Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

XXIX. Допрос

Двойственный, противоречивый был характер у Щербатова. Любил он посмеяться, пошутить, увлекался женщинами, мог показать себя, если был расчет, добрым и даже отменно великодушным, но всегда – объяснялся ли он в любви, пылал ли к кому-нибудь ненавистью – жестковатый, холодный взгляд его темно-голубых глаз не изменялся, а удлиненное, с правильными чертами лицо выражало равнодушие. И лишь тогда, когда беседовал он с высшими по чину, лицо его принимало приветливое выражение.

Щербатов небрежно поздоровался с сидевшими в зале заседаний за длинным столом полковником Сербиновым, двумя офицерами Каргопольского гренадерского полка – членами военного суда – и свысока кивнул согнувшемуся почтительно секретарю, военному аудитору. Слева от князя Щербатова, но немного сзади уселся Иловайский, а справа – Сербинов.

– Ввести арестованного Костина, – скучающе приказал Щербатов.

Ординарец щелкнул каблуками и исчез за дверью.

Конвойные с саблями наголо ввели Сергуньку. Круглое лицо его казалось простодушным, на губах застыла глуповатая улыбка.

– Подойди к столу, – приказал Щербатов.

Сергунька, сделал несколько шагов вперед, неуклюже, почему-то на цыпочках, и отвесил низкий, в пояс, поклон, нелепо прижав к груди растопыренные пальцы закованных в кандалы рук.

– Здравия желаю, ваша светлость… и ваше превосходительство господин войсковой атаман, – поклонился он в сторону Иловайскогв.

«Что за шут гороховый? – мелькнула мысль у Щербатова. – А может, помешался с перепугу?»

– Откуда я ведом тебе? – спросил он.

– Помилуйте, ваша светлость, – льстиво ответил Сергунька, – вид у вас важный, начальственный… звезда на груди… сели в главное кресло с высокой спинкой… да и мы о вас наслышаны.

Пэдумал Щербатов: «Да нет, этот парень не глуп».

– Так, стало быть, обо мне и в мятежном гнезде знают, в станице Есауловской, откуда ты в Черкасск прибыл?

– От вас, ваша светлость, видно, ничто не скроется.

– А с какою целью ты приехал сюда?

– Да прям-таки невтерпеж, до дурноты было видеть мне шатанья, своевольства, бесчинства мятежные. Еще и меня замешают в свои дела негодные, подумал, а ведь я, как ни на есть, подхорунжий, а это прапорщику в российской армии соответствует.

– Значит, лишь поэтому ты в Черкасск подался? А где остановился здесь?

– Только что приехал тогда, ваша светлость, нигде не успел остановиться; не слезая с коня, направился в постоялый двор, что в конце Криничной улицы, а там меня невесть почему обезоружили, в полон взяли, – обиженно пожаловался Сергунька.

– А ты с урядником Дерябиным знакомства не вел?

– Дерябин? Николи не слыхивал!

– А с хорунжим Денисовым и казаком Федором Карповым?

– Ну, их-то знаю – одностаничники, в одном полку служили… А только как возвратился я на Дон, подальше от них держался.

– А почему?

– Уж больно заносятся они: Денисов своей ученостью, а Федька – голосом, отменно песни поет! Федька у меня всех девок станичных отбил, к себе переманил, – расплылось в широкой улыбке лицо Сергуньки. – Даром что старше меня на десяток лет.

– А почему ты все смеешься?

– Таким уродился, таким и помру. Полагать надо, матушка смеялась, когда меня на свет производила…

«Прикидывается дурачком, – подумал Иловайский. – Знаю, близок он к Денисову. А впрочем, какое мое дело? Потом все разъяснится, и кары ему не миновать. А пока есть смысл и его сохранить заложником!.»

– Ты, видно, веселый парень…

– В уныние николи не впадаю, ваша светлость. Сыт крупицей, пьян водицей, саблей бреюсь, не огнем, так дымом греюсь.

