Текст книги "Пепел и снег"

Автор книги: Сергей Зайцев

Кто-то, потянув Александра Модестовича за рукав, спугнул прекрасные грёзы. Это был Черевичник. Он приложил палец к губам и кивнул в сторону какого-то парка. И пока Бателье и его люди с подобострастием и восхищением рассматривали императора, наши герои тихонечко соскользнули с лошадей на землю и, потолкавшись с четверть часа среди солдат, скрылись под сенью деревьев.

Парком они миновали заставу, ещё какие-то строения, вышли к реке, к мосту. Внимательно огляделись. Поблизости не было ни россиян, ни французов. Перебежали мост и углубились в город. Долго шли по безлюдной улице и удивлялись этому безлюдью. Было ощущение, будто шли они ранним утром, когда город ещё спал. Но солнце уже давно перевалило за полдень. От необычности происходящего город утрачивал черты реальности: он был как ненастоящий, как большая, с множеством декораций сцена, опустевшая после спектакля... Шли, всматривались в вывески. Александр Модестович рассчитывал остановиться на одном из постоялых дворов, которых, слышал, в Москве не счесть, или, на худой конец, воспользоваться услугами какого-нибудь гостеприимного горожанина. У них с Черевичником ещё оставалось немного денег, чтобы заплатить дня за три-четыре вперёд. Войска Бонапарта вот-вот должны были войти в город. Но Александр Модестович не думал, что с этим жизнь города прекратится. Он видел Полоцк, занятый французами, и Витебск, и Вязьму, и Гжатск... Ни одному завоевателю не придёт в голову разрушить то, чем он может сейчас же воспользоваться.

Нашли наконец постоялый двор с поэтическим названием «Вечерняя звезда». Но он был пуст: ни хозяев, ни постояльцев. В комнатах – следы поспешного бегства. Опять вышли на улицу. Было тихо до звона в ушах; или это где-то поскрипывала раскачиваемая ветром калитка. Пустынная улица, пустынные проулки, пустые подворотни, пустые же окна. Были пустые даже собачьи конуры. Жители оставили город. Это как-то не укладывалось в голове. Огромный город, великий город – и вдруг ни души!.. Напрасно Бонапарт ожидал ключей, и попусту спорили его офицеры. О депутации не могло быть и речи.

Зашли в булочную, взяли с полки хлеб, ещё тёплый. Из большого бронзового самовара – ведра на три – с мятыми, начищенными боками налили по чашке чаю, ещё горячего. Впервые за много дней поели досыта. Не смогли пройти и мимо аптеки некоего Берга. Взяли сумку с инструментами, корзину лекарств, ибо всё, что имели, оставили под неусыпным присмотром Бателье.

Шли дальше к центру по улице Арбатской. С интересом разглядывали город. Посматривали на окна, надеясь увидеть признаки жизни. Черевичник даже пытался дозваться кого-нибудь из горожан, но на зов его никто не откликнулся. Ветерок гонял по мостовой обрывки бумаг, трепал на тумбе углы афиш. Александр Модестович полюбопытствовал, прочитал одну. В ней сообщалось, что «в пользу любознательной московской публики назначаются особые публичные лекции... по натуральной истории, опытной физике, коммерческой науке – на российском языке, и история европейских государств – на немецком». В другой афишке, совсем свежей, генерал-губернатор Фёдор Васильевич Ростопчин клятвенно уверял: «Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет...». И далее подкреплял своё и без того сильное заявление внушительной цифирью – сколько пушек, сколько пехоты и кавалерии в славном русском войске. А какой-то озорник, насмехаясь над генерал-губернаторскими заверениями, перечеркнул типографский текст арбузной коркой, вывалянной в пыли, и снизу размашистым почерком (должно, второпях) приписал:

 
Москвичи-бородачи!
Днесь покумекал Ростопчин,
С ним проходимец Леппих
(За тех он иль за этих?).
Сам-друг затеяли почин —
Воздушный шар из ста овчин
Да с бочкой пороха в начин...
И коль не будут слепы,
Злодею в плешь залепят!..
Французу гроб, а плуту чип!
Вам волноваться нет причин...[50]50
  Сей изящный памфлет более направлен против Леппиха, нежели против Ростопчина. За год до описываемых событий немец Леппих обращался со своим прожектом к Бонапарту, но был заподозрен в надувательстве и изгнан из Франции. Граф Ростопчин оказался доверчивее: пригрел шарлатана и выделял ему под прожект немалые суммы денег. Однако шар так и не полетел, а Леппих, как и следовало ожидать, однажды скрылся.


