Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Позднеев послушно сел, с минуту помолчал, преодолевая волнение и собираясь с мыслями, потом начал свой рассказ.

…Служа в Петербурге офицером лейб-гвардии конно-гвардейского полка, Позднеев изредка бывал в доме богача графа Радомского, жена которого, Елена Максимовна, приходилась дальней родственницей Позднееву. Она терпела немало обид от своего мужа, крутого по нраву. У Радомских Позднеев познакомился с гувернанткой их двоих детей – двадцатилетней Ириной Петровной Тихоновой. Она окончила институт благородных девиц. Отец ее, поручик, погиб во время русско-турецкой войны, мать умерла давно. Единственно, кто заботился о ней, – ее тетка, Прасковья Михайловна, вдова сенатского чиновника, но Ирина не хотела быть в тягость старушке, жившей на маленькую пенсию.

Бывавший в гостях у Радомских советник английского посольства в Петербурге сэр Арчибальд Крауфорд, беспечный весельчак и балагур, увлекся Ириной, просил ее выйти за него замуж. Крауфорд был вдвое старше Ирины, любви к нему у нее не было, и она сначала решительно отказала англичанину.

Вскоре после этого Радомских стал навещать Позднеев. С первой же встречи Ирина полюбила молодого офицера. Позднеева тоже влекла к себе эта умная и красивая девушка, но у него в Москве осталась невеста Оленька.

– Погоди немного, подбрось-ка поленьев в печку, – сказал Суворов, поеживаясь. – Не хочу звать вестового.

В трубе завывал ветер – на дворе начиналась вьюга. В печке снова весело заплясал огонь, затрещали поленья, выбрасывая снопы ярких искр. А на двух небольших окнах комнаты видны были другие снопы – причудливо вышитые крепким морозом. Безмолвно в маленькой комнате. Тишина какая-то устоявшаяся, добротная. И даже еле слышный стрекот сверчка и потрескивание дров в печке не нарушают безмолвия, а как-то еще больше оттеняют его.

Анатолий тихо, изредка останавливаясь, словно припоминая позабытое, продолжал свой рассказ.

…Однажды, навестив приболевшую Елену Максимовну и уже направляясь через залу в переднюю, он приостановился у дверей кабинета Радомского, услышав громкий разговор:

– Ни за что!.. Я не отпущу вас!

– Поймите, я никогда не соглашусь быть вашей любовницей.

– Для вас я ничего не пожалею. Пусть это бриллиантовое ожерелье будет залогом.

– Отдайте его более сговорчивой. Негодяй, не касайтесь меня!

Позднеев порывисто распахнул дверь и вывел за руку бледную, заплаканную Ирину. Ирина быстро ушла.

– Недостойно поступаете, сударь! Обижаете сироту! – сурово сказал Анатолий Радомскому.

Полное лицо Радомского побагровело, губы задрожали. Он сделал несколько шагов к Позднееву, хрипло закричал:

– Мальчишка! Вздумал учить меня!..

Тогда Анатолий ударил его по щеке так, что он покачнулся.

На другой день Радомский прислал своих секундантов к Позднееву. На дуэли оба противника были ранены: граф – в правую руку, а Анатолий – в плечо. Дуэль эта, истинная причина которой осталась неизвестной, наделала много шуму в петербургском обществе. Все болтали о Позднееве: и о том, как год назад отпустил он за небольшой выкуп своих крестьян на волю, и о том, что резко отзывался он о «некиих почтенных придворных особах», что будто бы и оскорбил он Радомского именно потому, что граф стал выговаривать этому молодому вольнодумцу за его дерзновенные высказывания и поведение.

Если бы Анатолий открыл подлинную причину дуэли, это, наверное, избавило бы его от кары. Но он решил молчать, чтобы не повредить Ирине во мнении общества: на нее в свете неминуемо посмотрели бы как на авантюристку, завлекшую в свои сети Радомского. Кроме того, сказать правду значило бы повредить здоровью Елены Максимовны, и без того сильно болевшей.

Как только зажила рана Позднеева, он «по высочайшему ее императорского величества соизволению» был отправлен в сопровождении фельдъегеря в ссылку в крепость святого Димитрия Ростовского «для участия в военных действиях против кубанских ногаев».

