Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

XI. В Черкасске-городе

К вечеру началась метель. Буйный ветер обжигал короткими, словно взмах кнута, ударами, – он то налетал сзади и дул с такой силой, что ноги сами собой начинали бежать, то бросал в лицо горстями снежную пыль.

Несмотря на теплые варежки, руки Меланьи Карповны закоченели, и она с трудом постучала в окно деревянного флигелька в глубине двора. Таня бросилась к двери, отодвинула засов, впустила тетку.

– Ну и завируха на улице! – сказала Меланья Карповна, устало.

Таня помогла тетке развязать и снять большой пуховый платок, кунью шубу, поспешила налить кипятку из шумящего на столе медного самовара. Потом добавила из чайника настоенного чаю, поставила перед теткой чашку саксонского фарфора и придвинула банку с вареньем, блюдечко. Смотрела на Меланью Карповну пристально тоскливым взглядом черных глаз, которые казались особенно большими на похудевшем, бледном лице.

– Все не так получается, как надо, – тяжко вздохнула Меланья Карповна, выпив блюдечко чаю. – Даже вот эта новинка заморская – чай китайский, подарок Алексея Ивановича, и тот не на радость. Что делать, и ума не приложу! Ты знаешь, куда ходила я по этакой-то погодушке? Сама побывала на почтовом дворе, никому из челяди атаманской не доверила, послала письмо твоему отцу, чтобы приехал он без промедления…

Глядя в печальные глаза Тани, Меланья Карповна поспешила добавить:

– Да ты-то, девонька, не виноватая. Все он, атаманушка, блажит, словно ты его любовным зельем опоила. Он и сегодня призвал меня к себе и вновь стал уговоры делать, чтобы ты за него, замуж шла, обещал богато одарить меня. А я ему напрямик отрезала, что николи у нас на Дону – сами, мол, знаете – не было такого свычая-обычая, чтоб родня торговала девками, ровно скотом бессловесным. Пусть, мол, отец ее родный свое слово крепкое скажет и, ежели захочет, сам тебя уговаривает, а мое дело сторона. Рассерчал атаман, аж кровь бросилась в лицо, но промолвил тихо: «Неужто ж Таня так сильно любит того казачонка? Ведь все прихоти ее буду сполнять, в столицу повезу – пусть все любуются на красу донскую…».

Слезы градом покатились из глаз Тани.

Тетка обняла ее, стала утешать:

– Ну что ты, Танюшенька?.. Ведь я тебя никак не неволю. Навряд и братец станет принуждать.

– Спасибо за ласку вашу, тетя. Вы-то здесь ни при чем. Во всем он, ненавистный, виноват. Привык, сами говорили, ни в чем отказа себе не встречать. Пусть даже и впрямь хочет, чтоб женой его была, – не пойду на это, не польщусь на его власть и богачество, на посулы его хитрые. Нелюб он мне! Ни за кого не выйду, кроме как за Павлика. Чую, не иначе, как он, атаман, подстроил так, что Павлик томится, словно в тюрьме, на Кубани… – А без него у меня здесь жизни нет, сердце на части рвется.

Кто-то постучал в дверь негромко, но властно, настойчиво. Таня и тетка вздрогнули, испуганно вскочили.

– Уж не сам ли атаман, Алексей Иванович, заявился?.. А может, братец приехал из станицы?

Стук снова повторился, еще более настойчиво. Меланья Карловна накинула на плечи пуховый платок, вышла в сени, спросила тревожно:

– Кто там?

В ответ послышался охрипший от стужи, но веселый голос:

– Это я, крестная, Сергунька Костин. Скорей отчиняйте, а то дверь взломаю – так замерз!

Меланья Карповна отбросила засов. В сени вошли двое в меховых полушубках, занесенных снегом. Лица их были укутаны в башлыки из верблюжьей шерсти.

– А это еще кто? – спросила растерянно Меланья Карповна.

