Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

XXVII. Войсковое правительство заседает

В начале февраля мороз стоял крепкий. Окна заиндевели, в комнате было прохладно.

Заседание войскового правительства было назначено в двенадцать часов дня. С утра Иловайский стал готовиться к докладу.

Лицо его было хмуро, озабоченно. Да и как не тревожиться? Прошло уже свыше полутора лет со времени самовольного возвращения трех полков с Кубани, а волнения на Дону продолжают распространяться. И это несмотря на настойчиво проводимую политику жесточайших расправ с зачинщиками и рядовыми участниками волнений и обещание полного прощения тем самовольцам, кои согласятся возвратиться на Кубань, дослужить там свой срок.

С каждым месяцем, с каждым днем волнения на Дону ширятся, охватив уже свыше шестидесяти станиц. Иловайский развернул карту и покачал головой, читая названия станиц, отмеченных красными крестиками. На севере крестики стояли у станиц Глазуновской, Кумылженской, Кепинской; далее на юг – Потемкинской (бывшей Зимовейской – родины Емельяна Пугачева); Верхне– и Нижне-Курмоярской, Цимлянской, Константиновской, Екатериненской, Быстрянской; на нижнем Дону, довольно близко к Черкасску, – станиц Раздорской, Мелеховской, Богаевской, Бессергеневской. Красным кружком были очерчены наиболее опасные станицы Пятиизбянская, Верхне– и Нижне-Чирская, Кобылянская; у каждой из этих станиц стояло на карте по два крестика. И, наконец, Есауловская – с тремя крестиками. Эти пять станиц, особенно Есауловская, – центр неповиновения.

«Сей бунт называют в Петербурге Есауловским, или иногда Бунтом пяти станиц, – горестно размышлял Иловайский, – да и сам я а донесении так его именую, чтоб не тревожить излишне государыню, а ведь на деле куда грознее… Брожение идет и во многих других станицах – не только в тех, кои помечены крестиками вот здесь, на карте… Даже в самом Черкасске неспокойно. И здесь был раскрыт заговор голытьбы. Поймали черкасского казака с возмущающими письмами из станицы Есауловской».

Иловайский в досаде швырнул карту, заходил по кабинету.

«А еще хуже, что волнения идут не только вширь, но и вглубь… Избивают, изгоняют из станиц или подвергают аресту офицеров, атаманов. А в Есауловской – так даже комиссию избрали, по существу – штаб восстания в составе шести казаков. С властью нашей не считаются. Ни к чему не привела и посылка членов войскового правительства в мятежные станицы».

Атаман подошел к столу и стал просматривать приготовленные для доклада донесения. В них говорилось:

«Казаки на сборе злейшее упорство проявили, заявляя: „В крестьяне записать нас хотите, не будет того: не станем сапоги на лапти менять, ярмо крепостное нести. Больше к нам не ездите, чтобы не довести дело до большой драки. Пусть рубят нас сабли турецкие, да не бьют плети царские и атаманские“».

Еще одно донесение: «Казаки обошлись со мной предерзостно, надавали мне пинков и тычков, кричали ругательски: „Нечего тень на плетень наводить, лисой прикидываться! На твоем посуле, как на стуле с гвоздями, вверх острием втыканными: посидишь-посидишь, да нагой встанешь, штаны – и те потеряешь… сам великий государь царь Иван Васильевич некогда, по заслугам славных предков наших, пожаловал нас войсковыми землями на Дону с приказом постоянное жительство здесь иметь и ни на какие земли не переселяться“».

Или вот и такое донесение: «Казаки наседали на меня с криками ярыми: „Что ты нам о славе былой нашей толкуешь? Из ложки кашей кормишь, три короба обещаешь, а в глаза сухой стебель тычешь, в бок нож суешь. Лясы точишь, людей морочишь… Землю свою и вольности кровью своей еще деды и прадеды наши заслужили, кровью же и отстаивать их будем… Саблями долю казачью, братство и вольности добывали, саблями и защищать будем. Да не только сами, а и с крестьянами российскими вместе“».

