Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

XIII. Бессонная ночь

Зима сдалась в конце марта, снег потаял, но ранняя весна еще не пришла, наступило какое-то безвластие в погоде.

Холодный дождь пригоршнями бросал в окна капли, стучал в стекла, так требовательно, что они дребезжали. Пронзительный ветер то налетал неровными порывами, то ослабевал, точно в изнеможении, то вдруг вновь подымался с удвоенной силой, яростно завывая в ночной трубе и сотрясая двери. И когда ослабевал его натиск, слышно было, как на дворе разливается шумными потоками вода.

Нетерпение мучило Позднеева. Он не находил себе места в своей комнате, не мог ни на чем сосредоточить мысли. Еще вчера послал он в Таганрог Алешу с письмом к Ирине, и вот, как назло, с утра начался этот ливневый ураган.

И хотя знал Позднеев, что в такую непогодь не сможет Алексей добраться до Ростова, но не выдержал: накинув просмоленный канифасовый плащ, вышел во двор. Тотчас же ветер и дождь с дикой злобой обрушились на него, ослепили его. Анатолий постоял с минуту ошеломленный, потом решительными шагами пересек двор, постучал в освещенное окно людской. Ему отворила дверь Поленька. Уже по ее опечаленному лицу Анатолий понял, что Алексей не вернулся. И все же спросил:

– Нет еще?

– Нет, – грустно ответила Поля.

– Как прибудет, хотя бы ночью, скажи, чтоб немедленно ко мне.

Анатолий возвратился в комнату, сбросил плащ, сел в кресло и глубоко задумался. Клубок его жизни запутывался все больше и больше, он сам видел это. Сегодня Суворов сказал ему: «Мое ходатайство взять тебя как штаб-офицера Военной коллегией вежливо отклонено. Только что получил извещение из Санкт-Петербурга. Видно, тучи над тобой еще не рассеялись. Придется тебе с полгода потерпеть здесь. Попытаюсь добиться скорейшего окончания твоей ссылки… если, конечно, ты не предпримешь опять необдуманных поступков». И Александр Васильевич, положив свою маленькую сухощавую ладонь на плечо Анатолия, глубоко заглянул ему в глаза.

А когда Анатолий дрогнувшим голосом признался, что он не может жить без Ирины и намерен всеми силами содействовать ее побегу от Крауфорда, Суворов помрачнел и ответил мягко, но решительно: «Это безмерно отягчит твою участь. Действия Крауфорда и Монбрюна, особливо последнего, немалые подозрения вызывают, но ведь пока никаких прямых улик против них не имеется. Тебе надобно остерегаться опрометчивых поступков, кои могут привести к пагубным последствиям». А потом, помолчав, сказал раздумчиво: «Правда, и в жизни, как и на войне, верх берет всегда тот, кто упорно бьется; даже тогда, когда все кажется потерянным, в минуты и дни тягчайшего поражения находит в себе силы стойко перенести его и не утрачивает упрямой воли к победе. Конечно, ежели ты полагаешь, что все твое счастье в Ирине, тебе надобно сражаться за то счастье, но действуй осмотрительно… Верзилину я рассказал все, что ты поведал мне о Монбрюне и Крауфорде. Ты останешься штаб-офицером при Верзилине, тебе будет легко служить при нем – он человек честный, хороший».

И, опять помолчав, добавил: «Сам должен понимать, Анатолий, что дело облегчилось бы, если б удалось вывести на чистую воду этих иностранцев. Верзилин сказал мне, что Монбрюн опять появился в Таганроге и будет руководить перенесением строительства военного флота в Херсон. Внушает немалое подозрение и полковник Лоскутов. Впрочем, обо всем этом тебе досконально расскажет Верзилин. На этих днях он пошлет тебя в командировку на таганрогские верфи».

«Ну, что делать? – мучительно раздумывал Анатолий. – Мой план был таков: устроить побег Ирины, увезти ее на хутор Крутькова – будущего тестя Павла Денисова. Но вот уже конец марта, и, видимо, из-за дождей Павел и Сергунька до сих пор не прибыли… От Ирины нет весточки. Что с ней? И вдруг Ирина раздумала покидать Крауфорда?.. Да нет, не может того статься», – решительно махнул рукой Анатолий, прогоняя ненавистное предположение.

