная – такая мысль. Томление души. И даже больше – это то же, что потерять себя, это то же, что смотреть на мир с вечной тоской в глазах, смотреть через эту тоску, как через мутное стекло. И уж никакая радость не может тебе быть в радость, и всякое слово обратится в печаль. Потеря Ольги – это была чересчур большая плата за беспечность, за добросердечие, – пусть даже граничащее с мягкотелостью, – за глупую доверчивость, в первую очередь по отношению к этому сумасшедшему Пшебыльскому, поющему и смеющемуся по ночам...

Александр Модестович взял себя в руки: в груди у него всегда было много места для милосердия, однако нашлось там место и для ненависти. Он крепко, до побеления пальцев, сжал уздечку: что за дурацкая непростительная слабость! Какая может быть потеря, если видны ещё на дороге следы Ольги, если слышно, как она зовёт его, а пыль, поднятая коляской, ещё не осела? О нет! Это лишь первое впечатление от обрушившейся на него беды, это он лишь вздрогнул от внезапных громовых раскатов.

Александр Модестович выпрямился в седле. Припомнил и другие слова мужика, какие едва не пропустил мимо ушей, поражённый вестью о похищении Ольги, спросил:

– Не возьму в толк, о чём это ты! Не хочешь ли сказать, что в корчме уже французы?

– Господь свидетель! – побожился мужик. – Я едва ноги унёс. В жизни так не бегал! А Аверьяна Минина, сердешного, схватили. Замучают теперь, ей-богу... И вы, барин, поворачивали бы коня! Пропадёте.

Но Александр Модестович, отпустив мужика, продолжил путь. Он не решил ещё, каким образом вызволит Аверьяна Минина из беды, однако знал, что должен был хотя бы попытаться сделать это. Как будто вдохновение снизошло на Александра Модестовича и оделило его уверенностью: только он и только сейчас сможет помочь. Пусть он найдёт возле корчмы хоть целую французскую армию – вся армия не противостоит ему. Никаких определённых планов у Александра Модестовича в тот час не было, он собирался действовать по наитию, по обстоятельствам. Он был спокоен, он провидел: это предприятие даже не отнимет у него много времени.

Скоро за деревьями мелькнул мосток, и солнечный луч блеснул, отразившись от глади Осоти, будто стеклянной, изумрудного цвета. Показалась и гонтовая крыша корчмы, серо-зелёная от наросших мхов с жёлтыми проплешинами недавних латок. Александр Модестович не поехал по мостку, дабы его не увидели от корчмы. Свернув влево, он под прикрытием густого ольшаника благополучно переправился через речку вброд и выехал к корчме со стороны задворка. Здесь ему уже были слышны, хоть и не очень отчётливо, голоса и смех, доносившиеся с переднего двора, буланого Александр Модестович оставил в ольшанике, сам же, перебегая от поленницы к колодцу, от колодца к какому-то сараюшке, достиг вересковника – того самого, через который Ольга не однажды приходила на встречу к нему и запах которого он всякий раз ловил у неё на губах. О, это было так недавно! И вечность назад... Ещё вчера Александр Модестович был счастлив под крышей этой корчмы, а сегодня он, как дикий зверь, был вынужден прятаться под её стенами. Вчера он был лекарь и, подобно Спасителю, умением и знанием своими нёс исцеление, и Бог, видящий его мысли и живущий у него в сердце, направлял его руку и ставил его обочь хирурга, сегодня же он бездомный скиталец, изгой, нищий, он ничтожное существо, которое даже не знает, что будет делать завтра, если не сбежит сегодня. Вчера Ольга стояла рядом с ним, и он был горд уже тем, что имел по отношению к ней какие-то обязанности, что мог защитить её, а сегодня он крался по вересковнику, вдыхал его запах и всё яснее сознавал – теперь это единственное, что у него осталось от Ольги.

