Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

XVII. Из хутора в Петропавловскую крепость

Все нравилось Ирине на хуторе Крутькова: и бескрайний ковер степи, словно вышитый цветным разнотравьем, и напоенный запахом трав воздух, и цветничок с душистой резедой, розовыми, белыми вьюнами, и вишневый садочек при хате, и люди – особенно люди! Они относились к Ирине с удивительной сердечностью. Даже сумрачный Тихон Карпович всегда находил для нее ласковое слово. По душе пришлись Ирине и молчаливый, сдержанный Павел, и балагур Сергунька, и Алексей, бывший не столько слугой Анатолия, сколько преданным ему человеком, другом его детства.

Сумерки уже спустились на землю, неся прохладу. Окна горницы были широко раскрыты. На столе шумел тульский самовар, были расставлены закуски, два графинчика вишневой наливки. Веселый дьякон станичной церкви Путилин, огромного роста, лохматый, наполнял всю горницу своим могучим рокочущим басом:

– Опять у меня брань велия воспоследовала с супружницей моей Анфисой Леонидовной. Притесняет она меня жестоко, пить бросить велит и к каждой приглядной казачке ревнует. Ох, тяжелы вериги супружеские! Что есть женщина, други мои? О ней недаром сказано в творении одного из достославных отцов церкви нашей, Иоанна Златоуста: «Аще бо все небо было бумагой, море – чернилами, звезды – бесчисленными перьями, то и тогда невозможно описать всех злоухищрений женского себялюбия, лукавства и вероломства».

Все засмеялись, и даже Тихон Карпович скупо усмехнулся краем рта.

А дьякон сказал Павлу:

– Знаю, как любишь читать ты, принес я тебе кое-что, – и он сунул в руки Павла две книги. Одна из них была – проповеди Георгия Богослова, а другая – «Генриета, или похищение монахини пылким гусарским поручиком, в трех частях, с прологом и эпилогом, перевод с французского». Улыбаясь, Павел подумал: «Должно быть, когда учился он в бурсе, неведомыми путями к нему попала».

Тихон Карпович вышел из хаты и направился к конюшне, приглядеть, исправно ли накормил лошадей работник, а дьякон выпил залпом стаканчик наливки и, подмигнув, сказал:

– Пока нет хозяина, давай-ка споем мою любимую в честь наливочки-то… – И, взмахнув вдохновенно руками, он повел мощным басом старинную бурсацкую песню:

 
Читал я в притчах Соломона,
Что во дни оны
Жил пышно царь Сиона…
Рас-то-чи-тель-но, —
 

подхватил, точно мягко убеждая кого-то, Сергунька.

И опять сотрясла всю комнату октава дьякона:

 
Наливочка двойная, наливочка тройная,
Сквозь уголь пропускная…
О-чис-ти-тель-ная,  —
 

снова подхватил Сергунька.

И дальше неслась насмешливо-веселая песня:

 
Его преосвещенство
И с ним все духовенство
Спились до совершенства,
По-ло-жи-тель-но.
И сам святой владыка
Подчас не вяжет лыка,
И так поет он дико —
У-ди-ви-тель-но…
 

Дьякон хотел было продолжать песню и уже опять взмахнул рукой, но вдруг приостановился: со степи послышались звон колокольчика и топот лошадей.

«Тройка? Откуда? У нас в станице на тройках никто не ездит», – удивился Павел и тревожно взглянул на Анатолия Михайловича.

Все бросились к окнам.

Возле хаты остановились кони, в последний раз отрывисто звякнув колокольцами. Из крытого возка неловко вылез высокий костлявый фельдъегерь в плаще, покрытом дорожной пылью. Он спросил о чем-то вышедшего навстречу Тихона Карповича. Войдя в горницу, фельдъегерь окинул всех усталым взглядом и сказал деревянным голосом:

– Согласно предписания Военной коллегии повелено мне…

Все замерли, а фельдъегерь, вынув из сумки какую-то бумагу, стал, монотонно, безучастно читать, будто выполнял скучную обязанность, а не рвал нити человеческих судеб:

– «…заключить под стражу, доставить в крепость святого Димитрия Ростовского, а оттуда без всякого промедления в Санкт-Петербург премьер-майора армии Российской Анатолия Позднеева, а с ним его дворового человека Алексея Понизовкина; вдову английского подданного Ирину Крауфорд доставить такожде в Санкт-Петербург; а подхорунжему Войска Донского Павлу Денисову, не подвергая оного аресту, вменить в обязанность явиться в военный аудиториат, в крепости святого Димитрия Ростовского находящийся, для снятия с него показания по делу государственной важности».

