Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

XXVIII. Неудача

Вечером накануне того дня, когда состоялось войсковое совещание, Денисов, Сергунька и пугачевец Федор, работник с хутора Тихона Карповича, верхом на добрых конях пробрались украдкой, по окраинам, в Черкасск, благополучно обойдя стороной конные дозоры, выставленные по дороге в город… Молча ехали они по улицам. Было уже поздно, прохожие не попадались. Но вот широко распахнулась дверь кабака, из него вырвались клубы пара, а вместе с ним вывалились на улицу, пошатываясь, несколько казаков.

Не раз Павел проявлял свою храбрость и на Кубани и в боях с турками. И все же екнуло, точно оборвалось, его сердце, когда среди пьяных казаков признал он бельмастого верзилу Николая Корытина – своего старинного недруга.

Отец и сын Корытины, как только власть в станице, с полгода назад, захватили восставшие во главе с Денисовым, бежали вместе с двумя казаками – Милютиным и Красовым. Был слух, что направились они в город Царицын. К тому же об этом проболталась и оставшаяся в станице старуха Корытина – сестра лавочника.

И вот, оказывается, он здесь! А с ним, возможно, и отец его, да еще Милютин, Красов… Только этим удалось скрыться из станицы, а всех остальных, по приказу Денисова, держали в станичной каталажке. Имущество богатеев распределили среди одиноких стариков и старух, а также вдов казачьих, имеющих малолетних детей.

Был сильный мороз. Лицо Денисова и головы его спутников были так укутаны в башлыки, что виднелись лишь одни глаза.

Вдобавок уже стемнело, шел мелкий снежок. И наконец Корытин вышел из кабака, пошатываясь. Все, казалось бы, ладно, но кони, кони! Хорошо еще, что это были не белоснежные арабские, взятые в Измаиле, – их Денисов и Костин променяли у крымских татар, возвращаясь на Дон после турецкой войны (опасались они, что не перенесут «арабы» довольно суровой, а главное – изменчивой донской зимы). Но и эти, выменянные у татар, чудесные кони были приметными, бросающимися в глаза: светлосерый, тонконогий алазанский жеребец Ветер у Денисова и золотистый Карабах Казбек у Костина. Недаром же Колька Корытин хотя и пьян был, все же озадаченно всматривался. Наверное, узнал! Да и как не узнать, когда слава о тех конях гремела по всей станице?

Колебался Денисов: на них ли отправляться в этот опасный путь? Только в родной станице знали этих коней – в другие местности Павел и Сергунька ездили на сменных лошадях. Не брали они красавцев с собой и на Кубань. Поэтому и думал Павел: «В Черкасске никто не знает Карабаха и алазана. Приедем вечером, проведем там лишь одну ночь, раненько утром, еще затемно, выедем обратно. И притом – вдруг погоня? На этих-то скакунах всегда умчимся».

Когда отъехали от кабака десятка на два шагов, Сергунька спросил тихо:

– Поскачем?

– Что ты? – строго ответил Павел. – Тогда Колька совсем уверится. – И только завернув на другую улицу, они поехали все быстрей и быстрей, чтобы Корытин, если вздумает бежать за ними, не смог догнать.

Когда, миновав несколько улиц, они придержали коней, Павел сказал с надеждой:

– Может, и не признал нас Колька? Уж больно шатался он, выйдя из кабака, да и темно…

– Эх, Павел Иванович, зряшное гутарите! – угрюмо откликнулся Федор. – Каким бы гадом ни был Корытин, а все же казак он. А разве статочное то дело, чтобы казак – пусть он мертвецки пьян и во тьме кромешной находился – не отличил, не заприметил таких коней? Нет, теперь надоть особливо начеку быть.

