Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Ничего, ничего… Мы еще будем счастливы.

Расставаясь с Ириной, Анатолий сказал:

– Едва ли мы скоро увидимся. Знаете что: приезжайте к нам на крещенскую ярмарку. Встретимся часов в двенадцать у лавок золотых дел мастеров. – И добавил: – Подождите до весны, а тогда непременно устрою ваш побег.

X. Ярмарка у стен крепости

Вечером под крещенье пришел к Позднееву архитектор Павел Петрович Смолин. Оба они успели подружиться за две последние недели, которые провел Смолин в крепости.

Анатолий показал Смолину старинную бронзовую статуэтку, купленную им когда-то в Париже. Она изображала однорукого старого воина с поднятой наполовину сломанной шпагой, как бы готового отразить нападение. Казалось, все для него было кончено, пощады от врагов он не мог ждать, но суровое, мужественное лицо его, воинственная поза говорили о гордой решимости биться до конца.

Рассматривая статуэтку, Смолин сказал:

– Прекрасным мастером она изваяна. А почему левой руки нет у воина по самый локоть? Отбита, что ли? Да нет, непохоже…

Анатолий ответил:

– Антиквар сказывал мне, что это – изображение одного из гуситских полководцев, сподвижника знаменитого Яна Жижки. Этот воин был комендантом крепости, прикрывавшей доступ к Праге. Когда немецкие рыцари, осаждавшие Прагу, предложили ему отворить ворота той крепости, сей славный чех насмешливо ответствовал: «У меня лишь одна рука, да и та занята шпагой. Посудите сами, могу ли я открыть тяжелый засов крепостных ворот».

– Отменно острый ответ… А знаете, Анатолий Михайлович, лицо воина похоже на лицо Суворова.

– И я это заметил, потому и сказал Александру Васильевичу. А он горько усмехнулся в ответ мне: «Да, сходство есть, и не только в лице. Левая рука у меня, правда, имеется, но она как бы в параличе из-за интриг придворных, из-за недругов моих – баловней роскоши и неги, у истоков власти стоящих».

Смолян рассмеялся:

– Метко сказал старик. О тех интригах даже нам, людям невоенным, ведомо.

Анатолий произнес задумчиво:

– Признаться, дивлюсь я искусству скульпторов, но плохо понимаю, как это из холодной, бездушной материи, с таким трудом поддающейся резцу, возникают наполненные движением и мыслью статуи. Ну совсем как живые люди!

Архитектор живо подхватил:

– О, этот вопрос уже многими задаваем был, и на него славнейший скульптор древности Пракситель дал такой ответ: «Дело, в сущности, очень простое: я беру кусок мрамора и отсекаю от него все лишнее». – Немного подумав, Смолин добавил: – И знаете что? Мудрый ответ этот надобно отнести не только к скульптуре, но и ко всем иным искусствам изящным, в числе оных и к писательству… Вот, кстати, расскажу вам забавную историйку, что слышал я в столице от самого Гаврилы Романовича Державина. Спустя месяц после смерти Клермона умер другой знатный пиита Буало, заклятый враг его. Освобожденная от земных пут душа Буало порхнула ввысь, к дверям райской обители. Суровый привратник апостол Петр, бренча ключами, чуть приоткрыл врата рая: «Ты кто, грешная душа?» – «На земле я был писателем, много страдал, тяжко мучился… Ведь и твои друзья-апостолы евангелия сочинили. Знаешь, сколь много забот причиняет эта работенка… Пропусти в рай, хоть там отдохнуть удастся!» – «Нет, не пущу, не велено самим господом богом. Все сочинители – каверзники, души у них беспокойные. Они и тут бесчинства натворить могут».

В этот миг, заглянув через плечо апостола, Буало увидел, как по усыпанной желтым песочком дороге райского сада важно прогуливается Клермон.

