Текст книги "Степь ковыльная"

Автор книги: Сергей Семенов

XXXV. Приговор

Прошло уже три месяца, как переведенные в Черкасск Денисов, Костин и Пименов томились в тюрьме, ожидая суда и приговора. Вызванный письмом сестры, приехал Тихон Карпович вместе с Таней. Остановился он в домике своего старого друга – Козьмина.

Проснувшись поутру в маленькой душной горнице, Тихон Карпович поспешно оделся и распахнул набухшую от сырости раму окна. В комнату ворвался бодрящий ветерок.

Стояла глубокая осень. Окно выходило в сад. Желто-красные опавшие листья ковром устлали влажную землю. Солнце поднялось дымным, уже не греющим диском. По краю неба низко ползли свинцовые тучи. Откуда-то сверху доносилось курлыканье улетающих журавлей.

Дверь открылась, и в комнату неслышной походкой вошла Таня. Чтобы не огорчать отца, она старалась казаться бодрой, но это плохо ей удавалось. Ее черные, без прежнего блеска глаза заволокла печаль, лицо побледнело, осунулось.

– Ну вот что, доченька, – сказал ласково Тихон Карпович. – У Козьмина есть знакомый – судейский повытчик; он вчера сказывал, что суд над Павлом вскорости состоится. Стало быть, ни одного дня нельзя нам терять. Давай сделаем так: с утра я отправлюсь к архиерею Досифею, он в великой чести у атамана Иловайского, и говорят про него: не корыстолюбец, ведет подвижническую жизнь, изнуряет себя постом и молитвою. Может, и в самом деле он отведет от виновного грозный меч… Потом, что бы ни ответил мне архиерей, пойду к полковнику Сербинову – от него многое зависит. Мнится мне, уломать его легко будет: всем ведомо – на взятки он падок. Не пожалею лучших своих бриллиантов из пояса турецкого паши, а если надобно станется, так и все до единого отдам, даром что для внуков сберегал.

– Папаня, – застенчиво сказала Таня. – Ты уж заодно похлопочи за Сергуньку да и за Пименова. Ведь все они по одному делу ответ держат. Сам знаешь, каким верным другом был для Павла Сергунька и как горюет по нем Настенька. Увидела ее вчера у Меланьи Карповны и едва узнала бедняжку, так исхудала.

Тихон Карпович призадумался, потом молвил:

– Дело гутаришь, надо хлопотать обо всех сразу. К тому же вина их примерно одинаковая. Ежели Павлу послабление сделают, пойдут разговоры: а почему, мол, Костина да Пименова на горшую участь обрекли?.. Вчера, – помолчав, заметил он, – когда ты уже спала, зашла ко мне сестра, Меланья Карповна. Ходила она к атаману Иловайскому. Принял он ее ласково, обещанье дал помочь в беде, только сказал: «Пускай Таня сама придет ко мне завтра к полудню. Для нее что-нибудь сделаю».

Лицо Тани медленно розовело, наливаясь румянцем, брови упрямо сдвинулись.

Тихон Карпович положил тяжелую руку на ее плечо:

– Ничего, ничего, Танюша. Как-никак, ведь он тебя тогда не на постыдное дело улещал, а честное супружество предлагал. Не верится, чтоб сейчас он непутевое что задумал… Ну, как, пойдешь?

– Пойду, – грустно ответила Таня.

Архиерей был в черной грубошерстной рясе, уже сильно поношенной. На голове его до самых седых клочковатых бровей был надвинут клобук – круглая высокая шапка черного бархата с ниспадающей от нее черной материей. На груди блестел тяжелый позолоченный крест на серебряной цепочке.

Благословив Тихона Карповича и предложив ему сесть в кресло, архиерей бросил на него острый, испытующий взгляд, но спросил безучастным голосом:

– Поведай, какая забота гнетет тебя? Говори как на исповеди.

Тихону Карповичу было страшно глядеть на мертвенное, с провалившимися щеками лицо архиерея, но, потупив взор, с трудом подбирая слова, запинаясь, он рассказал о деле Павла и попросил заступиться за него: «Дабы не остались малолетние дети, внуки мои, несчастными сиротами, а жена его, дочь моя, навек неутешной вдовицей».