Отодвинув заслоняющие обзор ветви, Александр Модестович взглянул на корчму и ахнул и оцепенел от мысли, что явись он хоть получасом позже, наверное, ничем уже не смог бы помочь. Аверьян Минич со связанными за спиной руками стоял посреди двора в кругу из пяти-шести рослых неприятельских солдат. Александр Модестович мало разбирался в мундирах российской армии, а уж во вражеских и подавно ничего не смыслил, но то, что перед ним французы, понял сразу, едва услышал их речь. Солдаты развлекались. То один, то другой били Аверьяна Минина кулаком, стараясь ударить так, чтобы свалить его. Александр Модестович понял, что до сих пор никто из них ещё не сумел этого сделать, – Аверьян Минич был человек весьма крепкого сложения, к тому же иной раз ему удавалось увернуться. Зрелищем этим наслаждались ещё с десяток солдат, возлежащих на травке в тени сарая для карет. Всякий раз, когда корчмарь уворачивался от удара, они аплодировали ему, свистели и кричали, что «молотильщикам» пришлось бы туго, окажись свободными его кулаки. Но Аверьян Минич вряд ли понимал, что ему кричали, ибо откуда же заурядному российскому корчмарю знать великосветский язык французский. Некто Бателье, должно быть, старший по званию, и столь ражий[28]28
  Ражий – здоровый, крупный, крепкого телосложения.


[Закрыть] детина, что и Аверьяна Минина с ним сравнивать, пожалуй, не следовало бы, пытался перебросить через конёк крыши длинную толстую верёвку и при этом громко сокрушался, что у входа в корчму такая невысокая притолока, что корчмаря, человека крупноватого, невозможно будет повесить в дверном проёме: ах, какой чудесный это был бы символ русского гостеприимства – проходят по дороге императорские полки, а корчмарь встречает их собственной персоной!.. Наконец, после третьего заброса, Бателье укрепил верёвку и, чтобы проверить её прочность, повис на ней сам. Верёвка выдержала. Тогда Бателье несколькими сноровистыми движениями связал петлю и крикнул, что основа для русского гостеприимства готова. Солдаты пробовали отговорить его, предлагали перегнуть корчмаря через коновязь либо разложить на двери да выпороть как следует – и того было бы вполне достаточно за оказанный нерадушный приём. Но Бателье так рявкнул на них, что те вмиг замолчали и потащили Аверьяна Минина к приготовленной для него петле. Тут-то Александр Модестович и понял, что настало самое время вмешаться. Он вынул из ящичка один из пистолетов и, направив ствол в сторону Бателье, нажал на курок. Выстрела не последовало. Разумеется, если учитывать, что Александр Модестович впервые держал в руках пистолет, то нет ничего зазорного в его оплошке – просто забыл взвести курок. Спустя всего минуту он сообразил, что к чему, и вторая попытка увенчалась успехом. Грянувший выстрел совершенно оглушил Александра Модестовича, и он даже не понял, куда подевался пистолет, – отбросил ли он его намеренно или выронил, не справившись с отдачей. Пуля снесла кивер с головы Бателье и отщепила внушительный кусок древесины над притолокой. Выстрел – для Александра Модестовича, бесспорно, неплохой – произвёл среди французов секундное замешательство, они явно были застигнуты врасплох. Солдаты оглядывались по сторонам, выискивая противника, а Бателье, словно заворожённый, смотрел на отметину в стене. Аверьяну Минину как раз хватило этих нескольких секунд – что было силы он пнул Бателье в живот и бросился в вересковник; при этом выказал такую прыть, какую ни Александр Модестович, ни французы никак от него не ожидали, ибо знали, что имеют дело с пожилым грузным человеком. Будто раненый вепрь, подминая под себя кусты и молодые деревца, Аверьян Минин пронёсся мимо Александра Модестовича; топот его ног ещё долго был слышен. Но французы не преследовали. Двое из них поднимали скорчившегося от боли Бателье, остальные, ощетинившись штуцерами и карабинами, приготовились обороняться. Александр Модестович сидел тихо как мышь и, сжимая в руке второй пистолет, слушал гулкие удары своего сердца. Очухавшись, Бателье нервно рассмеялся и сказал, что им пугаться нечего – стрелял какой-нибудь слабоумный одиночка, и пока они тут до сих пор ротозейничают, он давно уже где-то устраивает свадьбу. После этого французы сели на коней и уехали в направлении Полоцка.