[Закрыть]
 

И вот только ветер гуляет по городским улицам – последний горожанин. Два усталых путника, словно из какой-нибудь восточной сказки, бредут по прекрасному, но безжизненному заколдованному городу. Им властвовать над Москвой час, пока у Бонапарта достанет терпения ждать от русских кротости и почтительности, пока он надеется добиться от россиян традиционной «порядочности» поверженных, слабых – каковой «порядочности» уже добился от многих европейских монархов, унизив их и нанизав ключи от их столиц на свой, увы, несвежий, носовой платок.

Двери домов были распахнуты, оконные стёкла кое-где выбиты; какие-то вещи лежали посреди улицы – что упало с воза, в спешке не стали поднимать. Александр Модестович едва не наступил на шляпную коробку, перевязанную розовой лентой; пожалел фарфорового агнца, валяющегося в пыли, поставил под чью-то дверь; подобрал старую куклу из папье-маше с обитым, облупленным лицом и положил на скамейку... Вошёл в какой-то казённый дом с внушительным лепным порталом. По широкой мраморной лестнице поднялся во второй этаж. Кабинеты, кабинеты... Двери в беспорядке – открыты, прикрыты, раскачиваемы сквозняками; дорогие паркетные полы усыпаны бумагами с яркими гербовыми печатями. Двуглавый орёл... Скипетр и держава... От опрокинутой чернильницы по бумагам – следок крысы в угол, в нору. В большой приёмной камин набит толстыми, едва прихваченными огнём папками. И отсюда уходили в спешке, в последнюю минуту. Генерал-губернатор клялся... На стене в золочёной раме портрет государя в полный рост. Нежное лицо, шелковистые волосы, мягкий округлый подбородок, возвышенный лирический взгляд голубых глаз, покатые плечи, пухлые, чуть не детские руки... Вспомнился Бонапарт – нервный, насупленный, усталый, с тёмными обводами вокруг запавших глаз, с решительно сомкнутыми губами... Два императора. Такие разные; противоположности во всём: во внешности, в характерах, во вкусах и пристрастиях, в происхождении, в праве на власть и, не исключено, – в судьбе. Два самых влиятельных человека в Европе довольно странно связаны судьбой: будто положены на чаши весов – падение одного совершенно точно означает взлёт другого. Они как день и ночь, как солнце и луна, как огонь и вода: не терпят друг друга, не протянут друг другу руки, и место одного тут же занимает другой. Понятно, такие люди непременно должны столкнуться, ибо мир тесен и двум титанам не бывать. Столкновение – вопрос времени. И даже если сказанные антиподы приложат все усилия, чтобы избежать битвы, у них ничего не выйдет, ибо над собой они не властны; управляет ими провидение Господне. А уж зачем Царю Небесному нужно сталкивать лбами царей земных, жалких во власти Его, того ограниченным человеческим разумом не постигнуть; следует только с покорностью принять на веру – нужно. Господу нужно, чтобы были приливы и отливы, нужно, чтобы звёзды совершали свой оборот, нужно, чтобы текли реки и извергались вулканы, нужно, чтобы чума косила целые народы, нужно, чтобы смертный убивал смертного, самым изощрённым, подлейшим способом – нужно!.. И в этом нет богохульства: мир, творение Всевышнего, сотворён Им так!.. Александр Модестович подумал: тот гвоздь, на коем крепятся весы, – не Истина ли? Вспомнил Пилата: «Что есть Истина?..» И с другой стороны помыслил: нужно ли знать человеку, что такое Истина, как овце нужно ли знать, куда погонит её пастырь? Объемлет ли человек пониманием Истину, как объемлет ли он пониманием Смерть? Чаша Бонапарта ныне высоко! Да, кажется, что в том проку! Не намечает ли пастырь прирезать к ужину первую овцу?

