Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

XXI. В землянках под Измаилом

В маленькой землянке было сыро и холодно. Позднеев глубоко задумался, завернувшись в плащ. На столе чадила сальная свеча.

Вошел Алексей и стал топить железную печурку, ворча хриплым, простуженным голосом:

– Ну и сторонка, будь она трижды неладна! Дров сухих и то не достанешь. А камыш разве даст тепло?.. Голод и холод. Солдатики еще на ногах держатся, почти все лихоманкой или животом страдают… А стоило только Суворову приехать, так все точно пьяными заделались, гомонят: «Где Суворов – там победа!» Да что он, пресвятой чудотворец, что ли? Разве ж такую грозную крепостищу можно малыми силами одолеть? Да и то еще в рассуждение взять: почти половина войска – казаки. У них и ружей почти нет, а ежели у кого и есть, так что те ружья, без штыков?

– Да не хнычь ты, Алеша, – усталым голосом отозвался Позднеев. – Сам знаешь, с какой радостью войска встретили появление Александра Васильевича. Сразу про лишения свои тяжкие забыли.

– Верно изволите говорить, – кивнул Алексей. – Да все же невдомек мне, почему они льнут, словно дети к отцу, к Суворову? Слов нет, генерал отменный, знаменитый, ни одной баталии, слыхал я, николи не проигрывал, в бою в самых опасных местах другим пример показывал. Но ведь имеются же у нас и другие храбрые да смекалистые генералы? За что ж его, особливо перед прочими, солдаты наши так уважают?

– За то, – ответил Позднеев, – что и он простых воинов российских уважает, заботится о них повседневно, воистину как отец родной. Знают хорошо его солдаты, и он отменно их знает. Не о себе помышляет он, не о личной славе, а о славе отечества.

– Ну, теперь и я понял. Спасибо вам, Анатолий Михайлович, – смущенно сказал Алексей. – Вы посидите пока один да в печку не забывайте подбрасывать, чтобы огонь не потух, пусть, хоть немного тепла даст, а я пойду, еще маленько камышу насобираю и покушать вам чего-нибудь раздобуду.

Вскоре после ухода Алеши кто-то постучал в дверь, землянки… и на пороге показалась фигура казачьего хорунжего в барашковой шапке с алым верхом и в бурке, наброшенной на плечи.

– Денисов! – обрадовался Анатолий, – Садитесь вот на этот чурбан, другой мебели в моем «дворце», как видите, нет.

Пока Денисов снимал бурку и усаживался, Позднеев окинул его быстрым взглядом: «Почти такой же, как и был, смугловатый даже теперь, зимой. Похудел лишь, да появились морщинки в уголках рта».

Денисов пригладил русый чуб, сказал негромко:

– Заприметил вас, Анатолий Михайлович, сегодня, когда вы по лагерю разъезжали, да без коня я был, пеший. Рванулся за вами, а вы шпоры дали и стрелой дальше. Вызнал у Селезнева, вестового, где вы находитесь – и к вам. Как живете-здравствуете? Как Ирина Петровна?

– У меня все благополучно, Павел Иванович, жаловаться не приходится. Ирина моя здравствует. Завидую несколько вам, ведь у вас уже сынишка есть.

Павел скупо улыбнулся:

– Не только сын, но и дочка родилась в начале войны; я и не видел ее. Сына Тихоном назвали, в честь дедушки. Пять лет ему уже. Тихон Карпович души в нем не чает, так и не отходит от него. А дочь Меланьей нарекли, в честь Меланьи Карповны. Полюбила она крепко нашу дочурку и теперь к нам, в станицу, насовсем переселилась.

– Что же не писали вы мне последние годы? – упрекнул Позднеев.

– И виноват и не виноват… Полк наш все время с места на место перебрасывали. Трудно было надеяться получить ответное от вас письмо. К тому же полагал я: возможно, и вы здесь где-нибудь воюете. А что Таня Ирине Петровне не писала, так очень не вините ее: с детишками, видно, захлопоталась..

– Ну как, много читаете по-прежнему?