Архиерей бесстрастно выслушал, пожевал беззубым ртом и проговорил очень тихо, недобро:

– В мирские дела не мешаюсь. Яко пастырь бережливый, непрестанно блюду свою паству духовную. – И повысив голос: – К тому же о зяте твоем, хорунжем Денисове, давно уже наслышан: безбожник он закоренелый, его учитель и наставник не церковь святая, а государственный злодей и отрицатель бога – Радищев. – Досифей надрывно закашлялся, придерживая нагрудный крест иссохшей рукой. – Для таких нераскаянных грешников, как зять твой, на том свете уготовлены геенна огненная, муки адские. Забвению предал он высокие добродетели христианские – смирение и почитание властей предержащих, в гордости своей сатанинской дерзнул пойти против незыблемых законов государственных…

Выйдя от архиерея, Тихон Карпович с досадой подумал: «И черт меня дернул пойти к этому кащею! Едва дух в нем теплится, а злобой так и пышет!»

Полковник Сербинов давно знал Тихона Карповича; известна была ему и история с бриллиантами, добытыми казаком в бою азовском. Поэтому он приветливо принял старика, о приезде которого в Черкасск ему уже сообщили его соглядатаи. Сербинов был уверен, что Крутьков посетит его, и чуял возможность богатой поживы.

– Вот кого не ждал, так тебя! – лицемерил Сербинов, усаживая гостя. – Говорят, ты торговыми делами занялся в Пскове да в Петербурге лавку открыть собираешься?

«Смотри, даже про это знает!» – удивился Тихон Карпович и неопределенно ответил:

– Да так, помаленьку торгую. Себе не в убыток, но прибылей больших нет и в помине.

Их взоры скрестились в немом поединке: «Ну, кто кого перехитрит?»

Тихон Карпович проговорил негромко, с хрипотой в голосе:

– По делу я к вам, Степан Иванович… Должно, вы догадываетесь: насчет зятя моего… Павла… Сами знаете, не в ладах я с ним. Поэтому вот уже больше года, как забрал я дочь свою, внуков и подался из станицы. А все ж муж он моей дочери, отец ее детей. И – что ж скрывать-то? – до сей поры не разлюбила она его.

– Н-да… – протянул Сербинов и впился острым взглядом в лицо Тихона Карповича. – Дело, станичник, сурьезное, дюже сурьезное. Ты только послушай, что говорится в обвинительном акте об этой «лихой тройке» – твоем зяте, Костине и Пименове.

Сербинов подошел к столу. Порывшись в одном из ящиков, достал «дело» в плотной синей обложке, открыл его и дал прочитать Тихону Карповичу. Обвинительный акт кончался так:

«Превосходя других бунтовщиков во всех злых умыслах силою преступного примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и сугубой нераскаянностью, хорунжий Денисов, подхорунжий Костин и старший урядник Пименов обстоятельствами настоящего дела полностью изобличаются как в государственной измене, состоящей в самовольном уходе оных с военной службы на Кубанской линии и в подговоре к тому же других казаков, так и в возглавлении самовольных сборищ в станицах и насильственных действиях против добрых казаков, стоявших за войсковые власти и за неукоснительное выполнение указа государыни-императрицы и решения Военной коллегии касательно переселения части казачьих семей с Дона на Кубань, а посему оные обвиняемые подлежат осуждению согласно Воинского артикула за бунтовщические действия, а также согласно Уложения царя Алексея Михайловича, в коем Уложении сказано есть: „А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела – и таких воров за такое их воровство казнити смертию“».

Боль колола сердце Тихона Карповича, но он сдерживался крепко.

«Ну, погоди, я тебе поддам еще жару!» – решил полковник и сказал сурово:

– Против власти царской, против старшины войсковой оружие подняли, дерзостное неповиновение и надсмешки самому войсковому атаману чинили, древлее благочиние казачье рушить вздумали, да и хуже того – конно и оружно мятеж против государыни-императрицы подняли. – Сипловатый голос Сербинова окреп, и он потряс кулаком: – Лихие дела творили, лихая и казнь им будет – четвертованием. Сначала правую руку отрубят, потом левую ногу, а затем…

Тупая жестокость слышна была в голосе полковника, видна была в волчьем оскале его длинных желтоватых зубов.

У Тихона Карповича побагровел синеватый шрам, пересекающий лоб.