Александр Модестович вернулся на улицу. Пошли с Черевичником дальше, повернули направо. Не могли не залюбоваться городом; хоть с печалью в сердце, но восторгались: что ни квартал, то приятный вид, ласкающий взор, что ни перекрёсток, то четыре великолепные перспективы. А с иного холма и пол-Москвы видать – не оторвать глаз. Прекрасное творение рук человеческих. Есть и другие города, но то – где-то. А тут перед глазами глыбища, всё заслонила. Разная Москва. Глядишь, двухэтажные особняки ровнёхонько стоят, стена к стене, шатровые храмы блестят главами, каменные крылечки зазывают в дом, а дальше по улице идёшь, спотыкаешься – пёстрый квартал, деревянный, квартал-клоповник бедноты, застроенный так-сяк, криво и тесно, будками да конурами, но всё равно приятный глазу даже хаосом своим, а там, за кирпичными складами с отвалившейся по углам штукатуркой, пошли дома усадебные, с колоннами да куполами, со сквериками и бассейнами за чугунной витой оградой, ещё далее – дома-дворцы, дома-кварталы, дома-башни; смотришь налево – старинные терема и хоромы под колокольней классического стиля, смотришь направо – итальянский декор, и ты уж как будто не в Москве – в Палермо. Улица за улицей, от усталости ноги еле идут, а Москва-то только начинается, вековечная. И вся красота её впереди. С горки кажется близко – лишь руку протянуть, но идти до центра – день...

Изнывая от жажды, заглянули в какой-то дом, среднего достатка – трёхэтажный, крытый кровельным железом. Прошлись по комнатам, ничем не примечательным, меблированным недорого. По всему было видно, что комнаты сдавались. В хозяйских покоях нашли квас – о лучшем и не мечтали. В одной из комнат во втором этаже полнейший кавардак; на столе остатки вчерашней трапезы, под столом батарея бутылок от вин, три пыльные книжки на полке, чернильница на подоконнике – в весьма показательном виде обитель нерадивого студента или нумер образцового офицера. В комнате напротив – идеальная чистота; Богоматерь в углу, на столе дешёвый подсвечник с оплывшей свечой, постелька прибрана, святое Евангелие на подушке – явно жилище благопристойной девицы, старой девы, пожалуй, возведшей благопристойность в культ... Александр Модестович взял Евангелие, загадал строку, раскрыл, где раскрылось, прочитал: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела...». Александр Модестович представил этого Ангела в образе французского горниста, и ему стало не по себе. Впрочем, поразмыслив, он успокоился: не полоумный же Бонапарт – жечь такой город!

На Пречистенке к радости своей впервые обнаружили кого-то из горожан. Одни, увы, не смогли уйти из Москвы по собственной убогости, ибо годами не покидали кров, и света не видывали далее соседней улицы, и вся прекрасная горняя Россия сосредоточилась для них в одном маленьком проходном дворе, и вся цивилизация уместилась в одной неисправной музыкальной шкатулке; другие просто не пожелали уходить, ибо считали, что им нечего терять; а кто-то был чрезмерно горд, и ему претила планида казанской сироты; а вот – припозднилась семья, прособиралась, узлы и лари на двор повытащили, да так на них и сидят – ни колёс, ни лошади; где-то любящая дочь осталась при больной матери, где-то преданный слуга при немощном хозяине, которому в последний путь – много ближе, чем до Твери, Костромы или Нижнего Новгорода; тут строгий дворник остался, намереваясь охранить дом от разграбления, там из окна выглядывает похмельный шулер и гуляка, коему всё едино, кого обжуливать и с кем пить. А иностранцы – так те, пожалуй, остались все. Высыпали на перекрёстки, встали кучками – поджидают императора, решают промеж себя: кричать ли приветствия, махать ли платочками или ещё каким способом дать знать, что готовы служить французу верой и правдой.

Вот случайно подслушанный разговор...

