Текст книги "Утро нового года"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

«Уральцы – народ мужественный, плодовитый. Стало быть, по народу нужен и хлеб!»

Яков бережно хранил пожелтевшие от времени, пообтрепавшиеся по кромкам листки письма.

Половина зерен в первый год посева задубела в непрогретой почве. Поторопился Яков, не дождался, когда подоспеет пора и засочится из-под корья березовый сок, набухнут на деревьях почки, а в безоблачном вешнем небе разнесется над пробужденными полями торжествующий призыв жаворонка. Зато остальные, выжившие, не поддавшиеся заморозкам и суховеям, дали кустистые всходы. Но собрал Яков лишь крохотную горсточку урожая, многие колосья осыпались, не продержались до положенного срока.

Подряд десять лет на огородных грядах, на самом ветровом бою сеял и растил Яков семена как мог: то по догадкам, то по советам бабушки. Иногда выгуливалась пшеница, выбрасывала стебель на полтора метра высотой, наливала зерна до отказа, а на второй год, на той же гряде, задыхалась, худела, крючилась, и получалось зерно тонкое, щуплое, как недоносок. Оказалось, дело не только в том, чтобы бросить семена в землю, а осенью собрать с них умолот. Еще нужно было понять землю, ощутить ее пробуждение, брачную пору с солнцем, тайну зачатия, великую мудрость материнства природы.

Авдотья Демьяновна научила внука своему ремеслу. Уже несколько лет работал он жигарем на ее месте, но душой принадлежал отцовой мечте. Бабка не перечила, не осуждала его напрасных трудов, хотя иной раз и говаривала:

– Зря все это, наверно! Экую умственность надо иметь супротив природы, а где ее Яшеньке взять? Дай бог, лишь бы мало-мальски в люди выйти, определиться на своих ногах. Куда уж нам до большой-то учености!

Однако сама же хотела направить Якова после десятилетки в сельхозинститут, но он никуда не поехал, остался дома, – Авдотья Демьяновна в ту пору занемогла. Поступил он лишь позапрошлой осенью, но и то на вечернее отделение.

Опыты по перекрестному скрещиванию сортов пшеницы, анализы семян, переписка с опытными станциями и селекционерами-одиночками да еще учеба в институте занимали у него все время, которое оставалось от работы на заводе.

Жажда деятельности, как рассказывала Авдотья Демьяновна, была у них фамильной:

– Кравчуны-то сложа руки не умеют сидеть.

А иной раз шумела, замечая, как опять ее внук еще и на общественных делах начинает задерживаться допоздна, в пору не поест, не поспит.

– Да что же это творится! Если уж ты везешь воз, так надо тебе еще добавлять? Семен-то Семенович неужто не понимает? Вот погоди, провалишься на экзаменах, так узнаешь!

Но Яков не умел и не хотел отказываться от поручений, особенно, если они касались его партийных обязанностей.

В людях, как он сам признавался, Яков постоянно находил дорогие ему черты отца. У каждого понемногу: в лицах, в фигурах, в голосах, в деловых качествах, в бескорыстном служении.

– Прежде мне даже казалось, – сказал он однажды Корнею в минуту дружеской откровенности, – будто отец растворился в людях. И потому, если бы, например, многих из них соединить в одного человека, то получился бы мой живой отец.

Позднее он сделал для себя еще одно открытие: сам отец был лишь частицей людей, как зернышко среди множества зерен, собранных им на полях войны.

Потому, возможно, с мальчишеских лет, со свежей памятью об отце, он и прильнул к Семену Семеновичу. Такой же могучий, как Максим Анкудинович, с такими же большими ручищами, в меру суровый, в меру добрый, Семен Семенович, отшагавший войну с начала и до конца, стал для Якова самым родным. Да и Семен Семенович ответил ему тем же. Нередко, бывало, прихватив Яшку за вихор, шутливо спрашивал:

– А не встречались ли мы с тобой на Курской дуге или под Сталинградом?

Поглядев посевы пшеницы в огороде, удивился:

– Ишь ты! Растут ведь!

И никогда не хвалил, считая, что восхваление – не мужское занятие.