– Да это один приблудный казачок, наш одностаничник, – смеялся Сергунька. – В потемках все одно не разглядите. Ведите нас в горницу.

Меланья Карповна, а за нею оба казака вошли в комнату, где горела толстая восковая свеча.

У Тани задрожали губы, подкосились ноги. Сорвавшись с места, она метнулась стрелой к статному казаку.

– Павлик! – крикнула она.

Все было в этом исступленном крике – и горечь пережитой разлуки, и боль недавних огорчений, и страх за него, а больше всего любовь к ненаглядному, долгожданному, без кого и жизнь не в жизнь, с кем и помереть не страшно. Счастливые слезы брызнули из глаз Тани. Закинув руки за плечи Павлика, она целовала его, не чувствуя холода оледенелого лица, забыв о стоящих тут же тетке и Сергуньке.

Тетка положила руку на ее плечо.

– Довольно, довольно, Татьяна, – сказала она строго. – Пусть полушубки скинут, соколики боевые, а тогда сядем рядком да обо всем потолкуем ладком.

Павлик и Таня не могли оторвать глаз друг от друга. Он показался Тане каким-то иным, чем прежде: возмужал, окреп, и даже плечи его как будто стали шире. И усы отрастил длинные, золотистые… И так шел к нему чекмень синий офицерский! А Павел, глядя на Таню, думал: «Похудела… И стала, пожалуй, еще краше, чем прежде. Как блестят ее глаза!.. Точно черный огонь!»

Меланья Карповна покрыла стол чистой скатертью, поставила графинчик наливки вишневой, янтарный балык, нарезанный ломтиками, тарань жирную да бычий язык – лизень по-казачьи, – хлеб ржаной, недавно испеченный, с приятным, каким-то домашним запахом.

Таня положила голову на плечо Павлику и спросила:

– Надолго ли приехал?

Меланья. Карповна остановилась у стола и тоже с нетерпением ждала ответа.

Словно облако набежало на лицо Павла.

– Нет, люба моя… Завтра на рассвете едем обратно! Спешную эстафету генералу Суворову от полковника Бухвостова доставили. – И, увидев, как затуманилась Таня, поспешил добавить: – Но Суворов сказал: «Пятнадцатого марта ваш казачий полк имеет направиться на Дон, а его сменит другой». Стало быть, недолго, совсем недолго – всего два месяца – будет длиться наша разлука.

– Пейте, дорогие гости, кушайте! – радушно приглашала Меланья Карповна. – И я с вами на радостях выпью рюмочку.

Казаки с утра ничего не ели, но у Павла пропала охота, как только он увидел Таню. А Сергунька ел и пил за двоих, поясняя Меланье Карповне:

– Надо, крестная, заботиться о друге-односуме. Он совсем, видать, очумел от любви, вот и приходится мне наверстывать и за него тоже. Я не гордый, где щи – там и ложка, где мед – там и плошка.

Меланья Карповна спросила обеспокоенно Павла:

– А у атамана ты с докладом был?

Павел пожал плечами:

– Зачем? Эстафета Суворову – не атаману.

– Ну, вот и хорошо. А кони ваши где?

– На постоялом дворе оставили.

– Придется так сделать: раз уж вам положено на рассвете уезжать, так я вас еще затемно выпущу, чтоб о вашем приезде атаман не прознал.

– А почему вы так боитесь атамана? – нахмурил брови Павел.

Помолчав немного, Меланья Карповна ответила:

– Не хотелось мне огорчать тебя, соколик мой, да, видно, надобно все поведать, того не минуешь.

Сердце Павла похолодело, когда услышал он, что атаман хочет жениться на Тане.