– Хитры вы, казаки, разобраться в вас трудно.

– Трудно? Так уж повелось на свете белом: легко лишь с девками болтать, а во всем прочем без труда – никуда: не вытащишь и окунька из пруда.

– За словом ты в карман не лазишь.

– Слово – дело великое, иной раз пуще стрелы татарской разит.

– А скажи, какого ты мнения о волнениях мятежных на Дону?

– Смутьянам и своевольникам не потатчик я. Древние обычаи рушат, против достойных, степенных людей да против воли царской идут. «Дюжие» казаки от них обиды неслыханные претерпевают.

– А ты согласен переселиться на Кубань?

– Кто, я? Да хоть сегодня, ваша светлость. Мне что? Бобыль я, а вкусную рыбку да хлеба скибку и на Кубани найтить можно…

– Врет, как блины печет! – восхищенно прошептал себе под нос старичок аудитор.

– Разрешите мне задать вопрос, ваше сиятельство? – скрипучим голосом сказал Сербинов. И, получив согласие Щербатова, обратился к Сергуньке: – Нам известно, что ты – друг Денисова, одних мятежных мыслей с ним.

– А вот мне это – никак неизвестно, – возразил Костин. – Правда, когда-то дружбу водил с ним, но за последний год как ножом отрезал.

У Сергуньки и впрямь положение было довольно выгодное: за последний год Павел для видимости держал его в отдалении от себя, поручая ему тайно лишь важные дела, требующие большой смелости: поездку в Черкасск, в Таврию, на север Дона… В восстании в самой станице Костин по настоянию Павла участия не принимал, против станичных богатеев не выступал.

– Ты знаешь, какие кары угрожают мятежникам? – зло спросил Сербинов.

– Без строгости с нашим братом нельзя, – ответил рассудительно Костин и добавил звонко: – Да только учил при нас офицеров генерал Суворов: «В людях разбираться надобно. При строгости и милость надлежит иметь, строгость без милости – сущее тиранство. Только трусы жестокосердны».

Имя Суворова прозвучало смелым вызовом в чинном зале, точно свежий ветерок ворвался в него.

Старичок аудитор от испуга выронил гусиное перо.

Щербатов беспокойно двинулся в кресле, приказал:

– Костин, отойди-ка к двери! – И шепотом спросил у Сербинова: – Какие улики у вас имеются?

– Никаких нет, ваша светлость, – печально развел тот руками. – Допрашивал я «дюжих» казаков из его станицы – Корытина, Милютина, Красова, но ничего касательно Костина они не сообщили. Однако же подозрителен он, весьма подозрителен! Надо бы придержать его под арестом, пока не закончится поход на Есауловскую. Разрешите сделать очную ставку его с Денисовым, Дерябиным и Карповым.

– Согласен, – кивнул Щербатов и, подозвав ординарца, распорядился: – Снимите с Костина кандалы!

Не верилось ему, что этот веселый крепыш, с озорным взглядом серых выпуклых глаз, радостно размахивающий занемевшими от кандалов руками, замешан в чем-нибудь серьезном.

– Приведите других арестованных, – приказал Щербатов.

Раздался звон цепей. Ввели скованных по рукам и ногам Павла, Федора и Дерябина – невысокого казака, худого, широкоплечего, с курчавой, уже седоватой бородой.

Дрогнуло жалостью сердце Сергуньки при взгляде на них, и все же он обрадовался: как-никак живы!

– Хорунжий Денисов! – вызвал Щербатов.

И когда Денисов, громыхая цепями, подошел к столу, окинул его внимательным взглядом.

Об этом вожаке мятежников он уже слышал от Иловайского. Подумал: «Черт возьми, называть его на „ты“ неудобно, хотя он и злейший государственный преступник… Все же офицер, к тому же георгиевский кавалер. Хорошо грамотен, начитан… Быть может, вежливое обращение побудит его к откровенности?»