Остановились в Черкасске у старой подруги Меланьки Карповны, одинокой вдовы казачьей Домны Ивановны Патрикеевой, строгой и неразговорчивой старухи. Была она издавна привязана к Тихону Карповичу и Меланье Карповне, нередко помогавшим ей в нужде. К тому же внук ее Вася служил в турецкую войну в одном полку с Денисовым и Костиным, дружили они крепко и в мыслях своих согласны были. Со дня на день ожидала Домна Ивановна прибытия в Черкасск в месячный отпуск своего Васи из полка, расквартированного на севере Таврии. Об этом знал Павел и очень огорчился, услышав, что Вася еще не прибыл – с ним он намеревался переслать в казачьи полки в Таврии воззвания есауловской временной комиссии.

Несколько целей было у Денисова, когда он выехал вместе с Сергунькой и Федором в Черкасск. Отправить через Васю воззвания – это не главное. Самое важное было оповестить здесь вожаков заговора, что есауловская комиссия назначила начало наступления на первое марта. К этому времени заговорщики, воспользовавшись выводом войск в направлении Есауловской станицы, должны были ударить с тыла, захватив атаманский дом, арестовать Иловайского и его войсковую старшину.

А другой важной целью было постараться разузнать, что делается во вражеском лагере, когда намечается поход на Есауловскую – слухи ходили, что в начале марта, – и сколь много войск примут участие в том походе. А чтобы разведать это, имел некоторые надежды Денисов на Настеньку. Месяца два назад для связи с Черкасскими заговорщиками пробрался Сергунька пешим в Черкасск, оставив коня в станице Аксайской, виделся с Настенькой, и та сказала ему, что, по поручению матери, Пелагеи Ивановны, часто бывает она по вечерам на соседней с атаманским домом улице, у Домны Ивановны.

– Вас, бабушка, никто по вечерам не навещает? – громко спросил Павел Домну Ивановну: была она глуховата.

Старуха пожевала беззубым ртом, промолвила:

– Сегодня утречком прибегала Настенька, принесла мне, бедолаге, съестного. Сказывала, что, может, завтра вечерком зайдет.

Увидев, как опечалился Сергунька, Павел подошел к нему и проговорил тихо:

– Я с Федором пойду к Дерябину. А ты смотри, ни шагу отсюда! Около дома атамана, наверное, шпыни бродят…

Вернувшись через полчаса в хату, Денисов с досадой сказал Сергуньке:

– Опять не повезло… Жена Дерябина сказывала, что с утра еще уехал он на хутор Вершинин – там есть надежные казаки и оружие припрятано. А вернется только завтра к вечеру. Ну, что будем делать?

– Ждать его надобно, – угрюмо ответил вошедший в комнату Федор. – У него все нити восстания, что здесь готовится. Правда, можно было повидаться еще с Туркиным. Он – правая рука Дерябина, словно бы есаул при нем. Да вот беда: конные дозоры по всему городу шныряют, выпытывают, кто, куда и зачем в вечернюю пору идет. А Туркин-то на другом конце города живет. Нет, надобно осторожность иметь.

– Осторожность – родная сестра храбрости, – напомнил Сергунька слова Суворова.

– Ты зубы-то зря не скаль. – нахмурился Павел. – Суворов говорил и о другом еще: «Не о себе надо беспокоиться, а о судьбе дела общего, нам порученного». Чего доброго, можем мы все дело наше завалить… Давайте поснедаем немного, что с собой привезли, хозяюшку угостим да и спать завалимся. И то ведь прошлую ночь почти глаз не сомкнули… Завтрашний денек здесь перебудем, никуда не уходя, а вечером опять к Дерябину заявимся. Думаю, что застанем.

– У него слово николи с делом не расходится, – подтвердил Федор. – Раз сказал, что к вечеру возвернется, значит, так и станется. – И сразу же лицо его помрачнело: – Ох, и до чего рожа поганая у того пьянчуги, что почти что насупротив хаты Дерябина сейчас встретили мы!..

– А кто он? – поинтересовался Сергунька.

– Шут его знает, шапку в руках держит, патлатый такой, лицо опухшее, синяк во всю щеку. Орет сиплым голосом: «Век наш недолгий, так выпьем поболе!» А потом доковылял до нас и в кабак звал, угостить обещал.

– Да, встреча… ненужная, – сошлись на переносице густые брови Павла. – А впрочем, был он подлинно пьян, разило от него сивухой за несколько шагов.

