Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

К Сергуньке подскакал кареглазый казачок, потрепал его за рыжеватый чуб:

– Будешь без меня самовольно в разведку ходить?

– Анастасий! Свет мой, Настенька! Без тебя отныне – ни шагу. Ей же, ей!.. – сияло лицо Сергуньки. Он крепко сжал рукой тонкие, сильные пальцы Насти, державшие повод.

А тем временем Пименов, выстроив на шляху спешенных и обезоруженных конвоиров, пытливо взглянул на небо, будто ища у него ответа, потом приказал спокойно, ровным голосом:

– А ну, Машлыкин, Пономарев, Огнев, Карасев, шаг вперед!

Вызванные вышли растерянно из ряда. «Волшебник он, что ли? – думали казачки. – Откуда нас знает?»

Были они из семей «дюжих» и опасались крутой расправы.

Пименов медленно, точно обдумывая что-то, сказал:

– Жаль вас, казаки… Совсем молоды, не повинны ни в чем… Но время военное, а батьки ваши, знаю доподлинно, руку атаманскую держат. – И видя побледневшие, точно известью присыпанные лица молодых казачат, Пименов закончил: – Коней у вас отбираю. Садитесь живо на телегу. Проедем еще с десяток верст – всех отпущу, но с условием, чтоб навек закаялись идти против тех, кого атаманы бунтовщиками зовут. Поймите: не за свои достатки и прибыль поднялись мы.

Раздались нестройные радостные крики конвоиров:

– Николи не будем!.. Будьте здравы!.. Удачи вам!

С удивлением заметил Павел Денисов, что Назар, который успел привязаться к нему и Сергуньке, не проявил никакой радости: лицо его было хмуро, губы подергивались.

Тело Корытина с обрыва сбросили, потом отправились в путь.

Через десяток верст Пименов отпустил конвоиров-«выростков», сказав им сердечно:

– Ну, прощевайте, казаки. Не поминайте нас лихом. Не лиходеи мы, а заступники за народ. Передайте наш низкий поклон сотнику, атаману Федорову. И скажите ему, – угрозой зазвенел голос Пименова, – что ежели не утихомирится он, так ждет его та же участь, что и Корытина!

…Мерно шагали по шляху уже притомившиеся кони. Покручивая длинный ус, рассказывал Пименов Павлу Денисову и Сергуньке:

– Когда задержали вы эскадрон гусарский, свернули мы с дороги и схоронились в хуторе Дунином. Прозвали его так потому, что хутор тот когда-то, лет полтораста назад, основала казачка Дуня вместе со своим мужем. Рассказывают о ней хуторяне, что смелой, силы богатырской, красоты дивной была Дуня. Жила она в Вешках, а слава о ней бежала по всем окрестным станицам. А в тот хутор глухой, в песках сыпучих, пошла она заместо монастыря, потому приревновала мужа к одной казачке, приподняла ее высоко и так грякнула о землю, что у той кровь изо рта – и дух вон. Маются ныне хуторяне, население-то с той поры умножилось, а земли, урожай дающей, совсем мало, больше рыболовством живут. И все же никуда переселяться не хотят: любят свою сторонку, хоть и неприветлива она. Там у них ни одного «дюжего» нет – сплошь беднота… двенадцать дворов… Три казака в наш отряд вступили… Ох, казаки и казачки там! – усмехнулся Пименов. – Все как на подбор! Сами говорят: «Дунины потомки мы…»

– Ну, хутор мы сами увидим, – перебил Павел, – а ты поведай нам, почему вы в Чертовом логу засаду устроили?

– Ну, то ж понятно, почему… Хутор большой, и нам пришлось бы наступать всем отрядом, а не хотелось показывать, сколько нас. Дошло бы дело до драки. Корытин мог и прикончить вас, закованных… А о том, что вас заковали и наутро собираются в Черкасск отправить, Федя проведал от Назара. Назар нам и фамилии ваших конвоиров сообщил и у кого из них отцы богатеи сказал.