И снова замелькали мысли:

«Но как устроить побег? В старинных романах все это просто: приезжает ночью карета с ливрейными лакеями на запятках, окруженная верными друзьями на лихих конях, вооруженными шпагами и пистолетами. Останавливается та карета где-нибудь вблизи дома, где живет возлюбленная. Сия последняя открывает окошко и сбрасывает заботливо припасенную веревочную лестницу. Возлюбленный неустрашимо взбирается по ней, благополучно похищает красавицу, усаживает в карету и везет в безопасное место. Но ведь так бывает только в романах… А здесь? На всем Дону нет ни одной кареты, даже у самого Иловайского. Нет у меня, к счастью, и ливрейных лакеев. Нет, к несчастью, верных друзей… Тройка скакунов быстрых? Но ведь и это было бы так необычно в тихоньком Таганроге. Ну, предположим, простой крытый возок. Но и это трудно, очень трудно! Путь до хутора долгий, около трехсот верст…»

В тяжелых размышлениях проходило время. Около полуночи ветер стих, дождь прекратился. Позднеев снова вышел во двор, взглянул на небо. Оно уже очистилось от туч: они отползали, тежело влача за собой взлохмаченные края. Ярко сияли звезды, точно омытые дождем.

Только под утро услышал Анатолий осторожный стук в окно. Он бросился к двери, порывисто открыл ее. В комнату ввалился, шатаясь, Алексей. Не только промокшая одежда, но и лицо его было покрыто комьями грязи.

– Ну что? – Позднеев схватил его за плечи.

– Будто все как надо, – ответил Алексей хриплым, простуженным голосом, широко улыбаясь. – Дождался в харчевне, наискосок от дома Крауфордов, письма от Ирины Петровны. Помедлил, пока дождь стихнет малость, а тогда и поехал.

Одеревенелыми пальцами Алексей достал из-за пазухи сверток.

– Ну, Алеша, спасибо! Век не забуду тебе это!.. – Позднеев подошел к поставцу, налил французского коньяку.

– Благодарствую за ласку вашу, – сказал растроганно Алексей, выпил коньяк и добавил: – Ух и крепок! Сразу в жар бросило. Теперь пойду расседлаю коня да чайку выпью в людской. – И вышел.

Анатолий развернул сверток. В нем оказался конверт, прикрытый батистовым кружевным платочком, от которого веяло нежным ароматом. Анатолий бережно спрятал платочек в карман, вскрыл конверт и принялся читать письмо, легко разбирая мелкий четкий почерк. Вначале, собственно, это было не письмо, а дневник.

«7 февраля. Возвращаясь с ростовской ярмарки, простудилась и целый месяц болела. Теперь выздоровела и могла бы выходить из дому. Но Крауфорд сказал вчера мне своим ленивым тягучим голосом негромко – он, когда злится, всегда говорит тихо, – почти шепотом: „Я заметил, что вы неравнодушны к Позднееву. Он может приехать в Таганрог. Поэтому, если захотите погулять, извольте каждый раз сообщать мне – я сам буду сопровождать вас“. Я нахожусь как бы под арестом».

«1 марта. Все в доме идет по-прежнему. Я никуда не выхожу, так как мне несносны прогулки с Крауфордом. Странно, характер его изменялся. Правда, он продолжает носить привычную для него даже дома маску: вечная улыбка, смех, шуточки. Но нередко он внезапно смолкает, точно прислушивается к чему-то или словно ему приходят на ум какие-то тревожные мысли. С ним я встречаюсь только за обедом».

«25 марта. Давно не делала записей: тяжело на душе, да и боюсь, как бы не прочитали мой дневник чужие глаза. Сегодня в три часа дня неожиданно явился Монбрюн. Крауфорда не было дома, он с утра отправился на один из кораблей купца Гусятникова и заявил, что там он и пообедает, вернется только к вечеру… Монбрюн был очень вежлив, говорил мне всякие учтивости. Уходя, просил передать Крауфорду, что придет к нему в семь вечера».

