Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

XXXI. Из огня да в полымя

Зима шла на ущерб. Ветер веял с юга, дышал веской, днем на солнце пригревало, но по ночам примораживало.

Обходя станицы стороной, конный отряд в двадцать сабель под командой Пименова приближался к станице Верхне-Чирской.

На ночь остановились на хуторе, верстах в двадцати от станицы, в просторной хате урядника Маноцкова. Хозяин, худой старик с козлиной бородой, приветливо встретил их.

– Понятно мне, зачем в Верхне-Чирскую пробираетесь. Хоть и «дюжим» казаком считаюсь, но зять моя, Порфирий, – ярый приспешник мятежного есаула Рубцова. Я-то в такие дела не мешаюсь, куда мне, старику немощному… А все же царских властей не похвалю, какого лешего лезут они в наши казачьи дела? К тому ж я старой веры, а духовные власти свирепым гонениям подвергают нас… – И добавил строго: – Только вот что, ребята, уговор лучше денег: не дымите вы бесовским зельем – нам, старого обряда людям, диавольский запах табачный непереносен.

Невестки принесли еду: борщ со свининой, бок бараний, начиненный кашей гречневой, пирог с грибами и вязигой, вареники в сметане, взвар. Наголодавшиеся путники с удовольствием смотрели на все это. Подсаживаясь к столу, Сергунька отпустил туго затянутый пояс, улыбнулся:

– Казак еды не просит, а дадут – не бросит. Дай срок, не сбивай с ног, всего вдосталь отведаем. Так-то, брат ты мой Анастасий, – обратился он к севшему рядом с ним молодому пригожему казачку, на которого заглядывались снохи Маноцкова.

Под конец ужина принесли домашнего пива, и все развеселились.

Сергунька тараторил без умолку:

– Вот хозяин тароватьый! Диво варило пиво, слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий то пиво всем в чарки наливал; ты-то пил, а мне не растолковал, про то промолчал, потому-то я и невыпимши остался.

– Да не трещи ты так, Сергунька, прям-таки в ушах у меня от твоей скороговорки звенит, – досадливо сказал «Анастасий». – Ну и непутевый болтун же ты!

– Это я-то болтун? – притворно возмутился тот. – Раз я болтун – значит и врун. А раз врун, так и обманщик. Ежели обманщик, стало быть и плут. А коли плут, так и мошенник. А если мошенник, то и, верное дело, вор… Вот видишь, кои поклепы да изветы на меня занапрасно взводишь… А припомни-ка, Анастасий, нашу встречу в Черкасске, когда мы увольнительные билеты от атамана требовали. Ведь до сей поры на сердце у меня скорбно, что ни словечка в те поры не успел я промолвить, а ты мне все без умолку: «Тыр-тыр-тыр да тыр-тыр-тыр!»

Настя тихонько отшутилась:

– А зато смотрел ты на меня тогда так ласково… Как в поговорке старой: «Очи в очи глядят, очи речи говорят». Тот долгий взгляд дороже многих речей.

– Ты ешь, Сергунька, – отрезая большой кусок баранины, посоветовал Федор. – Невесть что завтра с нами станется.

– Прав ты, Федя, – улыбнулся Сергунька. – Надо с тебя пример брать: каков ты удалец в бою, такой же ты хваткий и на пиру.

Распахнулась порывисто дверь, вбежал караульный казак, доложил Пименову:

– Верховой из Верхне-Чирской. Пропустить, что ль?

Не успел Пименов ответить, как в комнату вошел, едва передвигая ноги, зять Маноцкова, Порфирий Спешнев. Павел и Сергунька служили с ним в одном полку в русско-турецкой войне. Но Спешнев никого не узнал. Ему услужливо подставили табуретку, и он опустился на нее в изнеможении. Кисть левой руки его была обвязана окровавленной тряпицей, а в правой он держал нагайку, забыв о ней. Уставясь неподвижным взглядом на Маноцкова, точно в комнате не было народа, начал сбивчиво рассказывать:

– Все рухнуло!.. Прошлой ночью царевы полки захватили Есауловскую… Никто не помышлял, что так рано начнут наступление, – к первому марта ждали их. Большие подкрепления должны были подойти к нам в эти дни, не менее трех тысяч. Главное – казаки, но и из крестьянских слобод тоже немало. Буран помешал, видно. А дозоров вокруг станицы не выставили. Не думали, не гадали, что в такую непогодь нагрянут… А еще, признаться, перепились многие – масленицу провожали…

– Эх, вояки! – жестко сказал Маноцков, сердито блеснув глазами. – Кричали, что Иловайский в карты Дон проиграл, а сами пропили, прогуляли казачью волю!