Поучает солидный господин:

– Кричать, конечно, следует по-французски: «Vive L’Empereur!», можно бы и хлеб с солью поднести – хороший обычай! – да могут ненароком за русских принять и долго разбираться не станут... Платье, платье чтоб по европейскому образцу, но, упаси Бог, – не по английскому! Итальянский стиль надёжнее всего – вот, как у мадам Делолио.

Мадам Делолио, полнеющая брюнетка, с признательностью приседает слегка, но, не закончив реверанса, оживлённо восклицает:

– Есть замечательная мысль: господину капельмейстеру заказать мессу. А девушки пусть разбрасывают из корзин цветы...

Рассеянного вида господин говорит задумчиво:

– Да, русские проиграли! Теперь Бонапарту до самой Сибири путь открыт.

– Что вы, сударь! – вспыхивает солидный господин. – Не вздумайте сказать такое императору. Даже под видом каламбура. Говорят, император раним.

Общее оживление, волнение...

– Вы подумайте, кого мы встречаем! Императора Франции!..

– Тс-с-с! Вы ничего не слышите? Ещё не едут?

Затихали, с напряжёнными лицами прислушивались. Потом опять принимались щебетать...

Александр Модестович и Черевичник прошли мимо горожан-иностранцев как бы незамеченные. И то верно: кем они были в их глазах – заметной радости по поводу приближения Бонапарта не изъявляли, одежды носили явно не европейского покроя, а вид у добряка Черевичника, что следовал за Александром Модестовичем чуть поодаль и как бы присматривал за ним, был очень уж грозный и дикий и совершенно не соответствовал той видимости гостеприимства, какую хитрецы-иностранцы собирались на себя напустить, – что бродяг и замечать-то? Впрочем их заметили, но ровно настолько, насколько требовалось, чтобы слегка посторониться, дать дорогу – очень уж широко расправились плечи у этого дикого мужика, не ушиб бы кого. Бог с ним, с гонором – быть бы живу.

Александр Модестович и Черевичник не сделали после этого перекрёстка и ста шагов, как вдруг ощутили, что земля у них под ногами задрожала – мелко-мелко, как дрожит осиновый лист. Почти сразу за этим задребезжали стёкла в окнах, затрепетали цветки в горшках. В одном из домов что-то с грохотом упало и разбилось. Кто-то вскрикнул испуганно. Оглянулись... Иностранцы, не на шутку встревоженные нарастающим шумом, медленно пятились к домам, озирались, наконец, бросив букетики цветов под ноги, кинулись бежать, и улица через минуту опустела. А шум становился всё сильнее. Умноженный эхом, он скоро обратился в грохот. Земля уже тряслась, как в ознобе. Из стен домов сыпался песок и выпадали кусочки штукатурки, пыль сама собой клубами поднималась над улицей. Наконец грохот стал почти невыносим, он неумолимо, стремительно приближался, в нём уже слышался цокот тысяч копыт о каменную мостовую, слышались восторженные крики людей, ржание коней, залихватский свист, выстрелы. Где-то гремели, захлёбывались барабаны, где-то звучала военная музыка, торжественно пели трубы – это «большая армия» входила в город...

И вот из-за поворота выскочили кирасиры; как плотину прорвало! Они скакали во весь опор, взметая над улицей теперь уже тучу пыли, они надвигались стальной лавиной. Огромные копыта, как молоты, стучали по булыжнику, рассыпая искры. Всадники, сущие дьяволы, в лихорадке, в упоении этой дикой скачкой всё погоняли и погоняли лошадей, размахивали саблями и палили по окнам из пистолетов.