«Позволь, любезный отче Петр, но ведь пропустил же ты в рай Клермона!» – «Ну какой же он писатель? – усмехнулся в длинную бороду Петр. – Не каждый, кто печатается, есть настоящий писатель. Это же бездарь, тупица. С ним никаких неприятностей не будет. Потому и пустил его… А тебе нет здесь места, ты – талантливый, иди-ка, иди в ад, нечего тут зря околачиваться!»

– Забавная историйка, – засмеялся Анатолий и спохватился: – А что же это я? Ведь сегодня крещенский вечерок, да вдобавок пришел ко мне гость хороший, а я ничем не угощаю… – И, не слушая отговорок архитектора, Анатолий подошел к шкафчику, стоявшему у стены, вынул оттуда бутылку вина, большой кусок сыра, нож, два стакана и белые сухарики. – Давайте выпьем и закусим немного. Не обессудьте, ничего другого у меня нет… Я столуюсь у коменданта. А вино это – здешнее, цимлянское… Я уже немного испробовал его – отменного качества.

Когда, чокнувшись, выпили по стакану вина, Смолин сказал весело:

– Перед отъездом из Петербурга вызывал меня к себе граф Панин, поздравил с успешным, с золотой медалью, окончанием Академии художеств, предложил поездку в Париж. Правда, я мечтаю о другом – о возвращении к формам строгой, величественной классики, а не о теперешнем вычурном изяществе архитектуры французской… Льщу себя надеждой воссоздать благородные традиции далекой древности, когда сам народ, под руководством великих мастеров, строил здания, кои в веках останутся как образец нетленной красоты… Но есть многое интересное по части архитектурной и во Франции. К примеру, Собор Парижской богоматери – создание гениальных зодчих… К тому же, не скрою, увлекает меня стремление ознакомиться с просвещенными людьми зарубежными – с последователями Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Монтескье. Я знаю их произведения и многое из читанного мне близко… Ведь вам ведомо – я из мещан, мой дед крепостной был…

– Во Франции пахнет грозой, – сказал в раздумье Анатолий, – и, может, та гроза каким-то краем и нас коснется… А просвещенных людей и у нас немало… Ну вот хотя бы Новиков…

Смолин недоверчиво усмехнулся:

– Таких, как Новиков, кои и впрямь болеют о нуждах крепостных, легко по пальцам пересчитать. А остальные – сотни тех дворян, что вольтерьянцами слывут и вольномыслием щеголяют, – многого ли они стоят? Сколь немало в них напускного, не от правдивости идущего, сколь сильно поражены они язвой дикого крепостничества. Сидя у себя в уютном кабинете и почитывая славных авторов «Энциклопедии», такой барин вольнодумный умиляется тем чтением, да еще, пожалуй, негодует в душе, что у нас говорить об этом в печати никак невозможно по причине хладного борея, дующего из Тайной канцелярии Шешковского. А потом этот просвещенный читатель-помещик зевнет сладко разок-другой да и прикажет дворецкому призвать к себе из девичьей Наташу или Машу для утехи барской либо в конюшню направится – проследить, исправно ли там, по его приказу, дерут розгами холопов.

Взволнованный Смолин залпом допил вино из стакана и продолжал:

– К вам, Анатолий Михайлович, питаю я полное доверие. Вы не такой, как те, о коих я речь держал. Ведомо мне, что крепостных своих вы отпустили на волю и тем избавились от скверны крепостничества.

Позднеев смутился и перевел разговор на другое:

– Знаете что, оставайтесь ночевать у меня, а завтра вместе пойдем на ярмарку. Я надеюсь показать вам кое-что интересное для вас.

Раскинувшись между крепостной стеной и Нахичеванью, ярмарка кипела-бурлила, нестройно гомонила, шумела разноязычной речью, переливалась красками одежд и товаров.

На ярмарку съехались купцы из Черкасска-города, Таганрога, Азова, кое-кто прибыл с Кавказа, из Крыма и даже из Турции. Немало было и нахичеванских армян.