Пальцы Порфирия разжались, выронили нагайку. С трудом поднял он руку к лицу, будто защиты искал.

– Не осуждай так, Игнатий Степанович. Многие из наших пали в смертном бою… Других в кандалы закуют, и жестокая кара, а то и гибель их ждет… Я тоже бился, двух мартыновцев зарубил, поранило вот меня, – приподнял он перевязанную руку. – Держались мы до утра на окраине станицы. Да что толку? Опросили раненого мартыновца – сказал он нам: дескать, тысяч шесть, а то и семь брошены на нас. И что пушек у них куда больше, чем у нас…

Маноцков вздохнул тяжко:

– А все ж, ежели бы не пьянствовали, масленую справляя, да хотя б дозоры вокруг держали, могли бы отбиваться, пока помощь не подоспела. Да что толковать? После драки кулаками не машут. А как комиссия ваша, на станичном кругу выбранная? И что с есаулом Рубцовым сталось?

– Про комиссию ничего мне не ведомо, – устало проговорил Порфирий. – А про Рубцова слух был, будто храбро бился он на майдане с малой горсткой казаков, а потом заарканили его мартыновцы, в полон взяли.

Порфирий умолк, покачнулся на табурете.

Маноцков взглянул на него с жалостью, но все же спросил о дочери:

– А Евдокия как?

Зять с трудом разжал слипающиеся веки.

– Плачет… тоскует… сбирается к вам выехать.

– А что сам мыслишь-то?.. Видно, повиниться властям надобно: покаянную голову и меч не сечет!

Порфирий стряхнул с себя усталость, выпрямился, ответил тихо, но твердо:

– Не в чем каяться! За правду стоял. От правды той николи не отступлюсь… На север подаваться надобно. На реках Хопре да Медведице «дюжих» мало. Уже были от верховых станиц, к нам гонцы, там тоже котел кипит. Еще поборемся! А ежели неудача постигнет, в леса дремучие по тем рекам уйдем иль в хуторишке каком скроемся, переждем – беднота нас не выдаст.

– Мечтания пустые, бред несусветный! – рассердился старик. – Ты хотя бы о том подумал: ведь до севера Дона сколь верстов будет… Меряла старуха клюкой, да махнула рукой… – Но, взглянув опасливо на грозно нахмурившегося Пименова, добавил: – Ну, ин пусть по-твоему будет. По крайности, хоть не один отправишься в путь далекий… – И, обняв за плечи Порфирия, повел его в горницу.

Когда они вышли, Пименов, обведя всех строгим взором, спросил:

– Что будем делать, казаки? Давайте думу думать, совет сообща держать, умом-разумом раскидывать.

– А что ж тут думать-то? – горячо вырвалось у Павла. – Правду гутарил Порфирий: на север пробиваться надобно, а там видно будет, что и как. Весна покажет, много ли станиц поднимается. На севере-то и от крестьян воронежских да саратовских близехонько. Неужто ж они на печи спать будут, не поддержат нас?

– Мужик хоть и сер, да ум у него не черт съел, – поддержал Сергунька. – А ежели здесь останемся, не избежать нам кандалов да плетей, Сибири да мук лютых.

Откликнулся и Федор густым басом:

– Коли в поле встал, так бей наповал. Пока держится сабля в руке, будем разить заклятых ворогов наших.

– Спору нет, горстка нас малая, – рассудительно промолвил Водопьянов, – но и пальцев-то на руках маловато. А сожми в кулак – сила получится.

Казаки загомонили:

– Да что там толковать! Все ясно! На север идти, на север!

Наутро повернули к северу круто. Дни утомительных переходов сменялись опасными ночевками: мартыновцы, как голодные волки, рыскали по станицам.