– В первые годы после расставанья с вами прочитал немало, а на войне-то, сами ведаете… Вот только некоторые статьи Новикова и Радищева с собой в поход взял. Читаю и перечитываю их неустанно. Да не только сам, но кое-кому из дружков своих давал. Вольнодумцем в полку слыву, потому и обходят меня при награждениях. Лишь чин хорунжего получил. Наш полковник Сысоев недолюбливает меня, да и понятно… Сверх того, родня он Иловайскому, а тот крепкую обиду затаил на меня из-за Тани…

– Вы упомянули Радищева. А вам известно, что написал он «Путешествие из Петербурга в Москву»?

– Нет, не слыхал, – с сожалением ответил Павел.

– Я знаком с ним…

И Анатолий коротко рассказал о своей встрече с Радищевым и о содержании «Путешествия из Петербурга в Москву».

– Печальна судьба Радищева. В конце июня девяностого года он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Двадцать четвертого июля уголовным присутствием судебной палаты приговорен к смертной казни через отсечение головы. Потом дела его слушалось в Сенате и Государственном совете. Они подтвердили смертный приговор, и лишь четвертого сентября указом Государственному совету «всемилостивейше» повелено было ввиду празднования мира со Швецией смертную казнь Радищеву заменить ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, «на десятилетнее безысходное пребывание».

Павел слушал затаив дыхание.

– Вот это человек! Вот кто понял то, что как хлеб и вода надобно народу. Отмена рабства – сейчас наиглавное… И как прозорливо сказал он: «Примера не будет, чтобы царь упустил что-либо из своей власти». К тому воспомянул я об этом, что многие, ох, очень многие тщетные надежды возлагают на справедливого царя: вот, мол, воссядет на престол праведный царь, и тогда, дескать, простой люд будет дышать полной грудью. Несбыточны сии мечтания, как вы полагаете?

Позднеев ответил твердо:

– Да, несбыточные. Один тиран сменяет другого. Ежели Екатерина помрет, при Павле, все так мыслят, нисколько не лучше народу станет. Свобода завоевывается в бою… только кровью.

Румянец заиграл на смуглых щеках Денисова. Он вскочил и, крепко пожав руку Анатолию, сказал:

– И я так мыслю. – Потом добавил тихо, взволнованно: – Поведаю вам тайну великую… даже Сергуньке, другу своему, о том не сказывал. Будучи в крепости Димитрия Ростовского, куда трижды меня вызывали для допроса по делу Монбрюна и Лоскутова, свел я там знакомство через двоюродного дядю своего, урядника Правоторова, с Дементием Ивановым, братом Емельяна Пугачева. Ох и разумный же, крепкий он, как кремень! Правда, о многом недоговаривает – скуп на слова! Но верю, я; ежели опять вскипит волна возмущения, то и у нас на Дону найдутся вожаки.

Анатолий глубоко задумался, потом решительно сказал:

– Нет! Если вспыхнет новая крестьянская война, опять ее задушат. Напрасно будут пролиты реки крови. А если б даже, предположим, победило возмущение крестьянское, то кто же Россией править-то будет? Разве простой народ сможет власть удержать? Никогда. А значит, воцарится полное безвластие, развалится по клочкам все государство, опять «смутное время» на Руси настанет… Единственный путь – тайный союз людей просвещенных, блага народа желающих, таких, как Радищев, Новиков и им подобные. Опора их – лучшая часть офицерства российского, способная повести за собой войска.

– Никак не согласен я с вами, Анатолий Михайлович, – страстно сказал Павел. – Тайный союз, стало быть, заговор? Но в союз всегда могут втереться предатели и болтуны. Да и каковы цели того союза и сколь многих может привлечь он к себе? Насчет безвластия говорите вы. Да, оно весьма опасно. Но умен народ наш, поймет: без государства, без твердой власти нам не прогнить – иначе отовсюду, из всех стран, протянутся к нам лапы загребущие.

Наступило молчание. Позднеев, бросив в печку последнюю охапку хвороста, сказал задумчиво:

– Есть и еще один, третий, путь… тот, по которому пошли сейчас французы. Но нам по дорожке этой пока идти не приходится – нет у нас такого крепкого «третьего сословия», как во Франции.