– Вы, хорунжий, обвиняетесь в весьма тяжких преступлениях, – сухо, бесстрастным тоном произнес Щербатов, – в нарушении воинского долга, в подстрекательстве к избиениям и грабительству, в бунтовщических деяниях, клонившихся к поднятию восстания в Черкасске. Однако же ваше чистосердечное признание может смягчить кару. Признаете ли вы себя виновным?

– Не признаю, – глухо, ко твердо ответил Павел. – За что казаков насильственно переселяют на Кубань? За то, что мы, донцы, поддерживая славу предков наших, доблестно сражались с турками? Почему прошение об отмене того переселения, направленное через Сухорукова, не было доложено государыне?

– Дерзостные слова говорите, хорунжий, – спокойно сказал Щербатов, но в глазах его мелькнул мстительный огонь. Он обратился к аудитору: – Ведите подробную запись допроса.

Аудитор испуганно покосился и еще быстрее забегал пером по бумаге.

А Павел продолжал горячо:

– Скажу и о том, что вы называете грабительством. Мы лишили имущества лишь тех, кои нажили его, держа в кабале голь казачью. И не себе забрали то имущество, а роздали старикам, старухам немощным, казакам увечным, вдовам с детишками. По старой заповеди донской творили: вдовой казачке хоть щепку подбрось. Грабитель – тот, кто в свою пользу обращает достояние чужое, к примеру те, – высоко взметнулся голос Павла, – кои присвояют себе плоды тяжкого подневольного труда крепостных. А все ж бывали были, что и баре волками выли.

Судьи сидели с перекошенными лицами. Трусоватый Сербинов, злобно ощерив зубы, потихоньку отодвинул свое кресло от стола: «А вдруг набросится или плюнет в лицо?» Побледневший аудитор, высунув от усердия кончик языка, быстро строчил пером.

Щербатов подумал с ненавистью: «Да ведь это же прямая пугачевщина!»

А голос Павла продолжал звучать страстно и гневно:

– Да, я приехал в Черкасск, чтоб поднять здесь восстание. А что же иное оставалось нам делать? Ждать, пока войска к нам придут и всех, кто о воле помышляет, покарают и изничтожат?..

– Ну, все понятно, – небрежно промолвил Щербатов. – Свидетелей вызывать не к чему, – сказал он Сербинову. – Он сам себе подписал смертный приговор. – И снова Денисову: – Скажите, хорунжий, еще одно: вон тот, Костин, одного с вами поля ягода, одних мыслей и деяний?

Павел обернулся. Жгущий точно пламенем взор его скрестился с печальным, потускневшим взором Сергуньки.

Резко повернувшись снова к Щербатову, Павел ответил пренебрежительно:

– Ну что ж, было время, дружили мы, потом начисто разошлись. Нет, не причастен он к нам! Ни рыба ни мясо… Скорей к богатеям льнет.

Павел сказал это так естественно, что Сергунька, ошарашенный, подумал: «Ах, Павлик, Павлик, в первый раз в жизни слышу, как лжу молвишь!»

– Пока все, хорунжий, – сказал Щербатов. – Ваше злонамеренное упрямство поведет к весьма пагубным для вас последствиям.

Павла отвели к двери, и Щербатов тихо обратился к атаману:

– Алексей Иванович, а не подсадить ли этого Костина в караулку к сим трем преступникам так недельки на две, не более? Ежели они его на тот свет отправят, жалеть, в сущности, не придется. А ежели они при нем языки развяжут и он нам о тех разговорах сообщит, может, польза будет.

– Вполне согласен с вами, ваша светлость, – поспешил ответить атаман.

– Урядник Дерябин! – вызвал Щербатов. – Подробно опрашивать тебя сейчас нет времени. Этим потом полковник займется, – кивнул он на Сербинова. – Ответь пока кратко: согласен ты с предерзостными словами хорунжего Денисова?

Дерябин вспомнил жену, детей, но, тряхнув головой, ответил решительно:

– Да что ж, все по правде он сказывал.