Проездом через Москву Позднееву суждено было испытать еще один жестокий удар: он узнал, что несколько дней назад умерла от простуды его невеста Оленька, гостившая в первопрестольной у тетки…

– Итак, Ирина все же вышла замуж за Крауфорда. А впрочем, что ей оставалось делать? Ну, а что за человек этот Крауфорд? – Суворов говорил спокойно, но глаза его смотрели остро, проницательно.

Позднеев ответил, не задумываясь:

– Изряднейший лодырь и повеса, болтун несусветный, глуповат весьма.

– Так-так… – недоверчиво протянул Суворов, помешивая кочергой в печке. – А может, и совсем не так… Ну, давай уговоримся, Анатолий. Нет сомнения, что поступит к тебе от Ирины послание с приглашением навестить ее в Таганроге. Поезжай да посмотри зорко, что там делается, в этой английской фирме. Кстати, на военных верфях побывай, расскажешь мне, как там дела идут…

Вскоре через одного из офицеров Ростовского гарнизона, родственники которого жили в Таганроге, Позднеев получил любезное письмо от сэра Крауфорда с приглашением погостить хотя бы несколько дней у них в Таганроге, «если только он не склонен забыть навсегда тех людей, кои всегда питали к нему дружеские чувства».

Тонким женским почерком к этим словам было добавлено: «и глубокую симпатию».

IX. В городе на Таганьем Рогу

Изменчива и своенравна погода на Дону: минула уже середина декабря, но неожиданно потеплело. Однако в это утро промозглый туман, поднимаясь густыми облаками с низин, пронизывал насквозь. На дороге изредка показывались зыбкие, неясные очертания деревьев и проплывали, как тени, мимо всадников – Позднеева и Алексея. Они ехали, словно по призрачному царству, в полной тишине, нарушаемой только приглушенным стуком конских копыт. Но вот показались сперва бедные хаты таганрогского пригорода, потом деревянные домики и, наконец, дома, сложенные из беловато-серого камня.

Тревожное чувство владело Позднеевым. Ему хотелось, очень хотелось поскорее увидеть Ирину. Не то чтобы он там, в Петербурге, любил ее крепкой, всепоглощающей страстью, нет, этого не было. И все же прежнее его увлечение вспыхнуло с новой, неожиданной для него самого силой. Встречался он с Ириной у Радомских всего несколько раз, а все же крепко запомнились ее большие зеленовато-серые глаза с длинными ресницами, каштановые, с золотым отливом волосы.

Большое уважение питал Позднеев к тонкому уму, наблюдательности, огромному жизненному опыту Суворова, но ему казалось невероятным, чтобы недалекий, добродушный сэр Крауфорд мог быть вражеским разведчиком. С его толстых, оттопыренных губ никогда не сходила беспечная улыбка. «В жизни есть только одна хорошая сторона – возможность смеяться», – сказал он как-то Позднееву. Взгляд его выпуклых голубовато-серых глаз всегда был благожелательно-безразличным ко всему, что его окружало. Казалось, на его лице было написано: «Я доволен собой, это, право же, главное, самое важное, а все прочее едва ли стоит сколько-нибудь серьезного внимания».

Всадники остановились у серого двухэтажного дома на одной из главных улиц Таганрога – Греческой. У подъезда была укреплена большая вывеска; на синем фоне ее выведено золотыми буквами по-английски и по-русски: «Высочайше утвержденная и находящаяся под покровительством Российского правительства экспортно-импортная торговая фирма „Сидней, Джемс и компания“».

Верхний этаж дома занимали Крауфорды.

Алеша остался на улице, держа на поводу коней, а Позднеев вошел в подъезд. Крутая узкая лестница – ее едва можно было разглядеть в полутьме подъезда – вела на верхний этаж. «Интересно, много ли у них служащих и сколько из них сынов туманного Альбиона, сиречь англичан?» – подумал Позднеев и, вместо того чтобы направиться по лестнице наверх, снял свой темно-синий подбитый мехом плащ, перекинул его через руку, потом, тихо открыв двери, вошел в помещение фирмы.