Немного погодя Александр Модестович вышел из укрытия, осмотрелся, сдёрнул с крыши верёвку и закинул её подальше в кусты. Потом заглянул внутрь корчмы, проверил, нет ли кого в хозяйственных пристройках. Сидя на пороге и прислушиваясь, он прождал Аверьяна Минина минут пятнадцать, но тот, как видно, и не собирался возвращаться. Разыскивать же его теперь казалось делом безнадёжным. Александр Модестович спокойно поразмыслил за это время о себе и решил, что перво-наперво ему следует заехать в усадьбу: он не мог отправиться на поиски Ольги, не предупредив своих о близости неприятеля и не поторопив их с отъездом. А уж после... Александр Модестович крепко сжал пистолет, и знал, что рука его не дрогнет, если придётся стрелять в Пшебыльского.

По пути в усадьбу Александр Модестович обдумывал одно диковинное обстоятельство, какое вдруг ему открылось. Легенда о Перевозчике, не упускающем случая насолить людям, мстя за гибель дочери, и якобы повесившем прежних хозяев корчмы Исаака и Иду, имела неожиданное продолжение. Ключом к этому открытию явилось знание того, что в переводе с французского Бателье означает Перевозчик... И действительно, не кто иной, как этот Бателье, только что проявлял повышенный интерес к особе корчмаря и не кто иной, как Бателье, обнаруживал усердие, готовя петлю. Александр Модестович не был ни легковерным человеком, ни суеверным, однако такое странное совпадение долго не шло у него из головы, и он не видел причин, мешающих ему осенить себя крестным знамением, – он был добрым христианином, только и всего.

В усадьбе все уже давно приготовились к отъезду и, мучимые ожиданием, теребили занавески, – можно сказать, делали над собой tour de force[29]29
  Большое усилие (фр.).


[Закрыть], чтобы справиться с треволнением по поводу долгого отсутствия Александра Модестовича. Всю челядь распустили по домам, кроме Ксении и Черевичника, которые должны были сопровождать Мантусов в Петербург.

Когда Александр Модестович в расстроенных чувствах появился на заднем дворе, Модест Антонович и женщины уже сидели в экипаже, а Черевичник на козлах. Не сходя с коня, Александр Модестович рассказал о событиях, коим только что был свидетель и в коих сам сыграл не последнюю роль (утаив, однако, некоторые, могущие взволновать Машеньку и Елизавету Алексеевну, подробности, а также опустив те частности, какие непременно представили бы бегство Аверьяна Минина не слишком достойным, а выстрел из густых кустов не совсем геройским). Напрасно Модест Антонович уговаривал Александра Модестовича поехать сейчас с ними, впустую пытался убедить, что Пшебыльского и Ольгу уже не догнать (этим он только подлил масла в огонь), тщетно взывал к чувству сыновнего долга, обязывающего его не оставлять родителей и сестру в столь лихие времена, в предвидении злоключений. Ни просьбами, ни решительным выговором Модест Антонович не смог повлиять на сына. Александр Модестович обещал только, что присоединится к ним ещё до Витебска, и обязательно с Ольгой. Он ускакал, уверенный в том, что уже через несколько часов всё образуется. Елизавета Алексеевна не встревала в их разговор. Она потому, должно быть, и молчала, что лучше знала своего сына, нежели Модест Антонович. И поелику Александр Модестович оказался так несгибаем в своём решении, ей, любящей матери, не оставалось ничего иного, кроме как принять его сторону и содействовать ему. Елизавета Алексеевна велела Черевичнику выпрячь лучшую из лошадей и послала его вслед за Александром Модестовичем с той целью, чтобы тот не отходил от Александра Модестовича ни на шаг и оберегал его от всяческих напастей и удерживал от необдуманных поступков, – чтобы был тенью Александра Модестовича. Она бы и сама последовала за сыном, кабы знала, что это ему поможет; она бы не задумывалась, есть в её поступке хоть капля здравого смысла или нет, – с тех пор, как Александр Модестович повзрослел и начал проявлять независимость в суждениях и во взглядах на жизнь, её здравый смысл сосредоточился в границах его интересов. Велико материнское сердце.