Прошедшая война накидала морщин не только на лица людей, но и на их жилища. Многие дома в Косогорье к концу войны пообросли бурьянами, оголились, уткнулись углами в землю, и солдаты, не выветрив еще из гимнастерок запах пороха, начали строиться заново. Повырастали в улицах дома из кирпичного половья, опять зацвели сады. Сложил себе новый дом и Семен Семенович. Стены он выводил сам, а ставить стропила, крыть крышу, класть печи и стругать доски для дверей помогал Яков, к той поре уже по-мужски развернувшийся в плечах. Тюкали они на стройке дотемна, после заводской смены, а потом садились ужинать из одной тарелки. Семен Семенович хлебал борщ большой, под стать его фигуре, деревянной ложкой, загребая с краев, вкусно причмокивая, похрустывая. И шутил:

– Ешь до пота, наводи тело.

Случалось, Яков оставался ночевать. Они забирались на чердак, расстилали кошму и до полуночи вели длинный неторопливый разговор. Сквозь стропила мигали низко опустившиеся звезды, ветром заносило с озера запах тлеющих водорослей.

– Строим мы в Косогорье дома из половья. Так и жизнь у нас здесь какая-то половинчатая, – попыхивая цигаркой, говорил Семен Семенович. – От нынешней деревни мы отстали и к городу не пристали. Храним всякое старье: нравы, обычаи, даже уже выбывшие из народного обихода слова. Как в прошлые годы притащили их с собой на этот угор, так и храним. Деревня колхозная уже по всем понятиям нас переросла. У нас здесь общее только завод, а дальше что?..

Он яростно ненавидел все, что напоминало ему стародавнее житье-бытье и противоречило его убеждениям. Особенно ругал алчность, следом за которой выползает пошлость, подлость, обман.

– А всему виной деньги!

– Кто же от них откажется? – смеялся Яков. – На том стоим. Без денег пока что худо. Каждому по его труду деньги достаются.

– Вот именно: должны доставаться по труду. Но ведь деньги деньгам рознь, – ворчал Семен Семенович. – Если я их заработал честно, своим трудом и трачу для пользы и удовольствия, а не прячу их в кубышку, не молюсь на них, как на бога, то они, конечно, безвредные, пусть их у каждого из нас будет больше. На то мы и строим социализм. Каждый должен жить в полную меру. Но уж ежели, как Марфа…

Свою сноху, Марфу Васильевну, он считал самой злостной.

– Была бы моя воля, так я ее осудил бы по самым строгим законам.

Затем мрачно добавлял:

– Дуреют такие люди. Как алкоголики. Право же, алкоголики! Я так и называю эту дурь: денежный запой! Вот моему брату Назару пол-литра дай – весь мир забудет, а Марфа за целковый своего господа бога турецкому султану продаст.

Яков тоже не любил и не уважал Марфу Васильевну. По-соседски он дружил с Корнеем, а во двор Марфы Васильевны старался не заходить. Встречала и провожала она нелюдимо. Подозрительно оглядывала, – не стащил бы чего-нибудь. А бывало, в военные годы, когда Корней зазывал к себе Якова, закрывала чулан на замок, все из-за скупости: не угостил бы Корней хотя бы крошечкой хлеба. Между тем, в те годы, когда Косогорье было полуголодное, только в ее доме прочно держалась сытость. Даже кот, всегда дремавший на припечке, благодушно вылизывался и натирал лапой откормленную усатую морду.

У Марфы Васильевны была еще и другая причина неприязни к Якову: опасалась она не столько за свое добро, как «дурного» влияния на сына.

– Очень-то уж твой дружок, Яшка, своевольный и самостоятельный, – непрестанно внушала она Корнею. – Известно, без отца и без матери растет. А ты, небось, при родителях и привыкать тебе к своеволию не положено. Тебе к иной стати надо привыкать-то! Жизнь – не гладенькая дорожка. Может, и не поглянется что-нибудь, так не кидай в глаза, лучше смолчи, перетерпи, но своего добейся. В миру жить надо умеючи, а не так чтобы…

Еще подростком Яшка был ершист, задирист, несдержан в словах, не выносил неправды.

– А как без неправды, коли иначе не получается, – добавляла Марфа Васильевна. – Другой раз приходится грех на душу брать.

Но именно эту сторону характера Якова, – нетерпение к неправде, – унаследованную от отца, бабушка, Авдотья Демьяновна, всячески хвалила, одобряла и развивала.