Несмотря на распахнутые форточки, повеяло густым пряным запахом дорогих колониальных товаров: мускатных орехов, перца, ванили, гвоздики, корицы, имбиря. Мешки были сложены тут же, вдоль стен. В длинной, с низким потолком комнате, разбитой каменной аркой на две части, стояли за конторками служащие фирмы, было их с десяток, а один сидел посередине за массивным письменным столом и начальническим басом распекал своих подчиненных за нерадение и нерасторопность. На каждой конторке горел канделябр – на улице все еще стоял густой туман, хотя было уже около полудня.

«Греки, должно быть, – решил Позднеев, окинув беглым взглядом служащих, – но четверо – те, что с бакенбардами, и бритыми подбородками, – несомненно англичане».

Около двери, в которую вошел Позднеев, было темновато, поэтому появление Позднеева не сразу было замечено. Но вот краснолицый толстый начальник, важно восседавший за столом, взглянул случайно в сторону входа, увидел стоящего у двери человека в темно-зеленом мундире, в треуголке, расшитой галунами, с адъютантскими аксельбантами и орденом Георгия на груди. Красное лицо начальника конторы, окаймленное огненно-рыжими бакенбардами, заметно побледнело, губы перекосились, точно от испуга.

«Что это он, за привидение, что ли, принял меня?» – удивился Позднеев.

– Кто вы, что вам надо? – дрожащим фальцетом крикнул начальник, только что распекавший своих подчиненных рокочущим басом.

Вопрос был задан по-английски, и Анатолий, подойдя к столу начальника, учтиво поклонился и ответил по-английски:

– Я премьер-майор Позднеев, штаб-офицер для поручений при командующем Кубанским корпусом генерал-поручике Суворове. Прибыл по приглашению сэра Арчибальда Крауфорда и леди Ирен. Прошу объяснить мне, как пройти в их квартиру.

– По приглашению сэра?.. Ах, вот как!

Лицо начальника изменилось: вернулся румянец, толстые щеки раздвинула блаженно-радостная улыбка.

– Позвольте представиться, – громыхал он вновь басовито, – старший клерк фирмы, зовут меня Джек Саймондс, весь к услугам вашей милости. Я сам, сам, провожу вас, милорд!

Не переставая кланяться, он запер ящик стола.

«Видно, не доверяет своим клеркам», – мелькнуло у Позднеева.

Саймондс выбежал из-за стола и, колыхая тучным животом, побежал мелкими шажками впереди Позднеева. На лестнице, держа в руке канделябр и освещая путь гостю, Саймондс продолжал бормотать:

– Большая честь для нашей фирмы… ваше благосклонное посещение… большая честь!..

В комнате, куда слуга впустил Позднеева, ему пришлось дожидаться недолго. Не прошло и двух минут, как за дверью послышалея шорох. Стремительно вошла Ирина в белом платье с зеленым шелковым поясом. Большие глаза ее сияли влажным блеском. «Наконец-то!..» – сказала она тихо дрогнувшим голосом. Позднеев стал целовать ее руки, но она поспешно отдернула их: за дверью послышались тяжелые шаги.

Сэр Крауфорд, высокий и толстый, вошел с беспечной улыбкой, открывавшей ряд желтоватых, длинных, точно, клыки, зубов.

– Доброе утро, сэр! Вы совсем не изменились. Все тот же уверенный взгляд. Видно, прошлогодняя дуэль с графом Радомским никак не отразилась на вашем здоровье, ха-ха-ха! – отрывисто засмеялся Крауфорд. – Горяченький у вас характер, достоуважаемый сэр, горяченький! Мне все, все известно! Вы ничего от меня не скроете, правда, Ирен? – смеялся Крауфорд, шутливо грозя пальцем Позднееву.

Ирина ничего не ответила, перелистывая дрожащими пальцами ноты на клавесине.

А Крауфорд продолжал беззаботно болтать:

– Да-да, знаю и о том, что из секунд-майора вы произведены в премьер-майоры. Для молодого человека ваших лет – ведь вам только двадцать пять? – это уже большой успех! И полученный вами орден Георгия, который недавно учредила ваша императрица, – тоже немалое отличие. Все это – дорога к высшим чинам, ха-ха!