– Постой, – удивился Сергунька. – А откуда же Федор знает Назара?

– Отец Назара, Петр Митрофанович, из той же Зимовейской станицы, что и наш Федор. Какую-то причастность имел к пугачевскому делу, а потому и переселился сюда, к родне своей.

– А почему ж тогда Назар-то к нам с Павлом такой неприветливый заделался, столь угрюмо простился с нами?

– И то разобъяснить нетрудно, – улыбнулся в усы Пименов. – Назар прям-таки молил Федора, чтоб приняли его в отряд наш. Ну, он – единственный сын у Петра Митрофановича… Ясное дело, жаль было отцу выростка в опасный поход отправить… А Федя и брякнул, чтоб убедить Назара, – дескать, что ты с Павлом тоже наотрез отказался взять его. Федю мы оставили на Дунином хуторе, потому что федуловцы хорошо заприметили его, когда на бандуре играл он и песни пел на площади.

Дорога была нелегкой. Кони устало шагали по серому песку. В небе медленно кружил коршун. Заходило солнце, освещая багряным светом степь и перистые облака, таявшие в прозрачном воздухе.

XXXIII. На Хопре

Пименов и Федор, сидя на молодой траве в леску, поодаль от других казаков, горячо спорили.

– Не след тебе соваться в Глазуновскую, – говорил Пименов, сдвинув густые брови. – Жизнью своей занапрасно рискуешь, а толк-то какой?

Но Федор возражал:

– Надобно идти! Смелое слово людей подымает на крыльях. И к лицу ли нам обходить сторонкой станицы, точно мы зачумленные?

– Да пойми ты, Федор, упрямец этакий, ведь в Глазуновской два эскадрона Павлоградского легкоконного полка размещены да сотня атаманцев. Не под силу нам их оттуда выбить. А в ближайших станицах остальные эскадроны того ж полка да конно-егерские команды стоят… А новый станичный атаман Скублов свирепствует в Глазуновской: навел такие порядки, что никто и пикнуть не смеет.

– А ты помысли и о том, что в этой станице бедноты куда больше, нежели «дюжих». И восстание было уже здесь месяца три назад, когда старым станичным властям по шапке дали, новых избрали, богатеев сильно поприжали. И ежели бы не прибыли царские войска, так в Глазуновской бы и зачалось восстание, по всему Хопру и Медведице заполыхало бы. Авось удастся мне разбросать грамотки, писанные Павлом, – и это уже немало.

– Эх, Федор, «авось» веревку вьет, а «небось» петлю на шею закидывает.

Но Федор твердо стоял на своем.

– Не забывай и о том, что раз порешили мы идти к воронежским уездам крепостных подымать, так надо ж силу иметь. Разве пригоже нам заявляться с отрядом в полсотни сабель? Надобно, чтоб хоть часть казаков с верхнего Дона уходило из станиц в наш отряд или другие сколачивали… У меня в Глазуновке и друг надежный имеется – Бахвалов Сережа. Через него все разведать можно: писарем он в правлении станичном служит.

Пименов задумался, складка прорезала лоб.

– Ну пусть будет по-твоему, – сказал он наконец. – Иди. Но никому в отряде о том ни слова… Дело большой тайности требует. Осторожен будь изрядно…

Толпа собралась вокруг бандуриста у церковной ограды. Под печальный звон бандуры неслось заунывное пение:

– Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Продаша меня братия моя в тяжкое пленение вавилонское… Во мраке стенаю и слезы горькие лью, жду избавления от плена ненавистного. Но возблистает во мраке денница, и насильники-вавилоняне побегут, яко дым от лица огня…

Затаив дыхание неподвижно стояла толпа, точно завороженная бархатным басом бандуриста.

Но вот послышались испуганные голоса:

– Атаман, атаман!

В толпу врезался высокий толстый сотник, багроволицый, с всклокоченной рыжей бородой. За ним мелко семенил хорунжий, старенький, весь иссохший, но юркий и подвижный.