Длинной чередой тянулись торговые ряды. Вот «улица» торговцев оружием. У прилавков толпятся юноши, среди них много казаков. Тут пистолеты и ружья с клеймами тульскими, турецкими, английскими, французскими, и горящие на январском солнце ручьистой синеватой сталью клинки работы тульских, Златоустовских, дагестанских, дамасских мастеров-умельцев, и богатый выбор кинжалов и поясных ножей вороненой стали, изукрашенных позолоченными и серебряными насечками.

Но еще богаче другой ряд – с материями всех цветов и оттенков. На прилавках лежали: тяжелая парча с золотистыми разводами, лионский бархат от скромных темноватых тонов до ярко-малиновых, голубых, сукна английские, нежные шелка персидские и из далекого Китая, прозрачная кисея индийская, ковры турецкие, хивинские, бухарские, белоснежное полотно ярославских и подмосковных мануфактур, тончайшие кружева работы русских крепостных.

Пушной ряд… Руки сами тянутся, чтобы погладить шелк дорогих черноватых соболей, белых, с голубоватым оттенком песцов, темно-бурых лис, рыжеватых куниц, белоснежных белок… Нежат взгляд черные волны каракуля. Разостланы меха медвежьи, куньи, лисьи, волчьи и привезенные издалека шкуры тигров, леопардов и барсов. Возле прилавков немало чужеземных купцов: русские меха и кожи всегда считались лучшими в мире.

Много и других рядов – с сапогами и туфлями мягкого сафьяна разных цветов, с шапками из меха каракуля, куницы, барана, с посудой глиняной с узорами киноварью, фаянсовой, саксонского фарфора и венецианского хрусталя…

Анатолий взглянул на свой брегет и вздохнул: было только десять часов, время тянулось нестерпимо медленно.

– Кого ждете столь нетерпеливо? – спросил лукаво Смолин. – Это и будет та неожиданность, кою вы мне приуготовили?

Позднеев хотел было ответить, но к нему стремительно подошла молодая смуглая цыганка. На плечи ее был накинут красный, вышитый цветами шерстяной платок, концы которого были туго завязаны вокруг стройной талии. На шее блестело ожерелье из ярко начищенных серебряных монет. Радостно блеснув черными глазами, она сказала так запросто и уверенно, как будто уже знала Анатолия:

– А, и ты пришел за весельем, молодой офицер пригожий? Вижу, хочешь, чтоб я показала твою судьбу…

И прежде чем Анатолий успел опомниться, она схватила его руку и начала рассматривать ладонь. Ее тонкие, точно наведенные, брови сдвинулись, лицо стало серьезным, почти строгим. Грудным низким голосом она говорила тихо, будто и впрямь читала судьбу Анатолия:

– Только на год ты старше меня, а уже черные тучи солнце твое затмили… Дальние, ох дальние, стежки-дорожки вьются перед тобой!.. Много изведать придется тебе и радости и тяжкого горя… Любили и любят тебя крепко… Сердце у тебя горячее, бываешь опрометчив, а все же удачлив ты, молодой…

Смолин улыбался, слушая гадалку, а слуга Позднеева, Алексей, не выдержав, сказал насмешливо:

– И охота вам верить? Ей лишь бы денег выманить! Кто ее переврет, тот двух дней не проживет. Ведь этакое, что она вам насказала, я и сам любому молодцу здесь могу наплести.

Цыганка гордо выпрямилась, сказала гневно, приставив палец к своей груди:

– Мариула никогда не лжет! – И кинула на Алексея такой гневный, испепеляющий взгляд, что тот сделал шаг назад, промолвил испуганно:

– Чур меня, нечистая сила! Еще сглазишь, окаянная!

Тотчас же цыганка метнулась в толпу. Анатолию стало жаль ее; он кинулся вслед за ней, с трудом нагнал.