Зима была уже на исходе, но в каземате крепости стояла промозглая стужа. Маленькое окошко находилось высоко и было затенено толстыми железными прутьями. Свету поступало в этот каменный мешок совсем мало, и даже в солнечные дни было темно. К вечеру тюремщик вносил в камеру сальную свечу, опущенную в жестяную трубку с водой. По каменному полу бегали крысы, а когда Анатолий спал, прикрываясь одеялом из грубого солдатского сукна, крысы бесцеремонно разгуливали по одеялу. Сначала они казались омерзительными, но постепенно он привык к ним и даже подкармливал хлебом из скудного арестантского пайка.

Во всем равелине царила могильная тишина. Лишь изредка нарушалась она тяжелыми шагами сменяемых часовых и приглушенным боем барабана в крепостном дворе да звоном крепостных курантов.

Мучительно долго тянулись дни, еще тоскливее текли ночи. В камере топили плохо. Нередко Анатолий вскакивал и, чтобы согреться, принимался ходить: пять шагов вперед, пять назад – не разгуляешься…

Бледное, с впалыми щеками, лицо Позднеева заросло бородой, синие глаза ввалились и потускнели, под ними залегли темные круги. Он жил только мыслью об Ирине, надеждой увидеть ее. Он вспоминал все свои разговоры с ней, каждое ее движение, каждый взгляд. Вспоминал, как на прощание она закинула ему на плечи тонкие руки, прильнула к его губам и сказала тихо: «Всегда вместе».

Томилось сердце Анатолия: «Что с ней? На свободе ли? Здорова ли?» – хотя, казалось, не было оснований беспокоиться о судьбе Ирины. Фельдъегерь, который доставил их в Петербург, оказался добрым и отзывчивым человеком. Вместе с ним по прибытии в Петербург Анатолий побывал на Казанской улице, у своей двоюродной сестры Анны Шумилиной, вдовы сенатора, и она охотно согласилась приютить у себя Ирину. Потом фельдъегерь доставил Анатолия к коменданту города, приказавшему, согласно ордеру Военной коллегии, «заключить без промедления в Петропавловскую крепость премьер-майора Позднеева».

Месяца три назад вызывали Анатолия в Коллегию, где его допрашивал генерал-поручик граф Салтыков. Обвинение сводилось к тому, что Позднеев, «увлекаемый своей любовной страстью к Ирине Крауфорд, дал приказание хорунжему Войска Донского Денисову об избиении и незаконном аресте сэра Крауфорда, подданного его величества короля Великобритании, а также нанес сам побои по голове полковнику Лоскутову, следствием чего явилось полное расстройство здоровья полковника, что вынудило оного подать прошение об отставке от службы военной».

Как и предвидел Суворов, за Лоскутова вступился родственник, Салтыков. «Но к этому надо еще добавить, – догадывался Анатолий, – сильное влияние при дворе лорда Витворта, английского посла в России, пытавшегося всячески запутать неприятное для Англии дело».

– Что ответите, сударь, по сему тяжкому обвинению? – спросил строго Салтыков, впиваясь в глаза Анатолия острым взглядом..

Позднеев ответил решительно:

– Приказания хорунжему Денисову об избиении Крауфорда я не давал. Он умер от разрыва сердца, когда пытался бежать и Денисов задержал его, вступив в схватку с ним. Арест полковника Лоскутова, как должно быть известно вашему сиятельству, был произведен по письменному ордеру самого генерала Суворова. Никаких побоев полковнику я не наносил, тем паче, что он не сделал ни малейшей попытки уклониться от ареста, чувствуя, видимо, свою вину.