Александр Модестович и Черевичник проскакали по тракту вёрст с десять, пока не утеряли след коляски; затоптать его вряд ли кто мог, дорога была безлюдна – одна армия уже ушла, другая ещё не пришла, передовые разъезды типа отряда Бателье были слишком малочисленны. Вероятнее всего, Пшебыльский, в предвидении преследования, съехал где-нибудь на просёлок. Подумав так, повернули назад; проехали с версту одним просёлком, с версту другим – всё безуспешно. Искали след на обочинах, на лугах, искали в полях ржи, въезжали в редколесье – как в воду канула коляска. И к воде подъезжали... Уж на что Черевичник был мастер читать следы, а и тот разводил руками.

Александр Модестович в который уже раз клял себя и свою доверчивость. Человек юный летами, бесхитростный и впечатлительный, он не умел делать хорошую мину при плохой игре. И потому всё то, что творилось у него в сердце, отражалось у него на лице. Едва Александр Модестович понял, что Ольгу ему не догнать и не взыскать с Пшебыльского по счёту, как жизнь показалась ему несносной; ангел-хранитель, денно и нощно сопутствовавший ему и прикрывавший его от бед чистыми крыльями, должно статься, подал в отставку, и сразу же небо над Александром Модестовичем затянулось бесчисленными облаками злополучия, и дорога его, до сих пор прямая, как солнечный луч, заплутала. Мысль об Ольге, обретённой так неожиданно и счастливо и потерянной так глупо, налилась у него в голове свинцом, и голова поникла. Александр Модестович как бы принял тяжкий крест, ниспосланный ему: опустились плечи, согнулась спина; взгляд блуждал – им теперь правила растерянность. И час, и другой Александр Модестович молча следовал за Черевичником, пока тот окончательно не сдался: «Нет, барин, не нахожу следов. Кажись, надул нас панок».

Они направились обратно в усадьбу, чтобы провести там ночь, а заодно собраться с мыслями у родного очага и решить, как быть дальше. Но и здесь недобрая судьбина сыграла с ними злую шутку. Ехали домой напрямки: по плотине, затем через усадебный парк. В парке и услышали – потянуло дымком, да не тем приятным обонянию и сердцу дымком от сгораемых сучьев и листвы, а дымком едким, гарью, потянуло пожаром, бедой.

Выехали к зданию со стороны парадного и, оглядев фасад, некоторое время не могли понять, видят ли они огонь в комнатах или это малиновый закат тронул стёкла. Вскорости, однако, заметили, как сквозь тесовую крышу стала проступать дымная пелена – в одном месте, в другом... По ту сторону здания в это время слышались какие-то крики, но Александр Модестович и Черевичник не сразу обратили на крики внимание. Они поняли, наконец, что дом горит – горит изнутри, дом борется; они ощутили, как от ревущего и мечущегося в его чреве пламени мелко-мелко дрожат стены, равно как и самоё земля у них под ногами. И всё их внимание было занято этим. Вдруг ахнуло – не выдержали стёкла, посыпались тысячей осколков; воздух рванулся внутрь и, перемешавшись с пламенем, родил бурю. Тогда всклубилось и взъярилось, чёрной копотью обдало стены, жаром и искрами лизнуло траву, а уж затем убралось куда-то внутрь, на чердак, загудело под застрехами. В комнате Пшебыльского поселились бесы. Они свистели и сипели, они рычали и смеялись, они пели, они плясали – был их праздник. Могучий столб огня пробил крышу как раз над этой комнатой, горящий тёс посыпался на клумбы и дорожки. Александр Модестович и Черевичник, закрываясь руками, побежали вокруг дома на задний двор, где слышались голоса людей. Порыв ветра, невесть откуда взявшийся, обдал их жарким дымом с искрами. Дым едва не выел глаза. Только и вырвались из его объятий что на заднем дворе, в затишке.