– Так-так, – протянул Щербатов холодно. – Ну, отойди… Карпов, твоя очередь!

Казалось, пол загудел под мощной поступью Федора. «Ну и великан! – подумал невольно князь. – какого бы королю прусскому продать в его знаменитую великанью роту. Знатно заплатил бы… Нет, просто-таки жаль такого богатыря жизни лишить».

– Ты грамотен, Карпов?

– Никак нет, не обучен, ваша светлость, – ответил Федор таким громовым голосом, что свеча на столе перед Щербатовым внезапно качнулась и упала, а седенький аудитор подпрыгнул в кресле.

– Так вот, Карпов, жаль мне тебя, сердечно жаль… Человек ты, видимо, простой, неученый… сбили тебя с толку лиходеи-смутьяны… Покайся чистосердечно во всем, пожалуй, и отпустим тебе великую вину твою. Что зря упорствовать? Тебе ведь жить еще да жить лет до ста, а то и поболе!

– Хотя б и до тысячи прожил, а вины за собой признать не могу. Правду истинную сказал вам Денисов, всю правду! – громом прогрохотал голос Федора, наполняя собой большую комнату.

Щербатов не выдержал, вскочил, бешено крикнул:

– Увести всех!

Конвойные захлопнули тяжелую, с железными полосами дверь. Загрохотал наружный засов, со скрежетом повернулся ключ в огромном замке.

Сергунька молча, со слезами на глазах обнял Павла, Федора, Дерябина. Потом окинул взором караулку. Она была тесновата. Толстенные каменные стены, два узких, похожих на бойницы, оконца с железной решеткой. Маленькая печка, около нее – куча дров. Вдоль стен – деревянные нары. Пол, выложенный плитами, застлан тонким слоем соломы. Табуреты у колченогого столика. На нем каравай хлеба, миска гречневой каши, от которой струйками тянется пар, другая миска – с кислым молоком, плошка, доверху наполненная солью, деревянные ложки и большой нож с деревянным лезвием.

– Да вы не так уж плохо живете! – изумился Сергунька. – В тюрьме куда как хуже…

Он подсел к Денисову, спросил:

– Ну, поведай, как вы в беду попали.

– Рассказывать-то нечего, – хмуро ответил Павел. – Приехали мы к Александру Петровичу, – кивнул он на Дерябина, – подождали часочек, пока возвернулся с хутора. Сидим, гутарим. В Черкасске из девяти десятков три уже разгромлены… Перехватывали наших казаки полка атаманского, где все на подбор «дюжие» по достатку. В хуторе Вершинине Александр Петрович склад оружия устроил – в Черкасске в последнее время обыски делали, запретили хранить ружья и пистоли. Александр Петрович сказал, что много шпыней бродит по городу, а я, к слову, поведал ему о встрече нашей намедни с кудлатым пьяницей. Он аж побледнел, говорит: «То Тихонов – один из главных сыскных псов у Сербинова…» Вдруг слышим: подъехали конные, окружили хату. «Сдавайтесь!» – кричат. Стали мы отстреливаться Через окна. Да что у нас было – по две пистоли у меня и у Феди. Держались до последней пули. Поколотили они нас и сюда доставили… Ну, а ты как попался? Почему не уехал в Есауловскую?

– А как же я мог вас оставить?! – возмутился Сергунька. – Ведь главное-то, за чем ехали сюда – выведать сроки наступления и число войск, – сталось неведомо. Одно только уныние привез бы я с собой.

– Правильно, правильно, Сергунька, – одобрил Федор. – С тобой мы здесь не соскучимся, а все ж жалковато, что и ты попал, как кур во щи… Ну, давайте подзакусим, други, а то живот подвело. – И он стал резать хлеб, ворча: – Ишь, даже нож деревянный, только крохами сорит.