– Да не тяните вы из меня жилы, ваше высокородие, – перебил он, не выдержав. – Вам власть большая дадена в делах этаких. Помочь прошу! А уж за благодарностью не постою: готов все, что имею, до последнего гроша отдать.

– Помочь? – словно бы удивился полковник. Глаза его хищно блеснули в сетке мелких морщин. Он сказал медленно, обдумывая каждое слово: – Риск большой… Могу и сам шею сломать на сем тяжком деле… Правда, этот чертушка, князь Щербатов, убрался наконец-таки с Дону, и нам ныне дозволено самим чинить суд и расправу над мятежниками своевольными… И в том признаюсь чистосердечно: есть секретное предписание Военной коллегии о том, что теперь, когда неистовое сопротивление мятежников сломлено, не следует ожесточать казаков чрезмерно строгими карами. Видишь, в открытую играю, ничего от тебя не скрывая. А все же вина твоего зятя и других, с ним вместе задержанных, тяжкая… Да, замысловатое дело, – вздохнул полковник. – Прямо скажу, весь суд одарить надо… сообразно занимаемым должностям: ина честь солнцу, – ткнул он пальцем себя в грудь, – ина честь луне – следователю суда, – подмигнул он, – ина честь звездам – членам суда и прочим приказным крысам. Да и звезда-то от звезды разнствует, – назидательно добавил он. – Но и это еще не все! Ведь войсковой атаман, Алексей Иванович, все дело в подробностях знает, большой интерес к следствию имеет… И приговор тот он сам конфирмировать будет… Его золотом не купишь, и без того богат несметно!

Маленькие бегающие глазки его опять сверкнули хитрым блеском:

– Правда, к дочке твоей Татьяне он некогда большую склонность имел и даже жениться на ней затевал…

Холодный пот выступил на лбу Тихона Карповича. Непослушными пальцами полез он за пазуху, вытащил темно-зеленый сафьяновый мешочек, развязал шелковый шнурок. На стол перед Сербиновым покатились сверкающим водопадом камни. Одни из них блестели ослепительно белым блеском, другие – с примесью голубизны, третьи – со слегка рыжеватым отливом. Казалось, они ярко осветили всю эту темноватую комнату с небольшим окном, за которым хмурились низко нависшие серые тучи.

Сердце у Тихона Карповича гулко колотилось. Он шел, покачиваясь как пьяный, размахивая руками и бурча что-то. Спешившие с базара бабы с кошелками испуганно шарахались от него: «То ли напился с утра, то ли рехнулся».

А у старого казака мысли неслись стремительно:

«Все ж добился я многого. Перво-наперво дал согласие полковник изъять показания свидетельские и заменить всем троим смертную казнь ссылкою в Сибирь. Второе – он позволит мне и Тане увидеться с арестованными, а я должен указать им, как держаться на суде. Но вот беда, все упирается в Иловайского: как он скажет, так тому и быть. Из-за него все может поломаться. Жизни их, судьба Тани, детей, да и моя от него зависят. Вот как дело-то обернулось… А что, если Иловайский вновь станет добиваться любви Тани? Ведь вторая-то его жена с полгода назад как умерла…»

Жарко стало Тихону Карповичу, он даже ворот чекменя расстегнул.

Мысли переметнулись к бриллиантам: «Как ни устрашил меня Сербинов, все ж оставил я ему лишь половину каменьев. Другую обещался отдать после вынесения приговора. Хорошо, что припрятал четыре самых крупных, самой чистой воды, для себя, Тани и внуков. Пригодятся когда-нибудь… Знаю, Таня поедет вслед за Павлом в Сибирь на поселение. И я их не покину».

Алексей Иванович Иловайский был злопамятен: старая обида сидела в его сердце, точно заноза, цепко, глубоко. Сумрачным, зорким взглядом окинул он Таню, когда она вошла в его кабинет и присела робко в кресло.

«Да, та же Таня – степная краса, и не та, иная!.. Глаза затуманились, уже не сверкают пламенем, а ведь какие они были раньше искрометные!.. Волосы уже не вьются, коса на голове уложена короной. Нет и следа алого румянца: лицо бледное и строгое, как у монахини. Тонкие бороздки легли у рта и глаз. Темные круги под тревожными глазами. Да, привяла, поблекла ее яркая краса. Немало, видно горя хлебнула… Но и поныне хороша, очень хороша!»