Мужики, свои же крепостные из Русавьев и Рутков, грабили службы. Одни тянули к подводам кули с зерном; другие катили бочата с вином и разносолами; третьи, увешанные хомутами, тащили из конюшни охапки сыромятных кож, упряжь, сёдла; четвёртые радовались серпам, цепам, косам, плугам и прочим добротным орудиям; пятые, надрывно хрипя и скаля белые зубы, дико сквернословя не то от радости, не то от натуги, вытаскивали из лямуса сундук за сундуком, камнями сбивали с них замки и рылись в содержимом – по большей части, старинном тряпье, ни на что уж не годном, и собрании всякой мелочи, осевшей здесь за ненадобностью в течение полутора столетии; кто-то присмотрел новые колёса, кому-то понравилась тачка, кому-то – кусок стекла; бородач, похожий на цыгана, хохоча и жадно зыркая туда-сюда глазищами, громыхал по двору листом кровельного железа. Толпа набежала: увесистым полешком выбили у винной бочки днище. И закрутилась кутерьма!..

Александр Модестович, видя эту вакханалию, поначалу очень обозлился, но потом припомнил слова, вычитанные из Плутарха: «Что же удивительного, что один день в четыре года они умеют быть справедливыми?», и злость его прошла. И хотя слова эти были сказаны совсем по иному поводу, Александру Модестовичу они показались как нельзя более кстати именно сейчас и именно в связи с той сценой, какая представилась его очам. Он подумал, что уж коли суждено всему пойти прахом, то пускай прах этот прилипнет к рукам своих же мужиков, имеющих на него заслуженные права, в отличие от какого-нибудь иноземца с загребущими руками и бездонным ранцем. И не стал вмешиваться.

Однако Александру Модестовичу не удалось остаться незамеченным. Один из мужиков, из тех, что были потрезвее прочих, узнал его; сначала как будто смутился, сделал движение скрыться за амбаром, но потом укрепился духом и даже поимел дерзновение приблизиться и заговорить:

– Беги отсюда, барин! Беги от греха, не смотри. Сегодня у мужиков праздник!.. – говорил так, не снимая шапки и не кланяясь по заведённому обычаю. – Ты добрый барин, знаю. Людей лечил. И батюшка твой добрый. Да мужику ведь и на вас, на добрых, обидеться – раз плюнуть. Свобода...

Ничего не ответил ему Александр Модестович. И Черевичника остановил, когда тот, возмущённый, рванул с плеча ружьё. Взобрался в седло, развернул коня. Отъезжая, ладонью вытирал слёзы, не оглядывался. Чувствовал, как греет ему спину дом – его горящий дом, последний раз греет.

Пламя пожарища ещё целую версту освещало им путь, и с версту ещё был слышен рёв бесов, пляшущих на углях, треск рушащейся кровли, разваливающихся стен и пьяные крики мужиков. Когда же за удалённостью этот шум стал стихать, Александр Модестович и Черевичник услышали барабанный бой. Он доносился спереди, от тракта. В сгустившихся сумерках увидели мелькающие за лесом огни; глазам не поверили – так много их было. Едва барабаны замолчали, как тут же застучали топоры – десятки, сотни топоров. Причём эхо ещё приумножило их число, и топоры, казалось, стучали отовсюду: вдоль тракта валили дерево за деревом, и вгрызались в основание брамы, и хозяйничали в парке, и слева, на покрытых туманом болотах, находилось им дело – стук да стук; будто сами собой, топоры взбирались на колокольню, и на каждой ступени – стук-стук; один раз они ударили и по колоколу – он ответил им тревожным продолжительным гулом; и из-за Двины, из бледно-розовой закатной дали стучали топоры; они стучали у Александра Модестовича в висках. Это французская армия располагалась на привал.