Шесть дней в камеру носил обеды пожилой урядник атаманского полка Прозоров. Дерябин немного знал его: Прозоров – богатей, владелец большой мельницы в станице. Входя, он зло пробурчал:

– Жрите, смутьяны, бунтовщики богомерзкие! Уж совсем недолго осталось вам лопать-то! Сам буду проситься, чтоб дозволили мне казнить вас, треклятых! – И, окинув арестованных ненавидящим взглядом, уходил вразвалку, тяжелой походкой.

Но на седьмой день заключения – было это пятнадцатого февраля – обед и воду принес молодой безусый казачок… Ставя на стол солонку, он нечаянно опрокинул ее и начал поспешно собирать соль: рассыпать соль – примета плохая, к тому же кто бы ни были арестованные, все же они старше по возрасту, а молодежь казачья сызмальства приучалась относиться к старшим с почтением.

Дерябин ласково спросил:

– Сынок, а где же Прозоров-то?

Казачок смутился:

– Сегодня утром все в поход ушли… Осталась лишь наша сотня, из молодых, охраняем войскового атамана… – И быстро вышел, почуяв, что сболтнул лишнее.

Едва закрылась за ним дверь, Павел сказал решительно:

– Бежать надо, не то поздно будет. Когда войска возвернутся, тотчас же под суд отдадут нас и… – Он выразительно провел ладонью по шее.

– Конечно, бежать, – подхватил Сергунька. – Но как? Подкоп нельзя сделать, пол каменный, стены ничем не прошибешь, земля промерзла не менее чем на аршин, да и копать-то нечем. Одно остается: как только принесут нам обед, навалиться на тех, кто войдет, обезоружить и – во двор…

– Ну, а потом что? – горько усмехнулся Дерябин. – Ворота железные, на запоре. Забор высокий, утыкан гвоздями. На улице – стража Иловайского.

– А ежели через дом атамана прорваться? – предложил Федор.

– На крайний случай придется и на это пойти, – ответил Дерябин. – Но только ведомо мне, что не менее двух десятков казаков в нижнем этаже размещено, а ныне, может, и поболе. К тому же далеко ли уйдем в кандалах?

– Так что ж, по-твоему, делать-то? – спросил настойчиво Федя.

Дерябин задумался, поглаживая кудрявую, с серебристыми нитями бороду, потом сказал неторопливо:

– Переждем два-три денька, не более. Теплится во мне надежда: не все еще десятки наши разгромлены… Может, возгорится в городе восстание. Клятву дали десятники: как отдалятся от города войска, поднять возмущение… Мой свояк Пименов должен прибыть сюда из хутора Вершинина с отрядом.

XXX. Побег

Беспокойно спал эту ночь атаман на низкой персидской тахте в своем кабинете. Слабый мерцающий свет падал от лампады, зажженной перед иконой Алексея – человека божьего. На столике перед тахтой стояли канделябр с незажженной свечой и графин с настоем шиповника. Тут же лежали огниво, трут и связка ключей, с которой никогда не расставался атаман.

Завывал буран, и после полуночи прознобило Иловайского, хотя укутан он был в пуховое одеяло. Выругавшись тихонько, встал он с тахты, запахнул халат и повязал его толстым шнуром. Потом отпер дверь кабинета – привык запираться на ночь, – прошел в соседнюю комнату, разбудил ординарца Григория, приказал ему сходить за дровами и растопить печь.

И вдруг, заглушая буйный посвист и завывание вьюги, донесся с нижнего этажа звон стекол, грохот выстрелов, крики казаков, испуганные вопли челяди. Казалось, буран ворвался в дом и начал неистово бушевать здесь, круша все на своем пути.

«Вот оно, началось-таки! – мелькнуло в уме Иловайского. – Прохвост Щербатов, говорил ведь я ему! Так нет же, мой полк увел!»

Атаман стал быстро одеваться.

Послышался визг, в комнату вбежала в пеньюаре Анеля Феликсовна. Ее лицо исказил ужас.

– Иезус Мария! – лепетала она отрывисто. – Что это, что? Бунт? Проклятые хлопы восстали? Сейчас ворвутся сюда! Спаси, спаси меня!