– За пятак никому не кланяйся, – говорила она Якову, если даже приходилось где-то урезать расходы по дому и на чем-то сэкономить. – Не ради пятаков Кравчуны живут. На правде и на чести мы все взросли, так уж меняться нам не годится.

Не поощряла она только застенчивость, когда дело касалось устройства семейной жизни.

– Слабы Кравчуны с нашей сестрой, бабой, – однажды пожалобилась она Семену Семеновичу. – Не могут совладать. Эвон, Максим-то Анкудинович, лишь к тридцати годам жениться успел, да и то взял бабу себе не в масть…

Вот и Якову кукушка накуковала уже двадцать пять лет. Авдотья Демьяновна давно ждала, когда же он приведет в дом невесту. Но, как говорят, «давно уж все жданки съела». Начнет Яков, да все не с того края.

Появилась как-то в Косогорье бойкая особа, Анечка Курнакова. Завербовалась из Воронежа работать на завод. Не столько тут работала, больше парням головы кружила. Не пропустила и Якова.

В городском саду, где Анечка гуляла с группой парней, Яков отозвал ее в сторону.

– Мне надо с тобой поговорить…

– О чем? – округлила глаза Анечка. – Выкладывай!

– При всех не могу.

Он отвел ее в ближайшую аллею и там, сбиваясь, понимая, что делать этого не следовало, так как парни стояли неподалеку и дожидались подружку, начал объяснять свою любовь.

Анечка захохотала. Парни крикнули:

– Эй, Яшка, перестань анекдоты рассыпать. Мы заняли очередь в ресторан.

Потом она рассердилась:

– Да ты ведь еще совсем зелень!

И оставила его одного.

Он до полуночи сидел на скамейке в аллее, один, в темноте, сгорал от стыда.

А через неделю Анечка упорхнула из поселка. Теперь он помнил лишь, какая она была высокая, гибкая, красивая, и ничего больше.

В другой раз вышло еще хуже.

Из ночной смены пришлось попутно проводить до дому Ирину Баймак. Было пустынно, тепло.

Ирина шла с ним под руку, несмелая, зябкая.

Он довел ее до самых дверей квартиры, – она жила в коммунальном доме, на втором этаже, вдвоем с братом.

Ирина открыла дверь и потянула его за собой, молча. Он подчинился. Брат дома не ночевал. В углу, в стороне от окна, стояла опрятная, накрытая белым тюлем кровать. Ирина не включила свет. В окно заглядывала луна. Яков присел на подоконник, под луну. Ирина встала рядом и опять взяла его за руку. Молчали долго.

Лишь на рассвете Яков вырвался, почти сбежал, сознавая, что Ирина ему не простит.

– Эх ты, чухрай! – укоризненно сказала Авдотья Демьяновна, когда узнала об этом.

Но как же связывать себя без любви?

Именно потому, что любовь была еще неизведана, все в ней казалось священным. Он размышлял и тосковал о ней, и как раз в это время приехала в Косогорье Тоня Земцова. Они стали просто товарищами, Тоня доверялась ему, как брату, и через это товарищество он переступить не мог. Всю любовь Тоня отдала Корнею. Любовь не веревка, чтобы ее тянуть, – кто перетянет.

Свое чувство Яков упрятал в себя, и ни Тоня, ни Корней, ни Авдотья Демьяновна о нем не догадывались.

Так было до той ночи, когда случилось несчастье на зимнике.

11

Яков причалил лодку к плоткам. Озеро тихо перемывало желтый песок. Орава голых ребятишек барахталась на отмели в серебряных радугах. Бабы полоскали белье. Два снопа камыша, за которыми Яков гонял лодку к дальним плесам, вершинами прочертили воду.

– Суши весла! – сказал Яков.

Тоня вынула их из уключин, подняла на плечи по-мужски, и вынесла на берег. Яков взял снопы за завязи, потянул волоком.

– Тяжело?

– Да не тяжелее, чем весла. Доволоку. Не впервой.

На угоре он соединил снопы ремнем, впрягся, как в оглобли, и уже на ходу сказал Тоне неодобрительно:

– Ты в следующий раз меня не неволь. Трудно мне… Это ведь не корову на базаре покупать. И тебе тоже неловко. Вот сейчас надо идти мимо Чиликиных, Корней увидит, будешь иметь неприятности.