– А что там происходит, Анатолий Михайлович? Расскажите! До нас долетают лишь скудные слухи, в коих разобраться трудно. И что за Бастилия, кою в прошлом году взяли возмутившиеся французы? Ведь вы же иностранные газеты выписывали, вам все, наверное, ведомо.

С жадным вниманием слушал Павел рассказ Позднеева о событиях во Франции. Потом сказал:

– Большие дела творятся там, чем-то кончится… Но у меня не идут из головы наши дела, российские. Хотя мнится, что все у нас ледяным холодом крепко сковано, все же, когда ни на есть, и у нас взойдет красное солнышко… Да, злая участь постигла Радищева! – И, кинув проницательный взгляд на Позднеева, спросил: – Нет ли у вас с собой того «Путешествия»? Надо ли уверять вас, что скорей все пытки выдержу и жизни лишусь, чем кому-либо поведаю, что от вас получил ту книгу?

Лицо Позднеева стало очень серьезным, он задумался. Наконец сказал:

– Хорошо, я дам вам ее, хотя не столько за себя, сколько за вас опасаюсь, как бы чтение не принесло вам гибели. Дайте мне слово, что, прочитав «Путешествие» и переписав для себя тайнописью наиболее примечательные места, вы тотчас же книгу сожжете.

– Даю вам нерушимое слово, – твердо сказал Павел.

Позднеев открыл кожаный чемодан, достал книгу, тщательно завернул ее в «Санкт-Петербургские ведомости» и передал Денисову.

– Вот вам. Весьма опасное это дело, но словно бы долг свой перед Александром Николаевичем выполняю: должны же знать люди славные мысли его, за исповедание коих он такие муки принял.

Суворов проехал вскачь сотню верст, отделяющих Бырладу от Измаила, почти без отдыха по вязкой, грязной дороге, верхом на невзрачной на вид, но очень выносливой донской лошади. Оставив далеко позади спутников – Позднеева и еще двух офицеров, кони которых притомились, – Суворов мчался вдвоем с вестовым Селезневым.

Опасно было ехать так – кругом бродили шайки турецких «башибузуков», но Суворов не считался с этим. Он спешил потому, что знал: пошли раздоры между командующими войсками под Измаилом – генерал-поручиками Самойловым и Павлом Потемкиным. Последний отдал приказ об отступлении своего отряда. Действительно, на полпути от Бырлады к Измаилу, уже близко к вечеру, встретил Суворов колонны войск Павла Потемкина.

Низко стлались по небу тучи. Угрюмые, голодные, оборванные, шагали солдаты под холодным дождем. Мерно грохотали барабаны. Никто не обратил внимания на остановившихся в поле у обочины дороги двух всадников. Во главе колонны шел пожилой поручик. На лице его застыло виновато-растерянное выражение, точно именно из-за его, поручика Пирогова, провинности не был взят Измаил – и вот приходится ныне постыдно отступать.

Суворов быстрым движением опустил воротник, приподнял треуголку и, размахивая ею, привстав с седла, крикнул звонко:

– Ко-лон-на, стой! Поручик Пирогов, ко мне!

Ошеломленный офицер вздрогнул от изумления, но когда он узнал Суворова, лицо его озарила счастливая улыбка. Он подошел к генерал-аншефу и, выхватив шпагу, отсалютовал ему.

Через десять лет, выйдя в отставку, рассказывал Пирогов своим внукам:

– Чеканя шаг, я подошел к знаменитому полководцу и лихо отсалютовал ему, а сам думал, несказанно обрадованный: «Где Суворов, там нет отступления».

Рассказывал это Пирогов искренне, будучи совершенно уверенным, что так оно и было на самом деле, а не то получилось тогда: и никаких мыслей в тот миг не было в голове поручика, безмерно удивленного неожиданным появлением Суворова; и чеканить шаг не мог он по той простой причине, что земля была мокрой и скользкой; и отсалютовал-то он весьма неловко, поскользнувшись в лужице на обочине.