Внизу была добавлена торопливо написанная, малоразборчивая строка: «Я приняла очень, очень важное решение…»

«26 марта. Я едва жива от ужаса, пережитого мною прошлым вечером, и вместе с тем безмерно счастлива, мой горячо любимый друг, что наконец-то получила от тебя письмо. Твой слуга Алексей появился как раз в такой момент, когда мне во что бы то ни: стало надо было написать тебе без всякого промедления… Итак, слушай, дорогой, что произошло вчера вечером. Обычно Крауфорд, уходя из дому, запирает на ключ дверь своего кабинета. Но он не знал того, что ключ от моей спальни подходит к замку кабинета. И вот я, рассказав Маше о своем плане, попросила ее передать Крауфорду, когда он возвратится, что я недомогаю, и заперлась в своей комнате. Это не должно было внушать ему подозрения: Крауфорд знал, что так я делала часто, особенно когда избегала встреч с Монбрюном. Маша сильно перепугалась, узнав о моем намерении, умоляла меня отказаться от него, потому что я могла погибнуть… Я старалась успокоить ее и все-таки выполнила свой замысел: в пять часов отперла своим ключом кабинет, вошла в него, снова заперла дверь, положила ключ в карман… и спряталась в узком простенке за ковром, занавешивающим дверь на балкон. Ведь это была единственная возможность узнать, предпринимают ли они что-нибудь опасное.

Наконец послышались тяжелые шаги Крауфорда. Он отпер дверь, вошел в кабинет, открыл ящик стола и зашелестел бумагами. Раздался стук, вошла Маша и доложила, что я чувствую себя нехорошо и что к семи часам вечера обещал прийти Монбрюн. „Ладно, – ответил недовольно Крауфорд. – Обедать я не буду. Принесите сюда вина да захватите коробку конфет: Монбрюн сластена, точно барышня…“

Не прошло и четверти часа, как послышался резкий стук молотка в наружную дверь, пришел Монбрюн. Выпив бокал вина, он сказал развязным тоном по-французски (английский он знает, но не любит): „Разрешите перейти прямо к делу… Турция усилиями французского и английского правительств уже склонилась к тому, чтобы начать новую войну против России. Но Черноморский флот российский представляет грозную опасность для Константинополя. Питт настаивает на том, чтобы вы возможно скорее сожгли таганрогские верфи, пока русское правительство не осуществило своего намерения – перенести в Херсон строительство военного флота. Я помогу вам в этом… Но одновременно с вашей помощью – у вас есть приятели-англичане, служащие в Черноморском флоте, – я должен подготовить еще одно важнейшее дело. Если оно удастся, Россия лишится своих лучших линейных кораблей“. (Анатолий, если бы ты знал, какой леденящий холодок пробежал по спине и как замерло мое сердце, когда я услышала все это!)

Крауфорд ответил спокойно, лениво, будто речь шла об увеселительной прогулке: „Я кое-что подготовил при помощи Саймондса, но поджог верфей – задача сложная: они бдительно охраняются. Еще не все у меня налажено… Необходимо привлечь к этому полковника Лоскутова. Полковник назначил мне свидание в своем саду через неделю, в ночь на воскресенье, ровно в двенадцать. Хорошо будет, если и вы отправитесь вместе со мною: вдвоем нам легче будет уломать Лоскутова. А кстати, виконт, откуда вам известно о недовольстве Питта моей медлительностью?“.

Монбрюн засмеялся: „До моих ушей донесся ветер тревожных слухов, как говорят в Турции. Неужели вы забыли, что цель у нас одна – подорвать военную мощь России, и этой цели английское и французское правительства добиваются совместно, во многом делясь своими секретами. Вчера я получил зашифрованное письмо от посланника Франции в Константинополе маркиза де Сен-При. Должен сознаться, что в том письме и меня укоряют в проволочке. А ведь виновна сама наша разведка: присланный ею порошок, который должен самовозгораться, если рассыпать его на корабельных просмоленных канатах, оказался плохим; правда, при соприкосновении со смолой он начинает гореть, но дает предварительно густой дым в течение примерно трех-четырех минут. Ну куда это годится? Как я могу сжечь при помощи этого порошка несколько лучших линейных кораблей Черноморского флота?“ И Монбрюн, налив себе еще бокал, добавил: „А впрочем, я всю жизнь любил вести крупную игру: либо много загрести, либо все потерять. Выигрыш и проигрыш у меня всегда чередовались, словно полосы на шкуре тигра“.