– Я чуял это уже давно, – промолвил он глухо. – Но ведь не на Туретчине живем – на вольном Дону! Хоть и загребущие руки у атамана, да по ним можно больно ударить: много есть недовольных им на Дону и в полках казачьих…

Сергунька подхватил:

– К тому же офицера, да еще георгиевского кавалера, не так легко обидеть: коль атаман учинит недоброе, будет ему домок из шести досок, а не дворец атаманский. Мы, казаки, привыкли быть хотя при войсковой булаве, но зато при своей голове.

– Ну, как вам жилось на Кубани той, в краю опасном? – спросила Меланья Карповна.

– Да как вам сказать, крестная? – ответил Сергунька. – Там сейчас тихо. Вот только в двух улусах, недалеко от укрепления, побывал какой-то имам, вроде как поп ихний, и, гутарят, опять там шатание пошло. О том, видно, и в эстафете написано, что доставили мы Суворову. Хотя иной раз мурашки по спине бегали – ведь на смерть, как на солнце, прямо не взглянешь, – а все же на ногах от страха не качались, от пуль и стрел не укрывались, завсегда им навстречу шли. Потому оба и заполучили георгиевские крестики.

Еще около часа провели в беседе, а потом Меланья Карповна сказала:

– Ну, пора спать. Постелю вам здесь, на ковре.

– Казак оттого и гладок, что поел, да и на бок, – шутил Сергунька, укладываясь спать.

…Всю эту ночь Таня не сомкнула глаз: думала и о той счастливой доле, какая ожидает ее, когда она выйдет за Павла замуж, и о том, что вдруг снова начнется война с ногаями или с турками и тогда не скоро встретятся они с Павликом, да и встретятся ли? И о том, что атаман так легко не расстанется со своим умыслом и мстить будет; и о том, что скажет отец, когда узнает все… А вдруг начнет уговаривать ее согласиться? У отца такой крутой нрав!.. «Ничего, тетя в обиду не даст. Да и папаня любит меня крепко. К тому же слово он дал Колобову, а николи еще того не бывало, чтобы он слову своему изменил».

В спальной монотонно тикали часы, их подарила Меланье Карповне атаманша перед своей смертью. И подумала Таня: «Если б и не любила я Павлика, все равно не согласилась бы идти за Иловайского. Ведь не прошло и полугода со смерти Елизаветы Михайловны! А потом, говорила тетка, у него в полюбовницах горничная Дуняша. Правильно люди говорят: „Седина – в бороду, а бес – в ребро…“»

Таня дождалась, пока стрелка на часах остановилась на цифре пять, тихонько оделась и разбудила тетку; та набросила на плечи платок – перед утром холодно стало во флигельке – и пошла будить гостей. Оказалось, что Павел уже проснулся, а вот Сергуньку пришлось расталкивать долго. Он очнулся только тогда, когда Меланья Карповна дернула его за чуб и крикнула:

– Вставай, крестник! Завтрак уже на столе… и водочка тож!

Настала пора расставаться Тане с Павлом.

– Любый ты мой, ненаглядный, солнышко ты мое! – припала Таня к его груди.

– Не плачь, Таня, радость моя желанная, ведь вскоре возвернемся.

Меланья Карповна проводила их до калитки и опять заперла ее на железный засов.

…Спустя неделю приехал Тихон Карпович. Когда сестра рассказала ему обо всем, он долго мрачно молчал, поглаживая в раздумье длинную бороду. Потом искоса взглянул на побледневшую дочь, молвил:

– Правду говоря, ежели бы знал я, что так дело обернется, ни за что не дал бы своего слова Колобову. Ну, а ныне менять свое слово мне непристойно. Собирайся, поедем к себе в станицу. Дом, правда, не совсем еще отстроен, будем жить пока на хуторе.

Суровый и злой расхаживал Алексей Иванович по своему кабинету, раздумывая: «Будь трижды проклят тот день, когда согласился я стать войсковым атаманом! Что дало мне это? Власть? Да, я честолюбив, это так. Но власть, и даже большую, я мог иметь и в Питере. А что здесь? Ну, атаман я. Но казаки в малом доверии у государыни, да и неизвестно, что далее на Дону станется. Волнения вспыхивают то среди пришлых крестьян, то среди самих казаков. От них может пламя буйственное возгореться».