Отряд Пименова пополнялся новыми беглецами. Рассказывали они, какую беспощадную расправу учиняют «дюжие» над мятежными: избивают плетьми, увечат, колодки на шеи надевают и в Черкасск гонят на суд, голодных, полуодетых, истерзанных.

Из бессмертного родника народной души вылилась в те месяцы печальная, заунывная песня о том, что «приужахнулся славный тихий Дон», внимая горестным воплям вдов и детей-сиротинок, и что «замутились донские волны отцовскими и материнскими слезами».

Зима переломилась на весну. Снег обрыхлел, стал грязно-серым, начал таять. Едва слышно звеня, бежали по полям ручейки, скатываясь в низины и балки.

С утра стоял густой туман.

– Хоть ложкой черпай его и пей заместо молока, – досадливо сказал голодный Сергунька.

Сергунька, Павел и Водопьянов ехали в дозоре версты за три впереди отряда Пименова. Кони устало шагали по грязной дороге, с трудом выдергивая копыта из липкой грязи.

Вдруг до них донеслось фырканье лошадей, звяканье уздечек, чавканье грязи. Едва успели они задержать коней, как из тумана шагах в трех-четырех вынырнули всадники.

– Стой! Кто такие? – послышался властный голос.

– И без того стоим, – благодушно ответил Сергунька, ехавший впереди. Подумал тревожно: «Проклятый туманище! Влопались-таки! И ускакать нельзя – кони едва держатся». – Мы здешние, из хутора Федулова, домой возвращаемся. А вы кто будете?

– По форме не видишь? Ахтырский гусарский полк, – важно ответил усатый вахмистр.

«Да, не уйти!» – горестно подумал Сергунька. Прошептал Водопьянову:

– Скачи назад, предупреди. Пусть сворачивают со шляха на дорожку к хутору Дунину.

– Ты что там нашептываешь? – грозно окликнул вахмистр, подъезжая вплотную к Сергуньке.

– Господин вахмистр, – ответил весело Сергунька, увидев, что Водопьянов повернул коня, – вы дюже не кричите, вас вот восьмеро в разъезде, а нас всего двое, можем мы перепугаться, да и… – С этими словами он обнажил саблю, решив: «Задержать во что бы те ни стало!»

Блеснула сабля и у Павла. Завязалась схватка. Дорога была узкой, а окружить казаков гусарам трудно было: рыхлое, топкое; как болото, поле расстилалось по обеим сторонам дороги.

– Не ходи, кума, поздно под вечер гулять! – балагурил Сергунька, отбивая удары тяжелого палаша.

Ловким ударом он выбил палаш из рук вахмистра. Тот выругался и выхватил из седельной кобуры пистолет. Павел, оставив своего противника, взметнул саблей над головой вахмистра, но тот уклонился от удара, и, нацелив пистолет на Павла, выстрелил. Павел слабо охнул и упал на гриву коня.

Подъехал эскадрон ахтырцев. Командир, выслушав краткий доклад вахмистра, приказал перевязать Павла, взять двух гусар и доставить арестованных в штаб полка на хутор Федулов.

Всю дорогу Сергунька бережно поддерживал друга. «Из огня да в полымя! – думал Костин. – Ежели наши попытаются освободить, толку не будет: в Федулове цельный полк стоит! Да и хутор не маленький, до ста дворов будет. К тому же ранен Павлик, как тут бежать?»

При въезде на хутор Павел потерял сознание и очнулся только в клетушке с малым оконцем. Лежал он на низкой скамье, а сбоку на табуретке сидел Сергунька, печально глядя на друга. Руки и ноги его были закованы в кандалы. Увидев, что Павел пришел в себя, он улыбнулся, точно радуга блеснула всеми цветами.

– Очнулся? – сказал он. – Ну вот и хорошо! Тебя заново перевязали и руки не заковали. А завтра утром нам допрос будут делать, – продолжал он весело, как будто допрос обещал что-то хорошее. – А поместили нас не где-нибудь, а в пристройке к дому хуторского атамана. Как зовут его, не успел еще разузнать. Худо будет, ежели он или кто из хуторян опознают нас.

К утру туман рассеялся, и даже в маленькое запыленное оконце каморки проникли лучи солнца. И хотя узникам грозили муки, а возможно и смерть, все же они приободрились.

Вскоре кто-то отпер дверь. Вошел молоденький гусар с круглым добродушным лицом.