Крауфорд спросил тихо: „А если нас ждет крупный проигрыш?“

„Что ж, придется расплатиться своей жизнью, – беспечно ответил Монбрюн. – В кредит никто не верит“.

Спустя минуту Монбрюн проговорил: „Встретимся вечером по; воскресенье. Я зайду за вами“. С этими словами он вышел.

Крауфорд запер ящик стола, вызвал Машу и сказал ей: „Уберите бутылки и все остальное со стола! Я спущусь на полчаса в нижний этаж, к Саймондсу“. Он вышел вместе с Машей и запер дверь.

Я не чувствовала ног под собой. Близкая к обмороку, держась за стены, за мебель, качаясь, словно пьяная, я выбралась из кабинета, заперла его и еле-еле добрела до своей комнаты…

Ливень окончился. Спешу… Все это кажется мне кошмарным сном. Приезжай обязательно возможно скорей. Крепко целую.

Твоя Ирина».

Позднееву казалось, что он слышит голос Ирины, вместе с ней переживает все, о чем она пишет. С письмом в руке он поспешил к Суворову.

XIV. По дороге в Таганрог

В пятницу, ранним утром, из ворот крепости Димитрия Ростовского выехало несколько всадников и направилось в сторону Таганрога. Тут были Сашенька Астахов, недавно произведенный в подпоручики драгунского полка, бесшабашный гусарский ротмистр Стрельников, высланный из Петербурга за «шалости», Денисов с Сергунькой, накануне прибывшие в крепость из Ейского укрепления, и Позднеев.

В кармане мундира Позднеева лежали приказ об аресте с заключением на гауптвахту под строжайший надзор обвиняемого в государственной измене капитан-лейтенанта Черноморского военного флота виконта де Монбрюна, о взятии под домашний арест, с содержанием под воинским караулом, английскоподданных сэра Крауфорда и Саймондса, старшего клерка торговой фирмы «Сидней, Джемс и компания», а также об аресте, с содержанием на гауптвахте, коменданта Таганрога полковника Лоскутова, ежели по обстоятельствам дела выяснится его прикосновенность к преступным замыслам Монбрюна и Крауфорда.

Поставив твердой рукой подпись под этими приказами, Суворов сказал Анатолию:

– Чую я, куча неприятностей, докук несносных будет нам из-за этого дела. За Монбрюна и Крауфорда заступятся, сомнения нет, послы Франции и Англии, а Лоскутов доводится дальней родней самому графу Салтыкову, вице-президенту Военной коллегии, особе, приближенной к высочайшему двору… Но почитаю своим долгом действовать решительно, без всякого промедления, в интересах государственных. Уж и ныне против Монбрюна и Крауфорда имеются улики, и они отяготятся, если вправду придут эти два молодчика в воскресенье ночью на свидание с Лоскутовым в его сад. Тогда надобно подвергнуть задержанию и сего Лоскута негодного. О нем, кстати, слышал я, что пьяница он и ведет картежную игру на большие суммы, как будто даже казенные деньги проигрывает. Но Лоскутов в чине полковника, и, согласно воинскому артикулу, арестовать его надлежит только с помощью офицеров, не примешивая сюда солдат, во избежание подрыва воинской дисциплины. Кого бы мне послать с тобой из офицеров, как мыслишь?

Позднеев назвал фамилии Денисова, Астахова, Стрельникова и в Таганроге – поручика Самогитского гренадерского полка Павлова.