На другой день вечером Павел и Федор опять поехали к Дерябину. Сергунька долго сидел на скамье в хате, нетерпеливо прислушивался к шагам прохожих. Вот уже Домна Ивановна, зевнув и перекрестив рот, печально сказала:

– Нет, не придет, видно, сегодня Настя… Пора мне и на боковую.

Завывал на все лады ветер в трубе: то жалобным тоненьким голоском, то зло и властно. В печке потрескивали кизяки. От них шел сладковатый угарный запах. На столе то меркла, то вновь разгоралась, слабо потрескивая, лучинка, укрепленная в глиняной чашке с водой.

Домна Ивановна улеглась на скрипящую кровать в соседней комнате, и вскоре раздался ее могучий храп, которого, казалось бы, никак нельзя было ожидать от этой тщедушной старушки. Черные усатые тараканы забегали суетливо около печки, встревоженные тем храпом.

Длинной чередой проносились мысли Сергуньки: «Не везет нам! Опасная встреча с Колькой Корытиным… Вася не приехал, я он сейчас так нужен!.. С Настей не удастся, наверное, свидеться. Так тоскую по ней! Ежели бы довелось встретиться, сказал бы: „Брось все, едем с нами на коне моем!“»

Вдруг послышался резкий, нетерпеливый стук в ставню. Сергунька вздрогнул, выхватил пистолет из-за кушака, подошел к оконцу. С улицы прозвучал приглушенный женский голос:

– Это я, Настя… Вы спите, Домна Ивановна?

Забыв обо всем на свете, не успев даже засунуть пистолет за пояс, Сергунька кинулся к двери, рывком сбросил засов.

– Кто это? – пугливо спросила Настя, дрожа всем телом. Была она без шубы, только пуховый платок прикрывал ее голову и плечи.

– Настя, Настенька… Это я, Сергунька. Как хорошо, что ты пришла!..

Обняв за плечи, он взял ее в комнату, где горела лучина, усадил на скамью. Никогда не казалось она ему такой красивой, как сейчас, с раскрасневшимися щеками, с ямочками на них, с длинными ресницами, запушенными снежинками, с задорными глазами.

– Положи пистоль, – приказала она строго, хотя глаза ее светились, как звезды, – а то ненароком выпалишь в меня… Да потише говори, чтоб не разбудить Домну Ивановну.

Сергунька смущенно положил на стол пистолет, сел рядом с Настей, хотел обнять ее, но она ласково отстранила его руку и торопливо рассказала все, что слышала в этот день во дворе атаманском: о том, что проведали о наезде в Черкасск Денисова, что собираются большие силы для похода на Есауловскую станицу и что поход тот, должно быть, состоится раньше, чем намечалось, но когда именно, она того не знает.

Лицо Сергуньки омрачилось. Он сказал сквозь зубы:

– Дурные вести принесла ты, Настя! Завтра утром постараемся выбраться из Черкасска. – И вырвалось горячо, из глубины сердца: – Настя, едем со мной! Казбек – конь добрый, вынесет нас обоих. Ты же дала обещание быть всегда вместе!

Настя сидела, не шелохнувшись, опустив ресницы. Потом, тяжко вздохнув, ответила:

– Нет, Сергунька, нельзя, никак нельзя… Не о себе думаю… Как могу я мать под удар поставить? Сам знаешь, круто расправится с ней атаман… Занедужила она, лежит пластом на кровати. Да и Домна Ивановна… Ведь всем ведомо, что часто к ней хожу, заподозрят и ее… И еще: хорош твой Казбек, слов нет, а все же трудно будет ему двух умчать при неминуемой погоне. Из-за меня погибнешь и ты…

С трудом пересилив острую боль в сердце, он сказал ласково:

– Ну что ж, Настя, не судьба, видно, нам вместе быть. Не могу неволить тебя…

В наступившей темноте голос его звучал глухо.

Настя в отчаянии закрыла лицо руками, потом приникла к нему, обняла:

– Прощевай пока!.. Верю: увидимся!