– Приставлен за вами присмотр вести.

Он положил два больших ломтя хлеба, посыпанного солью, луковицу, кувшин с водой, кружку и хотел было идти.

– Постой-постой, миляга, – остановил его Сергунька, поспешно наливая воду в кружку, во рту у него пересохло. – Как кличут-то тебя?

– Иван Загорнов, – ответил солдат, недоуменно смотря на улыбающегося узника в кандалах.

– Ну, Ванюша, пью за здоровье нас, пленных, и вас военных! – Сергунька поднял высоко кружку, выпил воду залпом. – А теперь, Ванечка, скажи, скоро ль нам допрос чинить-то будут?

– В полдень, сказывали в штабе.

– Стало быть, еще не скоро, часа через три-четыре… Да ты садись, садись, голубок, что ж ты стоишь? – подвинул ему Сергунька табуретку, пересаживаясь на нары.

Гусар послушно уселся, а Сергунька продолжал тараторить:

– В ногах-то правды нет, милок… А впрочем, где она? И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет. Правду безрукий выкрал, голопузому за пазуху положил, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой «караул» кричал, безногий в погонь побежал… Ты скажи-ка нам, удал-добрый молодец, Загорнов Иван, как зовут того казака, что в сем хуторе атаманом стал?

Оторопев от удивления, гусар ответил Сергуньке, не задумываясь, в тон ему:

– А зовут его, а и кличут его Александром Игнатьевичем Федоровым, а по чину он – сотник Войска Донского славного.

Сергунька и Павел переглянулись, но улыбка не сходила с румяных губ Сергуньки.

– Постой, а ты, часом, не из-под Мурома будешь? – спросил он гусара.

Тот весело осклабился:

– Чудеса! Как узнал про то?

– Да тут никакого колдовства нет, – засмеялся Сергунька. – Ежели умеешь по-былинному речь вести, стало быть, вернее всего, что ты из поморов либо из муромских лесов. А только поморов лишь в военный флот берут.

– Истинную правду говоришь! – подтвердил гусар.

Ему пришелся по душе этот разбитной, речистый узник, который и кандалами-то поигрывал, словно погремушками.

– Ну, теперь я пойду, а то еще хватятся меня, – неохотно поднялся с табурета Загорнов.

– Иди-иди, милок, – ласково промолвил Сергунька. – А на нас твердо надейся, как на скалу каменную, – мы тебя не подведем, никуда не убежим, – и он загадочно подмигнул гусару. – И вот что еще вспомни: в ваших муромских-то лесах в старину немало праведных разбойников было, что бояр да купцов обирали и добро их беднякам раздавали. Так ведь?

– Так, – подтвердил гусар. – Ты, словно колдун, все ведаешь, – и, кинув еще раз восхищенный взгляд на Сергуньку, вышел.

Улыбка мгновенно слетела с лица Сергуньки.

– Плохи наши дела, Павлик. Знает нас сотник Федоров еще по турецкой войне. Знает, наверно, и то, что самовольно возвратились мы с Кубанской линии. Ведь среди возвратившихся офицеры – лишь я и ты, да с последней партией прибыл есаул Рубцов. А еще хуже, ежели проведал он, что в волнениях на Дону немалое участие мы принимали.

– Ну, про наше участие, может, ему и неведомо, – утешающе проговорил Павел, поеживаясь от острой боли. – Хутор Федулов почти что за триста верст от наших мест. Сюда гонцов за подкреплением мы как раз и не присылали.

– Все же земля слухом полнится, – стоял на своем Сергунька. – К тому же Федоров – сволочь изрядная!

Томительно тянулось время. Раздумывая напряженно о допросе, Павел сказал другу:

– У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.

Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман – худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.

«Да ведь это Саша Астахов! – припомнил Павел, вглядевшись в лицо штаб-ротмистра. – И он, видно, признал меня!»

Атаман Федоров, взглянув пристально на узников, злорадно усмехнулся и сказал Астахову:

– Знатная добыча! Раненый – то хорунжий Денисов, а другой – подхорунжий Костин. Знаю их по турецкой войне.

«Слава богу! – подумал Павел. – Больше ему ничего не известно».