А побывавший недавно в станице Нижне-Чирской представитель донского правительства рапортовал: «Казаки проявляли ко мне особливую небрежность и злые надсмешки. Выговаривали мне со свирепым видом и даже побои изрядные причинили. Зверски гомонили: „Мы деньгами на переселение (по двадцать рублей) не корыстуемся, для нас правда да воля – первее всего!“ А еще нагло грубили: „Лучше было бы, если бы приехал к нам не ты, а сам Алексей Иванович Иловайский, мы приготовили для гостя дорогого знатную прорубь на реке: выкупаем его чище, чем в бане“».

– Ишь, негодяи, до чего договорились! – атаман гневно отшвырнул донесение.

Вошел ординарец и доложил, что уже собрались все члены войскового правительства.

За большим столом, покрытым толстым зеленым сукном, сидели, оживленно разговаривая, восемь членов войскового правительства: толстый, с малиновой заплывшей жиром шеей начальник штаба Войска Донского генерал-майор Мартынов – один из богатейших помещиков на Дону; прославленный в боях с турками, седоусый, с орлиным носом генерал-майор Луковкин; худой, еще не старый, но с изборожденным глубокими морщинами лицом полковник Сербинов, ведавший «розыскным делом» на Дону; долговязый, неуклюжий, в очках, войсковой дьяк Мелентьев и еще четыре полковника.

Поздоровавшись с Иловайским, все уселись на свои места. Сел и атаман, положив перед собой стопку бумаг. Обведя строгим взглядом собравшихся, он неожиданно поднялся и сказал вежливо, но настоятельно:

– Прошу встать!

И когда все, недоумевая, встали, он проговорил торжественно:

– Долгом своим почитаю ознакомить вас с полученным мною вчера с фельдъегерем из Санкт-Петербурга высочайшим ее императорского величества указом на имя мое как войскового наказного атамана Войска Донского.

Иловайский громко и медленно прочитал указ:

– «К чувствительному прискорбию дошло до сведения нашего, что в некоторых из станин Войска Донского, а именно: в Пятиизбянской, Верхне– и Нижне-Чирской, Кобылянской, а паче в Есауловской открылось враждебное скопище, составленное из развратных людей, стремящихся буйством и неповиновением законной власти разрушить благосостояние добрых и верных казаков войска оного. Они не только не вняли гласу начальств своих, не только ослушались законов власти – напротив, противополагая ожесточение и неистовство кротости и убеждению станичных атаманов и протчих степенных и лучших благонамеренных людей… в безумии своем дерзали не токмо стращать начальников своих, но и били старшин, стариков и степенных людей… Мы, видя такое притеснение лучшим и благонадежным людям и таковые наглости от безумных, разрушающих спокойствие и собственность в станицах тех… повелели, в обеспечение и избавление благонамеренных добрых людей от насильств и разорения их от злых и развратных, ими уготавливаемых, придвинуть к оным войска под начальством генерал-майора Щербатова с таким предписанием, чтобы, подкрепляя благонамеренных и лучших, степенных, добрых и послушных людей, подавать им от войск команды своей руку помощи к избавлению их от насильств и притеснений дерзких ослушников… Если же беснующиеся возомнят наступать оружием, повелеваем силу отразить силою».

Иловайский сел в кресло, за ним уселись и другие. Помолчав немного, атаман сказал внешне спокойно, но со сдерживаемым волнением:

– Оглашу вам также выдержку из ответной отписки моей присланному из Санкт-Петербурга на Дон генерал-майору князю Щербатову, ныне в крепости Димитрия Ростовского пребывающему:

«…Главнейшее есть у буйствующих предположение: ежели войска отдалятся от Черкасска и никого тут не будет, прорваться в город и, умножа число свое единомышленниками, здесь находящимися, произвести в нем убийство всех чиновников, забрать войсковые регалии и выбрать другого войскового атамана. Такие слухи и заставляют меня с войсковым правительством того опасаться и, – дрогнул голос атамана, – не верить из своих казаков ни-ко-му, – раздельно проговорил он последнее слово. – Нельзя положиться даже на станицы, ближайшие к Черкасску и к крепости Димитрия Ростовского. Не так давно я уже писал графу Гудовичу, что станицы Бессергеиевская, Мелеховская и Раздорская посланного с известительными грамотами и с объявлением высочайшего повеления войскового старшину Макарова не приняли и прочь прогнали, а станицы Маноцкая и Богаевская в таком же упорстве пребывают».

– Правильно изволили отписать, ваше превосходительство, – снисходительно кивнул головой Мартынов. – В нынешних обстоятельствах избаловались казаки, и ни одному сукину сыну доверять нельзя.