Она вышла из комнаты. Дрожащими руками откинула засов, шагнула на улицу, приостановилась, борясь с собой, и опрометью побежала, словно за ней гнался кто-то.

Ноги у Сергея подкашивались, как от смертельной усталости. Он возвратился в комнату, высек огонь, зажег новую лучинку.

Прошло уже часа два после отъезда Павла и Федора. Тревога все больше овладевала Сергунькой. Вспомнил он, как, уходя, сказал ему Павлик особенно задушевно: «Ты никуда без нас не отлучайся. Жди Настю. – Павел улыбнулся тогда, и от этого сразу смягчилось его строгое лицо. – Расспроси ее хорошенько… Если что случится с нами недоброе, мчись в Есауловскую. А ежели схватят тебя при выезде из города, говори, что давно отмежевался от меня и к мятежным делам никак не причастен».

Сергунька улегся кое-как на узкой, неудобной лавке, но тотчас же вскочил: где-то не близко, но явственно загрохотали пистолетные выстрелы. Он беспокойно заметался по комнате, потом решил: «Поеду. Если в капкан попали они, попытаюсь помочь, а если другое что, вернусь сюда, пережду утра».

На улице было темно, падали влажные хлопья снега, свистел ветер. Сергунька прислушался: «Да, да, – подумал горестно, – на Криничной палят, где живет Дерябин. В беду попали…» Он погнал коня в карьер, домчался до Криничной, но едва завернул в улицу, как его окружили конники.

– Стой, кто ты есть?

Сергунька выхватил клинок, но в тот же миг сильным ударом короткой пики его вышибло из седла. Сергунька упал. На него сразу навалились, обезоружили, связали руки и увели, подталкивая пинками. Повернув голову к хозяину, печально заржал Казбек.

Едва Сергунька сделал несколько шагов, как сзади послышались торжествующие крики:

– Теперь всем каюк! Ворвались наши в хату Дерябина!

Сергуньку ввели в приземистое здание черкасской тюрьмы, втолкнули в камеру. Воздух в ней был зловонный и спертый. Отовсюду слышался храп; кто-то стонал во сне, бредил. Но вот из темноты раздался спокойный насмешливый голос:

– Ты что как пень стоишь? Слушай мою команду: шаг вперед, три шага вправо! – Сергунька машинально выполнил команду. – А теперь ложись рядом на солому и спи. Утро вечера мудренее, браток!..

Сергунька заснул тяжелым, свинцовым сном. И привиделась ему гроза. Закружились песчаные вихри на шляху, сгустились клубами лохматые тучи, жутко заполыхало небо огнями… Молнии прорезали, распарывая, тугие тучи. Загрохотали раскаты грома. Полосами побежали по степи черные тени. Все в ней испуганно затаилось. Затихли птицы, смолкли кузнечики. И лишь каменная баба на высоком кургане недвижным взором смотрела в бушующую грозу… Низко-низко над стадом овец, которых гнал пастушонок Сергунька, пролетал огромный орел. Почему-то был он двуглавым, как на царских монетах. Пролетел, сделал крутой поворот и вот опять несется, рассекая воздух над самой головой, будто задумал схватить его когтями, унести в свое убежище и там исклевать его сердце… Помертвевший Сергунька хотел было броситься на землю, но преодолел страх, щелкнул кнутом, отогнал хищника, и тот понесся над степью, медленно взмахивая страшными крыльями.

Когда Костин проснулся, было около полудня, через запыленные оконца, пробитые почти на высоте потолка, с трудом пробивались лучи солнца. Сосед по камере – тот самый, который указал вчера место, – спросил:

– Ты кто таков?

Сергей внимательно взглянул на соседа. Открытое лицо пожилого кряжистого казака с добродушным, но проницательным взглядом показалось Сергуньке знакомым, но где видел его, никак не вспоминалось. Немного колеблясь, стоит ли называть себя, ответил тихо:

– Костин я, Сергей…

– Выходит дело, начисто забыл меня? – усмехнулся в рыжеватую бороду сосед. – А ведь четыре года назад во рву под Измаилом вместе сражались, хоть был я полка Краснушкина, а ты – Сысоева.