– А ну, что за сборище? – неожиданно тонким голосом крикнул атаман. И, подойдя вплотную к бандуристу, спросил его: – Ты что за человек? И по какому такому праву двоемысленные, непотребные слова выговариваешь?

– Есмь я убогий и сирый, – смиренно отвечал Федор. Его рокочущий бас так непохож был на высокий, тонкий голос атамана, что в толпе не могли сдержать улыбок. – А псалмы я пою церковные. Чернец я из Борщовского монастыря, на колокол пожертвования собираю.

– А вид у тебя есть?

– При мне нет, ваше благородие. На хуторе, у сродственника, оставил.

– Э, брат, дело неладное. Свести в каталажку под караул надежный. Ужо допрошу я его, как следовает быть…

Но, видя, что толпа взволновалась, атаман струсил и, еще более возвысив пронзительный голос, закричал:

– Внимайте все приказу, полученному мной вчерась от войскового Донского правительства за собственноручной подписью его превосходительства генерал-майора Иловайского. – И, словно читая бумагу, атаман повторил затверженное: – В непременную обязанность станичного правления – и вашу, атамана, особливо – вменяется иметь старательное и неослабное наблюдение за бродягами бесписьменными, сиречь не имеющими пашпортов – видов, поскольку среди оных немало таких, кои живейшее участие принимали в гнусных замыслах и скверных предприятиях развратных мятежников и бунтовщиков…

Атаман хотел еще что-то добавить, но Федор вскочил молниеносно и могучим кулаком, словно пудовой гирей, сбил атамана с ног. А когда на Федора кинулись сидельцы из станичного правления, он и их пошвырял на землю, будто котят.

Изумленно-радостный гул прокатился по толпе.

– Беги, брат, беги! – раздались голоса.

Толпа расступилась, открыла проход. Федор рванулся было, но на мгновение приостановился, выхватил из-за пазухи несколько листков, исписанных почерком Павла, и швырнул их в толпу.

– Утекай, мы их пока попридержим! – исступленно кричал кто-то.

– Держи, лови! – слышался позади яростный визг атамана.

Несколько казаков погнались за Федором. Легкими, упругими прыжками несся он, по ветру развевались его длинные волосы. За спиной слышны были крики и тяжелый топот преследующих.

Навстречу брели три пьяных молодых казака. Обнявшись, они горланили какую-то песню. Увидев мчащегося Федора, двое из них широко расставили руки, готовясь задержать, но третий укоризненно крикнул:

– Бросьте! Ведь за ним боров – атаман Савелий гонится!

Они быстро расступились, пропустили Федора, а когда к ним подбежал взбешенный атаман с двумя казаками, они нарочито задержали их расспросами:

– Что там стряслось? Убил кого, что ли?

Сердце Федора колотилось, во рту пересохло: «Еще один проулок – и конец станице! А там, в балочке, конь добрый».

Но едва свернул он за угол, как наткнулся на двух конных, возвращавшихся с дозора.

– Стой! – послышался грозный окрик.

Федор продолжал бежать. Раздался выстрел. Что-то кольнуло Федора в спину ниже левой лопатки и точас же отозвалось страшной болью в сердце. В глазах поплыли огненные круги, и Федор тяжело рухнул на землю.

Догорал день. У края земли разлился багровый свет. Медленно, нерешительно расползались тени по степи.

Дозор на окраине леса услышал бешеный топот коня. Показался и всадник, раскачивающийся, точно камышинка, в седле. Лицо маленького всадника было бледным, как первый снег. Увидев конников, он спросил смело:

– Вы кто, пименовские?

– Да, – ответил бывший в дозоре Водопьянов. – А ты, малец, из Глазуновой, что ли?

– Оттуда, – с трудом выговорил мальчик. – Климка я, Бахвалов. Отец послал., коня отвести… Убили атаманцы Федора Карпова. И еще велел мне сказать папаня: прознали атаманцы, что в леску этом вы укрываетесь.