– Хуже ничего не случится, – тряхнула головой Тоня. – Пусть увидит…

Она сама напросилась плыть в лодке за камышом и все время говорила о том, что случилось между ней и Корнеем.

Пока трудно было отличить, где у нее кончалась обыкновенная обида и где начиналось осознанное чувство отчуждения. Да и отчуждение ли?..

Якову хотелось ее как-то ободрить, поддержать, чтобы она легче и спокойнее переживала случившееся, не придавала большого значения тому, что произошло. Или же объяснить ей ту немыслимую жизнь, в которую она собиралась войти. Но он в продолжение всей поездки понуждал себя сдерживаться, понимая, что любое вмешательство будет изменой самому себе. Он был бы неискренним. Сказать ей, будто она поступила правильно? Но если она сама ищет и надеется, что поступила неправильно, сгоряча? А если подтвердить ее правоту – огорчится, и тогда будет для нее еще хуже. Начать расписывать Корней, подкрашивать его, подмалевывать, подсказывать Тоне мысль о примирении с ним, – этой возможности Яков для себя не допускал. Или же обругать Корнея, выставить только скверным, только таким-сяким, недостойным ни любви, ни сочувствия, иначе говоря, вбить клин между ним и Тоней, но это было бы попросту позорно не только перед Тоней и перед Корнеем, а более всего перед своей собственной совестью.

– Да, ты зря меня впутываешь в эту историю, я не могу быть судьей, как не могу быть попом, чтобы простить все грехи, – сказал он, рассчитывая, что Тоня его поймет. Кроме того, он еще продолжал сомневаться.

– Ведь ты Корнея любила…

– Хотя бы!.. – гордо вскинула голову Тоня. – Что это меняет?

– Значит, все пройдет, «как с белых яблонь дым».

– Дым уже прошел, – ответила она со значением. – Сколько можно блуждать в потемках?

– Надо ведь любить не только праздничного, но и будничного, – немножко упрекнул Яков. – Какой он есть…

Продолжать он не решился, понимая, что все-таки покривил душой и преподнес ей совсем не то. Человек должен быть не праздничным и не будничным, а всегда обыкновенным, самим собой.

– Уж не собираешься ли ты Корнея оправдывать? – строго спросила Тоня.

– Пожалуй…

Оправдывать Корнея ни перед кем, тем более перед ней, он не стал бы, но иного выхода сейчас, в эту минуту, когда она так настойчиво требовала ответа и к чему-то стремилась, у него не было. То, что он уже успел ей сказать, было все-таки ближе к правде.

– Ты что-то слишком переоценила.

– Например, что же? – явно недовольно спросила Тоня.

– Так могло случиться с любым из нас. Возможно, Корнею хотелось побыть с тобой, и на зимник сбежалось много народу. Так или иначе Наташку спасли бы. Вот если бы Корней оказался один, и кроме него поблизости не нашлось бы никого, и он оставил бы Наташку погибать, ты, несомненно, оказалась бы права, а его пришлось бы даже судить. Но ты не считаешься с такой возможностью, ты слишком к нему придирчива, словно он мог что-то сделать и не сделал, а из-за этого пострадал весь мир.

Это ее не убедило и не успокоило.

– Мир не пострадал. Только одна я. Корней мог не лезть в скважину, как ты. Он мог вообще ничего не делать, но как он посмел уйти, когда я его так просила?..

– Ты «так просила», а он ушел, – улыбнулся Яков.

– Да, вот именно просила.

– Ты его не спрашивала: почему? Ведь не струсил же он!

– Для чего спрашивать! Разве чужое несчастье его может тронуть?..

Яков помолчал, собираясь с мыслями. Ему по-прежнему было тяжко и неприятно обсуждать столь сложную ситуацию. Если бы он сам не любил Тоню…

– Так он может в трудную минуту и меня бросить, не все ли ему равно! – горько скривив губы, сказала она. – Вдруг я ослепну, оглохну, сделаюсь калекой или состарюсь прежде времени.

– Заранее хочешь себя оградить, – пошутил Яков.

– Избежать обмана.