Штаб-ротмистр равнодушно, как будто не придавая значения словам атамана, приказал:

– Загорнов, дай-ка им табуреты, пусть сядут.

Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:

– Хорунжий Денисов, объясните, почему вы и ваш спутник оказали вчера вооруженное сопротивление нашему пикету на шляхе?

– Очень уж грубо обошелся с нами вахмистр, – стал придумывать Павел. – Он не потрудился даже узнать, кто мы, наезжал конем, размахивал палашом… Все ж мы офицеры! И вот он, – показал Павел глазами на Сергуньку, – тоже обнажил саблю и, чтобы спасти свою жизнь, выбил палаш из рук вахмистра, а тот обозлился, выхватил пистолет и в меня выстрелил.

– А куда ж вы направлялись? – продолжал допрос Астахов ровным, бесстрастным тоном.

– Бежали, признаться, от той беды, что в наших местах возгорелась. Еще ранее, задолго, тесть мой Тихон Карпович Крутьков переселился в Воронеж. Увез с собой мою жену. Ну, а теперь и я решил податься туда же. Костин вместе со мной увязался, хотел тоже погостить в Воронеже.

Сергунька поддержал Павла:

– Так точно, господа судьи. Потому как мы – друзья неразлучные, – улыбнулся он. – Друг без друга николи не бываем. Ну, словом, два сапога пара! Про то и господин сотник ведает.

Пронизав Павла взглядом. Федоров спросил:

– Ведь вы оба бросили самовольно службу на Кубани?

– Точно, ушли мы с Кубани, – не смущаясь, ответил Павел. – Но ведь потом, в Черкасске, войсковой атаман Иловайский выдал нам, как и всем прочим, увольнительные билеты. Они и поныне с нами. А вожаками мы и не были. Вожаки-то Белогорохов, Сухоруков, Штукарев – сами знаете, наказание понесли они, – дрогнул голос Павла. – К тому же мы и не отказываемся от окончания срока службы на Кубани и от переселения туда. Мне бы только повидаться с семьей в Воронеже, уговорить их переселиться.

Наступило молчание. Сергунька восхищенно думал: «Ну и ловкач же Павлик! Как складно у него получается! Ему бы послом быть где-нибудь за границей. А этого офицера гусарского сразу узнал я. Вместе в Таганрог ездили. А потом на допрос по таганрогскому делу в крепость Димитрия Ростовского его тоже вызывали. Виду не подает, что нас знает. И правильно делает».

Впиваясь взором в Павла, Федоров выложил последний козырь:

– По словам вахмистра, вас трое на шляху было. Вахмистр полагает, что вы нарочито затеяли стычку, чтобы дать возможность скрыться этому третьему. Кто он таков?

– Нестоящие слова молвил вахмистр, – спокойно прозвучал ответ Павла. – Причину стычки я уже объяснил. Что касается казака того, – в дороге пристал он к нам, гутарил, что здешний он, федуловский. Обещал приютить в своем курене. А почему бежал, про то нам неведомо. Надо полагать, в худых делах замешан был… А может, и просто испугался, чтоб и его не обвинили в драке, – равнодушно добавил Павел.

– Подхорунжий Костин, вы подтверждаете показания Денисова? – спросил Астахов.

– Ей-богу, все чистейшая правда! То есть лучше, чем он, даже я не смог бы объяснить вам, – расплылось в улыбке лицо Сергуньки.

– У меня вопросов больше нет, – лениво проронил Астахов. – Загорнов, отведи их. – И когда арестованные вышли, скучающе зевнул и промолвил сквозь зубы: – Не люблю чернильными делами заниматься… Ну что ж, сотник, как будто против них никаких улик не имеется? Похоже, все дело неимоверно раздуто. Во всяком случае, зря их в кандалы заковали. Куда им бежать-то? У Денисова еле-еле душа держится. Каково ваше мнение, сотник, как присудим?

У Федорова было такое выражение лица, будто у него из-под самого носа вырвали богатую добычу. Недоуменно поведя плечами, он ответил:

– Право, и сам не знаю… Ведомо мне, что в последнюю турецкую войну полковник Сысоев, у кого они в полку служили говорил о них как о вольнодумцах ярых.

– Ну, сколько лет протекло с той поры, могли и одуматься, – устало промолвил Астахов.