– Не сердись на него. Вот возьми, – и он сунул ей в руку серебряную монету.

Цыганка взглянула на него, улыбнулась:

– Спасибо. Возьму на память в монисто. Пусть счастье идет за тобой по пятам. Пусть любимая никогда тебе не изменит. Может, еще увидимся, – засмеялась она тихо.

Несмотря на страх перед цыганкой, Алексей, как всегда, бросился вслед за Позднеевым. Пройдя несколько шагов, Анатолий встретил его и, отведя в сторону, сказал строго:

– Уж сколько раз сказывал я тебе, чтобы не вмешивался не в свои дела!

Алексей, рослый, плечистый, с простоватым, круглым лицом, но с лукавым взглядом серых глаз, ответил виновато:

– Больше не буду, Анатолий Михайлович. Уж я и сам не рад, что связался с ней. Еще порчу наведет!

Подумав немного, Позднеев промолвил:

– Ну, вот тебе наказание: ты знаешь в лицо графа, виконта по-французски, де Монбрюна?

– Видел его в Таганроге, когда он на верфи уходил с вами.

– А он тебя?

– Должно быть, что нет. Гордец изрядный, разве он станет слуг примечать?

– Так вот: все время на ярмарке держись поодаль от меня, и ежели, возможно, явится сюда Монбрюн, следи за ним неотступно, но с осторожностью, старайся выведать, не свидится ли он с кем-нибудь, разговоры какие будет вести. Ты французский язык еще не позабыл?

Алексей широко улыбнулся;

– Что вы, Анатолий Михайлович? Даром, что ли, год вместе в Париже прожили?

– Итак, присматривай за Монбрюном. А пока держись около меня, но за несколько шагов.

Когда Позднеев воротился к Смолину, тот напустился на него:

– Ну на что это похоже, Анатолий Михайлович! Вы оставили меня одного, как утлую ладью среди разбушевавшегося ярмарочного моря. А глазища-то, глазища у этой гадалки-цыганочки, ну точно черный омут, бездонные. Так бы и бросился в него очертя голову… А куда же Алексей ваш делся?

– Я прогнал его домой за то, что обидел он цыганку. Знаете что, пойдем-ка в ряд золотых и серебряных мастеров.

В этом ряду торговали греки, армяне, персы, турки. Наиболее ценные вещи они держали у своих ног, в шкатулочках из черного резного дерева. Но и то, что лежало на прилавках, привлекало восхищенные взоры покупателей. Тут были сверкающие на солнце искусной работы золотые и серебряные браслеты – билезики, кольца и перстни с аксамитами, золотистыми топазами, синеватыми сапфирами, голубыми аквамаринами, зелеными смарагдами, жемчужные ожерелья, серьги.

Смолин решил купить серьги для своей невесты, и пока он выбирал их и торговался с продавцом, Анатолий подошел к другому прилавку. Ему бросилось в глаза старинное золотое кольцо с большим изумрудом. На плоской и широкой поверхности кольца тонкой иглой было выгравировано очертание красивого женского лица и под ним – три греческие буквы: Зоэ. А еще ниже дата – 1492.

«Ну как не купить? – подумал Анатолий, любуясь кольцом. – Изображение так похоже на лицо Ирины! И слово начертано замечательное: зоэ – жизнь… Оно звучит, как звон меча, зовет к борьбе. Жить – это всегда идти вперед, бороться».

– Сколь дорого стоит? – спросил. Анатолий тучного, откормленного турка, важно сидевшего, поджав под себя ноги, на коврике перед низеньким прилавком.

Жирное, с двойным подбородком лицо турка было бесстрастным, ко маленькие, точно кофейные зерна, глаза его оживились, когда он увидел, что кольцо пришлось по душе покупателю. Купец запросил непомерную цену – два червонца, но Анатолий не стал торговаться. Из внутреннего кармана своего суконного плаща, под битого мехом, он достал сафьяновый мешочек, вынул четыре золотых полуимпериала и кинул их продавцу, а тот быстрым движением пухлой руки передал ему кусочек зеленого шелка… Анатолий завернул в него кольцо и бережно положил в карман.