Алексей Иванович с досадой плюнул в медную песочницу, подошел к часам – был уже полдень – и вспомнил, что сегодня приедет к нему Суворов. «Вот и тут куда как мне не повезло! Вместе с Суворовым воевал, дружбу держали, а он вновь в опалу попал: командовал корпусом, а ныне отъезжает Владимирскую дивизию принимать. Ну и упрямец же он! К примеру, просил его оставить полк Хорошилова до осени в Ейском укреплении, чтоб и этот казачишка Денисов еще там застрял, – так нет, наотрез отказал, говорит: „Я своих прежде данных приказов николи не отменяю…“»

И все же, хотя и не очень охотно, пришел Иловайский к выводу: «По правде, нет равных Суворову по уму, таланту воинскому и по прямоте характера. В его голове всегда золотые мысли».

Доложили, что прибыл Суворов. Атаман поспешил ему навстречу, обнял, приветствовал радушно:

– Александр Васильевич, рад видеть тебя…

– Счел своим долгом навестить перед отъездом, – ответил Су воров.

Затянутый в мундир, Суворов шел легкой, быстрой, слегка подпрыгивающей походкой, так что Иловайский едва поспевал за ним. «Ну что это за генерал? – думал он. – Генералу надлежит быть высоким, полным, сановитым, медлительным в движениях. И неудивительно, что у себя в Кобринском имении любит он с мальчишками в айданы да в городки играть, да петь на клиросе церковном».

Как человек светский, Алексей Иванович решил не высказывать никаких соболезнований Суворову по поводу его нового назначения с понижением по службе. Но Суворов сам сказал:

– Итак, Алексей Иванович, задвигают меня в дивизионные генералы.

– Не беда, Александр Васильевич! Едва ли удастся избежать войны с Турцией, а тогда ваша звезда, – показал Иловайский на звезду на мундире Суворова, – вновь вспыхнет!

– Отменно учтив и находчив ты, Алексей Иванович, – умная, проницательная улыбка осветила лицо Суворова. – Недельки через полторы уже объезжаю, – рассеянно добавил он. Кинув взгляд кругом, промолвил: – Как я ни убеждал тебя, а книжного шкафа ты так и не завел. А ведь книги – добрые друзья и советчики наши.

Иловайский смутился:

– Да все некогда было, Александр Васильевич! Книг-то у меня, признаться, не так много, но все же будет чем заполнить шкаф. Завтра же прикажу изготовить.

Рассматривая лежавшую на столе атамана войсковую печать с изображением оленя, пронзенного стрелой, Суворов сказал:

– Вот и в меня враг посылает стрелы. – А потом добавил в раздумье: – Не слишком ли скорбным является сие для печати воинской? А впрочем, в изображении том и подписи под ним – «Елень пронзен стрелой», – мнится мне, есть смысл глубокий. Гордый, неустрашимый олень знаменует собой не только казаков, но и всех воинов российских: даже если их ядовитыми стрелами пронзят, все же будут стоять они твердо, насмерть, защищая отечество.

Суворов поставил печать на прежнее место. Помолчав, добавил тихо, убежденно, с такой искренностью, что понял Иловайский – слова те шли из самой глубины сердца Суворова:

– Воинство российское – гордость народная. Я воин, солдат – и горжусь сим званием. Мои успехи имели целью благоденствие России. Самолюбие не управляло мною, и я забывал себя, когда дело шло о пользе государственной… Вот и на днях, узнав о новом назначении своем, сначала, признаться, огорчился, но, пораздумав, решил: ведь и командуя Владимирской дивизией смогу найти достойное приложение своим силам и способностям. Лишь бы не лишили меня возможности готовить войска так, как предусмотрено моим «Суздальским учреждением», а не по правилам бессмысленной пруссаческой муштры.