Но в главном, основном он был все-таки прав: радость охватила сердце Пирогова и сердца всех солдат при одном лишь виде Суворова., Забыто было все: и тягостные лишения при долгой осаде Измаила, и этот надоедливый моросящий дождь, и пробирающая до самых костей сырость, и то, что не ели с самого утра, и сама тяжесть этого унизительного отступления. Стихийное «Ура, Суворов!» прокатилось грозным гулом по колонне.

Стая ворон, дремавших в рощице, поднялась с пронзительным карканьем, с трудом вздымая отяжелевшие от дождя крылья.

Пожалуй, не меньше ворон перепугался генерал-поручик Потемкин, хотя и родней приходился он светлейшему князю. Торопливо вылез он из своего удобного возка навстречу Суворову. Но, против ожидания, генерал-аншеф не наговорил ему никаких неприятностей за отступление, а только приказал:…

– Немедленно – слышите, сударь, немедленно! – поворотить колонну и тотчас же по возвращении в лагерь разжечь костры и накормить солдат!

– Будет исполнено, ваше сиятельство, – растерянно проговорил Потемкин.

Не дожидаясь перестройки колонны, на это потребовалось немало времени, Суворов опять помчался по дороге к Измаилу и ночью на взмыленном коне приехал в лагерь.

Весть о прибытии Суворова мгновенно облетела отряд генерал-поручика Самойлова. Солдаты, офицеры, донские казаки, строевики и обозные командиры, перемешавшись, не соблюдая никакой субординации, ринулись к землянке генерала Кутузова, где остановился Александр Васильевич, с ликующими криками:

– Суворов! Суворов!

Бледный, едва держась на ногах, Суворов вышел из землянки. Был он без плаща и шляпы, в стареньком синем мундире с широкими красными отворотами на рукавах. Забили торжественный марш барабаны, тонко, призывно запели рожки. Подняв руку, Суворов, крякнул что-то, но к толпе донеслись только первые слова:

– Чудо-богатыри российские!..

Голос потонул в мощном восторженном клике:

– Ура, Суворов! Ура, ура!..

Беспримерно кипучую деятельность проявил Суворов за девять дней пребывания своего в лагере, предшествовавших штурму Измаила. Военная история не знала примеров, чтобы такая крупная и крайне сложная боевая операция была тщательно продумана и подготовлена за столь краткий срок.

Ливнем сыпались и выполнялись с чудесной быстротой распоряжения, начинавшиеся, как всегда: «Суворов приказал…» Потянулись под Измаил обозы с продовольствием для солдат. Были использованы и казаки, которые ухитрялись привозить в лагерь в переметных сумах по два пуда муки и круп каждый.

В поле, в некотором отдалении от лагеря, был выкопан глубокий роз, а за ним насыпан высокий вал. Они представляли собой точное подобие измаильских. В присутствии Суворова непрестанно проводились учения: солдаты, подбежав ко рву, забрасывали его фашинами – связками хвороста или камыша, – приставляли длинные лестницы и взбирались по ним на вал.

По распоряжению, отданному Суворовым еще в Бырладе, прибыл из Галаца прославленный многими победами Фанагорийский гренадерский полк. После тяжелого марша полк вошел в лагерь под звуки флейт и грохот барабанов, с гордо развевающимся знаменем.

Тут же, в лагере, находился Суздальский пехотный полк, наиболее любимый Суворовым. После Семилетней войны Александр Васильевич сделал из этого заурядного армейского полка лучший во всей российской армии. Боевое одушевление охватило и все другие полки.

Седьмого декабря Суворов переслал коменданту Измаила – сераскиру Айдос-Магомету письмо главнокомандующего князя Потемкина о предложении сдать крепость, а турецким войскам и жителям Измаила переправиться за Дунай со всем своим имуществом. К этому письму Суворов приложил свое, очень короткое:

«Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление – воля; первый мой выстрел – уже неволя; штурм – смерть. Что – оставляю вам на размышление.

Александр Суворов».

Подражая, видимо, Суворову, Айдос-Магомет ответил тоже очень кратко:

«Скорей Дунай потечет назад и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил».