Едва он успел сделать это и отойти от прилавка, как заметил, что Смолин, вытянув шею, разыскивает его взглядом в толпе.

– Опять запропали невесть куда, Анатолий Михайлович! Я хотел посоветоваться с вами… Ну, ничего, дома покажу, какую обновку купил я для невесты.

В этот миг шагах в двадцати Позднеев увидел высокую фигуру Крауфорда – и удивился: впервые лицо его, без благодушной, беззаботной улыбки, было злым, угрюмым, с какой-то затаенной мыслью. Но вот и он разглядел в толпе Позднеева и тотчас же засиял приветливо.

– Так вот она, та неожиданность, о которой вы, Анатолий Михайлович, говорили давеча, – улыбнулся Смолин. – Сомненья нет, – что Ирина Петровна прибыла вместе с ним. А впрочем, – где же она? Что-то не видно!

– Гуд монинг! – приветствовал Крауфорд Анатолия и Смолина, приподнимая шляпу. – Мы приехали сюда на… как это по-вашему называется?.. Ах да, сани… тройка… Послушайте, к какому выводу я пришел: русские, собираясь в путь, долго запрягают тройка, но зато ездят очень быстро. И не только в буквальном смысле – это широкое обобщение всего вашего национального характера, ха-ха-ха! Остроумно, не правда ли? Признаться, я продрог во время езды, ведь мой каррик не так-то тепл, – показал он на свой английского изделия суконный клетчатый плащ с тремя пелеринами. – И теперь я мечтаю о том, чтобы выпить несколько глотков вашего дьявольски крепкого напитка – водка… Водка! Вот видите, я уже знаю и это туземное слово. Еще немного научусь по-русски – и уже смогу ухаживать за вашими Венерами в овчинных шубах, ха-ха-ха!.. Что же вы не смеетесь? С грустью вижу, что при всех ваших несомненных достоинствах вы безнадежно лишены чувства юмора, досточтимый сэр. Не правда ли, мистер Смолин? Ха-ха-ха!

– А где же ваши спутники? – не выдержал Анатолий, чувствуя, как сильно бьется его сердце: «Не случилось ли чего с Ириной, не заболела ли?»

– Спутники? Ах, да; Ирен и Монбрюн. Они отстали… где-то здесь, в этом же ряду. Оба помешались на восточных безделушках: наверное, любуются ими. А впрочем, вот и они. Красивая пара, не правда ли? – Крауфорд весело смеялся, но острым, колючим взором он подметил, как гневный румянец окрасил щеки Позднеева, когда тот услышал слова «красивая пара».

Увидев Ирину, Анатолий, чуть было не рванулся навстречу ей, но усилием воли сдержал себя и вежливо, чуть-чуть суховато приветствовал ее и Монбрюна, Глаза и губы Ирины улыбались ему, но между тонкими бровями залегла морщинка. «Этой морщинки не было раньше, – быстро неслись мысли Анатолия. – Нелегко ей, бедной, живется… А все же „красивая пара“, сказал Крауфорд… Да, нельзя отрицать, Монбрюн красив… и, конечно, весьма опытен в любовных интригах. И еще: почему он не уехал? Ведь, по его же словам, он должен был выехать из Таганрога к первому января. Стало быть, просрочил уже шесть дней? Нет, я верю Ирине – она не станет лгать. Но какая же цель была у Крауфорда, когда он подчеркнул: „красивая пара“? Он хотел натравить меня на Монбрюна? Зачем? Впрочем, если оба они лазутчики, но один – Франции, а другой – Англии, им, возможно, тесновато в маленьком Таганроге».