– Так постарайся разобраться во всем сама. Что иное я могу посоветовать? Мы с ним выросли на одном переулке. Даже были немного друзьями. Парень он часто непостоянный: то уступчивый, то упрямый…

– Ну, продолжай! – потребовала Тоня.

Она понурилась, дожидаясь.

– А дальше ты знаешь сама… – уклонился Яков.

Было нечестно охаивать за глаза. Он предпочел бы все-таки говорить с Корнеем лицом к лицу.

– Любовь – не вещь, ее не отнимешь!

Тоня еще подождала и совсем притихла.

– Ты все еще его любишь, – досказал Яков.

Иначе он утешить не мог.

Тоня повернулась к нему и благодарно улыбнулась.

У ворот двора она положила весла и пошла дальше, к своему общежитию.

Яков постоял немного, а Тоня все шла и шла быстрыми шагами.

12

Она и не собиралась жить в семье Корнея, в его наглухо закрытом дворе. Ей хотелось построить свою семью, как у всех хороших людей, где не считают рублевки и вещи, а уважают, любят и доверяют друг другу. У нее рано не стало матери. Отец вернулся с войны без правой руки. Оставшись вдовым, загулял и запил. Потом появилась в их деревенской избе другая женщина, мачеха. Она-то и посоветовала Тоне отправиться в город, в ремесленное училище.

– Начнешь делом владеть, так никто тебя не посмеет обидеть. Умелый человек везде на виду. Замуж выйдешь и в замужестве останешься ровней.

Так и пошла Тоня с помощью чужих, но отзывчивых людей по жизни со ступеньки на ступеньку, веря в святость личной свободы и во все то, что называется счастьем.

Поездка по озеру за камышом ее утомила. У себя в комнате она разделась и прилегла отдохнуть. Однако мысли о Корнее, которые ее постоянно тревожили, снова вернулись. Отдохнуть не удалось. После полудня Семен Семенович вызвал ее в механическую мастерскую на срочную работу для второй смены. На линии между карьером и формовочным цехом произошла авария: вагонетки слетели с рельсов. Подача глины на формовку прекратилась, пресс остановили, и теперь только от Тони, от ее сноровки и уменья зависело, когда опять начнут сновать вагонетки по узкоколейным путям. А пока что забойщики и формовщики сидели в конторке цеха и играли в домино.

Работала Тоня напряженно, старалась ни на секунду не терять контроля за токарным станком, не думать, как сложатся ее отношения с Корнеем дальше. Все же не волноваться и не думать она не могла. Слишком многое с ним связано…

К ночи, когда обработка аварийных деталей уже заканчивалась, остался самый последний-распоследний резец. А еще в начале смены Семен Семенович предупреждал:

– Ты с резцами будь осторожнее. Запаса нет. Больше взять негде. Переломаешь, так свои зубы вместо них не поставишь.

Он торчал в своей конторке, оттуда часто слышались телефонные звонки. Это Богданенко торопил и грозился.

В мастерской было пусто и сумрачно. Все механики были заняты на аварии. Тоня напилась холодной воды из бачка и строго приказала себе не отвлекаться, надо было этот распоследний резец сберечь до конца смены. Но как раз в тот момент, когда она наконец перестала волноваться, резец наскочил на газовую раковину, хрупнул и выкрошился. Станок пришлось выключить.

«Ну вот, сейчас Семен Семенович выйдет из конторки и скажет: – Отстряпалась, значит, Антонина!» – прислонясь к станку, с досадой подумала Тоня.

Действительно, Семен Семенович вышел из конторки и сказал:

– Отстряпалась, значит. Не дотянула.

Тоня подала ему этот последний резец, Семен Семенович поковырял ногтем тупоносую, выщербленную пластину, потом бережно отправил ее в карман.

– Эх-ма, на пустячках таких экономим! Почти на спичках. Вот пока снова станок пустим, пока детали дадим, а завод-то стоит да постаивает. Тут копейки, а там по производству за один час сотни рублей улетают.

Он сказал это не Тоне, а, вероятно, себе, как бы размышляя вслух, по-стариковски. А Тоню спросил:

– Что предпримем-то, Антонина? Директору, что ли, доложить?