– Не гонюсь за чинами, – сухо ответил Позднеев. – Ведь вот ваш же Бернс – недавно я читал его стихи – говорит: «Чины и титулы – лишь отпечаток золотой монеты».

– Бернс? Какой же он «наш»? Да ведь это ж поэт про-сто-на-родья, вдобавок шотландец, – кисло усмехнулся Крауфорд, но сейчас же благополучно захохотал: – А впрочем, это остроумно! Но, поймите, иногда бывает и наоборот. Вот так именно случилось со мной: жизнь в Петербурге стоила мне так дорого, что я предпочел не тратить там пригоршнями золото, а бла-го-ра-зум-но получать его здесь. Остроумно сказано, не правда ли? Ирен, ты хоть головой кивни из вежливости. Не хочешь? Ну и не надо, я и сам знаю, что шутить умею!

Крауфорд взял под руку Позднеева и, отведя его немного в сторону, сказал доверительно:

– Вы знаете, дорогой сэр, по правде говоря, я разорился. Ввязался у себя в Англии в многообещавшие земельные спекуляции, они окончились крахом, и я очутился бы в долговой тюрьме, если бы старина Сидней, мой давний приятель, не предложил мне работу в этой фирме. И вот я принужден заниматься коммерцией, которую ненавидел всегда от всей души. Но, во-первых, мне платят в месяц по пятьдесят фунтов стерлингов, ведь это ж солидная сумма. Пятьсот рублей золотом на ваши деньги! А кроме этого я буду иметь некоторое участие в прибылях фирмы. И, наконец, я все равно не могу показаться в Англии из-за тучи кредиторов, которые облепили бы меня, как мухи мед, ха-ха-ха! И еще: ведь надо же что-то скопить себе на старость, а вместе с тем хотя бы слегка позолотить старинный герб Крауфордов, ха-ха-ха! Правда, Ирен?

Видя расстроенное, опечаленное лицо Ирины, понимая, что пока не удастся остаться им наедине, Позднеев сказал:

– Простите, дорогой сэр, мне надо бы умыться с дороги и отдохнуть немного…

– Ах, ах, что ж это я совсем, совсем забыл!.. Так обрадовался, увидев вас, что невольно разболтался. Мы отведем вам комнату рядом с комнатой капитан-лейтенанта вашего Черноморского военного флота виконта де Монбрюна… Я его совсем не знаю, но полковник Лоскутов, комендант Таганрога, просил приютить его на несколько суток. А ровно в три часа прошу пожаловать к нам на обед. Ваши лошади уже на конюшне. Сейчас и они будут сытно и вкусно обедать, ха-ха-ха! Пойдемте, я сам отведу вас.

На обеденном столе было много закусок: черная икра, розоватая семга, заливная стерлядь, отварная осетрина, янтарная от жира тарань. Стройными рядами выстроены были бутылки вин – французских и местных, цимлянских, – сэр Крауфорд и сам любил покушать и выпить и тароват был на угощение. Как заявил он: «В честь русских гостей первое блюдо – уха, а на второе – в честь старой Англии – полусырой кровяной ростбиф». Подавала на стол светлоглазая Маша, горничная Ирины, служившая раньше у Радомских.

Помимо Крауфорда и Позднеева в столовой были: граф де Монбрюн – очень любезный черноглазый француз лет тридцати пяти, с немного высокомерным взглядом, большим, с горбинкой, носом и продолговатым лицом; рядом с Позднеевым сидел худощавый молодой архитектор Смолин, командированный из Петербурга для распланировки городских поселений Ростова и Нахичевани, а по другую сторону Позднеева – богатый московский купец Гусятников, чьи торговые дела были тесно связаны с делами фирмы «Сидней, Джемс и компания». Еще в семьдесят пятом году Гусятников впервые отправил в Константинополь корабль, груженный пшеницей и кожей, а теперь ему принадлежали три судна – «Верблюд», «Слон» и «Буйвол», которые стояли у таганрогского причала.

Люди собрались за столом разные, и сначала разговор не клеился, но после нескольких рюмок все оживились.