– К тому же самовольно возвернулись на Дон…

– Тут и ваш Иловайский виновен: зачем им увольнительные записки дал?

Федоров задумался, нерешительно сказал:

– Правда, и другое ведомо мне о Денисове: тесть его, урядник Крутьков, человек богатый, уважения достойный, свое хуторское хозяйство имеет… Да и сестра Крутькова домоправительницей у войскового атамана Иловайского была.

– Вот видите, – обрадовался Астахов возможности покончить с надоевшим делом. – Может, отпустим их?

– Нет, нельзя, господин штаб-ротмистр. На это я никак не согласный, – решительно возразил атаман. – Давайте так сделаем: заключенных раскуют, но держать их будут под строгим присмотром, пока не получим ответа из Черкасска.

– Что ж, согласен, – недовольно ответил Астахов. – Писарь, запиши наше решение, подлинник передай атаману, копию оставишь мне.

XXXII. «В гостях» у хуторского атамана

На другой день Астахов, распив с атаманом бутылку вина по случаю предстоящего ухода полка, небрежно сказал сотнику:

– Пойду-ка я проведаю арестованных: быть может, что-либо выведаю у них. Все ж они несколько подозрительны. Вас с собой не приглашаю, потому что вас они, видимо, побаиваются и в вашем присутствии будут держать язык за зубами.

Атаман Федоров взглянул посоловевшими глазами – он легко пьянел, – ухмыльнулся горделиво:

– Справедливо изволили заметить – меня здесь все побаиваются, потому спуску не даю своевольникам, Накрепко власть атаманскую в руках держу. А насчет заключенных не извольте беспокоиться. Держать их буду под присмотром, и все ж они у меня навроде гостей будут. Не думаю уж я сам, что за ними плохое что числится. Идите-идите, а я отдохну малость, прилягу. Прошу разбудить меня, ежели что значащее разведаете у них.

…У двери в комнату арестованных сидел на табурете молодой, лет шестнадцати, казачок с большим каштановым чубом. Астахов спросил его:

– Как зовут тебя?

– Назаром кличут.

– Сбегай-ка в штаб полка, скажи дежурному, что я через час возвращусь.

Отомкнув дверь торчащим в замке ключом, Астахов вошел в комнату.

– Будьте здравы! – сказал он. – Расковали, стало быть, вас? Вот и хорошо, – и он крепко пожал руку Павлу и Сергуньке. Присев на табурет, спросил: – Как ваша рана, хорунжий? Через час пришлю полкового лекаря, пусть осмотрит.

– Спасибо!

– Сегодня утром послал сотник запрос о вас в Черкасск, полковнику Сербинову. Недели две, наверное, пройдет, пока ответ получит. Ежели ничего нет за вами, спите спокойно, а ежели имеется… – Астахов подошел к окну и сказал раздумчиво: – Оконце, правда, маленькое, но протиснуться можно. – Потом, присев на табуретку, продолжал: – Мало знаю вас, но жалею по-человечески: уж больно крутую расправу с такими, как вы, чинят… К тому же весьма большое почтение имею к Анатолию Михайловичу Позднееву, люблю и уважаю его, а он всегда сердечно говорил о вас. Не забыть мне, как несправедливо терзали нас допросами в крепости по делу лоскутовскому… И вместе с тем не ведаю, признаться, чем помочь вам. Может, деньгами? Есть у меня их – предостаточно, – сунул он руку в карман.

– Спасибо, денег нам не надо, – отказался Павел. – А за добрые слова и за лекаря благодарствую. Бежать нам необходимо во что бы то ни стало. Да рана мешает, придется погодить дней десять. Вот, пожалуй, что: прошу вас сказать атаману, чтобы он Сергуньку отпускал на хутор, хотя бы с конвойным, покупать продовольствие. Мнится мне, должен он, атаман, согласиться на это: знаю его еще по турецкому походу – дюже жаден он. Расходоваться на нас ему – нож острый.

– Обязательно скажу атаману, – пообещал Астахов.

Помолчали немного.

Павел спросил:

– А поручик Стрельников, что вместе с нами в саду лоскутовском был, не в вашем полку состоит?