Луковкин не выдержал и сердито бросил Мартынову, глядя на него в упор:

– Сие выражение считаю недопустимым: ведь и вы сами, да и все здесь присутствующие, начиная с Алексея Ивановича, тоже казаки.

Мелентьев прыснул смешком. Слегка улыбнулись и другие. Не дрогнуло лишь лицо Иловайского.

Мартынов смешался, но ответил развязно:

– Всеконечно, я имел в виду простых казаков, наипаче гольтепу казачью.

А полковник Сербинов, сверкнув из-под синеватых век рысьими глазами, сказал скрипучим голосом:

– Позволю себе не согласиться с мнениями генерал-майора Мартынова и его превосходительства господина войскового атамана, – слегка поклонился он в сторону Иловайского. – И в самом Черкасске и в ближайших станицах проживает до тысячи «дюжих» казаков – людей, вполне доверия достойных, кои сами бежали из своих станиц из-за преследований и бесчинств мятежников, либо с позором и побоями были изгнаны оттуда, лишась всего своего имущества. О них наичасто упоминается в только что оглашенном указе государыни императрицы. На кого ж нам и положиться, как не на них? Ведь лютую ненависть питают они к своим обидчикам. Предлагаю сформировать спешно из таких казаков два полка и отдать под начальствование князя Щербатова.

– Что ж, дельное предложение! – поддержал Иловайский. – Сознаюсь чистосердечно: переборщил я, заявляя, что не на кого опереться. К тому же, – добавил он веско, – и при дворе нам в заслугу поставят, что не только регулярные войска, но и сами казаки принимали участие в прекращении беспорядков. Вот только кому же поручим формирование и командование этими полками? Тут надобен генерал храбрости отменной, прославленный среди казаков.

Взоры всех, кроме мрачно насупившеюся Мартынова, обратились к генералу Луковкину. Иловайский мягко, просительно сказал:

– Удовлетворите общее желание, ваше превосходительство. Все знают ваши заслуги при штурме Измаила… Никогда не забудут добрые казаки донские вашего согласия. Да и государыня-матушка…

Луковкин резко встал, выпрямился по-военному. Лицо его побледнело, губы вздрогнули.

– Нет, – четко сказал он, – я для сего не пригоден. С турками воевать – одно дело, а своих огню и мечу предавать не могу… Да и здоровье мое после многих ранений, сами знаете, плохое, – добавил он уже несколько мягче и сел.

Все переглянулись, подумав: «Не пройдет это даром Луковкичу!»

Иловайский холодно обратился к собранию:

– В таком случае предлагаю уполномочить на это генерал-майора Мартынова.

Все согласились, промолчал только Луковкин.

Мартынов важно надулся и проговорил:

– Согласен. Лавры победные должно пожинать не только в битвах с турками, – покосился он на Луковкина, – но и против злонамеренных скопищ бунтовщиков, угрожающих спокойствию общественному и самому трону. – И, не выдержав торжественного тона своей речи, неожиданно выругался грубо и потряс кулачищами: – Пора голь непутевую в ежовые рукавицы ваять, чтобы и пикнуть не посмела! А смутьянов да заводчиков волнений и буянств в Сибирь загонять, смерти предавать!..

Иловайский продолжал:

– Особливо должен сообщить вам о положении в крестьянстве. Попытки мятежников связаться с крепостными в ближайших к Дону губерниях, дабы разжечь и там пожар волнений буйственных, к великому счастью, успеха не имели, благодаря принятым правительством мерам: в Воронежской, Саратовской и других губерниях расквартировано много войск – пехотных и конных. Но прискорбно то, что на самом Дону начались волнения среди крестьян, в имениях находящихся. Известно и про то, что в станице Есауловской и соседних с ней имеется скопище крепостных, бежавших от российских помещиков, и что они действуют заодно с мятежными казаками. Положение осложняется недовольством казаков, на строевой службе состоящих, под влиянием тревожных вестей с Дона. Вот что требует от меня граф Салтыков: «Всемерно примечайте и за теми донскими полками, в Таврии и в Кавказском корпусе находящимися, кои также, по некоторым известиям, подозрительны, что ведут со свирепствующими станицами переписку и делают заговор».