Пухлощекий, с плутоватым взглядом небольших серых глаз, Гусятников бубнил вязким, тягучим баском, обращаясь к Позднееву;

– Эх, дела, дела, покою не дают!.. И зачем только человек так устроен, что чем больше он имеет, тем больше загрести хочется? Вот и пришлось мне, даром что за плечами уже полвека, путь; держать сюда, в Таганрог… А в прошлом году в самом преславном граде Париже побывал – у меня ведь большая торговля. Прожил я там месяц, все бы ничего – есть на что посмотреть и по торговле выгоду получить, – но, беда, чуть было там с голоду не подох.

Монбрюн служил в Черноморском флоте уже несколько лет и хорошо знал русский язык. Он с холодным недоумением взглянул на Гусятникова, но тот, нисколько не смущаясь, продолжал:

– Прямо-таки невтерпеж там жить русскому человеку! Ну, посудите сами: хоть французы, как говорится, просвещенная нация, а вот огурцов солить доныне не додумались. О борще и щах понятия никакого не имеют, такожде и о копчении рыбы. Да и что за рыба там у них? Так, мелочь нестоящая: карпы, форель, сардинки… Где, скажите, за границами этими такие вот рыбины имеются? – показал Гусятников на рыбные блюда на столе. – Нигде там нет ни осетра-батюшки, ни белужки пудовой, ни стерлядки нежнейшей. Нет там ни квасу с медком, да еще с ледком, ни рыжиков соленых, что под водочку так хороши, ни пирожков горячих подовых с луком, ливерном, подливочкой. Нет-нет, и не говорите, кушанья заграничные – это мираж пустой, обман желудка, пустяковое дело для российского человека.

Позднеев усмехнулся, подумав: «Купец, преданный отечеству… но только по части кушаний. А если заказать ему, ну, хотя бы мясо для наших солдат – наверняка тухлое поставит».

Позднеева интересовал другой его сосед – Смолин, молодой человек с умным, наблюдательным взглядом. Анатолий спросил его:

– Долго ли пробудете в Таганроге?

– Еще недели три, а потом – к вам, в Ростов и Нахичевань, а оттуда – прямо в Петербург, – ответил архитектор с легким сожалением, не отрывая взора от Ирины. – Эх, и хороша же хозяйка! – сказал он тихо Анатолию. – Жаль, что я не портретист, хотя в Академии художеств обучался.

После обеда все по приглашению сэра Крауфорда перешли в его кабинет – пить кофе и коньяк. Сильно охмелевший Гусятников простился, сказав Крауфорду, что зайдет к нему завтра поговорить о делах.

Ирина ушла в свою комнату.

В кабинете Крауфорд настойчиво угощал Позднеева коньяком и ликерами, но Анатолий отказывался, ссылаясь на то, что и без того уже выпил немало.

Монбрюн сказал, что этим летом он, используя, трехмесячный отпуск, полагавшийся ему за три года службы в Черноморском флоте, побывал в Париже, где жили его сестра и брат.

– Что скрывать? – говорил печально Монбрюн, размешивая серебряной ложечкой ликер в чашке кофе. – Нет ныне сильной власти во Франции – такой, какая была хотя бы при двух предшествующих государях – Людовиках четырнадцатом и пятнадцатом. Его величество Людовик шестнадцатый слишком добродушен и доверчив, и нет у него сильных талантливых министров. У всех на устах злые слова графа Сегюра: «При дворе есть только один настоящий мужчина – это королева Мария Антуанетта. Лишь она, при всем ее легкомыслии, обладает твердым, неустрашимым характером».

Позднееву пришла в голову мысль притвориться пьяным, чтобы отвязаться от настойчиво предлагаемого сэром Крауфордом коньяка. «Может быть, – думал он, – если все перепьются, это облегчит мне свидание с Ириной». Поэтому, развалившись небрежно в кресле, он сказал пьяным, заплетающимся языком:

– Остроумно сказано, черт побери!

Монбрюн кинул на него острый, проницательный взгляд из-под полуопущенных тяжелых век и, отпив из чашки, заметил:

– Чудесный кофе у вас, сэр Крауфорд, настоящий мокко.

– Подлинный мокко должен быть, говорят арабы, крепким, как дружба, горячим, как огонь, и черным, как смола или ночь в аравийской пустыне, – засмеялся Крауфорд. – Ну, дорогой сэр Позднеев, от коньяка вы отказались, но ликером-то десятилетней выдержки, изделием святых отцов-бенедиктинцев, надеюсь, не побрезгуете? Ведь его даже дамы пьют.