– Нет, – усмехнулся ротмистр, – ему пришлось в отставку выйти. Женился он на цыганке… Вступил в брак с Мариулой вопреки воле командира полка… Завтра наш эскадрон уходит с хутора. Ну, друзья, желаю вам благополучно выпутаться из беды, – и, пожав руки узникам, ушел, звеня серебряными шпорами.

Прошло недели полторы. Рана Павла начала заживать, но все же давала себя знать острой болью при резких движениях.

– Нельзя далее откладывать побег, – сказал Павел. – Ты, Сергуня, поброди сегодня подолее по хутору, может, встретишь кого из наших или хотя разузнаешь что-либо.

– Я уж пытал осторожно у хуторян, отвечали: не слышно, чтобы поблизости рыскали восставшие. А все же думка у меня такая: не может того статься, чтоб бросили они нас. Хорошей, крепкой закалки у нас люди в отряде! К тому же спасли мы их от встречи с гусарским эскадроном.

Сергунька отправился на хутор вместе с конвойным – молодым казаком Назаром.

Весна наступила ранняя, дружная. Ласково пригревало солнце. Темно-красные ветви вишен в садах уже были усеяны почками, и кое-где начинали выбиваться из них клейкие листочки.

Уложив в корзинку купленные в семье Назара хлеб и большой кусок жареного мяса, Сергунька и его конвоир пошли на хуторскую площадь. Там уже начали собираться празднично одетые хуторяне. Из толпы доносились мягкий, приглушенный звук бандуры и могучий бас, проникновенно певший церковную стихиру. Женщины набожно крестились, пригорюнившись, мужчины стояли потупившись, задумчиво.

«Уж не Федя ли поет? – дрогнуло сердце Сергуньки. – Голос похож! Едва ли на всем Дону отыщется другой такой же».

Протиснувшись с трудом сквозь толпу, Сергунька и впрямь усидел сидящего на земле Федора. Голова его была не покрыта, и взлохмаченные волосы гривой спадали с затылка, придавая ему сходство с беглым монахом. На нем было какое-то замусоленное длинное одеяние наподобие подрясника. Недвижные, будто незрячие, глаза устремлены куда-то вдаль. Возле стоял поводырь, сынишка одного из казаков с окраины хутора – так объяснил потом Назар.

Казалось, бандурист никого не видел и мысли его были далеко-далеко. Но когда Сергунька подошел к нему вплотную и бросил медную монетку в старенький картуз, слепец скосил глаза и зарокотал бархатным басом:

– Внимайте же чутко все, имеющие уши. Под утрие, – повысил он голос, – ждите меня, люди божие, с трепетом и смирением, приду к вам суд чинить праведный, обездоленных утешить, злодеев по-ка-рать! – могучей октавой прокатилось по площади последнее слово, отдаваясь эхом в весеннем просторе.

И опять жалостливо завздыхали женщины, полились у них слезы из глаз, а мужчины насупились.

Подходя к дому атамана, Сергунька заметил какое-то оживление. У крылечка стояли четыре казака из хуторского правления. Поодаль, на другой стороне улицы, сидели на завалинке старушки. Одна из них, глядя на Сергуньку, сказала соболезнующе:

– Соколики бедные, обрежут вам крылышки!

Сердце Сергея сжалось от предчувствия. Он почти бегом кинулся в дом. Оттуда слышался истерический визг атамана:

– Мятежники закоснелые, богоотступники проклятые! Меня и господина штаб-ротмистра нагло в обман ввели! Хищные волки, а прикинулись невинными овечками!

Войдя в камеру, Сергунька остолбенел от изумления: рядом с приплясывающим от гнева атаманом стоял долговязый Колька Корытин. Помахивая нагайкой, Корытин зло усмехался, не отрывая ненавидящего взгляда от Павла, а тот лежал спокойно на койке, будто эта ругань, это неистовство атамана совсем не касались его.

Увидев Сергея, Корытин сказал угрожающе:

– А-а, и ты заявился! Я так и знал, что не покинешь своего дружка.

Атаман Федоров продолжал визжать, бегая по камере и размахивая руками:

– В колодки закую обоих злодеев! Пешими в Черкасск будете плестись!