Вместе с тем, давая такой, казалось бы, решительный ответ, комендант просил предоставить ему десятидневный срок на обдумывание. Расчет у него был на то, что с середины декабря в районе Измаила начинаются густые туманы.

Суворов не согласился дать эту отсрочку. Вечером девятого декабря он созвал военный совет. На совете все высказались за штурм крепости. Начало штурма Суворов назначил на раннее утро одиннадцатого декабря.

Десятого декабря Суворов, верный своему правилу – каждый воин должен понимать свой маневр, объезжал войска.

Суворов говорил:

– Николи предстоящих трудностей и тягот не скрывал я от вас, воинов, страха не знающих, потому что ведомо мне: для солдата российского нет ничего непосильного во всем свете. Все он преодолеет, наигордого и наисильного врага в прах обратит.

Спешно заканчивалась подготовка к приступу. Заготовлены были сотни длинных лестниц, чтобы взобраться на вал, и тысячи фашин для засыпки рва. Штурмующие войска были разделены на девять колонн; из них бригадир Платов командовал пятой. В ней было пять тысяч казаков и два батальона Полоцкого полка. Правей Платова должна была идти колонна под командой донского бригадира Орлова – две тысячи казаков, левей – колонна Кутузова. Впереди каждой колонны было поставлено по полтораста солдат с ружьями. Подавляющее большинство казаков было вооружено лишь укороченными пиками-дротиками и саблями. Они должны были нести лестницы и фашины.

К вечеру десятого декабря, впервые за всю эту пасмурную, ненастную неделю, проглянуло солнце. Суворов вместе с Поздвеевым и Селезневым выехал на бугор, не далее чем за версту от Измаила, и стал рассматривать крепость в подзорную трубу. Эта твердыня, возвышающаяся на крутом, обрывистом берегу Дуная, была грозна и вместе с тем красива своеобразной величественно-угрюмой красотой. Высокие валы, башни и бастионы с развевающимися над ними зелеными знаменами, огромные, окованные железом Бендерские ворота, триста орудий, грозно глядящие из бойниц, – все это, казалось, говорило о неприступности Измаила. А за валами в лучах солнца виднелся красивый город, постепенно поднимающийся все выше и выше по взгорью, так что зачастую крыши одних зданий лепились к подножию других, – город с круглыми белоснежными мечетями, стройными минаретами, вздымавшимися ввысь, как стрелы, широкими площадями и узкими улицами. Город, где, очевидно, придется драться за каждый дом.

XXII. Штурм неприступной твердыни

К утру одиннадцатого декабря раскололи туман и взвились к небу, с промежутками через каждый час, три сигнальные ракеты: сначала белая, потом зеленая и, наконец, красная. Первая означала – войскам выстроиться, подготовиться, вторая – каждой колонне занять назначенное по диспозиции место на подступах к Измаилу и третья – идти на штурм.

Приступ начался в шесть часов утра. В предутренней тишине послышались слова команды, взметнулись русские знамена, дробно забили барабаны, завыли протяжно, призывно рожки. Густой пороховой дым застлал небо.

Павел Денисов вместе с Сергунькой был в четвертой колонне бригадира Орлова, двинувшейся на приступ вблизи Бендерских ворот. Под сильнейшим огнем казаки подбежали ко рву, стали забрасывать его фашинами и все же, когда спустились в него, оказались по пояс в ледяной воде. Перейдя ров, донцы, приставив лестницы, стали взбираться на вал. В этот момент турки, открыв Бендерские ворота, сделали яростную вылазку, стремясь отрезать штурмующих. С криками «алла, алла!» янычарский отряд бросился на казаков, сверкая саблями и ятаганами. Плохо вооруженные, донцы, непривычные к пешему бою, несли большие потери.

Тогда Суворов приказал Позднееву:

– Скачи к конному резерву: пусть Луковкин и Вестфалеи немедленно идут в контратаку, а с ними вместе Воронежский гусарский полк и два эскадрона Северского карабинерского.