– Пройдем в питейный ряд, – предложил Крауфорд, – я промерз и с удовольствием выпью бокал вина или стаканчик водки.

Все направились туда. Тысячеустый гомон ярмарки раздавался здесь с удвоенной силой.

Вот двое багроволицых, уже пожилых бородатых мужчин в черных поддевках, судя по одежде, городские мещане, кричат истошными голосами какую-то песню – слов ее в шуме ярмарки нельзя разобрать – и, сорвав со своих голов черные ватные картузы, размахивают ими в такт песне.

Вот сильно подвыпивший урядник Азовского казачьего полка угощает своего друга, тоже урядника, стаканом водки; тот из вежливости отказывается, делает грустное, постное лицо никогда не пьющего человека, а потом, засияв блаженной улыбкой, мгновенно, без глотков, вливает в себя водку и закусывает баранкой.

Вот слепой украинец в серой свитке, сидя на обрубке дерева, сосредоточенно перебирает звонкие струны своей бандуры. Его высохшее лицо каменно-неподвижно. Рядом с ним стоит худенький голубоглазый мальчик-поводырь. У ног его сивая смушковая шапка деда. Вокруг пригорюнилось несколько бедно одетых женщин, и то одна, то другая из них бросает в шапку посильное подаяния: алтын, семитку, грошик. Денежки эти нужны – ох, нужны! – и дома, но разве можно отказать в подаянии этому нищему старику, так жалостливо, глухим, надтреснутым голосом выводящему песню о горькой судьбине полоненных в Турции казаков?

Оглушали пронзительные крики продавцов.

Толстый, как пивная бочка, рыжебородый монах сиплым с перепою голосом басит, обращаясь к обступившим его пожилым людям:

– Покупайте великие святыни, вывезенные мной из святого града Иерусалима, для спасения душ верующих, для верного избавления их от мук адовых. Вот гвозди, коими пригвожден был ко кресту наш Спаситель, а вот подлинные частицы того креста из кедра ливанского. Сие удостоверено грамотой патриарха иерусалимского с приложением его печати-герба, – поднимает он высоко вверх свиток пергамента с какими-то непонятными письменами и сургучной печатью, похожей больше на оттиск пятака, чем на герб. – Продаю все сие недорого, движимый жалостью к вам, грешникам. А мне ничего не надобно, сыт я малым, – колыхнул монах тучным животом. – Все вырученное мной пойдет на благолепное украшение монастыря нашего, в древнем граде Переяславле находящегося…

Впереди шли Ирина и Монбрюн, за ними Крауфорд и Смолин, а Позднеев, хотя ему очень хотелось быть вместе с Ириной, приотстал немного. «Все равно, – думал он, – Монбрюн будет мешать нам, не даст поговорить наедине». Анатолий оглянулся назад, выискивая Алешу, но его нигде не было видно. «Точно сквозь землю провалился! Вот ведь проныристый какой!»

Крауфорд и Смолин остановились у прилавка торговца вином, а Монбрюн, сказав что-то Крауфорду, повернул назад и, подойдя к Позднееву, промолвил изысканно-вежливо:

– Прошу вас сопровождать леди Ирен. Представьте, я, покупая вещичку в золотом ряду, позабыл на прилавке свой носовой платок с брабантскими кружевами. Такая досада! Крауфорды подождут меня здесь, я вернусь минут через десять. – И он быстро удалился.

Анатолий подошел к Ирине, остановившейся шагах в десяти от Крауфорда и Смолина, и спросил тихо, отрывисто:

– Монбрюн живет у вас по-прежнему?

– Нет, на другой день после вашего отъезда из Таганрога я переговорила с сэром Крауфордом, и, к моему удивлению, он сразу же согласился со мной, что Монбрюн должен подыскать себе другую квартиру.

– Вы часто с ним виделись?