Александр Модестович и Черевичник, поражённые видом скачущей конницы, растерянные, чуть не угодили под те чудовищные копыта. И только в последнюю секунду, спохватившись, спрятались в ближайшем подъезде. Захлопнули дверь и стояли не живые не мёртвые, а за дверью как будто камнепад грохотал. С гиканьем и смехом неслись кирасиры – нескончаемым потоком, во всю ширину улицы, теснясь, цепляясь стременами за стены и деревья. Дом вздрагивал, скрипел и охал. Если бы наши герои не знали, что происходит снаружи, они могли бы подумать, что дом опустился в преисподнюю, а демоны устроили вокруг него буйную пляску... Должно быть, один из всадников спешился у подъезда, слышно было, как что-то нацарапали на двери. Это князь тьмы начертал число зверя, число Сатаны. Дом был означен для постоя... Где-то очень далеко что-то взорвалось, и тут же, всего через несколько мгновений, новый взрыв вторил первому. Со звоном посыпались оконные стёкла, а кровля, как под пятой сказочного дива, заходила ходуном. Кто-то из французов прокричал, что это русские уничтожают склады. И лавина всадников, изменив направление, устремилась, вероятно, к месту взрывов.

По улице теперь громыхали колёса пушек...

Глава 9

ом, в котором Александр Модестович и Черевичник так вовремя укрылись, двухэтажный, каменный, очень длинный, о двух арках, закрытых наглухо железными воротами, настоящая крепость, оказался не более чем лавкой преуспевающего купца с весьма соответствующей его ремеслу фамилией Аршинов – лавкой продуктовой и мелочной, с швейными мастерскими по торцам и с конторскими помещениями наверху. Дом был совершенно пуст – ни мебели, ни товаров, одни только пыльные лакированные прилавки. Видно, осторожный, прозорливый купец предвидел, что эта война не кончится чем-нибудь вроде Тильзитского мира, что будут потери и покрупнее чести, коей никто не держал в руках, – и, не желая рисковать товаром, загодя вывез его.

Пройдя чёрным ходом, Александр Модестович и Черевичник оказались по другую сторону здания, на довольно просторном дворе, частью заставленном сломанными телегами, а частью заваленном пустыми ящиками и бочками. Шум с улицы тут уже не был так громок, и под прикрытием крепких стен, в относительной безопасности можно было немного расслабиться. За бочками и ящиками стоял ещё дом, одноэтажный, на высоком каменном подклете. Поднялись на крыльцо. Вошли в дом. Здесь была большая квартира купца – на шесть комнат и три печи. Всё самое ценное также оказалось вывезено, кроме, однако, громоздких вещей: кроватей, комодов, дубовых столов. Приметив, что Аршинов – человек основательный и любит доводить дело до конца (вывозить так вывозить!), в подклет даже и не заглядывали, ибо были уверены, что, кроме мышиного помёта, там вряд ли что-нибудь есть.

В квартире купца и решили провести остаток дня и первую ночь в Москве, а дальше видно будет. Вход в аршиновскую лавку со стороны Пречистенки по-аршиновски же основательно забаррикадировали ящиками и бочками, дверь чёрного хода подпёрли бревном. А как обе двери были обиты железными полосами, то и сломать их было бы не просто да и не всякому под силу... Нельзя сказать, что в своём убежище они провели безмятежную ночь – до глубокой темноты всё шли и шли солдаты, и звук их шагов, то удаляющихся к востоку, то вновь приближающихся с запада, тревожил, угнетал; потом, до самого рассвета, в квартале, как, наверное, и во всей Москве, свирепствовали мародёры; слышались выстрелы, какая-то возня, ругань, истошные крики, где-то гулко бухали взрывы. На не столь далёких западных окраинах, быть может, даже на Арбате, по которому вчера шли, мерцали сполохи пожаров.

Всю ночь Александр Модестович прислушивался, ворочался с боку на бок, взглядывал на окна, беспокойно вспыхивающие красновато-медными отблесками, но к утру заснул. А проснулся – солнце уже заглядывало в комнату. Черевичника в доме не было: верно, отправился куда-нибудь добыть съестного. Александр Модестович, подождав полчаса, спустился во двор. Досадуя на Черевичника, что тот ушёл один, осмотрел ящики и бочки. От бочек исходил сильный запах пряной сельди. Но вот ветерок потянул с другой стороны, и повеяло гарью...