Алексей Иванович усмехнулся, вспомнив о том, что он, войсковой атаман, генерал, бывший в почете при дворе, задумал некогда жениться на этой простой казачке. И все же охватила его печаль, что брак этот не состоялся.

– Ну как, Таня, не жалеешь, что тогда отказала мне? И не сердишься на меня? – с приветливой улыбкой спросил атаман, но тяжелая, незабытая обида проскользнула в его голосе.

Таня вскинула на него огромные, точно черные озера, глаза.

– Что вы, Алексей Иванович, за что сердиться? Я все забыла, никакого зла против вас не имею. Ведь прошлого не воротишь…

– Прошлого не воротишь? – устало переспросил Иловайский. – Правильно! Но ведь будущее еще в наших руках, – мягко, вкрадчиво сказал он.

Таня упрямо вскинула голову:

– Разные у нас, Алексей Иванович, стежки-дорожки. И не сойтись им николи.

Горький ком подкатил к горлу Иловайского. Понял: это – решительный отказ. Но с новой силой вспыхнула в нем прежняя любовь к Тане.

– Видно, я совсем стариком кажусь? Двадцать семь и шестьдесят лет плохо вяжутся меж собой? – деланно улыбнулся он.

Таня внимательно посмотрела на Иловайского, точно видела его впервые. Выглядел он на добрый десяток лет моложе своего возраста. Точеные черты сохранили былую красоту. Вот только припухшие мешки под глазами да тонкая сеть морщинок говорили о возрасте.

– Вы мало постарели, Алексей Иванович, совсем мало, – ответила Таня просто. – Да не в этом дело… Люблю я крепко Павла, какой он ни на есть и что бы с ним ни сталось! – вырвалось у нее страстно.

На один миг злая досада ожила у Иловайского, но почти тотчас же сменилась переполнившим сердце чувством острой жалости к Тане. Видел: губы ее дрожали, на шее трепетно билась голубая жилка, когда-то гордые, а теперь такие тоскливые глаза молили о пощаде.

Подумал: «Зачем губить ее жизнь? Все равно не подарит она меня счастьем. Да и мудрено было б добиться развода с мужем, даже если она согласилась бы на это».

– Ну что ж, – сказал он непривычно покорно, глядя в глаза Тане, невольно подчиняясь их безмолвной мольбе. – Значит, так тому и быть. Не судьба… Но запомни накрепко: не враг я тебе, а друг верный, – дрогнул голос Иловайского, – Большие обвинения тяготеют над Павлом Денисовым, многие улики изобличают его как вожака. А все же я помогу вам. Да и приказ есть из столицы: смягчить суровость кар.

Он встал, подошел к Тане.

Глаза ее засверкали радостно, ярко, как встарь, румянец окрасил щеки. Порывистым движением она смахнула уголком платка градинки счастливых слез, вскочила, бросилась к Иловайскому, шепнула прерывисто:

– Спасибо вам, Алексей Иванович! – поклонилась ему низко-низко и выбежала опрометью.

Вечером полковник Сербинов имел долгую беседу с Иловайским и, к радости своей, убедился, что атаман всячески заботится о смягчении участи обвиняемых. Перед полковником все еще стоял манящий волшебный блеск половины бриллиантов, ссыпанных Тихоном Карповичем обратно в сафьяновый мешочек. Вот почему, когда на другой день, как было условлено, к двум часам пришли к нему Таня и Тихон Карпович, он встретил их отменно любезно, усадил и стал расспрашивать, как жилось им в Пскове, часто ли бывали они в Петербурге, с кем там вели знакомство. Таня молчала, а Тихон Карпович отвечал коротко и ни слова не упомянул о Позднееве, которого они несколько раз навещали, приезжая в столицу.

Наконец в соседней зале военного суда раздался глухой перезвон кандалов. Таня побледнела, у нее задрожали губы. Вскочив, она прислонилась к стене, ища опоры, боясь упасть. Сербинов неторопливо подошел к двери, крикнул:

– Конвоиры, ждите в передней, пока я вас не позову! А Денисов пусть пройдет ко мне.

Кандальный звон приблизился. Медленно, слегка пошатываясь, вошел Павел. Голова его была высоко поднята, как всегда. Глубоко запавшие глаза на землисто-сером лице смотрели недвижно. Он исхудал, резко обозначились скулы. Седая прядь свешивалась на лоб. Губы бескровные, синевато-серые. Казалось, жизнь в нем еле теплится, как на ветру едва-едва горит, трепеща, свеча воску ярого.