– Чувствуя свою вину? – переспросил гневно Салтыков. Его толстощекое лицо, окаймленное серебристыми буклями, набрякло кровью. – Откуда вам-то ведомо, виновен ли в чем полковник Лоскутов? То надлежит Военной коллегии судить… «Суворов, Суворов!» – твердите вы. А почем знать – ведь, может статься, вы и Суворову представили все в ложном свете? – Салтыков опустил голову и помолчал в раздумье, рассматривая свои пухлые холеные пальцы, унизанные перстнями с бриллиантами. Потом опять уставился на Анатолия злым взглядом. – Предположим, что Крауфорд действительно являлся тайным лазутчиком Англии, но почему же вы были так близки к нему… и, всеконечно, к его жене, – добавил насмешливо Салтыков, – еще в Петербурге, да и потом, в Таганроге? Не находите ли вы, что все сие бросает на вас тень и даже наводит на тяжкое подозрение?

Гнев окрасил бледные щеки Позднеева в ушах зазвенело, но усилием воли он сдержал себя и сказал спокойно:

– Ни в мыслях, ни в словах, ни в действиях никогда не совершил я ничего противного интересам государства. Что касаемо петербургской моей службы, тогда у меня никаких предположений не было, что Крауфорд тайный лазутчик. Но и в оное время держался я с ним со всей осторожностью и никаких откровений со своей стороны не допускал. Ничего, к службе моей относящегося, не передавал ни ему, ни бывшей его жене.

Салтыков приказал секретарю коллегии:

– Занесите в протокол показания арестованного, после чего возвратите его в крепость.

«Минуло уже с полгода, как томлюсь я здесь, – размышлял Анатолий. – Неизвестно, сколь еще долго пребывать мне в заточении. Не сомневаюсь, что Александр Васильевич сделал все возможное, для освобождения моего. Быть может, и сестра что-либо предпринимала – она бывает при дворе, знакома со всесильным Потемкиным. И все же, выходит, ничего им не удалось сделать».

Неожиданно он услышал голоса, шум шагов. Жалобно скрипнул ржавый замок, грохнул засов. Анатолий вздрогнул: «Опять на допрос… или?» Он не успел додумать, боясь поверить обманчивой надежде, как дверь распахнулась, вошел молодой адъютант Павлищев.

– Приношу вам благую весть, – сказал он приветливо. – Получен приказ о вашем освобождении и прекращении дальнейшего следствия.

Анатолий был настолько изнурен, что слова Павлищева не сразу дошли до его сознания.

– Освобожден?.. Прекращение? – глухо переспросил он, сделав шаг вперед, и пошатнулся.

Адъютант поддержал его, приказал тюремному надзирателю:

– Немедленно отведите господина премьер-майора в офицерскую баню, вызовите цирюльника, возвратите премьер-майору офицерское одеяние. Чтоб быстро! Светлейший князь Потемкин соизволил дать аудиенцию.

Надзиратель, угодливо улыбаясь, кивал головой.

Не прошло и двух часов, как Позднеев, вымывшись с наслаждением в бане, побритый и одетый в офицерский мундир, вошел; в приемную коменданта крепости, где ждал его адъютант. Все, что происходило, представлялось Анатолию сном, он боялся проснуться и вновь очутиться в темной камере.

Адъютант вывел Позднеева из крепости. Морозный воздух захватил дыхание. Подступила тошнота. По всему телу разлилась истомная слабость, и Анатолий бессильно прислонился к стене.

– Эх, изрядно ослабели вы, сударь мой! – пожалел его Павлищев, бережно усаживая в сани. Потом сел сам, запахнул, медвежью полсть и крикнул кучеру: – Живо в Таврический дворец!

Приятно было вдыхать чистый, освежающий воздух вместо противного кисловато-угарного печного запаха и вечной сырости камеры: казалось, что радостно веет встречный ветерок, ласково льнет к лицу снежная пыль, приветливо улыбаются идущие по тротуарам люди.