Суворов подумал немного, прищурил глаза, промолвил:

– Согласен. Выпиши сейчас же направления в Таганрог трем первым из них и дай мне на подпись. Только пока не говори им ни слова. Поведаешь лишь перед самыми арестами, дабы избежать болтовни и огласки. Как только все завершено будет, тотчас же возвратись и доложи мне… И вот еще что: постарайся повидаться в Таганроге с флотским капитаном первого ранга Сенявиным, передай ему вот это письмо от меня. Я прошу его поставить дополнительно и свою подпись под моим приказом об аресте Монбрюна… Расскажешь ему подробно и досконально об основаниях к аресту… без этого никак нельзя обойтись… Ну, езжай с богом, – и Александр Васильевич ласково потрепал по плечу Анатолия.

Ярко сияло веселое солнце на безоблачном небе. Воздух был свежий, чистый, пьянящий. Его хотелось пить пригоршнями, как родниковую воду. По степи гулял легкий ветерок. Над влажной землею курились в низинах голубоватые дымки, будто степь начала дышать после мертвящего зимнего оцепенения. Изредка встречались рощицы. Деревья, обласканные солнечными лучами, размахивали под ветерком ветками, тоже радуясь весне. Где-то высоко в опрокинутой чаше неба слышались трели жаворонков. И казалось Анатолию, что пели они о любви, неистребимой, как сама жизнь.

Саша Астахов, подъехав к Позднееву, сказал умоляющим тоном:

– Анатолий Михайлович, я готов взорваться, как бомба, от переполняющего меня любопытства. Поведайте, зачем мы едем в Таганрог? Клянусь вам затаить эту тайну под семью замками.

– Ну так и быть, скажу вам по строгому секрету – могу ли я утаить это от своего боевого товарища по кубанскому походу да еще моего родственника, хотя и дальнего? – И, помолчав немного, глядя искоса в горящие любопытством глаза Астахова, Анатолий сказал торжественным тоном: – Суворов считает неотложно необходимым, чтобы на случай новой войны с турками все офицеры, кои предназначены на военные корабли для руководства десантными операциями… – Анатолий приостановился, как бы раздумывая, можно ли доверить Астахову столь важную военную тайну.

– Ну, ну! – торопил его возбужденно Саша.

– …умели хорошо плавать. Посему он и приказал, чтобы вы, Сашенька, и другие офицеры, кои при ночной переправе через Кубань проявили себя, к сожалению, плохими пловцами, обязательно прошли полный курс обучения на море, дабы сделать из всех вас отменных пловцов. И обучением тем я сам буду руководствовать, давая вам хороший пример повседневно, – добавил Позднеев ободряюще.

Анатолий говорил так внушительно, что Саша сначала поверил ему и в ужасе переспросил:

– Плавать по морю, купаться в море теперь, в конце марта?!

Потом, сообразив все-таки, что Позднеев шутит, Астахов протянул по-ребячьи:

– Ну, так я вам и поверил!.. Вечно подшучиваете надо мной. Вижу, что не хотите открыть тайну. Считаете меня по-прежнему мальчиком?

– Нет, что вы? Как бы я посмел? – с притворным удивлением воскликнул Анатолий. – Ведь вам уже восемнадцать лет минуло!

Некоторое время они ехали молча, потом Саша промолвил:

– Видел я Суворова не раз в кубанском походе и удивлялся, почему он так хорошо сидит в седле. Ведь он же не кавалерист, как будто всегда в пехоте служил.

Позднеев ответил с усмешкой:

– А знаете ли вы, Саша, что еще в Семилетнюю войну, будучи полковником штаба, Суворов командовал десятью конными полками, в авангарде армии русской шедшими? И показал он себя таким лихим конником, что начальник его, граф Чернышев, представляя к награде отличившихся в бою под Гольнау, писал о нем – сам я читал о том в послужном списке Александра Васильевича: «Хотя полковник Суворов в пехотном полку считается, однако склонность и привычку более к кавалерии, нежели к пехоте, получил». А главнокомандующий Салтыков добавил от себя к тому представлению: «…и себя перед прочими гораздо отличил».

– Вот как? – удивился Саша и, помолчав немного, сказал: – Вот что еще непонятно мне: у Суворова есть пожалованная самой государыней шпага с золотой рукояткой, драгоценными камнями изукрашенная, а он всегда носит легкую, простую шпагу, без всяких украшений, имеющую лишь надпись: «За отличное обучение Суздальского полка».