В размеренном, приглушенном голосе Суворова была такая сила и уверенность в своей правоте, что даже черствоватый, себялюбивый Иловайский был сильно взволнован и подумал: «Нет, он не упрямец, и не из тех, кто влюблен в свою славу! Чудаковат, правда, но цели у него благородные».

Суворов, желая, видимо, перевести разговор на другую тему, спросил атамана:

– Ну как дела твои? Нелегко это – управлять войском, знаю. Ведь кроме предписаний Военной коллегии должен ты неукоснительно выполнять завет великого пииты нашего Державина, – и, вскочив с кресла, молодым, порывистым движением Суворов подал руку:

 
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
 

– Стараюсь так и поступать по мере сил своих скромных, – улыбнулся Иловайский, – хоть мелочной опекой нас прямо-таки душат, а в той опеке непрестанно сказывается недоверие высочайшего двора к нам, казачеству.

XII. Дементий Иванов, он же Пугачев

Спустя несколько дней после визита Суворова Иловайский решил навестить его. Хотя и осуждал он Александра Васильевича за чудачества, но все же был по-своему привязан к нему еще с тех пор, когда вместе воевали они в Семилетнюю и первую, при Екатерине, турецкую войну.

По приезде атамана в крепость комендант ее, генерал-поручик Верзилин, тоже боевой товарищ Иловайского, спросил озабоченно:

– Как думаешь, следует ли внять просьбе пресловутого Дементия Иванова? Ссылаясь на свои ранения в прошлых войнах и плохое здоровье, он ходатайствует освободить его от службы в гарнизонном провиантском складе. Удовлетворить желание Дементия для меня затруднительно, – добавил Верзилин. – Он на редкость ревностен к службе. К тому же, когда он работает, легче присматривать за ним… Это дело и тебя касаемо – ведь все, что относится к службе казаков, должно предприниматься с твоего ведома и согласия, да и за судьбу оного Дементия ты ответствуешь наравне со мной перед государыней.

Дементия вызвали в дом коменданта. Иловайский и Суворов хорошо знали в лицо Емельяна Пугачева. Атаман даже участвовал, совместно с отрядом полковника Михельсона, в пленении Пугачева, за что и был потом взыскан милостями Екатерины.

Когда спокойной, мерной поступью вошел Дементий в кабинет коменданта, он живо напомнил им Емельяна: тот же острый, пытливый взгляд желтоватых ястребиных глаз; те же темно-каштановые волосы, подстриженные по-раскольничьи – в кружок – и еще нетронутые сединой; та же густая борода, отливающая рыжинкой и слегка посеребренная по краям; те же, казалось, даже оспинки на впалых скуластых щеках.

– Н-да, опасное, весьма опасное сходство! – шепнул Иловайский Суворову.

Но было в лице Дементия и то, что резко отличало его от подвижного, переменчивого выражения лица Емельяна, – это какая-то каменная неподвижность черт и сосредоточенность, мрачная настороженность во взоре.

– Урядник Донского казачьего войска Дементий Иванов явился! – отрапортовал он четко, по-военному.

– Поведай со всей откровенностью, – сказал Верзилин, – правда ли, что дают себя знать твои старые ранения и только посему хочешь ты оставить службу?

– Так точно, ваше превосходительство.

– А на что же жить-то будешь?

– Чеботарить стану. Я это дело хорошо знаю.

– Скажи, Дементий, – спросил вкрадчиво комендант, – а у тебя не бывают казаки из тех, кто шаток в мыслях своих, кто о новых волнениях злодейских помышляет?

– Такие у меня никогда не бывали и не бывают, – твердо ответил Дементий.

– А если вновь война приключится, что делать станешь? – задал вопрос Суворов.

Что-то дрогнуло на бесстрастном лице Дементия, но голос его остался спокойным.