Свернув с Невского, Позднеев и Павлищев вскоре подъехали к Таврическому дворцу. Павлищев сбросил енотовую шубу, а Анатолий – суконный плащ, подбитый беличьим мехом. Миновав стройные шпалеры слуг в фиолетовых ливреях, вошли в большую приемную, где около трех десятков людей ожидали выхода Потемкина. Прием у него обычно начинался с восьми-девяти часов вечера и длился до утра, после чего Потемкин отходил ко сну.

Павлищев приятельски поздоровался с дежурным офицером, спросил его:

– Изволил проснуться светлейший?

– Да, уже час назад.

– В хорошем самочувствии пребывает?

– В кафтан облачился, но без лент и звезд.

Павлищев, понимающе кивнул головой и шепнул Позднееву;:

– Стало быть, настроение у светлейшего сносное, посредственное: парадный костюм надевает при приемах, лишь когда во вполне добродушном настроении находится, а в шелковом халате-шлафроке выходит в приемную, ежели грызет его черная гипохондрия, коя нередко на него находит.

Анатолий оглядел собравшихся в приемной. Тут были офицеры, купцы в длиннополых черных кафтанах, сановники, несколько женщин с прошениями в руках. «Возможно, кто-нибудь о заключенных ходатайствует», – мелькнула мысль. Рядом стоял пожилой украинец с седоватыми, опущенными книзу усами и бритой головой, с оселедцем – длинной прядью волос на макушке. Был он в белой холщовой рубахе, вышитой крестиком на груди и рукавах, в широких синих шароварах и держал в руке корзинку, тщательно прикрытую белоснежной салфеткой.

В дверях, ведущих во внутренние покои, появился мажордом в раззолоченной ливрее, с булавой в руке. Вполголоса, торжественно он провозгласил:

– Его светлость!.. – и распахнул обе половинки широкой двери.

«Как будто слон шествует, а не человек», – подумал Анатолий.

Издали видно было, как приближается к приемной величественная фигура всесильного вельможи, одетого в фиолетовый парчовый кафтан.

Еще до того, как Потемкин вошел в приемную, мужчины застыли в низком поклоне, а женщины присели в глубоком реверансе.

Одноглазый великан слегка кивнул всем головой и приказал дежурному офицеру отобрать прошения у женщин, после чего они тотчас же удалились. Потом таким же небрежным кивком он простился с придворными, явившимися только за тем, чтобы засвидетельствовать свое почтение светлейшему князю. Потемкин быстро обошел военных, выслушивая их просьбы. Слышались короткие ответы: «Сие невозможно…», «Подумаю…», «Направьте в Военную коллегию».

Наконец из числа ожидающих в приемной остались только украинец и Позднеев с Павлищевым.

Подойдя к украинцу, Потемкин спросил:

– Что это у тебя?

– Нежинские огурцы, ваша светлость, – откинул тот салфетку. – Изволили срочную эстафету послать к нам, в Нежин, за ними. – Усмешка пробежала в карих глазах украинца.

Потемкин взял огурец, откусил, разжевал вдумчиво, будто решая весьма важную, неотложную государственную задачу. Потом промолвил благосклонно:

– М-м-м… Неплохие, ей-ей, неплохие… Угодил мне, спасибо. Как звать-то тебя?

– Грицько Нетудыхата.

– Грицько? – улыбнулся Потемкин. – Стало быть, тезки мы. А фамилия у тебя, братец, занятная… Скажи, чтоб выдали ему десять золотых, – обратился Потемкин к дежурному офицеру. И опять к украинцу: – Ну, прощевай, передай мой привет седому Днепру.

Наконец Потемкин подошел к Позднееву.

– По приказанию вашей светлости освобожден и доставлен из Петропавловской крепости премьер-майор Позднеев, – вытянувшись, четко отрапортовал адъютант.

– А, вот ты какой… узник… узник злосчастный, – не то с усмешкой, не то приветливо сказал Потемкин, пристально оглядывая стройную фигуру Анатолия. – Ну что ж… Повиниться должен перед тобой, что я, как президент Военной коллегии, только на днях затребовал твое дело. Весьма замысловатое оно, а все же ясно вижу: невиновен ты… нет, невиновен! И хотя большие старания прилагали некие лица, чтоб всячески запутать и засудить тебя, не вижу я никаких оснований к тому. Правда, за тобой были еще проступки, повлекшие ссылку твою на Дон, ну да это дело прошлое. Говори, чего ты хотел бы?