Боль сжала сердце Тани, с дрогнувших уст сорвалось:

– Солнышко ты мое, любый ты мой! Сколь тяжко мучили тебя!..

Она кинулась к нему, охватила его шею трепетными руками. Павел покачнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержал и не усадил в кресло Тихон Карпович.

В глазах Тани еще стояли крупные слезы, но она счастливо смеялась, покрывала поцелуями лицо Павла, не отрывая от него взгляда.

Тихон Карпович отошел к окну и стал пристально рассматривать сидевшую на заборе галку. Но ему показалось, что это не одна галка, а две… нет, вернее – четыре…

– Фу ты пропасть! – стер он с глаз набежавшие слезы, пошарил в принесенной корзиночке, достал фляжку с красным вином, стопки, ломти тушеного мяса и ситного хлеба.

– Ну, выпьем за твое здоровье, Павел, – сказал он зятю ласково.

Дело Денисова, Костина и Пименова слушалось на закрытом заседании суда. Суд приговорил: «Хотя, как видно из следственного материала, обвиняемые повинны в бунтовщических деяниях, за что и заслуживают смертной казни по всей строгости закона, но поскольку они не принадлежали к числу преступных главарей сих злонамеренных деяний и, сверх сего, ранее в Кубанскую кампанию против ногаев и далее в военных действиях против турок не токмо служили добропорядочно, но и изрядно отличились, получив ордена святого Георгия Победоносца и чины офицерские, суд определяет всем им дать снисхождение, заменив смертную казнь ссылкой в город Енисейск сроком на пять лет, без употреблении на каторжные работы, после чего пожизненно водворить их на поселение в крае Приамурском, в местности по усмотрению его высокопревосходительства сибирского генерал-губернатора, с запрещением им навсегда выезда в другие населенные пункты как Сибири, так и всей Российской империи.

Октября 20 дня одна тысяча семьсот девяносто четвертого года».

Приговор этот был утвержден войсковым атаманом Иловайским и вступил в законную силу. Ссыльные были отправлены в Сибирь по этапу.

В начале весны следующего года поехали к ним Тихон Карпович с семьей и Настя. Примерно в то же время были угнаны в ссылку, сначала в Енисейск, а потом на Амур, Дерябин, Спешнев, Маноцков, Водопьянов. Участь Яремы осталась неизвестной.

Что же сказать о дальнейших их судьбах? Порой счастье переступало порог и гостило подолгу, а порой и горе больно ранило их сердца. Долгие годы сопутствовала им, как тень, тоска по величаво-спокойному Дону, по родным степям безбрежным, по займищам зеленым, приветливым, по духовитым травам, куреням белым с садочками вишневыми и тополями… Но со временем уходила в туманную даль, смягчалась, утихала эта надсадная тоска.

Да и некогда было печалиться долго: расчищали лес, строили дома, вели по-новому, по-сибирски, хозяйство, охотились в лесах, ловили рыбу в Амуре. Многих «неблагонадежных» казаков переселили с Дона. Постепенно складывались и крепли войска казачьи – Сибирское, Амурское, Уссурийское…

И все реже вспоминали ссыльные казаки о Доне Ивановиче тихом, все больше говорили об Амуре-батюшке бурном. И стала уже забываться горестная песня, которую пели раньше казачки, поехавшие в Сибирь вслед за своими мужьями, – пели ее, тяжко вздыхая и вытирая набегавшие слезы:

 
Разойдитесь да расступитесь передо мной,
Леса зеленые, густолиственные,
Разойдитесь да расступитесь, реки быстрые, бурливые,
Не пыли ты, путь-дороженька, стежка долгая, бесконечная,
Ты лети вперед, все вперед, моя чайка быстрокрылая.
Я по бережку пойду реки Дона синего,
Я пойду, пойду в Сибирь дальнюю,
Искать стану там казака – добра молодца.
Разыщу ль его в кандалах, во изгнании,
Буду верной ему во всех горестях…
 

Уже не страшила их, не казалась неприветливой тайга сибирская непроходимая, на сотни верст синеватой тучей протянувшаяся… К тайге привыкли и полюбили, как и весь этот сурово-величавый необъятный край.

И только старикам по-прежнему снилась родная степь – степь ковыльная.