– Его и монахи приемлют, – захмелевшим голосом подхватил Анатолий.

Крауфорд бережно налил доверху приятно пахнущей жидкостью пустую чашку, стоявшую перед Позднеевым. Но Анатолий, улучив момент, когда Крауфорд, потчуя ликером Монбрюна, повернулся к нему спиной, умоляюще глянул на Смолина, взял у него чашку кофе и взамен поставил свою. Архитектор, обиженный тем, что Крауфорд то ли позабыл, то ли не счел нужным угостить его ликером, понимающе кивнул и быстро опорожнил подставленную ему Позднеевым чашку.

Монбрюн продолжал, изредка бросая пытливые взгляды на Анатолия:

– Вот взять хотя бы теперешнего французского министра иностранных дел графа Монморена. Это пустой человек, он интересуется только карточной игрой да женщинами… Между прочим, граф Монморен не считает ни в коем случае возможной войну России с Турцией в ближайшие годы. А вы как об этом думаете, мосье Позднеев? – внезапно обратился Монбрюн к Анатолию, сидевшему в кресле, склоня голову как бы в полусне.

– Вы мне? Война с Турцией? Едва ли… Зачем нам турчанки? Тут, на Дону, казачки куда как хороши, – пьяно бормотал Позднеев.

Монбрюн взглянул на Смолина, который расселся на диване и уже сладко похрапывал с полуоткрытым ртом, потом перевел взгляд на сэра Крауфорда, откинувшегося на спинку кресла и напевавшего веселую французскую песенку. Присев рядом с Позднеевым в кресло, где сидел раньше архитектор, Монбрюн спросил вкрадчиво:

– А правда, что в вашей крепости проживает инкогнито родной брат злодея Пугачева?

«Откуда ты-то знаешь и почему интерес к тому имеешь? – пронеслось в уме Позднеева. – Но можно ли скрыть? Об этом многие знают».

– Да, как же, живет такой, – вяло ответил Анатолий.

– Ну и как он – на полной свободе? И что собой представляет?

– Да, он на полной свободе, – промямлил Анатолий, добавив про себя: «Но под крепким присмотром». – А что собой представляет… Право не знаю… Я его не видел. – И подумал: «Странные вопросы задает сей капитан-лейтенант!..»

Монбрюн разочарованно посмотрел на Анатолия, встал и, подойдя к сэру Крауфорду, сказал:

– Спасибо, сэр, за гостеприимство, пора и отдохнуть.

– Отдохнуть? – промолвил сквозь зубы Позднеев, – Ну что ж, пора, пора…

Спотыкаясь и пошатываясь, он вышел вслед за Монбрюном, даже не поклонившись сэру Крауфорду.

Возвратясь в свою комнату, Анатолий устало опустился на стул и горько вздохнул: «Пропало свидание с Ириной. Не могу же я быстро „протрезвиться“, это навлекло бы подозрение. И хотя бы, по крайней мере, я и вправду пьян был, а то сколько ни выпил, только в голове шумит – и все». Анатолий налил в стакан холодной воды, залпом выпил.

«Да, видно, темные дела тут творятся. Против самого Крауфорда пока ничто не говорит. Испуг старого клерка? Но это, видимо, простая случайность. А вот поведение Монбрюна подозрительно. Правда, он капитан-лейтенант нашего флота, да что в том толку? Иноземцев немало у нас на флоте и в войсках. Всюду им почет великий – знать наша пресмыкается пред всем иностранным».

Утром на другой день Монбрюн собрался идти на верфи.

Позднеев попросился с ним.

– Прогуляться хочется, – объяснил он, – благо день-то какой погожий!

Тень недовольства пробежала в глазах Монбрюна, но он ответил вежливо:

– Очень рад иметь такого приятного спутника в моих скучных делах.

По дороге Монбрюн весело спросил, искоса глядя на Анатолия:

– Сознайтесь, выпили вчера излишне?