Иловайский помолчал немного, потом устало промолвил:

– А теперь послушайте прошение, полученное мною на днях от наиболее упорных по своему бунтовщичеству казаков станиц Пятиизбянской, Верхне– и Нижне-Чирской, Кобылянской и Есауловской; «Хотя наряд казаков на поселение по Кавказской линии чинится не по собственному войскового правительства повелению, а по именному ее императорского величества государыни, но как сей наряд чувствительно нам важнее бывших нарядов на службу в заграничные армии, общества станиц наших приступать к своему наряду не согласны. Для верности приложили к сему пять станиц станичные печати, каждая порознь».

– Негодяи! – возмущенно воскликнул Мартынов. – Сами же пишут, что не только против войскового правительства, а против воли государыни идут. Всех их на виселицу вздернуть!

Сербинов сказал свирепо:

– Считаю, что время уговоров и переговоров уже минуло. Нужно действовать, как учил отец медицины Гиппократ: если раны не заживают под влиянием лекарств, надо пустить в ход железо, а если и это не поможет, прижечь ту рану огнем.

Все, кроме Луковкина, поддержали Сербинова.

Иловайский слегка поморщился, подумав: «Храбрые вояки за столом заседаний!.. А ведь не следует ожесточать казаков излишне суровыми карами». Он встал и сказал:

– Ну, с главным делом мы покончили, господа. Но все же не расходитесь, побеседуем еще, я прикажу сейчас подать сюда вина и закуски.

Иловайский взял колокольчик со стола, вышел в соседнюю комнату и позвонил.

Вслед за атаманом поспешил, притворив за собой дверь, полковник Сербинов. Подойдя к Алексею Ивановичу, он сказал тихо, почти шепотом:

– Хорунжий Денисов тайно приехал в город. Заговор, надо полагать, злоумышляет…

Изумленный Иловайский повторил довольно громко:

– Хорунжий Денисов здесь?

В этот момент дверь комнаты отворилась, вбежала, запыхавшись, красивая молодая горничная. Смугловатое лицо ее, казалось, побледнело.

«Хорошая прислуга у меня, – удовлетворенно подумал Алексей Иванович. – Стоит позвонить, бегут со всех ног». А Сербинову пришла мысль: «Хоть и держит под туфлей графиня Собаньская своего супруга и не дозволяет ему никаких шалостей, а все же Алексей Иванович остался верен себе: вся прислуга у него красавицы как на подбор!»

Прижав руку к сердцу, прерывающимся голосом горничная спросила:

– Изволили звать, сударь?

Иловайский ответил ласково – нравилась она ему:

– Ты что так запыхалась, Настенька?

– Бежала опрометью, сударь.

– Подай-ка нам вино да закуски… А чем графиня занята?

– Письмо пишет. Не велела никого пускать к себе.

Алексей Иванович улыбнулся: у графини Собаньской, жены его, были сильные придворные связи, и если до сих пор его не сместили с должности атамана из-за этих треклятых волнений на Дону, то в значительной мере по причине заступничества друзей графини.

– Прошу! – радушно пригласил Иловайский.

Все подсели к столу, кроме Луковкина, который ушел, сославшись на нездоровье.

После нескольких рюмок вина языки развязались. Мелентьев, размахивая длинными руками, громко говорил полковнику:

– Ей-ей, у нас не один только простой мятеж против порядков государственных, а bellum civile, как говорили римляне, иначе сказать гражданская война. Да ведь примечательно и то, что сама государыня многократно подчеркивает сие в своем указе.

В разговор вступил Сербинов:

– Посмотрите, что делается в мятежных станицах: не только станичных правителей сбрасывают и своими ставленниками замещают, но против зажиточных, против казаков порядочного состояния идут, кои, знают, они, верной опорой престола являются. Сколь многих из числа благонамеренных «дюжих» избили, изгнали, в бегство принудили обратиться, имущество их забрали и меж беднотой поделили. В станице Пягиизбянской двух старшин били до полусмерти, а всех прочих чинов и старшин взяли под караул. В Есауловской есаула Клима Кондратова били плетьми, богатого казака Чаусова посадили в колоду, капитан Кирьяков в заключении у них томится. В станице Нижне-Чирской шестнадцать чиновников и двадцать четыре богатых казака раздели донага и связанных посадили в ледник… Да всего не перечислишь, – махнул безнадежно рукой Сербинов и добавил: – Одно лишь остается: силой оружия разбить мятежную голь.