Заломив в отчаянии руки, Анеля Феликсовна упала в обморок.

Вбежала Настя и помогла уложить ее на тахту. Взор Насти скользнул по связке ключей, забытых атаманом на столике. «Надо взять, незаметно взять!» – пронеслось в голове. И тут же сердце ее больно сжалось: как будто отгадав ее мысль, атаман рывком схватил ключи и сунул в карман широких синих шаровар.

С растерянным лицом вбежал в кабинет ординарец Гриша, держа охапку дров.

– Дурень! Брось дрова! Что там стряслось? – сердито крикнул атаман.

– Нападение, ваше превосходительство! – стуча зубами, ответил Гриша. – Их там видимо-невидимо! Кричали: «Бревно сыскать надобно, дверь выбить».

– Ничего, – сказал атаман, успокаивая самого себя. – Казаки услышат выстрелы, подоспеют из казарм. Ежели мятежники захватят нижний этаж, отсидимся, в крайности, здесь, в кабинете. – И он окинул взором толстые стены и тяжелую дверь.

Опять раздалось несколько выстрелов. Алексей Иванович выхватил из кармана связку и, отцепив ключи от сокровищницы и от письменного стола, швырнул Грише остальные.

– Беги вниз, возьми с собой казаков и проведи арестованных в соседнюю комнату. «Пригодятся как заложники, – подумал он, – а то, чего доброго, ворвутся мятежники во двор, освободят их». И строго добавил: – Пусть в цепях идут.

Потом, обернувшись к Насте, застывшей возле Анели Феликсовны, бешено крикнул:

– А ты что стоишь как истукан? Беги в спальню барыни, принеси флакон с нюхательной солью.

Настя опрометью бросилась из кабинета, но, вместо того чтобы бежать в спальню графини, зашла в освещенную лампадкой комнатку, где жила она с матерью, недавно умершей, перекрестилась на почерневший образок в углу, как бы испрашивая материнского благословения. Потом быстро вытащила из сундука мундир, шаровары, шапку, полушубок младшего брата, который находился в Таврии, надела их, распустила косу, схватила ножницы и отрезала волосы. Перевязала косу зеленой ленточкой, сунула в заранее подготовленный узелок с платьем и вышитым матерью полотенцем, в которое была завернута стальная пилка, обвела прощальным взглядом комнату и выбежала во двор, держа в руках зажженный фонарик.

Ее оглушил буран, ослепили тьма и круговерть метели. Проваливаясь в сугробы, спотыкаясь, Настя кинулась к караулке.

Несказанная радость охватила узников, когда они услышали выстрелы и смятенные крики во дворе.

– Ну, теперь, братцы, либо нас освободит Пименов, либо будут держать в доме как заложников. Надо приготовиться!.. Сергунька, когда откроют дверь, спрячься за ней. Если войдут атаманцы, захлопни дверь и – никого отсюда! Понятно? – спросил Павел.

Сергунька, засучивая рукава, пообещал:

– Никого не выпущу!

А Павел обратился к Феде:

– На тебя с твоей силушкой главная надежда наша.

– Да уж я не подведу! – усмехнулся Федор, сжимая огромные кулаки.

Возле караулки раздался гул голосов. Слышно было, как отпирали замок, отбрасывали тяжелый засов. Завизжав заржавленными петлями, открылась дверь, и на пороге показался атаманский ординарец.

– Живо выходи по одному! – грубо крикнул он.

– Никуда не выйдем. Знаем – зарубите нас во дворе, – решительно ответил за всех Павел.

– Да вы что, печки-лавочки, и тут бунтовать будете? – возмутился ординарец, всматриваясь в слабо освещенную караулку. – Пошли, ребята, силком возьмем. А если кто супротивничать будет… – Григорий в сопровождении двух казаков вошел в караулку. Вдруг дверь за ними с шумом захлопнулась. Удивленные атаманцы обернулись, а в это время заключенные набросились на них. Ударив кандалами по лицу ординарца, Федор сшиб его с ног, а другого схватил за кушак и, приподняв над собой, швырнул изо всей силы на пол. Сергунька, напав сзади, повалил атаманца, стоявшего у двери.