– Всего два раза. Я всячески уклоняюсь от встреч с ним. А у сэра Крауфорда он бывал нередко. Они запирались в кабинете и вели какие-то переговоры, иногда вместе с Саймондсом. Боюсь, они замышляют что-то недоброе…

Вопросы Анатолия чередовались с ответами Ирины. Эта нить развертывалась как-то сама собой, не требуя большого внимания.

Но был и другой, немой разговор, – взглядами. «Мы любим друг друга, – говорили они, – но где же выход, что делать?» И как бы отвечая на немой вопрос, Анатолий сказал ей тихонько:

– Ничего, не печальтесь. Весной мы будем вместе… Возьмите, прошу вас. – И он протянул ей колечко в лоскутке шелковой ткани.

– Зеленый шелк? Зелень – вестница весны, уже это хорошо, – улыбнулась Ирина и, развернув лоскуток, воскликнула: – Чудесное кольцо!.. Как красив изумруд! А что написано здесь? Жизнь, говорите?.. Из всех сокровищ мира это кольцо теперь мне всего дороже!

– Ирен! – донесся до них требовательный, скрипучий голос сэра Крауфорда. – Идите скорей сюда! – И когда они подошли, Крауфорд весело сказал: – Мы здесь открыли напитки, достойные богов! – Чудесные греческие вина десятилетней выдержки: сантуринское и хиосское. Пейте, пейте, ведь ярмарка здесь бывает только раз в году!

Вскоре возвратился Монбрюн. Усевшись у столика внутри палатки, он сказал:

– Э, вижу по пустой бутылке, что вы не теряли времени без меня… – И когда продавец, толстый, но очень подвижный грек, налил всем по бокалу сантуринского, Монбрюн, рассматривая вино на свет, сказал:

– Это вино имеет золотистый оттенок солнца.

Потом, бросив на Ирину испытующий мрачный взгляд, провозгласил тост:

– За леди Ирен, за одну из самых красивых женщин России! Уезжая, я увожу с собой ее прелестный образ!

Все осушили бокалы. Продавец, повинуясь жесту Крауфорда, налил хиосского вина, темно-красного, смолисто-густого.

Смолин, уже охмелевший, предложил:

– Давайте выпьем во славу нашего доблестного Черноморского флота!

Едва уловимая усмешка пробежала в глазах Монбрюна, но он поддержал тост:

– Конечно, конечно… Чудесное предложение! – И он укоризненно взглянул на сэра Крауфорда, который, благодушно посмеиваясь и как будто не расслышав тоста, стал расплачиваться с продавцом. – Это вино так напоминает кровь… Неужели же снова будет литься она в боях с турками? – неожиданно спросил он Анатолия в упор.

– Откуда мне знать? – Позднеев недоуменно пожал плечами, – Про то могут ведать лишь очень немногие при дворе, в Санкт-Петербурге.

– Вы правы, – любезно ответил Монбрюн. – Но вот, к примеру, у нас на флоте ходит слух, что ваш шеф, прославленный генерал Суворов, вскоре получит сугубо мирное и далекое пространственно от столицы назначение, а это – одно из свидетельств, что войны вскоре не ожидается.

Эти слова взволновали Позднеева. И дело было не столько в том, что судьба Анатолия во многом зависела от судьбы Суворова, но и в том, что его глубоко возмущало пренебрежительное отношение царского двора к Александру Васильевичу. «Наверно, здесь не только придворные интриги, но больше того – интриги иностранные», – подумал он.

Выйдя из палатки, отправились бродить по ярмарке. Смолин, Ирина, и Анатолий шли впереди, а за ними, на некотором расстоянии, – Крауфорд и Монбрюн. Смолин не знал английского языка, Ирина и Анатолий могли говорить свободно, о чем хотели.

– Я люблю тебя, – сказала Ирина, заглядывая в глаза Позднеева. – Моя участь неразрывно связана с твоей. Мне так тяжело без тебя!..

Анатолий крепко сжал руку Ирины, ответил горячо:

– Потерпи еще немного… все уладится.