Александр Модестович вошёл в лавку, поднялся наверх, выглянул через окно на улицу. Шла пехота – в голубых мундирах, перепоясанных белыми портупеями, с ружьями на плече. Волна за волной колыхались серые кивера. Сквозь пыльные обломки стёкол тускло посверкивали на солнце штыки. Вслед за пехотой звонко процокали копытами десятка два улан, потом окованными колёсами дробно простучали по булыжнику четыре орудия... И вдруг вывернула из-за угла знакомая карета! Александр Модестович весь затрепетал. Сердце его, кажется, остановилось от радости. Да! Судьба была благосклонна к нему, судьба великодушно дарила ему ещё одну возможность вернуть Ольгу... Страшась, что он мог ошибиться, что это не тот экипаж, какой он ищет, Александр Модестович прямо-таки впился глазами в возницу. Но нет, это точно он – пан Пшебыльский на облучке!.. Пшебыльский, чуть привстав, прокричал кому-то позади кареты, чтобы ехали вперёд и искали постоя. Вот как, у мосье уже были лакеи!.. Два молодых человека в мятых, пыльных сюртучках, пришпорив коней, поспешили в указанном направлении.

Александр Модестович кубарем скатился вниз, живо разбросал баррикаду (вероятно, Черевичник нашёл какой-то иной путь наружу) и выскочил на улицу. Отыскав глазами Пшебыльского, успокоился, отдышался. Не спеша, прижимаясь к стенам домов, двинулся за каретой. Где-то впереди, похоже, перегородил проезд большой обоз – вкривь и вкось стояли подводы, слышно было, как в адрес обозных сыпались проклятия. Остановились пехотинцы, остановились уланы и артиллеристы... Мосье Пшебыльский нервически поигрывал кнутом, ёрзал на облучке. Александр Модестович, надвинув шляпу на самые глаза, спрятался в тени раскидистой липы; оглушённый собственным сердцебиением, он пробежал глазами по окнам кареты. Но окна были наглухо задёрнуты занавесками, и никакого движения за ними не угадывалось. Александр Модестович едва поборол в себе искушение броситься сейчас к карете и открыть дверцу.

Через несколько минут задержку устранили, колонна вновь двинулась. Александр Модестович, опасаясь быть замеченным Пшебыльским, но ещё более страшась утерять его из виду, следовал за экипажем саженях в сорока. Ему также приходилось посматривать по сторонам, дабы не попасться на глаза какому-нибудь офицеру с подозрительным нравом, мародёру или тому же Бателье. Впрочем за время странствий костюм его так поизносился и прохудился, а поля шляпы ныне столь уныло свисали долу, что даже самый подозрительный офицер вряд ли узрел бы в нём опасного шпиона, и алчный взгляд мародёра не зацепился бы за его фигуру. И верно, французы не обращали на него ровно никакого внимания. Пожалуй, они принимали его за нищего или даже за сумасшедшего. А с того и другого какой спрос?.. Сообразив, что ни в ком не вызывает подозрений, Александр Модестович пристраивался то к отряду пеших артиллеристов, то к сапёрам, то ещё к кому и, достаточно ловко скрывая свой интерес, в течение длительного времени выслеживал карету.

Пан Пшебыльский всё кружил и кружил по Москве, то присоединяясь к войскам и обозам, то сворачивая на малолюдные улицы, и тогда Александру Модестовичу было много сложнее прятаться, и не одну стену он отёр лопатками, не одну обнял колонну, украдкой выглядывая из-за неё, но Бог миловал, и мосье не заметил слежки. Молодые лакеи Пшебыльского, тоже шляхтичи (Александр Модестович слышал их польскую речь), несколько раз подъезжали к карете и указывали мосье то на один, то на другой дом, то на третий... Но, видно, всё это было не то, что требовалось: либо дома стояли в чересчур бойких, суетных местах, либо представлялись мосье недостаточно престижными, либо где-то по соседству уже расквартировалась сверх меры весёлая компания и пьяными оргиями, буйством отпугивала осторожного Пшебыльского – всё-то он качал головой. Лакеи-шляхтичи, кажется, были на грани отчаяния... Наконец к полудню отыскали нечто подходящее на Покровке – в глубине квартала, в нешумном месте, весьма солидный двухэтажный особняк, не занятый ещё военными.