– Так ты ж Водопьянов? – пытливо взглянул на соседа Сергунька.

– Верно! – живо откликнулся тот. – Ты здорово помог мне тогда. Мой-то полк пошел на приступ с одними пиками короткими – фашины приказано было нам нести; а помнишь, как янычары наловчились одним ударом перерубать наши дротики? Ежели бы не подоспел ты, браток, лежать бы моей буйной головушке во рву измаильском. Эх, много при штурме и солдат и казаков погибло злой смертью! Прям-таки доныне диву даюсь, как это удалось уцелеть мне.

Помолчав немного, спросил ласково:

– А у тебя, односум, в брюхе не скачут лягушки? Давай малость перекусим. Жинка каждый день передачу доставляет.

Водопьянов вытащил из узелка пару каленых темно-желтых, без скорлупы, яиц, краюху ржаного духовитого хлеба, головку лука, пироги с гречневой кашей и по-братски разделил все это с Сергунькой, приговаривая:

– Кормят здесь хуже некуда: по кружке воды, по ломтю заплесневелого хлеба да по миске похлебки. Называют ее гороховой, а там одна горошина от другой за полверсты плавает.

Покончив с едой, сказал, вытирая рот рукавом:

– И вправду молвится: из пригоршни вдосталь напиться можно, с ладони пообедать… – И задал вопрос, глянув испытующе: – За что сюда угодил?

Сергунька замялся:

– Да вот приехал в недобрый час… Не повезло…

– Понимаю, – кивнул головой Водопьянов. – Стало быть, из самой Есауловской послан… Ну, мое дело тоже нелегкое. Я десяток черкассцев возглавлял… Мы все, кои согласны были поднять восстание в Черкасске, на десятки разбились. Вне своего десятка никто никого не знал, а десятникам было ведомо, что всем тайным делом здесь руководствуют Дерябин да Туркин… Но, видно, и среди нас предатели, шпыни сербиновские нашлись, – горько вздохнул Водопьянов. – А люди у нас разные в заговоре участие имели: наиболее – казаки, но немало и других: тут и плотовщики воронежские, и грузчики с пристани, и каменщики да плотники артелей, из российских губерний прибывшие, и украинцы-переселенцы…

Дверь камеры отворилась, и караульный казак сказал лениво, будто опротивела ему служба подневольная:

– Костин Сергей, собирайся… – А потом с усмешкой: – Честь тебе большая, сам киязь Щербатов хочет с тобой беседу вести.

Сергунька вздрогнул: «По имени назвал! Значит, уже проведали, кто я… Дела плохи».

Он быстро поднялся, обнял и поцеловал Водопьянова, крикнув охрипшим голосом:

– Прощевайте, други, будьте все здравы!

На него надели ручные кандалы и в сопровождении сильного наряда повели к атаманскому дому, где остановился князь Щербатов.

По дороге Сергунька решил: «Попытаюсь дурачком прикинуться, авось поможет; буду стараться спасти Павлика и Федю».

Когда вводили Сергуньку в атаманский дом, увидел он среди дворовых заплаканное лицо Настеньки. Сергунька крепко стиснул зубы и опустил глаза, чтобы не выдать ее взглядом.

Этим же утром князь Щербатов говорил холодно, как бы равнодушно, сидя в кабинете Иловайского:

– На днях получил я от президента Военной коллегии графа Салтыкова эстафету, в коей он пишет, – Щербатов достал из кармана темно-синего, с красным отложным воротом кафтана письмо, развернул его и прочитал: – «Согласно полученным с Дона известиям, в числе оных – и отпискам вашего превосходительства, с непреложностью явствует, что свирепство на Дону не только не прекращается, но час от часу стало жесточе и наводит сомнения в том, что вряд ли и подавшие согласие к переселению на Кубань станицы Войска Донского надежны. А посему, ежели над зачинщиками бегства с Кубанской линии суд еще не окончен, прикажите скорее окончить, и конфирмировать извольте сами, дабы тем ощутительнее каждый удостоверился, что злодеяния и бесчинства далее терпимы быть не могут. Что же касательно казаков, виновных в учинении беспорядков, но находящихся на линии, Военной коллегией такие же указания даны генерал-аншефу графу Гудовнчу».