– Прошу, ваша светлость, уволить меня в бессрочный отпуск от военной службы и разрешить удалиться в мое псковское имение, с тем чтобы отдохнуть и поправить здоровье.

– Что ж, не возражаю. Наложу резолюцию о согласии своем. Тебе и впрямь лучше побыть в деревне. Столичный воздух вредоносен для тебя, вре-до-но-сен! Понял?.. – и он погрозил пальцем. – Ну, будь здоров.

– А теперь куда? – спросил, посмеиваясь, Павлищев. – И до чего же приятно мне видеть счастливых людей!

– Прошу вас отвезти меня на Казанскую улицу, к двоюродной моей сестре.

И снова помчались санки, повизгивая полозьями по гладко наезженному снегу. Неслись они по ночным улицам Петербурга, мимо изредка встречавшихся прохожих, мимо ночных сторожей, мирно спавших в черно-бело-полосатых будках с зажатыми в руках ветхими алебардами. Словно издалека доносился голос Павлищева:

– Вы полюбились мне, Анатолий Михайлович. Дайте мне адрес заш псковский. Обязательно напишу вам о конфирмации высочайшей по делу вашему.

Анатолий рассеянно пожал руку Павлищеву: мысли его были далеко. Как стремительный бег этих санок, как торопливый звон бубенчика, они мчались туда, на Казанскую, где ждала его Ирина…

Спустя месяц, сидя в кабинете своего псковского имения вместе с Ириной, Позднеев вскрыл, волнуясь, конверт с припиской внизу: «От секунд-майора А. С. Павлищева». В письме был приведен текст конфирмации – утверждения Екатериной II приговора Военной коллегии «по делу виконта де Монбрюна и протчих, в государственном преступлении обвиняемых». В конфирмации сказано было:

«Обстоятельствами дела, Военной коллегией рассмотренного, капитан-лейтенант Черноморского флота виконт де Монбрюн с несомненностью изобличен в клятвопреступлении и государственной измене и, в соответствии с законами империи Российской, по всей справедливости приговорен к смертной казни через расстреляние, однако, поелику преступные замыслы де Монбрюна осуществления не получили, а более всего по свойственному нам человеколюбию и милосердию, повелеваем: оного виконта де Монбрюна, лиша чинов и орденов, на службе в империи нашей полученных, предать публичной казни во дворе Петропавловской крепости с преломлением над главою его шпаги, с коей он служил, после чего сослать его в Сибирь на вечные каторжные работы; дело о причастности к злодейским замыслам Монбрюна подданного его величества короля Великобритании сэра Крауфорда дальнейшим производством прекратить за смертью сего обвиняемого; полковника Лоскутова оставить в сильном подозрении, уволив его от службы военной без пенсии, с запрещением ему также занимать какие-либо должности в гражданском ведомстве, а также жительствовать в городе Санкт-Петербурге; всех остальных, привлеченных к сему делу в качестве обвиняемых, считать невиновными и от каких-либо кар освободить.

Екатерина II»

Через полтора года Екатерина, уступив настояниям посла Франции, приказала освободить Монбрюна от каторги и выслать его за границу.

XVIII. «Бунтовщик хуже Пугачева»

Несколько лет провели Анатолий Позднеев и Ирина в псковской усадьбе. Жили они, «бескрепостные помещики», как недружелюбно называли их соседи, небогато, уединенно.

Позднеев пребывал в бездействии, если не считать, что обучал грамоте деревенский люд. Много читал – после покойного отца ему досталась богатая библиотека. У Ирины же открылся неожиданный талант: она успешно врачевала больных разными снадобьями, а больше травами.

Однажды, сидя на просторном дедовском диване вместе с Ириной, Позднеев прочитал ей сатиру «О пользе лести», напечатанную в «Почте духов». Сатира была направлена против раболепия придворных. В конце были приведены строки Державина:

 
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами.
Где надо действовать умом,
Он только хлопает ушами.
 

– А кто издает эту «Почту»? – спросила Ирина, склоняясь над своей вышивкой.