– Да как же так? – бессвязно бормотал Водопьянов. – А мы и не ведали, что Федор туда подался. Думали, в хутор ближний спосылал его Пименов…

Весть о гибели Федора мгновенно облетела весь отряд. Боль защемила сердца: любили его и за прямой нрав, за силу исполинскую, а больше всего за песни.

А когда совсем стемнело, дозор остановил еще одного всадника на невзрачной лошаденке. Она гнулась под тяжестью грузного детины. Лицо его было тугощекое, губастое, с коротким, толстым носом, небольшими глазами с цепким взглядом. Одет он был в длинную белую рубаху и истрепанные холщовые шаровары, заправленные в сапоги. На боку у него висела кривая турецкая сабля, а за широким кушаком был заткнут пистолет. На коне он сидел небрежно, но ловко, сноровисто.

У Водопьянова мелькнула мысль: «Не казачья посадка, да и конек будто никудышный, а все же, видать, конник не зряшный. Грузноват, правда, но чуется – силы медвежьей».

– Где тут у вас Пименов? – густым голосом спросил всадник. – Проводите-ка меня поскорей к нему. Дело неотложное…

Всадник и дозорные сошли с коней и, ведя их под уздцы, направились по узкой тропе к полянке, где расположился отряд Пименова. Незнакомец шагал не спеша, лениво переступая толстыми ногами, но не отставал от быстро шагавших казаков.

– Вот наш Пименов! – указал Водопьянов на предводителя отряда, сидевшего у костра рядом с Павлом и Сергунькой.

– Дядя Ярема, дядя Ярема! – радостно закричал Климка.

– Здоров будь, племяш!

Обернувшись к Пименову, Ярема поцеловал его трижды, крест-накрест, по старому русскому обычаю.

Всегда спокойный, никогда не терявшийся в жизни, Пименов на этот раз оторопел:

– Постой-постой, ты что ж меня лобызаешь? Я ведь в жизни тебя не видывал!..

– За то приветствую тебя, – ответил проникновенно Ярема, – что ты и товарищи твои за правое дело стоите, не жалея голов своих.

– А ты сам кто есть?

Ярема молодцевато выпрямился:

– Новгород-Северского драгунского полка вахмистр Еремей Шелкопляс, полгода как уволенный в отставку. Доводилось в походах бывать и против турок и против шляхты польской. Служил двадцать пять лет – не выслужил и двадцати пяти реп…

– Ладно, садись к костру, – улыбнулся Пименов, – да расскажи о себе.

Ярема неторопливо уселся у костра.

– Да что же рассказывать-то? Вот так, ровно дымок от вашего костра, горьким дымком развеялась вся жизнь моя. Крестьянин я воронежский, Острогожского уезда. Наш барин Синельников, зверь лютый, забрил меня не в очередь в рекруты. Вернулся после службы домой – отец и мать умерли, хозяйство в полное разорение пришло… Покрутился-покрутился, вижу, дело никудышное… А тут Синельников досаждать опять стал, пригрозил в Сибирь сослать за речи мои занозливые. Хвалился, что право ссылки в Сибирь ныне предоставлено милосердной государыней нашей каждому помещику. Сидят баре на шее нашей. Мертвому позавидуешь! Ну, я и сбежал. Долго мыкался по уезду… И в лесу жил… Есть и у нас в лесах небольшие отряды беглых. А потом прослышал: на Дону сильные волнения идут – и сюда подался, в Глазуновку, к сестре. Жил, пока не проведал обо мне атаман. Собирался он в каталажку засадить меня и на место жительства выслать. Что делать? Семь бед – один ответ, и решился я к вам пристать…

– Согласен, – весело отозвался Пименов. – Милости прошу к нашему шалашу да со своим алтыном! – показал он на саблю Яремы, – Ты, видно, человек бывалый, в военных делах понаторелый, такие-то нам дюже надобны. Правду сказать, дела наши невеселые, а все ж, пока сабли в руках есть, биться будем. Так-то, мил человек…