– Хотел бы еще послужить… Да знаю, не возьмут меня на службу, – глухо сказал он.

– Ну, иди. Мы твое прошение рассмотрим, сообщим на днях…

Когда Дементий вышел, Верзилин промолвил с тяжелым вздохом:

– Кремень-казак!.. От этакого чертушки ничего не добьешься. Ну как, удовлетворим его просьбу?

– Полагаю, что надо, – развел руками Иловайский. – Отказать – значит еще более ожесточить его. К тому же проживает он в самой крепости, хозяйство у него, домик свой, двое детишек – навряд ли на дурости какие пойдет… по крайней мере, ныне. Но приглядывать за ним надо наистрожайше!

Комендант взглянул вопросительно на Суворова. Александр Васильевич рассказал ему под строгим секретом все, что услышал от Позднеева, поведал и о том, что Монбрюн проявляет интерес к Пугачеву.

Суворов решительно сказал:

– Я согласен с мнением Алексея Ивановича. Зачем озлоблять Дементия без нужды?

Уже темнело, когда Дементий подошел к своему домику вблизи крепостной стены, обращенной к Дону. С реки веяло прохладой, в небе зажглись первые звезды.

Жена Дементия, Дарьюшка, степенная и почти такая же неразговорчивая, как и ее муж, снимала с веревки высохшее белье.

– Ну как, зачем тебя вызывали?

Суровое лицо Дементия смягчилось, он ласково сказал:

– Это по моему прошению… Должно, освободят меня от склада.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнула жена. – Проживем и так неплохо: ты будешь чеботарить, а я, как и прежде, офицерское белье стирать. – И добавила: – Там тебя Петр Севастьянович дожидает. Тоже беспокоился, зачем вызывали.

Заслышав голос отца, на крыльцо выбежали дети: пятилетняя розовощекая Маша и, старше ее на год, смугловатый озорной Коля.

– Ты что же пряника-то не принес? – строго спросил Коля.

– Ну-ну, командир какой нашелся! – усмехнулся Дементий. – Завтра принесу, сегодня не до того было.

Дементий вошел в горницу, где ожидал его урядник Азовского казачьего полка Правоторов, с саженными плечами, с грубыми, точно наскоро вырубленными, чертами лица, но с добрым и умным взглядом светло-серых глаз. Он был одностаничником Дементия. С детства дружили, потом сражались с наемными войсками Фридриха, с турками…

Отвечая на вопрос, Дементий рассказал старому другу о беседе в комендантском доме.

– Значит, ты с генералами дружбу завел? – пошутил Правоторов. – А вот насчет войны что спросил тебя Суворов, видать, дело важное. Неужто опять начнется, как думаешь?

– Про то и генералам едва ли ведомо, – ответил хмуро Дементий.

– Знаешь, гутарят, что неспокойно во многих станицах. А вдруг другая война грянет – против панов? Дюже лютуют они, особливо после войны, что поднял брат твой Емельян, да будет ему царствие небесное, – перекрестился Правоторов по-раскольничьи, двумя пальцами. – Да и у нас на Дону Екатерина последние вольности казачьи рушит…

Петр Севастьянович вынул из кармана чекменя смятую бумагу – листок «Московских ведомостей».

– Лавочник мне колбасу в нее завернул. Вот послушай!

И, запинаясь, медленно водя толстым волосатым пальцем по строкам, он прочитал:

– «В 7-й части, на Арбате, в Кривоколенном переулке, в доме под № 12, в приходе святой Троицы, продается человек 18 лет, который отменно хорошо бреет и кровь пускает из руки и из ноги, такожде пьявки припускает. Цена тому человеку – 300 рублей. Там же продается жеребец вороной, бежит отменно красиво и быстро, нрава тихого и скромного, цена – 300 рублей».