Когда Позднеев подскакал к полку Луковкина, он увидел седоусого полковника, мягкой, крадущейся походкой прохаживающегося перед конным строем донцов. Было что-то волчье во всех движениях, повадках и во взоре этого семидесятилетнего, израненного во многих боях, но еще бодрого командира. Услышав приказ Суворова, Луковкин гибким, молодым движением вскочил на коня и, выхватив саблю из ножен, скомандовал звучным, далеко слышным голосом:

– Пики к бедру! Наметом марш!

Колыхнулись копья. Сотни одна за другой бросились в атаку. Казачьей лавой, развернутым строем, подобным полумесяцу, понеслись донцы на янычар, стремясь отрезать их от городских ворот. Когда казаки ворвались в строй врагов, уже нельзя было пользоваться страшным для турок оружием – пиками, пришлось, взяться за сабли. Лязг клинков, ржание коней, треск выстрелов, оглушительное гиканье, крики «ура», неистовые вопли «алла!» – все слилось в потрясающий шум боя.

Яростная атака конницы оказалась вполне успешной. С тяжелым визгом ржавых петель, будто ворча и негодуя, захлопнулись Бендерские ворота, пропустив лишь небольшую часть уцелевших турок.

Денисов, одним из первых очутившись на валу крепости, выдержал жестокую схватку. На него напали два турка, в белоснежных чалмах, горбоносые, со свисающими книзу черными усами, в красных куртках и в синих шароварах. На вершине вала Павел поскользнулся и чуть не упал. Это спасло его: со свистом сбив шапку, пронесся над его головой, кривой турецкий клинок. Турок хотел было опять замахнуться, но его зарубил подоспевший Сергунька. Другой янычар сильным ударом ятагана выбил саблю из руки Денисова, но тот выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил ему в грудь.

С обеих сторон неумолчно грохотали орудия, хлеща ливнем свинца и отбрасывая при выстрелах багровое пламя. Тучи порохового дыма сгустились над крепостью. Турки лили со стен кипящую смолу, сбрасывали заранее приготовленные огромные камни, опрокидывали приставленные к валу лестницы, стреляли картечью из орудий, били в упор из ружей и пистолетов. Но ничто не могло остановить безудержного натиска русских войск. На смену обожженным, убитым, искалеченным подымались по лестницам все новые и новые солдаты, казаки, офицеры.

Часам к восьми утра валы крепости были заняты русскими войсками почти на всем протяжении.

Как ни был безмерно труден штурм валов Измаила, но еще трудней была дальнейшая битва. На улицах города атакующие колонны расстроились, потеряв до трети всего состава. Большинство офицеров было убито или ранено. Турки, собравшись на узких, сильно укрепленных улицах, успешно вели круговую оборону, тем более что численный перевес – еще больший, чем в начале штурма – был на их стороне.

Каждую улицу приходилось брать с бою. Каменные дома, гостиницы-ханы представляли собой крепости, зачастую защищенные пушками. Чтобы сломить сопротивление врага, русским войскам нередко приходилось прибегать к артиллерийскому огню.

Упорно бились казаки на улицах Измаила, продвигаясь шаг за шагом к центру города. Многих скосили злые турецкие пули, кривые сабли, ятаганы, и навеки закрыли они свои глаза, с тоской прощаясь с милым сердцу тихим Доном.

Вдруг послышался топот и пронзительное ржанье. Казаки недоуменно переглянулись: «Конная вылазка? На таких узких, кривых улицах?»

И вот на уличку, где дом за домом очищали казаки от турецких солдат, ворвался снежно-белый арабский жеребец под седлом, изукрашенным золотом. На мгновенье он замедлил бег, чутко повел ушами, изогнул по-лебединому гибкую шею, заржал повелительно. И тотчас же на его зов в уличку хлынуло несколько десятков лошадей – белых, вороных, рыжих…

Только потом, по окончании штурма, узнали казаки, что Айдос-паша спешил свою конницу и приказал выпустить на волю всех лошадей – все равно использовать их для контратаки на улицах Измаила было невозможно. А кроме того паша надеялся, что кони передавят многих «гяуров» или отвлекут их внимание своим дорогим убранством.

И действительно, сердца казаков, разгорелись: как упустить такой случай?