Сидевший рядом с Сербиновым полковник заметил:

– Конечно, войск ныне на Дон много прибыло, а все ж и бунтовщики не бессильные. Один степенный казак Савельев, чудом вырвавшийся через дозоры мятежников из станицы Есауловской, сказывал мне, что там стоит сборный отряд в шестьсот сабель из казаков многих станиц. Есть там, и немало, беглых крестьян. Всех кузнецов в этой станице, да и во многих других восставшие принудили ковать сабли, кинжалы, железные наконечники к дротикам. Пушки, их шесть имеется в Есауловской, в пригодность привели и на сани поставили, чтобы легче перевозить.

– А кто ж мятежниками командует? – спросил уже захмелевший Мелентьев.

– Простых казаков повыбирали в командиры, – пренебрежительно ответил полковник и, понизив голос, добавил: – Но кое-кто и из офицеров перешел на их сторону – к примеру есаул Рубцов, состоящий у них в великом уважении, хорунжий Денисов, подхорунжий Костин, сотники Попов и Чудинцев. Нашлось и еще несколько.

Услышав фамилию Сергуньки, Настенька, переменявшая на столе тарелки, едва не выронила их, вздрогнув…

А в это время Сербинов, сидя поодаль на диване вместе с Иловайским, шептал ему на ухо:

– Все же в мятежных станицах немало наших людей осталось: кое-кто из «дюжих» лишь для вида перешли на сторону повстанцев, а на деле за нас крепко стоят; из середних по достатку тоже изрядно есть таких, кои зубами скрипят, видя бесчинство и неповиновение, погромы, чинимые «дюжим», – боятся, что и до них дело дойдет. Во всех бунтовщических станицах лазутчики у меня имеются. Приказал им, чтобы масленую неделю справляли широко, по-обычному, и чтоб всячески мятежников спаивали, топили их боевой дух в водке сивушной. А те сроки решительного наступления щербатовского, о коих вы изволили мне по секрету сообщить, как раз совпадают с масленной-то…

– Дельно придумано, Степан Иванович, – сказал Иловайский. – Ты у нас настоящий… – и он приостановился, не найдя подходящего слова.

– Макиавелли! – крикнул Мелентьев, наливая себе еще один бокал вина. – Недаром же он тезка самому Степану Ивановичу Шешковскому.

А Сербинов продолжал жарко шептать:

– Многие их злодейские планы расстроил – гонцов их к казачьим полкам, на Кубани и в Северной Таврии расположенным, сумел перенять. К яицким казакам они посылали гонцов, я их тоже перехватил… Узнал я и о секретном решении Есауловской самочинной комиссии – начать первого марта дерзостное наступление на Черкасск. Три сотни из «дюжих» верных казаков разослал я по Миусу и Донцу, дабы крестьян в строгости и повиновении держали, – известно мне, что имеется у многих мужиков намерение перейти на сторону мятежных казаков. Да вот беда, – пожаловался он, прикрывая серыми, точно грязными, веками хищные глаза, – на все денежки нужны, ни копейки уже не осталось у меня от той тысячи рублей, кои вы изволили отпустить из особых войсковых сумм. – И, заметив недоверчивый взгляд Иловайского, поспешил добавить: – Истинный господь, так! Отчет могу хотя бы завтра представить.

«До чего подлый человек! – мелькнуло у Иловайского. – Но ведь пока без него не обойтись».

– Хорошо. Завтра же прикажу выдать тебе еще тысячу рублей.

Сербинов просиял и опять принялся за свое:

– А кто заговор в самом Черкасске полгода назад раскрыл? Кто в крепость Димитриевскую ездил, даже вам не доложив – опасался мягкосердечия вашего, – и уломал бригадира Машкова убрать Дементия Пугачева? Опять же я!..

– Постой-постой! – перебил его Иловайский. – А что ты давеча сказал мне о Денисове? Подлинно ли кто видел его в Черкасске?

– Точно так, Алексей Иванович. Не извольте сомнение иметь. Один из моих людей, хорошо знающих в лицо Денисова – из той же станицы он, – заприметил его, когда въезжал он вчера вечером в город. Всюду разослал я конные дозоры ловить его.

– Сейчас же сообщи мне, как только заарестуешь, – строго сказал атаман.