– Доложите! – считая себя виноватой, подтвердила Тоня. – Пусть он меня накажет. Или хотите, я пойду к нему сама. Выложу начистоту…

– А толк какой? – искоса взглянул на нее Семен Семенович озабоченно. – Толку не будет. Ну, влепит тебе Богданенко выговор, из зарплаты за поломку резца прикажет удержать, а ведь завод-то сейчас стоит. Нет, так негоже. Не по-нашему. Уж если наказывать тебя, так это я сам…

– Выругайте!

– Ладно, выругаю завтра…

Резцы он доставал помимо заводского склада, у знакомых механиков в городе. Той нормы на инструмент, что была строго-настрого установлена для мастерской, всегда не хватало, и поэтому Семен Семенович докладывал к этой норме от себя. Кое-что из добытого по знакомству инструмента он хранил дома как «неприкосновенный запас» и обращался к нему лишь в случае крайней нужды.

Теперь нужда была крайняя.

– Ругать я тебя стану завтра, на досуге, а теперь скоренько беги ко мне домой, – дружелюбно потрепав Тоню по плечу, сказал Семен Семенович. – Разбуди мою Елену Петровну. Пусть откроет комод. Забери с собой все, что там осталось. Все резцы – малые и большие.

– А если не найдется?

– Пошарь как следует.

За поселком, над степью, в лиловых полосках дотлевали остатки вечерней зари. Проливали холодный свет электрические лампы на столбах, и мельтешили возле них бабочки, как хлопья снега.

Прямо из проходной Тоня перебежала через бугристый пустырь. У круглого болотца, на мшистом берегу, подвернув головы под крылья, спали белые гуси. Вожак приподнялся, вытянув шею, негромко гагакнул, гуси зашевелились.

За пряслом, в переулке, темнела крапива. Горожено было прясло тонкими жердями, перевитыми на кольях черноталом, точь-в-точь, как в деревне. И так же вот росли там крапива, полынь, репейник и лебеда. И еще там была, в домашнем огороде, ее, Тонина мать, а руки у нее натруженные, от них вкусно пахло землей, парным молоком и хлебом.

В этом заглохшем переулке Тоню никто не видел и не слышал, и она, уткнувшись лбом в сухое, шершавое прясло, дала наконец волю слезам, оплакивая свои неудачи.

Плакала беззвучно, накопившиеся за много времени слезы лились сами, а после того, как они кончились и глаза высохли, она еще постояла немного, отдышалась.

С озера тихо нахлынула волна прохлады, растеклась по переулку, все освежая.

И опять к Тоне пришло воспоминание из детства. Там, дома, в деревне, из-под горки скатывался холодный родник, вода в нем, всегда чистая, прозрачная, отдавала мятой. Перед сном, умывая этой водой, мать приговаривала:

– Ну, вот и ладно, ягодка-вишенка моя! Что было, так вроде и не бывало. Водичка-то всю усталь на себя приняла.

Дорожка здесь в переулке укрывалась мягким конотопом. О нем, о конотопе, в деревне, бывало, рассказывали сказки как о траве-мураве, и будто по ночам расцветает посреди этой травы-муравы крохотный обоянь – алый цветочек, от которого приходит душевная крепость.

Тоня уже миновала переулок, когда за палисадником, совсем близко пропела гармонь. Бросил кто-то целую пригоршню голосов и замолк. Затем еще раз бросил и еще и опять замолк.

Это Мишка Гнездин разогревал пальцы. Широкий ремень гармони рассекал его белую рубаху от плеча до пояса. Рядом, держась за частокол, стоял Корней.

– Сбегу от Лепарды, – пьяно заикаясь, говорил Мишка. – Ведь она не потаскуха, не шваль, а вполне порядочная женщина. Ну, хоть криком бы кричала, что ли, на все Косогорье, какой Мишка сволочь. Ты знаешь, Корней, ведь я натуральная сволочь. Дармоед…

– Дерьмоед, – сыграл словами Корней.

– Почти да! – мирно согласился Мишка. – Все дерьмо, а я шакал! Сам себя набил бы по морде.

– А ты брось и стань человеком, – усмехнулся Корней.

– Для кого стать человеком?

– Для себя.

– Так нужен ли я себе?

– Кому же еще?

Мишка рванул гармонь, пробежал пальцами по ладам.