– Какой-то И. А. Крылов. Никогда не слыхал этого имени.

– Неужели тот двадцатилетний юноша, Иван Андреевич Крылов, который приходил как-то при мне к Аннет? Худенький такой… неистовый вольтерьянец! А с ним были Александр Николаевич Радищев. Оба они, особенно Радищев, расспрашивали о тебе, очень сожалели о твоей участи. Радищев одних лет с Аннет, они еще с детства дружат… Аннет говорила, что он очень умен и ненавидит самовластие.

– Стало быть, ты без меня опасные знакомства завела? – пошутил Анатолий. – О Радищеве я слышал много хорошего. Жаль, что не довелось мне познакомиться с ним.

Прошло несколько минут в молчании, потом Ирина сказала ласково:

– Мы живем в глуши, ты скучаешь… Нет-нет, не отрицай, мой друг, ты скучаешь, хотя мы так счастливы. Не можешь же ты заполнить весь твой досуг чтением книг, прогулками, фехтованием с Алешей, обучением деревенских ребятишек грамоте и беседами со мной. Бездействие тяготит тебя… Так вот, давно уже пришла мне мысль, что следовало бы тебе заняться сочинительством, писать в журналах, альманахах… Ведь у тебя есть ум, знания… Но только долго молчала я: боялась, да, сказать откровенно, и ныне боюсь – а вдруг напишешь такое, что опять тебя в крепость засадят?

Анатолий улыбнулся:

– А ведь знатная мысль пришла тебе в голову. И в самом деле – чем я хуже других? Не боги же горшки лепят. Да, ты не опасайся, женушка: печатно я не буду ратовать за ниспровержение самодержавия… Правда, сам Радищев на сей счет высказался с удивительной смелостью. Вот послушай хотя бы всего одну строку его. – Позднеев встал, подошел к шкафу, вытащил небольшую книгу в телячьем переплете: – Это сочинение француза Мабли «Размышление о греческой истории». Радищев, переводя Мабли на русский язык, сделал такое примечание от себя: «Самодержавство – наипротивнейшее естеству человека состояние…» В то время венценосная Екатерина еще щеголяла своим вольномыслием и на голову Радищева не посыпались кары. Но не те времена ныне, особливо после пугачевского бунта.

Ирина усмехнулась:.

– Аннет говорила про Екатерину: «У нее есть только одно убеждение – о том, что властелин не должен иметь никаких убеждений».

– Неверно, – возразил Анатолий. – Сия казанская помещица, как она сама себя нарекла, имеет убеждения, притом наикрепчайшие. Она – ярая крепостница, и после кровавой расправы с пугачевцами нет уже ей возможности скрывать это.

Была у Ирины слабость, которую пыталась она, хотя и безуспешно скрыть от мужа: еще со времени ареста его на хуторе и долгого, томительного пути оттуда до столицы возненавидела она звон дорожного колокольчика. И вот сейчас, когда вновь послышался этот звон, резко оборвавшийся у крыльца дома, она невольно вздрогнула.

– Кто бы это мог приехать, да еще в вечернюю пору?

Вбежала раскрасневшаяся Маша.

– Гости к нам! – крикнула она радостно. – Анна Павловна, а с ней какой-то барин. Не разглядела я: закутан в шубу, воротник поднят.

Войдя в комнату легкой походкой, точно она не шла, а летела (так ходят обычно женщины, которые много на своем веку танцевали), Анна Павловна бросилась в объятия Ирины.

– Наконец-то добралась до тебя, моя маленькая! Эти тридцать верст от Пскова показались нам нелегкими.

Вздернутый нос, слишком большой рот, выпуклый лоб – все это отнюдь не способствовало красоте лица Анны Павловны. Хороши были только темно-серые глаза, слегка выпуклые, насмешливые, да темно-рыжие, цвета опавших листьев, волосы, спадавшие локонами на плечи.

Спутник же ее был незаурядно красив: ровный бело-матовый цвет лица, большой лоб, густые, крутой дугой, брови, длинный, с горбинкой нос. Особенно привлекали его глаза – большие, озаренные живой мыслью, внутренним огнем.