Блеснули глаза и у Павла Денисова. Быстро отвязал он от пояса аркан и метнул петлю на белую шею. Жеребец негодующе потряс головой, гневно заржал, но не успел и опомниться, как на него вскочил Павел.

Еще с десяток казаков сумели заарканить добрых коней. Сергуньке тоже повезло: он важно восседал на высоком арабском скакуне.

Ожесточенное настроение казаков сменялось благодушием. И когда из двери одного из домов кошкой метнулся на Сергуньку, размахивая ятаганом, подросток с горящими глазами, Сергунька, не переставая ухмыляться, ловким ударом сабли выбил у него из рук кинжал и сказал строго:

– Подбери и передай мне… И ножны тоже…

Мальчуган послушно выполнил приказ, а казаки, проезжая мимо, подшучивали над его растерянным видом.

По приказу Суворова Позднеев принял командование батальоном Фанагорийского гренадерского полка, где все офицеры еще при штурме валов крепости были убиты или тяжело ранены. Ощетинясь штыками, отражая жестокие контратаки турок, батальон вышел на центральную площадь Измаила. Впереди было круглое белое здание мечети, рядом – минарет, сбоку – большая каменная гостиница-хана, с бойницами в воротах, окованных широкими железными полосами. Туча голубей, напуганная выстрелами и дымом пожаров, парила в небе. По обочинам площади высилось несколько старых чинар.

Укрывшись за стволом одной из них, Позднеев внимательно оглядел мечеть и другие здания на площади. Подумалось: «Ну, тут, должно быть, предстоит нам бой жаркий!» В этот миг раздалось несколько ружейных выстрелов из мечети, а из бойницы в воротах гостиницы полыхнуло рыжее пламя.

Позднеев почувствовал сильный толчок в плечо и жгучую боль в правой ступне, по которой прокатилось, не разорвавшись, раскаленное ядро. Анатолий упал на кучу листьев под чинарой. К нему подбежал старший сержант батальона старик Некрасов.

– Что с вами, господин премьер-майор? Куда ранило?

Расстегнув мундир, Некрасов искусно сделал перевязку и только тогда заметил, что носок сапога Позднеева сплющен и из него стекает струйка крови.

– Э, да и ногу задело? Это ж ядром!..

Некрасов стащил сапог и, не обращая внимания на трещавшие из мечети выстрелы, заботливо перевязал ногу.

Усилием воли Позднеев прогнал смертельную истому и, задыхаясь, собрав последние силы, сказал:

– Мой приказ: приступом не брать… во избежание ненужных потерь… Вызови нашу батарею… – И, уже теряя сознание, добавил шепотом: – Командование батальоном передаю тебе…

…Очнулся Позднеев, услышав, как ветерок, низко стелясь над землей, взъерошил кучу листьев под чинарой. Попробовал приподняться на локоть, но острая боль пронизала плечо. И тотчас же до него донесся жаркий шепот Алексея, стоявшего на коленях с перевязанной головой.

– Да что же это вы, батюшка Анатолий Михайлович? Эх, не уберег я вас! Стоило только на перевязку отлучиться, вы этак начудесили… Как ответ будем держать перед Ириной-то Петровной?

«Ирина!..» – Анатолий слабо улыбнулся и промолвил тихо:

– Ничего, Алешенька, еще проживем лет до ста… А как там с артиллерией?

– Только что подвезли батарею.

И точно, едва только сказал это Алексей, как загрохотали мощным басом две пушки, раскалывая ядрами стены мечети и гостиницы. После десятка выстрелов фанагорийцы в высоких остроконечных киверах кинулись на приступ и, преодолев последнее сопротивление турок, выбили их из мечети и гостиницы.

Площадь наполнилась охрипшими голосами солдат. Безмерно уставшие, с потемневшими от порохового дыма лицами, они перекликались друг с другом чрезмерно громко, забывая о том, что нет уже ни оглушающей канонады, ни перестрелки.