– Да, было дело! – смущенно ответил Позднеев. – Что говорили за обедом, это помню, но вот когда перешли в кабинет и выпил я изготовление бенедиктинских монахов, сразу память отшибло.

На якорях у Таганрога стояли восемь фрегатов, пять галионов и десятка два более мелких военных кораблей. На кормах их развевались по ветру военно-морские бело-синие с перекрещенными полосами флаги.

В отдалении виднелись очертания нескольких торговых судов.

В открытых люках военных кораблей блестели на солнце дула медных пушек. Доносились пронзительные звуки боцманских дудок и глухой рокот барабанов. Матросы бегали по вантам и бесстрашно взбирались на самую высь, ставя паруса. Шло ученье.

С этого, одна тысяча семьсот восемьдесят третьего года по договору с Турцией русские суда, проходившие через Босфор и Дарданеллы, были полностью освобождены от таможенного осмотра и оплаты корабельных сборов, за провоз же товаров в Турцию и из нее в Россию взималась незначительная плата – лишь три процента стоимости товаров.

Не только Гусятникова, но и многих других российских купцов живо интересовали торговые связи, завязывавшиеся в Таганрогской гавани. Ревниво следили английские политики за усилившейся мощью Черноморского военного флота и быстрым торговым развитием Таганрога. И не случайно один из руководящих тогда политических деятелей Великобританского королевства писал в старейшей английской газете «Таймс»: «Россия в мореходстве опаснейший враг, за которым нужно следить постоянно и, если возможно, сбивать с пути и не давать хода в морском деле». Того же мнения издавна придерживалось и правительство Турции.

В то время английские политики деятельно готовили новую войну с Россией, начавшуюся через четыре года. Наряду с этим английские купцы еще в тысяча семьсот семьдесят шестом году добились от царского правительства разрешения открыть в Таганроге отделение крупной фирмы «Сидней, Джемс и компания», которой были предоставлены большие льготы.

Эта фирма широко развернула свою деятельность и делала огромные по тому времени торговые обороты. Несомненно, что не только интересы торговли привлекали внимание англичан к Таганрогу, но и нахождение здесь военной верфи и поблизости крепости Димитрия Ростовского. Интересовало англичан и донское казачество, среди которого не улеглось еще волнение, вызванное крестьянской войной во главе с Емельяном Пугачевым.

Всюду на верфи сновало множество работных людей, слышались окающий волжский говорок, мягкая украинская речь, бойкая ярославская скороговорка и даже медлительная речь поморов – отменных умельцев корабельного дела. Стоял крепкий запах смолы, свежеотесанного леса, пеньки, раздавались стук топоров, грохот молотов, неумолчный визг пил, властные покрикивания мастеров.

Сухой жилистый старик в поддевке с расстегнутым воротом, с серебристой длинной бородой и молодыми, сверкающими из-под нависших бровей глазами кричал на молодого корабельного инженера:

– Да не мешайтесь вы, господин офицер, в наши плотницкие дела, прошу вас Христом-богом! Вы еще в люльке лежали, а я уже мастером был. Меня сам Федор Федорович Ушаков да и капитан первого ранга Сенявин куда как хорошо знают, работу нашей артели уважают и нас, володимирцев, в пример другим артелям ставят.

– Ну ладно, ладно, старик, – улыбался инженер. – Я ведь только совет дал тебе, а там как знаешь…

Вот кто-то затянул широкую, как Волга, песню: «Эй, дубинушка, ухнем!..» – и, подхватываемая все новыми и новыми голосами, заглушая все другие звуки, рванулась, полилась она мощным, вольным потоком над морским прибрежьем.

Глядя на огромный остов строящегося линейного корабля, думал Позднеев: «Этот корабль вскорости украшением Черноморского флота будет. Оснастят его, пушки поставят, станут на свои боевые места моряки русские – и будет он резать острым форштевнем бушующие волны, не страшась никаких бурь. И не только на черноморских просторах, но и подалее, – всюду будут реять наши флаги на страх врагам и на утешение друзьям. Пройдет время – и безбрежная ширь развернется перед Россией. Сие чую я всей душой… да и Александр Васильевич в то накрепко верит».

Монбрюн, стоявший тут же, пренебрежительно заметил:

– Зря поспешают: все равно оснастка еще не скоро будет готова.

