Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

XV. В трактире «Роза и чертополох»

В этом трактире Позднеев остановился потому, что был знаком с его содержателем – черноглазым, рыжеволосым Луиджи. Итальянец приезжал изредка в Нахичевань для продажи вин. Луиджи пленился, что штабной, с золотыми аксельбантами офицер, покупая вино, говорил с ним на родном итальянском языке (этот язык Позднеев знал сносно), а к тому же – и это было, пожалуй, самым важным – офицер беседовал запросто, по-человечески. И Луиджи не удержался, чтобы не рассказать Анатолию о своей жизни. А она была трудной. Три года просидел Луиджи в тюрьме австрийцев – угнетателей Италии – за «длинный язык», или, как было сказано в судебном приговоре, «за бунтовщические высказывания против императорского правительства». Тюремное заключение не зажало рот Луиджи, по его выражению, и по выходе из тюрьмы он опять принялся за прежнее. Был выдан новый приказ на его арест, но австрийские жандармы не застали Луиджи дома. Ему пришлось бежать из родной страны. Он нанялся матросом на купеческий корабль, отправлявшийся в Таганрог, прибыл туда, сначала стал торговать вином, а потом открыл трактир. Жил он в Таганроге уже четыре года и даже женился на украинке, но сильно тосковал по родине.

Увидев неожиданно Позднеева, Луиджи обрадовался:

– Счастлив видеть вас, сударь! Как раз у меня свободна неплохая чистая комната. Надолго изволили прибыть? Дня на четыре, говорите? Жаль, что не больше. Подам вам бутылку замечательного винца – «Кровь Везувия»; называется оно так потому, что виноградники расположены на склонах вулкана. Есть у меня и отменное кианти. Закажите, прошу, что вам приготовить?

Когда Позднеев сказал, что охотно отведает вина, да и с собой заберет несколько бутылок, и заказал на обед макароны по-итальянски, Луиджи был в восторге.

Пообедав и отдохнув немного, Позднеев решил: «Прежде всего надо побеседовать с поручиком Павловым – командиром роты Самогитского гренадерского полка, охраняющего военные верфи, а завтра утром вести переговоры с Сенявиным. Павлова надо вызвать к себе – идти к нему в расположение роты несколько опасно: об этом может узнать Лоскутов. Точно так же нужно попытаться пригласить сюда же, через Павлова, капитана Сенявина; если же мне самому побывать у Сенявина, об этом может узнать Монбрюн».

Попросив у Луиджи гусиное перо, чернила, два конверта и бумагу, Анатолий написал записку Павлову с предложением прибыть к нему по важному, безотлагательному делу и с предупреждением, чтобы о вызове этом он никому не говорил.

Передав письмо подоспевшему Алексею, Позднеев сказал строго:

– Смотри, как только вручишь записку – сейчас же ко мне. Дом, где живут Крауфорды, за версту обходи.

Алексей понимающе кивнул.

Через час в комнату, отведенную Анатолию, вошел высокий плечистый офицер с открытым, добродушным, но простоватым лицом. «Пожалуй, звезд с неба не хватает», – подумал с некоторым огорчением Позднеев. Он рассказал Павлову о предстоящих арестах. К его удивлению, выслушав это сообщение и увидев подписанные Суворовым приказы, Павлов восхищенно улыбнулся.

«Удивительное дело! – подумал Анатолий. – Когда он улыбается, лицо его делается совсем другим: умным, даже с хитринкой. Нет-нет, ошибся я, он не простачок!»

– Чему вы радуетесь? – спросил Позднеев суховато. – Ведь дело идет об аресте двух офицеров, к тому же в чинах немалых: одного – российской армии, а другого – военного флота.

– Да как же мне не радоваться? – привстал от волнения Павлов. – Ведь я давно душой болел, чуял – дело неладное, да прямых доказательств не было. Лоскутов всем нам омерзел. Пьяница и игрок азартный. А Монбрюн-то! «Ворона в павлиньих перьях» – помните, так назвал его рабочий, когда при вас я выдержал целый бой вместе со старшим капралом Матюшиным из-за того, что сей капитан-лейтенант нагло курил на верфях. И, наконец, Крауфорд, горделивый британец, бесперечь болтающий о «старой Англии». Хорошо, прямо-таки замечательно, что сразу можно под ребра взять всю эту компанию и воздать каждому по заслугам! Я, правда, не знаю причин сих арестов, но убеждение имею: раз приказы подписаны Александром Васильевичем, значит, дело весьма важное и улики имеются достаточные… Нет, воля ваша, не могу не радоваться – ведь речь идет о пользе государственной, об ограждении наших армий и флота от всяческих проходимцев.

– Ну, хорошо, – улыбнулся Анатолий. – Вы совершенно правы. Вижу, что вполне могу положиться на вас. Вот еще что: мне нужно завтра увидеться с капитаном первого ранга Сенявиным. Могу я попросить вас передать ему это письмо, по возможности незаметно?

– Это не составит мне никакого труда. Я, кстати, завтра утром должен быть у капитана.

– А теперь давайте «погладим» вам дорожку – выпьем по стаканчику вина.

– Охотно! – Поручик вновь улыбнулся чудесной улыбкой, так красившей и преображавшей его лицо.

На прощание Позднеев, пожимая ему руку, сказал:

– Завтра, к девяти вечера, жду вас к себе. И вот еще что: когда передадите письмо Сенявину, прошу вас подождать его ответа, и если он скажет, что не может, или – буду говорить прямо! – если он не захочет прийти ко мне, не откажите тотчас же сообщить мне об этом.

Когда затворилась дверь за Павловым, Анатолий призадумался. В своей записке он очень вежливо просил Сенявина зайти к нему завтра, не позднее двух часов дня, «для весьма срочного выполнения приказа, имеющего отношение к флоту». Но Анатолий все же сомневался, придет ли Сенявин, и предвидел, что если и придет, то объяснение с ним будет бурным.

«Может и не прийти, – думал Анатолий. – Он флаг-офицер, начальник штаба адмиралтейства Черноморского флота и, как капитан первого ранга, по табели на один чин выше меня. Флотские офицеры держатся обособленно от офицерства армии и ревниво оберегают свои права и традиции. Вдобавок Сенявин имеет крепкие связи в придворных кругах, а обо мне, вероятно, слышал, что я изгой, опальный, нахожусь здесь, по сути дела, в ссылке… Правда, говорят о нем, что он очень неглуп, отлично знает морское дело. К нему да к Ушакову большое уважение питают моряки…»

На другой день, в воскресенье, прождав тщетно Сенявина до вечера, Анатолий решил сам идти к нему, хотя и беспокоился, успеет ли возвратиться в трактир к назначенному для сбора времени. Но в тот момент, когда он уже направлялся к двери, раздался резкий стук.

– Войдите, – сказал Анатолий.

В комнату вошел стройный молодой офицер флота в серебристом парике с буклями. Все у него было каким-то иным, чем у других флотских офицеров: и голубоватый, вместо синего, цвет отлично сшитого, видимо хорошим портным, мундира добротного английского сукна; и очень дорогие, тончайшие кружева пепельного цвета, пышно ниспадавшие с шеи на грудь; такие же кружева и на широких отворотах рукавов мундира; и желтые, вместо черных, отличного шевро, высокие, выше колен, сапоги с красными каблуками; и легкая темно-желтая, палисандрового дерева трость в руке; и, наконец, сильный аромат дорогих духов.

«Прямо-таки французский маркиз, – подумал Анатолий, – но взгляд умный, проницательный…»

Отставив картинно левой рукой трость, Сенявин насмешливо улыбнулся и отрапортовал звонким голосом:

– Флаг-офицер адмиралтейства Черноморского военного флота, капитан первого ранга Сенявин явился по вашему вызову в ваше распоряжение.

– Прошу садиться! – пригласил Позднеев. – Я очень сожалею, что был поставлен в совершенную необходимость пригласить вас к себе вместо того, чтобы самому явиться к вам. У меня имелись к тому весьма веские соображения, с коими, надеюсь, вы соизволите согласиться, когда выслушаете меня…

Анатолий показал Сенявину приказ Суворова и пояснил, что речь идет о дополнительной подписи под приказом об аресте Монбрюна.

– А какие же основания, господин премьер-майор, к отдаче сего постыдного для нашего флота приказа? – строго спросил флаг-офицер.

Анатолий рассказал Сенявину о том, как передал Монбрюн на крещенской ярмарке письмо турку на имя некоего маркиза, о настойчивых расспросах Монбрюна о возможности новой турецкой войны, и о брате Пугачева, и, наконец, не упоминая об Ирине, о подслушанном разговоре в квартире Крауфордов.

Сенявин недоверчиво покачал головой:

– Показания слуги вашего, сами понимаете, едва ли могут иметь значение для следствия и суда… Вот если бы вы сами видели это!.. К тому же неизвестно, кому и о чем писал Монбрюн. Расспросы насчет войны и брата Пугачева легко можно объяснить проявлением естественного любопытства. Важен разговор на квартире, но вы умалчиваете, кто слышал его… Если кто из дворни, едва ли это будет доказательством дли следствия.

Видя, что тень огорчения мелькнула на лице Позднеева, Сенявин усмехнулся и добавил небрежно:

– Не печальтесь, я все же подпишу приказ, но условно: вы должны дать мне слово офицера российской армии, что ежели Монбрюн не явится на ночное свидание с Лоскутовым – ведь только эта явка может быть серьезной уликой против него, – вы завтра же утром возвратите мне приказ, а я сам съезжу в крепость для объяснения с генерал-аншефом Суворовым. Итак, даете мне слово?

– Конечно даю! – обрадовался Анатолий.

– И потом, прошу вас, нанесите мне завтра же утром ответный визит, посетите меня на военной верфи – я поместился в домике смотрителя – и расскажите, чем окончатся ваши ночные похождения.

Лицо Сенявина сделалось серьезным и даже строгим, когда он добавил:

– Молодому военному флоту Черноморскому предстоит славное будущее, в том не сомневаюсь. Надобно всемерно поддерживать его честь и безопасность. Если доказана будет вина Монбрюна, смертной казни достоин сей предатель, государственный изменник.

«Наконец-то спала с него мишура французского маркиза, – подумал Анатолий. – Он подлинно русский человек, любит родину».

Сенявин приветливо обратился к Анатолию:

– Я немало наслышан о вас… Надеюсь, еще будем встречаться… Вижу, орден Георгия, награду храбрым, успели уже заслужить! А я об ордене этом только мечтаю. Его я не променял бы ни на какие звезды с пышными лентами анненскими, владимирскими и даже андреевскими. Впрочем, у меня пока не на что менять: нет ни звезд, ни лент, – весело рассмеялся он, и лицо его стало простым, приветливым.

XVI. Засада

В ночной тишине гулко, размеренно раздавался стук о мостовую подкованных сапог двух гренадеров и разводящего караул, капрала Матюшина: в десять часов надо было сменять, часовых у дома коменданта. Кряжистому, с широченными плечами, Матюшину минуло уже пятьдесят семь лет, но он славился в своей роте выносливостью и поистине медвежьей силой.

По дороге раздумывал капрал о словах поручика Павлова. Назначая его сегодня не в очередь разводящим, Павлов сказал: «В эту ночь будет устроена нами засада в комендантском саду, только смотри – ни слова об этом ником… Туда должны будут проникнуть через калитку два злоумышленника: один из них, возможно, будет переодет в офицерский мундир. Так вот, когда составляли мы план той засады, не учли одного: а что, как тех разбойников будет сопровождать еще кто-нибудь – ну, слуга, что ли, или другой злодей-сообщник? И только вот сейчас сообразил я это и решил на свой риск привлечь тебя. Когда сменишь ты караул, пройди со сменными сколько-нибудь, а потом прикажи им самим идти в казарму, а сам возвратись, укройся где-нибудь на другой стороне улицы, против калитки в сад, но не прямо против, а на расстоянии нескольких десятков шагов, и выжидай. Грабители должны прийти в двенадцать часов ночи. Когда подымется шум в саду, хватай за шиворот сопровождающего и держи его крепенько, пока я и другие не подоспеем. Силенкой-то господь бог тебя не обидел, с любым совладаешь, знаю».

И хотя тогда на вопрос поручика: «Ты все понял?» – капрал отчеканил, держа руки по швам и вытянувшись в струнку: «Так точно, все понял, ваше благородие», – на самом деле мысли его шли вразброд.

К поручику Павлову в роте относились с уважением и доверием. Не в пример другим офицерам он не бил солдат, не докучал им тупой муштрой, не запускал свои руки в казенные деньги на продовольствие солдат. Все это так, но что несусветное плел он про разбойников? Ведь в карауле у коменданта два гренадера, да и что грабить у него? Всем известно, что он все спустил в карты. И какие такие слуги у разбойников? И зачем одному из них переодеваться в офицерский мундир? Но приказ есть приказ. «Надо его выполнять!» – решил капрал.

Поставив двух новых часовых в будки с черными и белыми, наискось, полосами у подъезда комендантского дома, капрал направился со смененными часовыми в казарму роты, но, пройдя несколько кварталов, остановил солдат и сказал строго:

– Вот что, ребята, вы одни возвращайтесь, а я отлучусь часа на два-три.

И, твердо помня, что по воинскому уставу разводящий должен обязательно довести часовых до казармы, службист Матюшин, чтобы не пошатнулась дисциплина в роте, хмуро добавил:

– Только чтоб ни единая душа в роте того не ведала, что я не довел вас!

Молодые гренадеры остолбенели от изумления, не зная, что и подумать о поведении капрала, и, только когда он отошел десятка на три-четыре шагов, они опомнились.

– Смотри, Сема, вот дела-то! Трактиры да кабаки давно закрыты, – улыбнулся один из гренадеров. – Не иначе, как это он к какой-нибудь кухарке ночью через окно пробираться будет.

И они расхохотались, представив себе огромную тушу старого капрала, пролезающего через тесное оконце.

Деревянный забор высок и поверху утыкан длинными, острием вверх, гвоздями. Первым взобрался на него, встав на плечи казака Денисова, Павлов. Припасенными клещами он отогнул несколько гвоздей и, протянув руку, помог всем остальным взобраться на забор и спуститься в сад.

Правда, не обошлось без маленького приключения: у Саши Астахова, когда он прыгал, лопнули чрезмерно узкие, в обтяжку, лосины.

Ночь была тихая, беззвездная. Лишь изредка показывался из-за густых облаков месяц и лил в старый, посаженный еще турками, запущенный сад призрачный свет свой, точно жидкое, дрожащее серебро. Изредка налетал ветер – и тогда с сухим стуком сталкивались между собой ветки деревьев.

Ждать предстояло еще долго – больше часа. Позднеев предложил говорить как можно меньше и только шепотом. Офицеры завернулись в свои плащи – было прохладно – и укрылись в глубине сада, между садовой железной калиткой и входом в дом со двора. Утомленному Саше – он почти весь день до сбора бродил по городу, как говорил он, «с научной целью подробного и досконального изучения женского населения» – смертельно хотелось спать. Но каждый раз, когда он, согнув плечи, начинал клевать носом, Позднеев щипал его, и Саша обиженно шептал:

– Да я вовсе не сплю, Анатолий Михайлович. Я только замечтался. Чего ж вы щиплете, да еще так пребольно? Разве ж можно нам спать? Я ж понимаю: мы сейчас, как солдаты на часах, – и он опять тяжело опускал голову на грудь.

Близилась полночь, когда с шумом открылась в верхнем этаже окно, выходящее на улицу, и кто-то крикнул скучным, неприятным, точно заржавленным, голосом:

– Эй, часовые, чего вам мерзнуть-то напрасно? Заходите в переднюю погреться. Там вас кухарка угостит кой-чем. Скажете потом начальнику караула, что это я, комендант, приказал.

У Позднеева радостно дрогнуло сердце: «Хорошо! Во-первых, это еще одна улика против Лоскутова. А во-вторых, очень похоже на то, что свидание не отложено, а состоится в эту ночь. А все-таки наглость какая – снимать солдат с поста! Боится, видно, что часовые могут услыхать шум в саду».

Слышно было, как стукнула дверь, гренадеры вошли в переднюю. И опять мелькнула мысль у Анатолия: «Молодые, должно быть, солдаты, недавнего рекрутского набора. Ну уж и достанется им от Павлова за нарушение устава!»

Позднеев не знал, конечно, что в эту же минуту капрал Матюшин, прячась в подворотне на другой стороне улицы, исступленно потрясает огромным кулаком уходящим с поста часовым, шепча:

– Вот я ужо вам завтра пропишу, негодным, как пост бросать!..

Прошло еще с полчаса тяжелого, томительного ожидания. Откуда-то издали донеслись двенадцать глухих, надтреснутых ударов церковного колокола. И тотчас же послышались чьи-то шаги на улице – неуверенные, неровные: то поспешные, то замедленные. Так ходят те, кто, озираясь, по сторонам, боится преследования.

Офицеры насторожились, замерли, и даже у Саши сонливость как рукой сняло.

Слышно было, как кто-то осторожно, стараясь не делать шума, отпирал ключом железную калитку. Тихо взвизгнули заржавленные петли, две тени проскользнули в сад, остановились у входа, а затем медленно направились к комендантскому дому.

Одновременно открылась и дверь, выходящая в сад. На пороге показалась тучная, приземистая фигура полковника Лоскутова, державшего в одной руке зажженный фонарь, а в другой – огромного пса на цепочке.

«Вот пса-то мы не предусмотрели… Хорошо, впрочем, и то, что он не во дворе был, а в доме», – подумал Анатолий.

Как только собака переступила через порог, она понюхала воздух, зарычала угрожающе и стала рваться с цепи.

– Уберите немедленно! – раздался негромкий, властный голос Монбрюна. – Старый дурак этот полковник! – добавил он совсем тихо по-французски.

Комендант увел пса в дом, вскоре вышел и направился к ночным гостям. И тотчас же яростным и в то же время испуганным голосом Монбрюн крикнул:

– Что это? Здесь еще кто-то? – И сделал шаг в сторону дерева, из-за которого неосторожно высунул голову Саша.

Впрочем, скрываться дальше офицерам все равно нельзя было: месяц выглянул из-за туч и осветил сад. Позднеев стремительным рывком кинулся к Лоскутову. Тот побагровел от гнева, схватился за шпагу, прохрипел:

– Да как ты смеешь?!

Но, увидев офицерскую форму Позднеева, золотой аксельбант, он сразу обмяк, жирные щеки его обвисли, покрылись мертвенной бледностью, и он бессильно опустился на землю.

Позднеев осмотрелся, что делается вокруг. Гибкий, увертливый, как уж, и, видимо, недюжинно сильный Монбрюн ударил ногой в живот Астахова так сильно, что тот откатился на несколько шагов. Монбрюн молниеносно метнулся к калитке, но ему преградил дорогу Павлов. Тогда виконт, сунув руку в карман, выхватил что-то и швырнул в глаза поручику. Ослепленный, Павлов невольно отступил, шатаясь, в сторону, и Монбрюн выбежал на улицу.

«Беда, беда! – подумал Анатолий. – Горазд бегать. Ну, теперь его не поймать!»

Налево, вблизи калитки, Крауфорд дрался с наступавшими на него Стрельниковым и Денисовым. Мощным боксерским ударом кулака в подбородок он сбил с ног ротмистра. Тот, охнув, свалился без сознания. «Еще мгновение, убежит и этот!» – с отчаянием подумал Анатолий, бросаясь на помощь.

Но Денисов крепко вцепился в плечи Крауфорда и свалил его на землю. Падая, англичанин увлек за собой и подхорунжего. Они перевернулись несколько раз, и вдруг Крауфорд, лежа на животе, внезапно затих. Денисов сидел на его спине, ожидая, что Крауфорд будет еще сопротивляться.

Очнулся, наконец, Астахов.

– Постереги полковника! – коротко приказал ему Позднеев и быстро зашагал к калитке.

– Что с вами? – спросил он Павлова с тревогой.

Тот, непрестанно чихая и вытирая платком слезы, потоком бежавшие из воспаленных глаз, ответил:

– Спасибо… чхи!.. чхи!.. Сейчас… уже лучше… чхи!.. чхи!.. Это он меня нюхательным табаком…

Анатолий выбежал на улицу, держа в руке фонарь полковника.

Месяц вновь нырнул в тучи, и было непроглядно темно. Вблизи слышался сипловатый голос, однотонно бубнящий:

– Ведь я ж тебя только маленько кулаком по виску задел, а ты как сноп свалился. У меня и самого голова кружится, как с похмелья, ничего не разумею: то ли ты разбойник, то ли я? Ежели ты разбойник, в мундир офицерский переодетый, стало быть я – молодец, медалью меня наградят. А ежели ты и есть офицер, а на это оченно сходственно, – стало быть, меня под военно-полевой суд подведут… через строй прогонят, тысячу шомполов дадут…

Позднеев быстро двинулся по направлению голоса и вскоре увидел бледное как мел лицо Монбрюна, лежащего на тротуаре, и широкоплечего капрала, стоящего над ним на коленях.

– Да что ты бубнишь, капрал? – сердито-весело спросил Позднеев.

Матюшин вскочил, вытянул руки по швам.

Анатолий склонился к Монбрюну, обрадованно сказал:

– Дышит! Это ты его кулачищем с ног сбил, а он голову о камень поранил. Взвали-ка его себе на спину и неси в сад комендантский. А я буду дорогу освещать. До смотри не упусти, бегать он горазд.

Когда Позднеев вошел в сад, к нему бросился Денисов, сказал взволнованно:

– Анатолий Михайлович! Крауфорд-то… помер…

– Что? – вскрикнул Позднеев.

Он приблизил фонарь к голове Крауфорда. Лицо англичанина было синевато-бледным, глаза закатились, губы раздвинулись – казалось, что он и сейчас улыбается своей последней, но уже не беспечной, а страшной улыбкой.

…Врачебным вскрытием было установлено, что Крауфорд давно уже страдал тяжелой болезнью сердца, с которой все равно прогнил бы весьма недолго. Напряжение в схватке в саду лишь ускорило ее.

В кармане англичанина были найдены сверток с сотней золотых империалов и заготовленная для подписи Лоскутовым расписка о том, что он получает от Крауфорда деньги на известную ему, Лоскутову, цель с обязательством выполнить в недельный срок секретное поручение.

При обыске, на квартире Монбрюна было обнаружено несколько фунтов порошка, который при соприкосновении с просмоленными канатами давал густой дым, а спустя некоторое время канаты самовозгорались.