Три сабли, столько же пистолетов и кинжалов перешли к арестованным. Руки и ноги пленным перевязали их же поясами. Взяли ключи, оброненные в схватке ординарцем.

Дверь распахнулась, в караулку вбежал красивый кареглазый казачок.

– Настя! – вырвалось у Сергуньки.

Метнув на него радостный взгляд, Настя горячо сказала:

– Возьмите и меня с собой! – и протянула пилку.

Лицо Сергуньки просияло:

– Братцы, кандалы – долой!

– Скорей, скорей! – торопил Денисов, притопывая на месте от нетерпения.

Пока перепиливали кандалы, Настя объясняла ему:

– Середний ключ – от караулки, тот, что поменьше, – от конюшни, там кроме ваших коней стоят атаманские верховые; а самый большой ключ – от ворот. Возьмите мой фонарик…

Заперли караулку, отомкнули замок у ворот и, приоткрыв их, выглянули на улицу. За углом перестрелка еще продолжалась, но уже вяло.

В белой кипени метели, с саблей наголо, на вороной лошади ехал засыпанный снегом всадник. Признав не столько всадника, сколько коня, Дерябин окликнул его:

– Пименов, ты?

Всадник круто повернул, подъехал вплотную.

– Дерябин! – радостно отозвался он. – Ну, слава богу! А я уже хотел отзывать своих от атаманского дома. У меня всего десятка полтора казаков осталось… На тюрьму мы напали, чтобы арестованных освободить. Отбили нас – там в охране не менее трех десятков атаманцев. Лишь Водопьянова случайно выручили. Был я сейчас неподалеку, у сестры Туркина, сказала, застрелился он, когда пришли за ним. Ну, да об этом потом, сейчас мешкать нельзя: того и гляди атаманцы из казармы нагрянут, их там с полсотни. Садись ко мне на коня, а остальные, видно, пеши пойдут.

– Как пеши? В такой буран? Нет, вот что: заезжай-ка во двор, становись около входа в дом и, если кто сунется, стреляй. Мы тем временем лошадей из конюшни выведем.

Так и сделали. Отперев конюшню, при свете Настиного фонаря стали седлать коней.

Увидев своих хозяев, Ветер и Казбек радостно заржали.

Наполнились радостью сердца казаков, когда вскочили они на добрых коней.

– Ну, вот и ладно, – пробурчал неразговорчивый Дерябин, – и конны, и оружны, и жизнь свою пока что сохранили.

Насте отдали лучшего из скакунов Иловайского – каракового жеребца Веселого.

– Это тебе за пилочку твою, – сказал ей ласково Павел. – Без нее плохо пришлось бы нам…

Настя смущенно зарделась, опустила глаза.

Собрав всех своих казаков во двор, Пименов дал приказ выступать.

Вьюга стонала, точно оплакивая участь горстки смельчаков, покинувших свои семьи, идущих навстречу новым опасностям – возможно, гибели. Но пока мрак укрывал их, а снег торопливо заметал следы.

В дороге Пименов рассказал:

– Мы-то, вершининские, сдержали свое клятвенное обещание. Но вот многие из черкасцев пали духом: прознали, какая сила двинута на Есауловскую да стоит в крепости Димитрия Ростовского. И как собирать людей в этакий буран? Положим, он и помог нам: атаманцы растерялись, решили, что нас много. И выстрелов из-за вьюги не расслышала та полусотня атаманская, что в казарме осталась. А все ж, как-никак, провалилось наше восстание в Черкасске. Ныне одна надежда – на Есауловскую. Что-то там творится? Передохнем малость у нас на хуторе, а потом двинемся в ближнюю к Есауловской станицу, Верхне-Чирскую, разузнаем там, как дела обернулись.

На том и порешили.