Щербатов сложил письмо и добавил небрежно:

– Понятно, сего приказа пока выполнять не буду. Не до этого ныне: двинемся на днях на Есауловскую. Хоть и просил я графа Гудовича о дополнительном подкреплении, но войск у меня ныне предостаточно. Надобно учесть к тому же сообщение полковника Сербинова о больших раздорах среди бунтующих, наличии всюду добрых, достаток имеющих и на нашей стороне находящихся станичников, и, наконец, – улыбнулся князь краем губ, – достойны похвалы старания полковника к тому, чтобы масленичную гульбу восставшие праздновали весело.

– Много ль войск участие в выступлении примут? – спросил Иловайский почтительно: знал он, что очень сильны у Щербатова придворные связи и что известен он самой Екатерине как служака смельш и отменно жестокий – потому и направили его на Дон с немалыми полномочиями.

Щербатов ответил:

– Решительные действия начнем пятнадцатого февраля. К семнадцатому будем уже недалеко от Есауловской, двадцатого захватим ее. Наступление будет развернуто единовременно с севера и с юга. На мятежников двинутся три гренадерских полка в полном составе: Шлиссельбургский, Ростовский, Каргоцольский, два батальона егерского полка, батальон Воронежского, четыре полевые батареи, эскадрон гусар и под командой генерал-майора Мартынова тысяча «дюжих» казаков, бежавших или изгнанных мятежниками из своих станиц. По сведениям полковника Сербинова, в Есауловской находятся ныне лишь шесть сотен бунтовщических с шестью орудиями. Следственно, превосходство в силах будет у нас по крайней мере десятикратное.

Щербатов взял щепотку табаку из золотой табакерки, понюхал и самоуверенно продолжал:

– Из полученного мной письма от графа Салтыкова ведомо мне, что государыня-императрица придает сему делу весьма большую важность и надеется на то, что приму я все меры к скорейшему своевольных укрощению, дам строжайший отпор злодеяниям и буянству, прекращу брожение умов и вольных мыслей на Дону. Буду опираться на «дюжих» казаков… и на помощь вашего превосходительства, – любезно добавил он. – Вместе с сим государыне благоугодно, чтобы представил я обстоятельное донесение о настроениях казачества, как благонадежного, так и мятежного, с указанием точных причин беспорядков, принявших столь широкое распространение. Ведь, ясное дело, бунт трех полков явился лишь поводом, а не причиной сильных волнений, почти весь Дон охвативших. Вот почему я и попросил вас, ваше превосходительство, назначить на сегодня допрос вожаков восстания.

– Правильно изволили рассудить, ваша светлость, – угодливо согласился Иловайский. – Даже и я в догадках теряюсь. Поэтому и приказал содержать в караульном помещении урядника Дерябина и захваченных в его хате хорунжего Денисова и казака Карпова. Собирался сам допрос им чинить, а тут вы изволили прибыть.

Щербатов проницательно взглянул на Иловайского: понял он, что какая-то другая цель имелась у хитроумного атамана.

Несколько дней назад Алексей Иванович узнал о желании князя, чтобы он, атаман, не принимал участия в походе на Есауловскую и остался в Черкасске якобы для предупреждения могущих возникнуть в городе беспорядков, а на самом деле потому, что не хотел Щербатов ни с кем делить лавры победы, в которой он не сомневался. И вот вчера Иловайский, еще не зная, что наступление на восставших будет осуществляться столь большими силами, приказал доставить к себе Дерябина, Денисова и Карпова: полагал он, что вожаков следует держать заложниками на случай, если счастье повернется в сторону восставших и они начнут успешно продвигаться к Черкасску. Даже сейчас Иловайский считал, что положение может измениться в невыгодную сторону, если к есауловцам подоспеют большие подкрепления из других станиц.

Вошел ординарец и доложил, что следственная комиссия собралась и арестованные уже приведены.