– Спасибо на добром слове, – отозвался Ярема. – Ласковое слово лучше пирога сдобного… А теперь слушай, что наказывал передать вам Сергей. Писарем он состоит в правлении и разузнал, что завтра ранним утречком на вас нагрянет атаманская сотня. Так вот, решайте: либо уходить отселе неотложно, либо бой им дать. А ежели биться, решите, так, смекаю я, надобно вам навстречу выступить и ударить на них перед рассветом. А для засады хорошее место есть – рощица в десятке верст отсюдова.

– К делу речь молвишь, Ярема, – живо откликнулся Пименов. – Мы им знатную трепку зададим! Как, друзья-товарищи, о том думаете? – обратился он к казакам.

Все загомонили:

– Правильно! Давно пора! Поколотим атаманцев толстопузых! Дадим им перцу!..

Полог неба, усеянный звездами, был еще черным, но оранжевый диск луны начал уже тускнеть и на востоке, у самого края степи, появилась светло-алая полоска – стала разливаться утренняя заря. Повеяло прохладой. Пробежал ветерок, зашелестела обрадованно кудрявая роща.

Едва показалось тускло-багровое солнце, послышался перестук копыт.

Прячась за высоким вязом, выглянул Пименов на дорогу. По ней беспечно ехали атаманцы. Пименов вскочил на коня и взмахнул рукой. Отряд бросился на врага. Молниями засверкали клинки, затрещали выстрелы.

Сотня атаманцев была застигнута врасплох. Срывающимся голосом отдавал приказания молодой хорунжий, но его никто не слушал. Несколько всадников кинулись было к Глазуновской, но им преградили путь пименовцы.

На Ярему налетел багроволицый сотник и бешено замахнулся клинком. Будто играючи, Ярема отбил натиск.

– А, и сам атаман тут! – балагурил он. – Здорово, Савелий Пафнутьич! Ты меня выслать хотел к моему барину, а я тебя куда далее вышлю. Вот получай! – и одним ударом раскроил голову станичному атаману.

Волчком вертелся в седле Сергунька, стараясь не упустить ни одного беглеца. Выстрелом из пистоли он ранил атаманца, зарубил другого. Не отставал от Сергуньки и Павел.

Через несколько минут ожесточенная схватка окончилась. Атаманская сотня была разгромлена.

XXXIV. «Лесные братья»

Лето в разгаре. Дни нестерпимо жаркие. Лишь изредка шуршит еле слышно ветерок в степных травах – кажется, что это сама земля, истомленная зноем, устало вздыхает. Но вот повеяло речной прохладой. Медленно, лениво катит мутноватые волны большая река Медведица, старшая дочь старого Дона.

По обоим берегам реки на много верст в окружности раскинулся густой, дремучий лес, полный шелеста, шепота.

Время от времени где-то в отдалении слышен треск хвороста – это грузно шествует медведь. Мечутся белки, испуганные непривычным шумом. Изредка звонко перекликаются птицы. Но все эти звуки не нарушают, а еще больше подчеркивают вековую непробудную лесную тишь.

Ведя коней на поводу, отряд Пименова углубился в лес. Впереди шагал проводник – пожилой уже, но шустрый мужик в лаптях и длинной, до колен, сероватой посконной рубахе. Почти бесшумно отряд пробирался по едва видным тропкам. Путь преграждали деревья-исполины, поверженные бурей.

«Идем, словно в могилу, – думали казаки с понизовья Дона. – Та же тишь, та же сырость… И солнца не видно. Похоронят нас здесь, в этом лесу, и никто из родных не придет на безвестную могилу».

Неожиданно откуда-то сверху раздался пронзительный свист, словно сам былинный Соловей-разбойник подал голос. Все вздрогнули, остановились. Задрав головы, увидели сидящего на дубу босоногого мальчонку с ножом на веревочном пояске. Строгим, начальственным тоном спросив он проводника:

– Кого ведешь, Мокей? Тех, кого ждет Прохорыч?