Карета стала у крыльца. Пан Пшебыльский спрыгнул на мостовую и с учтивостью, словно ухаживал за королевой, открыл дверцу, сбросил лесенку... Александр Модестович так и застыл, где стоял, и весь обратился в зрение; он даже перестал дышать, чтобы, не приведи Господь, не прослушать какой-нибудь фразы... Вот мелькнула ножка в красной туфельке, колыхнулись под ветром лиловые ленты, кружевной подол розового платья, показалась изящная фигурка... А лица не удалось увидеть из-за широких полей капора. Уже через секунду чудное видение исчезло, высокая дверь захлопнулась, и карета покатила на задний двор.

Долго ли, коротко ли возвращался Александр Модестович в дом Аршинова, прямо ли, окольными ли путями, но при совершенном его незнании Москвы хорошо ещё, что он вообще добрался. Но дом на Покровке запомнил крепко. Черевичника он нашёл на месте и в полном здравии, однако в расстроенных донельзя чувствах, ибо тот, полдня пребывая в одиночестве, всё ломал себе голову над вопросом, куда мог подеваться молодой барин и не случилось ли с ним чего, и невероятно терзался своим опрометчивым поступком – как мог он оставить барина одного! При виде появившегося в дверях Александра Модестовича Черевичник выразил такую бурную радость, какой устыдился бы в спокойном состоянии духа, – он прослезился, кинулся обнимать Александра Модестовича и, измученный за полдня сознанием вины и ожиданием неминуемого лиха, едва не пал перед ним на колени. Однако Александр Модестович, сам чрезвычайно возбуждённый, не придал никакого значения бурной реакции обычно сдержанного Черевичника и, быстро усадив его куда-то, поведал без проволочек о главном: он нашёл, наконец, Ольгу, и дело теперь только за малым – нужно раздобыть где-нибудь пистолеты и отбить её у гувернёра. Черевичника при этих словах осенило:

– Зачем пистолеты? – он достал из-под печки старый, с налипшей на лезвие паутиной топор. – Вот это сподручней будет...

Пожав плечами, Александр Модестович готов был тут же отправиться на Покровку, но благоразумный Черевичник удержал его и сказал, что такие закомуристые дела лучше делать в сумерках – оно и вернее будет, и как бы внушительнее. С этим стоило согласиться... А пока оставалось немного времени, и Черевичник накормил Александра Модестовича супом из сушёной рыбы. Кроме рыбы – старой, двух– или трёхлетней давности, едва не деревянной, рыжебурой и столь утратившей видовые признаки, что невозможно было и определить, какая же это собственно рыба, – ему ничего не удалось достать; армия Бонапарта вошла в город уже голодная, и все съестные припасы быстро подчистили.

До Покровки добрались без каких-либо происшествий и, как и рассчитывали, уже в сумерках. Без особых затруднений отыскали и дом, хотя у Александра Модестовича вначале и возникали некоторые сомнения – в вечернем свете вся улица, весь квартал выглядели иначе, чем днём. Но сомнения рассеялись, когда в одном из окон второго этажа зажёгся свет и на тюлевой гардине мелькнул силуэт Ольги. Александр Модестович узнал бы этот силуэт из тысячи – в воображении он много раз рисовал его себе; стоило только смежить веки, и – вот он, чудесный образ!.. Свет зажёгся и в окне на первом этаже, вероятно, в дворницкой. Самое место для лакеев!..

Быстро перебежали через узкий тёмный проулок. За массивную бронзовую ручку осторожно потянули дверь. Было заперто, как и следовало ожидать. Это, конечно, остановило бы на некоторое время Александра Модестовича, человека тонкой организации и характера более созерцательного, нежели деятельного, человека, более склонного к меланхолическому размышлению, нежели к холерическому взрыву, но Черевичника, человека простого, непосредственного, закрытые двери не могли остановить никоим образом. Черевичник достал из-под полы топор и сунул край лезвия в щель. К счастью, наружная дверь оказалась заперта не на засов, а всего лишь накидным крючком, который не долго противился уверенному действию топора. В дом вошли, как воры: крадучись, озираясь. Приблизились к дворницкой. Прислушались – тихо. Ворвались в дворницкую, громко хлопнув дверьми и наделав много шуму. Как и предполагали, там разместились лакеи. Напугали их до смерти. Однако не обошлось и без борьбы. Черевичник в секунду скрутил одного лакея. Александр Модестович набросился на другого и имел случай показать, что и у лекарей бывают очень твёрдые руки. Связали лакеев их же кушаками, заткнули рты кляпами. И ещё, для острастки, Черевичник показал им топор...