– Нет, ваше благородие, – вмешался Корытин, – полковник Сербинов настрого приказал доставить их наивозможно быстрее, сами же вы письмо читали. Скуем их по рукам и ногам, под конвоем ваших казаков отвезу их на телеге в Черкасск. А только не менее десятка конвойных дайте мне, потому как злодеи эти – опаснейшие государственные преступники.

Корытину хотелось похвастать доверием, оказываемым ему самим полковником Сербиновым, зловещие слухи о котором давно уже ходили по Дону, и он добавил тихо, прикрыв дверь:

– Известно стало, ваше благородие, что Костин лишь для обмана заявил при допросе в Черкасске, что отдалился от бунтовщиков. А на самом деле он, поганец, в Таврию ездил тайно с прельстительными письмами от злодейской есауловской комиссии – с толку сбивать непутевых. После того самовольно сбежали на Дон около трехсот казаков.

– Какое злодейство! – вскричал атаман. – Это надо мне в заслугу поставить, что я под строгим караулом Денисова держал. Ты уж о том полковнику доложи… А зачем при них-то, – повел он взглядом на Павла и Сергуньку, – о беглецах из Таврии сказал?

– Да их можно уже считать покойниками! – мрачно ухмыльнулся Корытин. – Правда, не миновать того, что перед смертью пыткам предаст их полковник, чтобы всю подноготную выведать. И не таким хребты ломали!

Павел продолжал сохранять равнодушный вид, прикрыв глаза синеватыми веками, а Костин стиснул зубы так, что желваки выступили на скулах.

– Завтра утром и выедем, – сказал Корытин. – Передохнуть надобно и мне и коню моему. Уж так-то спешил я свидеться с дорогими моими одностаничниками! Верите ли, сам напросился ехать! У меня с ними счеты давние, пора уже свести их. Долг платежом красен!

Федоров сам присмотрел, чтобы арестованных крепко заковали в кандалы.

Едва захлопнулась дверь за ними, Сергунька спросил:

– Ты что ж лежишь, Павлик? И бледный какой-то: Уж не занемог ли?

– Нет, я здоров, – негромко ответил Павел. – Так, что-то сумно стало… Не о себе, а о деле нашем думаю. Все идет вразброд. Возьми полки наши в Таврии. Крепко надеялся я, что целиком уйдут они на Дон, а так что?.. Триста человек – разве это подмога? Одна надежда на Хопер и Медведицу. Но что, если и те округа войсками наводнены, как Дон в половодье?

– Да, видать, дела наши неважнецкие, – признал Сергунька. – Ну, что было – видали, что станется – увидим. Ныне надо и о самих себе подумать. Вот слушай… – И он рассказал о встрече с Федором на площади.

Заметив, как заискрились глаза Павла и порозовели бледные щеки, Сергунька радостно проговорил:

– Я так и думал, что не покинут нас в беде, не такие это люди. Правда, гадина Корытин помешать может. Вон караульных понаставили, да и у дверей наших двое сторожат. – Потом, наклоняясь к лицу Павла, шепнул весело: – А ведь пилочку-то, подарок Настеньки, я сохранил. Полезь-ка ко мне в карман, в кандалах-то несподручно мне. Там в кисете, внизу. Запасливый да опасливый два века живут.

Всю эту ночь изумлялись караульные казаки, дремавшие у двери камеры: вместо того чтобы предаваться скорби да печали, узники затеяли веселый разговор, сыпали шутками-прибаутками, даже песни – правда, вполголоса – напевали, чтобы заглушить визг напильника.

– Чисто рехнулись, ей-богу! – говорили караульные, качая недоуменно головами.

Все ж к утру Сергунька и Павел приуныли: где она, обещанная Федором выручка?

Забрезжил рассвет. Узников посадили в телегу, и под конвоем «выростков» – десяти совсем молодых казаков и Корытина, важно ехавшего впереди, телега двинулась из хутора.

У Чертова лога внезапно раздались выстрелы. Корытин был смертельно ранен в голову. Из оврага показалось десятка полтора всадников. Они мчались развернутым строем на конвой, охватывая его с трех сторон. Конвоиры пытались бежать, но под одним убило лошадь, другие сами повернули назад. Они не оказали никакого сопротивления: молодые казаки были ошеломлены и внезапным нападением, и смертью Корытина, и тем еще, что арестованные чудесным образом поломали свои кандалы и бросились навстречу своим друзьям.