Анна сказала:

– Знакомьтесь, это один из моих старых друзей – Александр Николаевич Радищев… Ну, почему же вы не приехали ко мне? – И когда Ирина объяснила, что болела, Анна заметила: – Теперь мне все понятно. Я так и думала, что виной этому было нездоровье твое или Анатолия. Беспокоилась, и вот, узнав, что Александр Николаевич собрался в Псков, попросила его взять, и меня с собой.

За ужином, когда речь зашла о государыне, Анна Павловна, улыбаясь, сказала:

– У нее острый, язвительный, саркастический ум. Недавно она оборвала старика Безобразова, камергера, – он позволил себе высказать суждение о ходе войны с турками и закончил так: «Вот как я думаю…» Екатерина с притворной лаской ответила ему: «Я советую вам ни о чем не думать. Не затрудняйте себя работой, явно непосильной для вас, особливо в возрасте старческом…» Она имеет претензию все знать, обо всем судить непогрешимо. Впрочем, сама она однажды проговорилась: «Государь должен все знать… или делать вид, что он обо всем знает».

Отпив из чашки, Анна Павловна добавила:

– У русского народа есть мудрая пословица: «Жизнь пройти – не поле перейти». А вот матушка-государыня сказала намедни фрейлине Нарышкиной: «По жизни надо мчаться курцгалопом, ловким скоком. Так я всегда и поступала».

Радищев страстно, с гневом откликнулся:

– Наша Семирамида – величайшая лицемерка. Человечные, милосердные начала, изложенные в «Наказе», никак не соответствуют кнутобойной практике пресловутого Шешковского. Этот жесточайший мастер тайных розыскных дел всесилен. Его трепещут даже вельможи… А как устрашилась наша Семирамида, когда вместо холодного Борея подул с берегов Сены жаркий огонь возмущения народного! Снова, как и во времена Пугачева, слышится Екатерине подземный гул бунта; Блаженство обещала она для всех своих подданных. А кто получил сие блаженство? Одни лишь ее фавориты, щедро осыпанные золотом из казны государственной. А простой народ стонет, изнемогает под тяжким игом крепостническим, позорящим честь России.

О многом говорил в тот долгий зимний вечер Радищев, и его речи навсегда сохранил в памяти Анатолий Позднеев.

Уже прошло часа три с тех пор, как Екатерина заперлась в своем «китайском» кабинете. Стены его были затянуты светло-желтым штофом. Здесь стояли красивые, черного дерева, ширмы, золотистый шелк которых был заткан причудливым узором. На двух столиках черного лака были расставлены китайские вазы.

Лицо Екатерины покрылось красными пятнами, в глазах сверкали злые огоньки, явственно проступили под слоем пудры морщины в углах глаз и пухлого, но уже дряблого рта.

Перед ней лежала книга, в которой во многих местах она сделала на полях гневные пометки. Название книги было невинно: «Путешествие из Петербурга в Москву». Фамилия автора не проставлена, но и это можно понять пристойно: быть может, автор человек скромный, неопытный, неуверенный в своих силах. Но, прочитав даже первые страницы, Екатерина поняла: это страстный и грозный обвинительный акт – и не только против самодержавия и крепостничества, но и именно против нее, неограниченной властительницы этой «дикой» страны, как мысленно называла она всегда Россию.

Екатерина зябко повела плечами, прочитав дальше о «некоем царе»: «Вместо того чтобы в народе своем через отпущение вины прослыть милосердным, я прослыл обманщиком, ханжою и пагубным комедиантом». Опять-таки в мой огород камешек мечет! А вот и прямой призыв крестьян к бунту против их прирожденных господ-помещиков, к избиению их: «Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно?.. Невинность сих убийств для меня, по крайней мере, была математическая ясность… Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец… тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит… Тот, кто ниву обработать может, тот и имеет на нее право… исключительно».