Со стороны Александра Модестовича было более чем легкомысленно показываться сейчас на тракте. Но очень уж хотелось взглянуть, велики ли полки Бонапарта. И ещё мелькнула мысль – не доведётся ли увидеть самого Бонапарта, хотя бы издали, в неверном свете костров; какой он, победитель и повелитель Европы? какой он, смертный, которого все боятся?.. Александр Модестович и Черевичник спешились и, укрыв лошадей в лощине, заросшей орешником, потихоньку взобрались на тот пригорок, с коего Александр Модестович ещё днём осматривал тракт. Спрятались они как раз вовремя, ибо четверо рейтаров, оживлённо переговариваясь и смеясь, проскакали по дороге к поместью, – вероятно, французы выносили сторожевые посты, а может, рассылали фуражиров (здесь не лишним будет ещё раз оговориться: Александр Модестович – человек до мозга костей цивильный, и если он видел четверых рейтаров, с немецкого – всадников, то это вполне могли быть и гусары, и егеря, и кирасиры, и польские уланы; автору же такая неосведомлённость героя лишь значительно облегчает задачу). То, что далее представилось глазам Александра Модестовича, могло впечатлить кого угодно; даже человеку, повидавшему виды на своём веку и бывавшему свидетелем разных чудес, не удалось бы остаться равнодушным к сему грандиозному зрелищу. Млечный Путь лёг на землю. Море, осиянное небесами, заплескалось у ног. Порождение человеческого тщеславия, второе после Вавилона, величие человеческого духа и человеческое же неразумие в едином образе, открытый вызов Господу – вот что такое была «большая армия» Наполеона даже на заурядном бивуаке... Это были мириады огней от окоёма до окоёма, и мириады дымов, и люди-песок, и табуны лошадей, и стада овец и коров, это были шалаши, палатки, шатры военачальников, ряды экипажей и фур, сверкающие повсюду лакированные кирасы и кокарды, тут и там пушки, зарядные ящики, сёдла на козлах, знамёна, пирамиды ружей... и над всем этим, как гуд над осиным гнездом, звучал неослабевающий разноязыкий говор[30]30
  Герой по неопытности принял за всю «большую армию» лишь небольшой отряд её; основные же силы французов, ведомые самим Бонапартом и маршалом Даву, прошли значительно южнее.


[Закрыть].

Александр Модестович наблюдал неприятельский лагерь около часа, пока Черевичник, также зачарованный всё это время необычным зрелищем, вдруг не спохватился и не вспомнил, что обещал Елизавете Алексеевне присматривать за молодым барином и не допускать его до чрезвычайных обстоятельств. Черевичник потянул Александра Модестовича за рукав и молвил, что завтра ехать на Витебск будет много опасней, нежели сегодня, прямо сейчас. На что Александр Модестович сделал удивлённое лицо, – его было хорошо видно в отблесках костров, – и сказал, что на Витебск он ехать отнюдь не собирается, во всяком случае, в ближайшие дни.

– Куда же хочет ехать барин? – оборвалось у Черевичника сердце.

– На Полоцк, мой друг. Пшебыльскому Полоцка не миновать. Значит, и нам в ту сторону, – и, с минуту поразмыслив, раздражённо добавил: – Ужели вы все думаете, что после случившегося мне будет в Петербурге спокойно? Ужели вы думаете, что влиятельный дед мой, генерал Бекасов, воздействует и на сердце моё? Кого в таком случае вы во мне видите?..