– Верно, – подтвердил Анатолий. – А знаете, что сказал мне как-то Александр Васильевич про свою простую шпагу? Я подержал ее в руке и говорю ему, что, мол, очень легка она, почти невесома, а он в ответ: «Да, взять мою шпагу в руки нетрудно, а вот нести ее со славой и честью – труд тяжелый».

Стрельников, послав коня вперед, догнал Астахова и Позднеева.

– Опять о славе и о Суворове? Ну что ж, это и впрямь неразделимо. То ведомо даже мне, кутиле и повесе, еще необстрелянному на войне… хотя и трижды дрался я на дуэли, – добавил он не без гордости. – Но сейчас меня интересует другое: едучи сзади, я кое-что слышал из вашего разговора и убедился, что тайны направления нашего в Таганрог вы так и не выдали Саше. Извольте же раскрыть хотя бы другую тайну, волнующую меня и Сашу: есть ли в городишке Таганроге доброе вино и хоть несколько красавиц, за коими можно было бы поволочиться?

– Могу вас вполне успокоить: вин в Таганроге много, и притом весьма изрядного качества – греческих, италийских, французских и иных. Ведь ныне через Таганрогскую гавань обширная торговля ведется. Сюда ввозят многое: вина, шелка, сукна, бархат, чай, кофе, табак, пряности разные. Расширяется и вывоз российский за границу: железо, кожа, холст, пенька, веревка, меха – и все это там, в странах заграничных, признается лучшими в мире. Таганрог буйно растет, его гавань по своим оборотам уже сильно перегнала ростовскую. Недаром сам Петр заложил этот град, стремясь к великой пользе для России. А что касаемо красивых женщин, то их в городе предовольно: встречал я на городских улицах немало красавиц, не только русских, но и итальянок, гречанок, армянок…

Задержав коня, Анатолий, поехал рядом с Павлом Денисовым. Хотя и молод был Позднеев, но многих людей перевидел, и казалось ему, что в Павле, всегда задумчивом, сдержанном, есть что-то неразгаданное, потаенное: не похож он чем-то на других.

– Ну как, Денисов, вы не сердитесь на меня за то, что безжалостно задержал я ваше свидание с невестой? Но не унывайте, дня через четыре мы возвратимся, и тогда вы сможете уехать в свою станицу.

– Да я не в обиде, – ответил Павел, слегка усмехаясь. – Я даже доволен, что вы доверяете мне участие в предприятии, видимо, немаловажном.

– Немаловажном? А почему вы так думаете?

– Приметил я: хотя и веселы вы, а все нет-нет да и задумаетесь глубоко, тревожит вас что-то… И вот еще: дважды в раздумье коснулись вы мундира своего с левой стороны, словно ощупывая пакет во внутреннем кармане. Да и мундир-то в том месте слегка у вас оттопыривается.

Анатолий подумал: «Умен казак, наблюдателен». Спросил:

– А вы много читаете?

– Читал я мало, к моему огорчению. Трудно найти стоящие книги у нас на Дону.

…Перед въездом в Таганрог все приостановили коней по предложению Позднеева. Он сказал вежливо, но решительным тоном:

– Нам дано весьма важное и сугубо тайное поручение. Сущность оного могу открыть вам, по приказу генерала Суворова, только завтра вечером. Запомните; прибыли мы в Таганрог лишь для развлечения. Всем вам надлежит остановиться на постоялом дворе на окраине города (Алексей знает его и проводит вас), а потом присоединиться ко мне. Я же расположусь в портовом трактире «Роза», а правильнее, судя по итальянской надписи на вывеске, «Роза и чертополох», – улыбнулся Позднеев. – Связь будем поддерживать через моего Алексея и через подхорунжего Костина, которые останутся с вами. Ну, что еще сказать? Пить вино, конечно, можно, но так, чтобы головы оставались обязательно ясными, а походка твердою. Если хотите ознакомиться с достопримечательностями города, это, пожалуй, тоже можно, но только поодиночке, и с тем, чтобы завтра к десяти вечера непременно все вы были в сборе.