Позднеева отнесли на носилках в походный госпиталь. Раны осмотрел штаб-лекарь Лемперт. Ломаным языком он сказал:

– Ну, не так страшен тшорт, как его малютки. Плетшевой ранений – это нитшево: сквозной, кость не задет, потеря крови мала, кто-то искусно, lege artis, перевязку вам сделаль. Хуже дело – правой нога. Размозжены передни сустав трех пальцев. Надобно ампутировать, иначе неизбежна гангрена. Чик-чик – и готово. На военни служба не гож на всю жизвь. Танцирен тоже нельзя. А ходить, гулять с палочка – пожальста…

Стойко, не проронив стона, выдержал Позднеев операцию. Лишь бисеринки холодного пота на лбу да прокушенная до крови нижняя губа говорили о том, что перенес он…

И показалось ему, что острая боль приутихла, когда услышал он через отворенные форточки, как по всему Измаилу загрохотали отбой барабаны, победно, радостно запели трубы, раздались торжественные звуки оркестра.

 
Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый росс! —
 

пели трубы, возвещая конец битвы за Измаил.

На другой день прибыл в госпиталь Суворов. Лицо его было бледным, измученным. Он как-то сразу постарел. Устало опустившись на табурет возле койки Позднеева, сказал скорбно:

– Велики наши потери… Ты знаешь, как дорог мне каждый наш воин… А что делать было? Отступить – позор вечный для оружия нашего, длить еще осаду – ведомо тебе, что за время осадного сидения армия потеряла больше людей от болезней, чем при сем штурме. Нет, чиста моя совесть. А все ж тяжко болит кое сердце, – закончил он еле слышно.

Потом по-отцовски ласково провел худощавой рукой по волосам Анатолия и сказал:

– Ты не горюй: пользу отечеству сможешь приносить и на службе гражданской. Я постараюсь помочь тебе в устройстве, не век же вековать тебе в деревне. А Ирине Петровне я ныне пошлю эстафету, чтобы выехала в Бендеры и сама отвезла тебя домой.

В тот же день принимал Суворов парад войск. Командовал парадом генерал-майор Кутузов. Когда он, подойдя к Суворову, салютовал ему шпагой, генерал-аншеф пожал ему крепко руку и сказал тепло:

– Нам с тобой, сердечный друг, можно обойтись и без парадностей: Суворов знает Кутузова, как самого себя. А Кутузов столь же отменно знает Суворова.

Под звуки флейт, звон литавр, грохот барабанов проходили один за другим славные полки со своими простреленными, закопченными пороховом дыму боевыми знаменами. От каждого полка отделялся офицер, бросавший к ногам Суворова зеленые турецкие знамена.

– Помилуй бог, как много! – улыбнулся Александр Васильевич и добавил, обращаясь к Кутузову: – По сим знаменам неприятельским куда приятней ступать, чем по коврам придворным.

Несколько командиров просили Суворова принять как часть военной добычи шкатулку с бриллиантами, взятую из дворца Айдос-паши, и чудесного арабского коня с богатым убором, выведенного из конюшни паши. Но Суворов наотрез отказался.

– В казну, в казну! – сердито буркнул он.

– Да вы, ваше сиятельство, хоть коня-то примите, – вмешался генерал-поручик Потемкин. – Взгляните, какой красавец, какие богатые стремена, седло, уздечка! Не век же вам ездить на донской-то лошадке, – окинул он пренебрежительным взором неказистого коня Суворова.

– Как же покину я своего доброго коня? Ведь он-то и привез меня в Измаил.

Стоявшие вокруг Суворова заулыбались.

Потемкин продолжал упорно настаивать:

– Но ведь слава ваша ныне столь велика, ваше сиятельство, что везти ее на себе этому невзрачному коньку не под силу будет.

– Пустое изволите говорить, сударь. Не терплю хитросплетений лести, – отрезал Суворов. – Ну, а зачем мне этот арабский скакун с его знатной родословной? Не конь красит генерала, а генерал коня, – бросил Суворов насмешливый взор на изнеженное, напудренное лицо Потемкина и, не сдержавшись, кольнул будто острием шпаги: – А этак, сударь, следуя рассуждениям вашим, можно и до того дойти, как и сделал в оное время римский кесарь Калигула: приказал ввести в сенат своего любимого жеребца и заставил сенаторов воздавать тому жеребцу почести, лишь кесарю приличествующие.