Екатерина захлопнула книгу и яростно отшвырнула ее, точно ядовитую гадину: «Надо немедленно вызнать, кто сей сочинитель. Это – бунтовщик хуже Пугачева». Достала из бювара листок голубоватой надушенной бумаги и написала гусиным пером несколько слов. Потом набрала горстку золотистого песку из серебряной вазы, промакнула написанное, аккуратно ссыпала песок обратно. На маленьком конверте надписала: «Весьма секретно и спешно. Начальнику Тайной канцелярии С. И. Шешковскому». Взяла сургуч, растопила конец его на огне свечки и приложила свою печать.

Взглянула в зеркало трельяжа: «Да, да, скрывать нельзя: стара, стара… Ведь уже за шестьдесят перевалило…» Нанесла тонкий слой румян на обвислые щеки, провела по ним лебяжьей пуховкой, позвонила в золотой колокольчик. Явилась дежурная камер-фрейлина Татищева, склонилась перед государыней в глубоком реверансе. Екатерина приказала принести болонок, заботливо накормила их, потом прошла в «голубую» гостинную, где ожидали ее придворные, дамы и сановники.

Входя в гостиную, Екатерина преобразилась. Это была уже не та злая и немощная старуха с нервными, порывистыми движениями, которая, согнувшись над книгой, делала на ее полях язвительные заметки. Она держалась прямо, походка ее была величественной и еще легкой для ее возраста. Голубоватые, уже утратившие былой блеск глаза смотрели на всех свысока, но доброжелательно, на полных губах играла приветливая улыбка.

– Простите, господа, что заставила вас ждать. Я заканчивала сочинять забавную пиесу. Надеюсь, она будет поставлена в Эрмитажном театре и вы будете моими снисходительными слушателями и даже, быть может, – ежели, конечно, она понравится вам – наградите меня аплодисментами. Ах да, еще одно маленькое дело осталось у меня… совсем пустое, но неотложное, – она остановила свой взгляд на камергере Трощинском. Он тотчас же подошел к ней с поклоном. Екатерина шепнула зло, сквозь зубы: – Без всякого промедления! – и передала маленький конверт.

Трощинский снова согнулся в почтительном поклоне и вышел, легко скользя по паркету. Лицо его было каменно-неподвижным. Екатерина ценила Трощинского не за его способности – он не блистал умом, – а за умение держать в глубокой тайне все то, что она доверяла ему.

Когда Позднеевы вошли в кабинет Анны Павловны, заставленный книжными шкафами, хозяйка с трудом поднялась им навстречу. Лицо ее было бледно, глаза воспалены. Расцеловавшись с Ириной, она протянула обе руки Анатолию:

– Как хорошо, что вы так быстро откликнулись на мою просьбу приехать!..

– Что случилось? – спросил, волнуясь, Позднеев. – Из иносказательных выражений твоего письма я понял, что стряслась беда.

На глазах Анны Павловны выступили слезы, она смахнула их платком, сказала глухо:

– Александр Николаевич в Петропавловской крепости… По слухам, грозит ему смертная казнь… только за то, что напечатал он «Путешествие из Петербурга в Москву».

Позднеевы сидели молча, подавленные.

– Книга была издана без указания автора, – продолжала Анна Павловна тихо, прерывающимся голосом. – Государыня пришла в ярый гнев, приказала спешно разыскать сочинителя издателя.

– А ты, Аннет, читала «Путешествие»? – спросил Позднеев.

– Конечно, читала, – ответила сестра. – Александр Николаевич мне первой показал книгу, как только она вышла. Я понимаю гнев Екатерины, хотя и возмущаюсь ее свирепой расправой с Радищевым.

– Что сталось с книгой? – снова задал вопрос Позднеев.

– Отобрали ее у книготорговцев и сожгли. Но некоторое количество уцелело. Сейчас у меня два десятка книг «Путешествия». Часть я запрятала у себя в разных местах. Потом вспомнила: рассказывал ты мне, что у тебя в библиотеке тайничок есть, где твой отец хранил масонские книги и запрещенные сочинения иностранные о жизни наших государей…

Позднеев не дал договорить ей:

– Охотно скрою в своем тайнике книги Александра Николаевича. Всего лишь однажды виделся я с Радищевым, но всю жизнь буду хранить о нем светлое воспоминание. Воистину благородный и бесстрашный он человек, правдолюбец, ищущий блага родины.