– Точно так, ваше высокое-на-дубу-караульное благородие, тех самых! – ухмыльнулся проводник.

– Ну-ну, шагайте дальше, – милостиво разрешил мальчонка.

– Ох, и горазд ты свистеть, ни дна тебе, ни покрышки! – удивился Сергунька, проводя своего коня под дубом.

Мальчик важно кивнул в ответ и стал считать по пальцам идущих внизу казаков. Но пальцев вскоре не хватило, он сбился со счета и недовольно тряхнул шапкой русых волос.

Еще прошли с версту, и густой строй деревьев точно сам собой расступился, пропустил усталых путников к полянке, залитой солнечным светом. Из печей землянок клубами вились дымки. На поляне расположились сотни две повстанцев. Одни латали одежду, чинили обувь, острили о камни ножи и косы и заботливо пробовали на ноготь их острие. Другие собрались в кружок, в середине которого стоял разбитной огненно-рыжий парень, напевавший под треньканье балалайки какую-то шутейную байку. Несколько человек сгрудились вокруг высоченного, мрачного вида мужика с рваными ноздрями – должно быть, беглеца с каторги. Были тут и татары в тюбетейках, и украинцы в вышитых затейливым узором рубашках и широких штанах, но больше всего тут было воронежских крестьян.

Завидев казаков, все бросились к ним навстречу:

– Здорово, братцы донцы-молодцы! Здорово, славная подмога! Смотрите, у каждого ружье, сабля, пистолет! Вот если б и у нас так-то было!

Пименов, разочарованно пожав плечами, сказал тихо Павлу:

– Ну и войско! Окромя кос, ножей, рогатин да нескольких ружьишек лядащих, у них ничего нету. Тут и бабы и старики…

В тесную землянку атамана зашли Пименов, Дерябин, Павел и Сергунька. Из-за грубо выделанного стола поднялся им навстречу старик с пегой бородой, поклонился низко, промолвил степенно:

– Бог в помощь, казаки! Здорово ли прибыли?

– Спасибо тебе за привет! Все у нас здоровы, – ответил Пименов и спросил в свою очередь: – Как зовут тебя, отец?

– Василием, а по батюшке Прохорычем.

– Так вот, Василий Прохорыч, нас пятьдесят пять казаков… Может статься, еще подойдут из окрестных станиц. А думка у нас такая: перебыть пока здесь, узнать, как дела на Дону обернутся… Но ежели в уездах народ возмутится, так ждать не будем, пойдем в бои вместе с вами, мужиками.

– Вот в том-то и беда, что мало нас, да и насчет оружия совсем слабовато. – Прохорыч испытующе оглядел гостей желтоватыми, по-молодому блестящими глазами. – Почти все тут из Острогожского уезда. Уговор был у нас со многими селами вместе против бар подняться. Да только не сдюжили мы: предатели нашлись, а главное – войск нагнали в уезд. Против Дона власти хотели их двинуть, а ныне задержали: тоже, знать, ожидают, что там, на Дону, стрясется… Мужиков в лагере таких, что драться могут, сотни две наберется. Еще когда мы в лесах острогожских засели, прозвали нас «лесные братья»: против господ мы восстали, дружно держались и бедноту николи не обижали, а при случае и помогали ей.

– Все это хорошо, но чего же вы раньше-то не поднялись? – повысил голос Пименов, сверкнув круглыми соколиными глазами. – Ведь мы гонцов к вам посылали!

Широкоплечий детина, сидевший рядом с Прохорычем, сказал тихо, но властно:

– Ты не шуми, друг. Сам должен понимать: никто не должен знать, о чем беседу ведем мы и чем завершим, до чего договоримся.