– Как же так? – возмутилась обычно спокойная и молчаливая Дарьюшка. – Людьми торгуют, проклятые, словно бубликами! Ведь того и в Туретчине нет, – отец мой в плену был, сказывал, что лишь полоняниками там торгуют, а чтоб поселян продавать, того даже у нехристей обычая нет.

Казаки переглянулись, но ничего не ответили.

Правоторов стал опять читать:

– «За Москвою-рекою, близ Москворецкого моста, в доме под № 3, в приходе Софии Премудрой, продается кучер весьма толстый, кучерявый, 30 лет, с женою оного 23 лет. Цена обоим вместе 450 рублей, а порознь – по 250 рублей. Там же продаются дрожки беговые, кучерский армяк и шапка с павлиньими перьями, цена за все 100 рублей».

Дарьюшка вытерла концом платка набежавшие слезы:

– Вот ироды подлые – мужа и жену разлучают, в рабство продавая!.. Тьфу, и слушать больше не могу! Пойду детей спать укладывать, а потом вечерять вам соберу. – И она вышла из горницы.

Прерывающимся от гнева голосом Петр Севастьянович прочитал еще одно объявление:

– «На Плющихе, во 2-м квартале, в доме под № 17, в приходе Трех святителей, продается изрядно знающий свое дело парикмахер 23 лет, с женою 19 лет, умеющий читать и писать. Цена, тому парикмахеру – 500 рублей, жене – 250 рублей».

– Фу, нечисть какая! – отбросил Правоторов листок, точно ядовитую гадину. – К тому подлому делу – продаже крепостных – они даже святыни приплетают: и Троицу пресвятую, и Софию Премудрую, и некоих трех святителей. Да как же все это церковь терпит?!.

Дементий ударил кулаком по столу так, что пламя свечи высоко взметнулось.

– Вот, Петро, ежели б тебя так продавали, как парикмахера того, поди, надбавку тож сделали б за грамотейство твое… То-то было бы весело и почетно тебе от надбавки той! – И, помолчав немного, добавил с еле сдерживаемым гневом: – Да, измываются над людьми, как хотят!

Правоторов, смотря прямо в глаза Дементию и понизив, голос, спросил настойчиво, пытливо:

– А что, ежели опять потрясти барскую нечисть? – Да еще сильней, чем то сделал брат твой Емельян? Как поступишь, если сам народ с боем вновь начнет добывать себе волю? Неужто в домике своем схоронишься, около жены и малых детушек?.. Учти и то: широко ходит в народе молва, что не Емельяна казни лютой предали, а беглого каторжанина некоего, а Емельян жив остался, только укрывается он незнаемо где да выжидает, пока народ вновь с силами соберется, а тогда он опять, дескать, во главе станет.

Кровь бросилась в лицо Дементия. Он будто помолодел, оживился, глаза засверкали.

«Ну, чистый Емельян!.. Как две капли схож!» – подумал восхищенно Правоторов.

Дементий прошелся по горнице, стуча подковами сапог. Потом, немного успокоившись, обнял рукой за плечи Петра Севастьяновича и сказал прерывисто, глухо:

– Воля народная!.. Целые реки крови чистой пролилось за нее! И еще прольются моря-окияны той крови… Но не время ныне, Петро, подымать народ на дело святое. Сила пока что на их стороне… Вот ежели на Дону, среди казаков и крестьянства волнения большие поднялись бы, тогда, может, и приспел бы час. – И добавил горячо: – Мне жизнь не дорога, Петро. Надо будет, и я пойду со всеми. – Он расстегнул ворот рубахи, как будто, тот душил его, и сказал тихо, страстно: – Горит во мне кровь Емельяна!.. По ночам вижу его на плахе… и всех других вижу убитых, замученных, на каторгу сосланных…

Петр Севастьянович сидел молча, в тяжком раздумье, наконец промолвил:

– Видно, уж так, надобно погодить. А все ж, если и не доживем мы, верю твердо: будет отомщена кровь Емельяна и всех тех, кто за волю народную бились, себя не щадя!