Едва вышли в переднюю, как наверху стукнула дверь, и клин света пал в лестничный пролёт. Мосье Пшебыльский, перегнувшись через перила, прокричал в темноту:

– Марек! Кшиштоф! Вы, негодяи, опять затеяли возню!..

Не дождавшись ответа и удовлетворившись тишиной, мосье вернулся в комнаты.

– Сударыня, я позволю себе настаивать... – фраза, начатая непривычно ласковым, даже сладким голосом Пшебыльского с просительными и увещевательными интонациями, здесь оборвалась, ибо дверь закрылась, а из-за неё слышалось теперь только непрерывное монотонное «гу-гу-гу».

Лестница погрузилась во мрак.

Взбежав на второй этаж, Александр Модестович на минуту задержался у двери, чтобы перевести дыхание. Сердце его бешено колотилось, тело охватывала дрожь. Наконец-то! Наконец-то он увидит Ольгу! Он не выдержит больше ни дня, ни мгновения без Ольги... Он распахнул дверь и вошёл в зал, ярко освещённый множеством свечей. Черевичник – следом.

Ольга, прекрасная Ольга, в том же розовом атласном платье, в коем была днём, но уже не лентами увитая, а украшенная сверкающим монисто, браслетами да перстнями, с диадемой-звездой в волосах, посыпанных блестками, стояла посреди зала на цветастом персидском ковре, попирая каблучками туфель россыпь золотых монет. Пан Пшебыльский, преклонив перед ней колени, зачарованный, любовался ею и повторял, как безумный: «Королева! Королева сердца!..».

Увидя вошедших, Ольга мертвенно побледнела. Мосье Пшебыльский обернулся, готовый устроить выволочку обнаглевшим лакеям, да так и замер с раскрытым ртом и гневным лицом; глаза же его стали прямо-таки оловянными от неожиданности и, может, от испуга, глаза его не хотели видеть тех, кого видели. Впрочем он быстро справился с собой. Надо отдать должное, Пшебыльский обладал железной выдержкой.

– Любезный! Вы врываетесь без стука... – заметил он ледяным голосом, медленно поднимаясь с колен.

– Вот как! – улыбнулся Александр Модестович. – Я, должно быть, помешал благородному, порядочному человеку объясниться с дамой!..

– Саша! Мой милый Саша!.. – едва выдохнула Ольга, ноги её вдруг подкосились, и она, лишившись чувств, мягко, с лёгким шорохом шёлка пала на ковёр.

Александр Модестович подбежал к ней, перенёс её на кушетку. Всецело обеспокоенный состоянием Ольги, бросил, однако, Пшебыльскому, даже не глядя на него:

– Вы поступили бесчестно, сударь. Вас надобно наказать...

Вынув из кармана платок, Александр Модестович поискал глазами графин. Нашёл, намочил носовой платок водою, при этом едва не разбил графин – от спешки, от волнения у него дрожали руки. Взглянул на гувернёра:

– Вы поедете с нами, мосье Юзеф. Мы подыщем вам более подходящие апартаменты и, поверьте, не столь роскошные и светлые. Натуре вашей требуется иной комфорт...

Приложил платок ко лбу Ольги. Приметив на карточном столике флакончик с ароматической нюхательной солью, открыл его, поднёс Ольге к лицу.

Пан Пшебыльский, стоявший всё это время без движений, растерянный и безмолвный, вдруг заметался, зачем-то бросился к одному окну, к другому, зазвонил было в колокольчик, на что Черевичник лишь насмешливо хмыкнул; потом гувернёр порывисто кинулся к двери, однако не тут-то было – Черевичник, грозно сверкая лезвием топора, преградил ему путь.