– Все без интереса! Как щенок: тычусь мордой, скулю, а кончаю тем, что лакаю пакость. Хочешь выпить со мной? Айда, двинем куда-нибудь, завьем дым коромыслом…

Он покачнулся, ухватился одной рукой за Корнея, но Тоня кинулась на него и оттолкнула.

– Не смей! Не смей!

Ее неожиданный налет ошарашил Мишку. Гармонь с протяжным стоном свалилась на землю. Мишка выставил вперед ладони.

– Тю, нечистая сила! Это ты, Тонька?

– Убирайся прочь, – уже слабее и не так решительно снова оттолкнула его Тоня.

Корней шагнул ей навстречу, было заметно, как он обрадовался. Однако у нее хватило сил переломить желание побыть с ним.

– Гордая, – добрым тоном произнес ей вслед Мишка.

– Обожди! Куда ты мчишься? – сказал Корней.

Он шагал крупно и еще несколько раз приказывал «обождать», но Тоня не остановилась и ничего ему не ответила, потому что слова, которые созрели на кончике языка, были очень жесткие.

Елена Петровна еще не ложилась спать, в кухне горел свет.

Тоня постучалась в воротца.

Корней повернул обратно. Туда, в дом своего дяди, он не захаживал уже много лет.

13

После полуночи слесари унесли из мастерской последние оси. Семен Семенович закрыл конторку, потушил в мастерской все лампы и, проводив Тоню до проходной, опустился по тропе в карьер.

Небо мерцало, по нему плыли туманы Млечного пути, выписывая крутые дуги, падали звезды. Попыхивали выхлопные трубы сушилки: пых! пых! пых! На горбатом гребне террикона, почти у звезд, мигал одинокий фонарь. Туда, на гребень, поскрипывая, вползала нагруженная шлаком и половьем вагонетка. На крыльце вахты Подпругин напевал от безделья: «И да-а-а-а-а черна-а-а-а-аая дубро-о-о-о-о-овушка-а-а-а»… А в конторе, у открытого окна, устало сгорбив плечи, директор завода Богданенко курил папиросу. И никого вокруг. Только он один, освещенный сзади настольной лампой; стоит и курит.

Корней дожидался Тоню у общежития, терпеливо, с твердым намерением покончить с «игрой в эмоции».

Миновать его не удалось. Он схватил ее за руки, потом притянул к себе и поцеловал в губы, словно Тоня сама этого хотела, до последнего дыхания. Еще и еще, по-хозяйски. Наконец, все же дал ей передышку, она уперлась локтями ему в грудь и вырвалась.

– Не надо! Поздно уже. Я устала и хочу спать. И вообще, ничего не надо!

– Перестань дурить, – строго приказал Корней. – Не то налетит принцип на принцип. Слишком ты требовательна.

– Давай отложим, – уклонилась Тоня. – Сейчас не могу. У меня сегодня была трудная смена. Я наволновалась и устала. Хочу спать…

– Не ври.

Он решительно не принимал никаких отговорок.

– Чего ты от меня требуешь?

– Совершенно ничего.

– Тебе нужно оторвать меня от родителей…

– Нет!

– Или ты не поняла еще, что я далеко не ангел. Мне из царствия небесного не успели выдать крылья и золотой круг на голову. У меня есть нервы, характер, свой собственный взгляд, как надо жить, как себя ставить перед людьми. Я не штампованный герой, каким хочет стать Яшка! Я ведь сразу догадался, отчего ты взбрындила! Не полез в скважину за Наташкой! Пожалел новый костюм! Рассердился на дурака Чермянина! Струсил! Еще что?

– Довольно и этого, – сказала Тоня. – Ты не обязан быть ангелом, но я любила тебя как человека.

– Любила?

– Да!

– А теперь?

– Не знаю! Наверное, еще люблю, только не тебя, а того, который меня тоже любил и уважал во мне не девку, а друга. Тот, прежний Корней, был лучше тебя.

Оба не уступали. Корней снова применил силу: облапил и начал целовать. Вырываясь, Тоня нечаянно ударила его по лицу.

У себя в комнате, не раздеваясь, она бросилась лицом на подушку.