Крауфорд и Ирина сели в сани. Бородатый ямщик привстал, лихо гикнул, и кони помчались, вздымая серебристую пыль.

Только поздним вечером Алексей вернулся домой.

– Где ты пропадал? – строго спросил Позднеев.

– Не гневайтесь! Вот слушайте: как только Монбрюн отошел от вас, я – вдогонку за ним. Он шагал быстро, расталкивал всех, но, как дошел до золотого ряда, стал идти тише, приглядывался к продавцам. А когда заприметил того толстенького купца-турка, у коего вы колечко купили, – сразу к нему! Я же сделал вид, будто рассматриваю вещички на соседнем прилавке. Монбрюн оглянулся воровато, вытащил небольшой конверт – показалось мне, что никакого адреса на нем не было, – протянул турку и быстренько промолвил всего два слова: «Срочно. Маркизу».

– Маркизу? – переспросил Анатолий. И, подумав немного, решил: «Похоже на то, что маркизу де Сен-При, полномочному послу французского королевства при дворе султана в Константинополе». – Ну, и что ж ответил турок?

– Ни полслова!.. Кивнул и спрятал тот конверт в свою табакерку. А Монбрюн тотчас же отошел и к вам направился.

Твое сообщение говорит о многом и о малом, – размышлял вслух Анатолий. – О многом потому, что сей капитан-лейтенант российского военного Черноморского флота, русскоподданный, ведет тайную переписку с некиим французским маркизом. О малом потому, что, как любит говорить Александр Васильевич, «обстоятельно и досконально» неведомо, кому и о чем писал он. Арестовать того турка и предложить ему дать показания нельзя – есть царский приказ: «Не чинить препятствий к свободной торговле». А все же надобно подумать, нельзя ли раздобыть то письмецо? Ну, а дальше что было?

– Переждал я, пока вы в палатке вино пили, а тут Поленька мне подвернулась. Вместе с ней под руку вслед за Монбрюном и Крауфордом пошел…

– Постой-постой, это какая же Поленька?

– Да нешто вы не заприметили ее?.. Рыженькая такая, развеселая… дворовая девка Верзилиных, – широко улыбнулся Алексей.

– Погоди, – опять остановил его Позднеев. – Ты про дело сказывай!

– Поленька-то свое тарахтит, а я прислушиваюсь, о чем Монбрюн с Крауфордом говорят. Да только мало дельного привелось услышать: опасался близко подходить. Правда, подвыпивши они были и говорили довольно громко. Слышал я, как француз сказал: «Мелкую политику ведете вы, сэр Крауфорд. Все это – удары шпагой по воде. Нужно приниматься за главное… Потом беседу завели о каком-то колонеле – полковнике значит, – о коем Монбрюн отозвался, что тот „не переобременен убеждениями и надо попытаться золотом склонить его“».

– Колонель? – повторил Анатолий и подумал: «Возможно, речь шла у них о полковнике Лоскутове, коменданте Таганрога. Говорят про него, что пьет изрядно и на взятки жаден. А жена у него, гречанка, любит дорогие наряды…»

– А что же ты все-таки так припозднился? – спросил Анатолий, размышляя о том, что уже поздно пойти с докладом к Суворову, придется отложить до утра.

– Да, знаете, Анатолий Михайлович, мы с Поленькой всю ярмарку осмотрели, – смущенно осклабился Алеша. – И ученого медведя видели, в балагане были, где Петрушку представляли, и на качелях… Да и хлебнул я, признаться, маленько…

Излишнее увлечение Алексея ярмаркой, а также медлительность Позднеева, не доложившего тотчас же Суворову, имели плохие последствия: когда на следующее утро был отдан приказ немедленно найти и обыскать турецкого купца под предлогом покупки им украденных бриллиантов, то оказалось уже поздно – купец тот выехал с постоялого двора и как в воду канул.