А Прохорыч добавил примирительно:

– Ничего-ничего, без шума и брага не закипает… Но, браты, на медведя с рогатиной ходить куда легче, чем против господ выступать. Сами ведаете: куда как трудно добиться общего согласия. К тому ж год назад, когда вы гонцов прислали, два полка карабинерских да два мушкетерских у нас в уезде стояли, к походу против нас готовые.

Пименов заговорил негромко, будто сам с собой:

– Разве это оружие – рогатины, пики да косы? Ружья нужны! Без них – разгром неминуемый… Ведомо мне, против нас большой отряд сюда, в леса, послать собираются. Нельзя сидеть сложа руки… Денька два мы все же отдохнем у вас да порядок военный наведем в вашем таборе. А потом вместе с вами свершим ночной переход и на рассвете ударим на станицу Кепинскую. Там, ведомо мне от лазутчиков, мушкетерская рота в полтораста штыков стоит на постое. Нагрянем врасплох, заберем ружья… Что скажете?

Василий Прохорыч истово перекрестился, глядя на потемневший образок, висевший в углу землянки, и решительно ответил:

– Даю согласие. Другого пути нет у нас, как видно. К тому же и продовольствие иссякает, а соли совсем нет. Авось в станице подзаймем у кулачья, – улыбнулся он хитровато, и тонкие лучики морщин побежали от глаз к углам рта. – Все ж поделимся с вами, что есть у нас. Не обессудьте на угощении: «Не будь гостю запаслив, а будь ему рад-радешенек», говорит старая пословица.

– Не дорога гостьба, а дорога дружба, – вставил весело Сергунька.

Ужин был незатейливый: похлебка чечевичная да хлеб ржаной, но проголодавшимся казакам все показалось вкусным.

Лениво ползли белоснежные облака с позолоченной от встающей зари каемкой. Вдали виднелась уже станица Кепинская, широко раскинувшаяся на левом берегу Медведицы, а несколько поодаль, у самой реки, приветливо зеленел лесок.

После ночного перехода притомились «лесные братья».

Впереди десятка три людей ехало на лошаденках, с охотничьими ружьями. За ними следовало человек сто пеших с косами и рогатинами и, наконец, остальные с ножами, тяжелыми, кистенями, а то и просто с дубинками. С десяток пименовских казаков были впереди, в дозоре, а остальные – по флангам отряда.

Вдруг Пименов заметил, как в лесу что-то блеснуло на солнце. Он осадил коня, и в то же мгновение из-за деревьев показались всадники в синих чекменях. Наклонив пики, они карьером летели навстречу.

«Атаманцы! – дрогнуло сердце Пименова. – Тот полк, что стоял в Усть-Медведице. Не иначе как предал нас кто-то, змеиная душа! Ну что ж, погибать, так всем вместе!»

И он скомандовал, обнажив саблю:

– За мной, браты! Будем биться до последнего!

Но это был не бой, а беспощадное избиение повстанцев. «Лесных братьев» было вдвое меньше, чем врагов. Вдобавок из станицы хлынули на них мушкетеры с примкнутыми штыками. Атаманцы врывались на разгоряченных конях в толпу, топтали копытами упавших, сплеча рубили тех, кто пытался отбиваться.

Пистолетным выстрелом была убита лошадь Сергуньки, и он вместе с нею тяжело рухнул на землю. Шею Павла захлестнул тонкий ремень аркана. Пименов отчаянно отбивался, сыпя ответные удары, но его сбили с коня и связали руки.

Хромающего Сергуньку – при падении он сильно расшибся. – Пименова и Павла атаманцы отвели на лесную опушку. Оттуда они видели, что нескольким казакам удалось вырваться из вражеского кольца и скрыться в лесу.

Одним из последних отступал Ярема. Дрался он как будто; ленцой, но чудесным образом успевал отбивать град сабельных ударов.

– Старое вино, выходит, крепче молодого, – промолвил тихо Сергунька и радостно улыбнулся: увидел, что вместе с Яремой в лесу скрылась на гнедом коне его Настенька.