Корней еще постоял немного, вытирая щеку. Кисло усмехнулся:

– Как цыпленок лягнул. А если бы сдачи получила? Ведь зашиб бы…

14

Облака были тонкие, потрескавшиеся. В разрывах между ними виднелось засиненное небо. Поэтому казалось оно застиранным, до дурноты будничным.

Коротая время, Корней угощался махоркой из кисета вахтера Подпругина, приготовленной с вишневым листом.

В тени, под козырьком карниза дремали воробьи. У стены, в зарослях лебеды устало копалась приблудная курица. Ворота в заводской двор поскрипывали в уключинах, слегка качаясь.

Цигарки дымились, не переставая, и разговор был тоже будничный.

Богданенко спозаранок сидел в кабинете, но секретарша Зина к нему никого не допускала.

Утром Марфа Васильевна предупредила Корнея:

– Хватит уж погоду пинать. Иди-ка сегодня на должность определись.

Корней сдал направление из техникума кадровику и в ожидании решения директора «приземлился» на вахте.

У Богданенко в кабинете торчал приезжий из треста инспектор. Искали причины несчастья на зимнике. Председатель завкома Григорьев специально ездил к Наташе в больницу, «интересовался», но она ему ничего не сказала. Упала, а почему упала и по какой причине оказалась на зимнике ночью, осталось неразрешимой загадкой. Инспектор искал, кто виноват, чтобы «заактировать случай» и «принять меры».

Оттуда, из кабинета, уже просочился слушок, будто Артынов всю ответственность свалил на Семена Семеновича.

– Вот есть такая подлая птица кукушка, – ругался Подпругин. – Сама блудит, а яички в чужие гнезда подкидывает.

Солнце уже подбиралось к зениту. Облака стали густеть, синева растекалась между ними, как талая вода.

Навораживая погоду, в вышине купался чеглок, а выше облаков стремительно резал небо реактивный самолет. За ним тянулась длинная дымная лента – висячий мост от горизонта в глубину неба.

Отругавшись, Подпругин поднял бородку и восхищенно прищурился.

– Ишь ты, чеглок-то радуется. Хорошо, небось, и вольно там, над землей-то, окрест далеко видать. Да эвон и тому парню, на самолете. Полетать бы с ним вместе. Кругом море-окиян, во все концы, а ты лети, куда хочешь.

Корней напомнил ему, что чеглок и летчик тоже не очень-то вольны, оба выполняют свое дело. Подпругин взгрустнул:

– Все ж таки природа неловко устроила нас, людей. Одни люди – орлы, а другие – галки или навечно к земле пришиты. И пошто нельзя родиться во второй раз? Может, мне моя жизня не понравилась, может, я ее хочу по-иному устроить, а годы-то ушли, заново их не возвернешь. Вот ежели бы родился я снова, то уж с нашего кирпичного завода непременно перебрался бы в летчики. А то чего ж из меня произошло? Вахтер! А что такое вахтер? Вроде ни до чего неспособный.

– Зато тебе отсюда тоже видать все.

– Да уж это точно, – подхватил Подпругин. – Туды-сюды мимо меня эвон сколько народу ходит кажинный день: простой народ и начальство. Всякого я оглядываю, примечаю, наскрозь почти понимаю.

Поощрение и похвала были для него, как ключ для замочного паза.

– У каждого свой интерес, – подсказал Корней, – все разные. У каждого свое. Похожих нет.

– Не все по правде живем, вот что худо! – резко сказал Подпругин. – Разве Артынов правду блюдет? Любого объегорит и хвост не замарает. Басни сочинять мастер. А директор ужасть как достижения любит. Ты там, в цехах-то, хоть на голове ходи, хоть голым кукишем утирайся, но достижения предоставь. Потому у него и на Ваську Артынова злости нет. Допущает его всюду: на, правь!

Корней усмехнулся про себя, вспомнив, как Артынов важничал в гостях, наливаясь брагой.

– Говорят, он Богданенков свояк? – спросил Корней.

– Да что-то вроде. Кажись, сродство происходит по Богданенковой супруге. Вообще, не знаю. Впрочем, дыму без огня не случается. Директор-то перед Артыновым, как слепой. Тот его кует на все четыре копыта, а Богданенко не чует ничего. Откуда слепота происходит? Конечно, от знакомства-кумовства и через баб.