Перебирая в руке собранные им образцы просмоленных канатов, и парусов, он бережно сложил их в полотняный мешочек, взятый им тут же, на верфи. Потом вынул из кармана короткую трубку сандалового дерева с заложенным в ней табаком и закурил. Повеяло приятным душистым дымком. И почти тотчас же к виконту подошел плечистый статный старик – капрал роты Самогитского гренадерского полка, охранявший верфи. Приложив два пальца правой руки к треуголке, он вежливо, но настойчиво сказал:

– Прошу погасить трубку, господин капитан-лейтенант. Курить на верфи строго запрещено. Вам ведь это известно, не впервой вы у нас.

– Запрещено? – презрительно поднял тонкие брови виконт, пуская клубы дыма прямо в лицо старому солдату. – А ты, олух, не знаешь, что ли, кто я такой?

Кровь бросилась в лицо капрала, он хотел что-то сказать, но сдержался. Сделав крутой оборот направо и пристукнув каблуком, поспешно отошел.

Позднеев закусил до боли губу. Наглая выходка Монбрюна возмутила его, но он вспомнил наставления Суворова: «Будь гораздо осторожным», – и подумал: «Нельзя сейчас портить отношения с виконтом. Потом расквитаемся за все!»

Спустя минуты две к капитан-лейтенанту поспешно подошел знакомый Анатолию поручик Самогитского полка Павлов, за ним в двух шагах следовал старый капрал. Четко отдав честь капитан-лейтенанту, Павлов резко заявил:

– Капитан-лейтенант, вы дважды уже бывали на наших строительных верфях и хорошо знаете, что курение здесь не разрешается никому. Извольте погасить трубку.

– А если не погашу, тогда что? – высокомерно усмехнулся виконт.

– Немедля сообщу о сем начальству, а оно доложит генералу Суворову.

Монбрюн немного побледнел. Передернув плечами, он бросил небрежно:

– Впрочем, я уже докурил. Не делайте бури в стакане воды. Как говорят на Востоке, сотрите с поверхности вашего настроения пыль несправедливой гневности.

За этим столкновением следили несколько рабочих, обтесывавших бревна. Позднеев услышал, как один из них с каким-то весело-злым выражением сказал другому: «Прищемили хвост вороне в павлиньих перьях…»

Вечером Анатолию удалось остаться наедине с Ириной: сэр Крауфорд вместе со старшим клерком Саймондсом и Гусятниковым занялись переговорами о новых сделках и подсчетами доходов. Монбрюн пропадал где-то еще с утра.

Склонив голову, Ирина печально сказала Анатолию:

– Завтра вы уезжаете, и мы опять расстаемся, быть может, ненадолго, а может быть… навсегда.

– Нет, что вы, мы обязательно будем видеться, – горячо ответил Позднеев.

Она подняла глаза:

– Так вы и вправду любите меня?

Анатолий взял ее за руки и спросил решительно:

– Ответьте мне по совести: вы счастливы в замужестве?

Слезы набежали на глаза Ирины. Прерывающимся голосом она сказала:

– Я очень… очень несчастна.

– Вам надо порвать с Крауфордом.

– На деле я порвала с ним уже давно. Мы только живем под общей крышей. Но добиться развода очень трудно. Знаю, Крауфорд не согласится на него. Уехать в Петербург? Тоже нельзя: мой паспорт у мужа, а без паспорта я не могу добраться да столицы.

– Тогда единственный исход: я найду для вас убежище где-нибудь здесь, на Дону, в станице.

Ирина печально покачала головой:

– У британского льва цепкие когти… К тому же это повредило бы вам, и без того вы в опале.

– Меня это не заботит, лишь бы вам вырваться на свободу!

– Я не хочу вредить вашей судьбе. Темна, беспросветна будет моя жизнь без вас, но бежать с вашей помощью мне нельзя – ведь вас за это могут в Сибирь сослать!

Вся скорбь, накопившаяся в ее сердце, отразилась в глазах. Небольшого роста, стройная, как тростинка, она была похожа на горько обиженную девочку.

Анатолий нежно гладил ее светло-каштановые волосы, целовал влажные от слез щеки, глаза, взволнованно шептал: