Текст книги "Утро нового года"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Перестань бродить, ложись спать, – посоветовал Корней, потянувшись.

– Это душа моя бродит. Я ее убеждаю: перестань рыдать, душечка! Хорошие люди не для нас, чистая любовь тоже. Уж очень я считал себя удачливым: брал все без переживаний, а на поверку выходит насыщался дерьмом…

– Тебе, наверно, выпить хочется? – спросил Корней.

– Завтра может случиться, а сейчас не надо! Желаю постичь самого себя!

– Постигай! – сказал Корней и привалился к подушке.

Уснуть крепко, взахлеб, как спалось перед этим, не удалось. Сон нарушился. Полезла в башку всякая всячина, мысли возникали короткие и несвязные: о Тоне, о заводских делах, о домашнем неустройстве, о дяде, о Яшке, еще о чем-то, а к утру все они словно куда-то улетели и в памяти от них ничего не осталось.

Настроение после такой ночи ничуть не исправилось. Домой он зашел лишь переодеться в спецовку. Мать косилась и ворчала. Позавтракал черствым куском хлеба и огурцом на пути в завод.

– Гульнул, наверно? – спросил Валов безразлично. – Помят весь.

Корней двинул бровями, но сдержался и, погодя полчаса, ушел «проветриться».

В лесной полосе возле станционного тупика звонко перекликались скворцы, паслись телята, и, шагая по шпалам, он припомнил, как бегал здесь, по зарослям кустарников, в детстве, придумывая разные игры. Тогда у него не было никаких обязанностей ни перед кем, вот как у этих телят. Весь сам для себя! Все приносило с собой неповторимую прелесть, даже печеная в костре картошка без соли, или зеленый горошек акации, или крохотный мешочек с медом, выдранный из пчелы.

С насыпи бурой змейкой ползла в чащобу тропинка. Корней выбрался по ней на пригорок, прилег в траву. Ощущение, которое бывало в детстве, не возвратилось. Трава, запыленная, худосочная, без запаха, отвращала. Тогда он забрался в гущу лесной полосы, в тень, на мягкий настил падалика. И здесь тоже пыль изъела на зелени свежесть, а в знойном парном застое настороженно висела липучая паутина.

После полудня вызвал Богданенко. В кабинете они остались вдвоем. Корней, присев к столу, терпеливо выжидал, пока Богданенко чертил на приказе свою фамилию. Буквы он ставил крупно, с завитушками, словно вензеля на медовых пряниках. Потом подал этот приказ Корнею и велел читать. Речь шла о премиях. Награждались мастера, начальники цехов, среди них Корней нашел и себя.

– Чуешь! – самоуверенно, пожалуй, даже хвастливо сказал Богданенко. – Потрудились-то в прошлый месяц недаром. Не поспали, зато вот…

– А вы считаете это нашей заслугой? – подчеркнуто иронически спросил Корней, намекая на письмо прораба, а также на потушенные технологические огни и всю ту шумиху, что творилась во время «аврала».

– План же дали сполна!

Богданенко отвернулся, постучал в раздумье пальцем по портсигару, закуривая.

– Не могу иначе! Лучше уж голову с плеч, чем позор принимать. Тебе, что ли, не нравится?

– Нет!

– Хм! Всем мил не будешь, у каждого из нас свой стиль. Неужели же я сам себе и производству враг! Дайка мне в руки новый завод, так он не хуже любого у меня заблестит! Могу в каждом цеху не только загазованность прикончить, а даже цветы на подоконниках поставить. Валяй, работай в свое удовольствие! Как дома на перине! И глотай кислород полной грудью. Пусть ничто тебя не утомляет, не раздражает. Музыку запущу, слушай вальсы и марши! Душевые оборудую. Мойся два раза в смену и пей воду с сиропом. А здесь, на этой старой калоше, о чем может идти разговор? Будешь сыпать деньги, как в бездонную бочку. Вот и экономлю, пусть валится все, скорее развалится! Но не понимает меня здешний народ.

– И не поймет!

– Пестрый здесь народ. Пригородный. К каждому отдельный ключ подбирать нужно. Вдобавок и баламутов полно. Вот, хотя бы, главбух. Ведь демагогией занимается, зарабатывает дешевенький авторитет, поддерживая и подогревая отсталые и рваческие настроения. Распускает про меня слухи. А что я деньги себе в карман, что ли, кладу? Ворую?

– Допустим, согласятся с вами. Дотюкаете вы завод, спихнете бульдозером в старые выработки, а что дальше? Надеетесь на новый?

– Лбом об стенку стану бить, пока новый не выбью и на здешнем косогоре не поставлю.

Он схватил лист бумаги и с увлечением начал набрасывать расположение производственных зданий с островерхими крышами, трубами, переходами, галереями.

– Вот этаким я его представляю. Мощным. Современным. В каждой смене по триста человек. Кирпич движется по конвейерам. Из формовки в сушку, из сушки в обжиг, из обжига в вагоны – везде с помощью машины. Человек будет лишь наблюдать, нажимать кнопки. Миллион кирпича в сутки!

– Масштаб захватывающий! – подтвердил Корней.

– Жаль, я не инженер, – признался Богданенко. – В голове проект держу, обдумываю, а натурально показать не умею. Пробовал, не получается. На словах так не докажешь, надо разрисовать и рассчитать. Этак вот выложил бы перед управляющим треста – на, смотри, убеждайся и раскошеливайся, давай финансирование!

Он явно огорчался, но Корней, все еще «не выветрившись», не поддержал.

– Вы, кажется, не учли самого главного.

– Чего?

– А сырье? Хватит ли для такого большого завода запасов глины?

– Не проверял.

– Я слышал, запасы глины невелики.

Фантазия Богданенко сразу увяла, он на мгновение поник, затем принял обычный уверенный вид и, скомкав наброски, выкинул их в корзину.

– Надоедает каждый день долбить в одну точку. Хочется иной раз расшевелить мозги, вот и ударишься в подобные соображения. Вроде вешку поставишь впереди себя, которой надо достичь.

– А ты мне по характеру, – минуту спустя, сказал он. – Есть в тебе прямота, настойчивость и упорство. Даже Валову на хвост наступил. Прибегал ведь Валов-то ко мне, докладывал, как ты по складу распорядился. Надеялся, наверно, стану его покрывать. А я ему жару добавил. Попадет сукин сын в следующий месяц, выгоню! Или за самовольство под суд отдам! Так что я тебя поддержал. Но должен тебе разъяснить: сортировка кирпича по маркам, как ты предлагаешь, дело хлопотливое и невыполнимое. Прикинь-ка, сколько надо труда и зарплаты вложить, чтобы каждый кирпич определить в нужный сорт. В трубу вылетим! План сорвем! По этой причине распоряжение твое я отменил.

Не приказ о премиях, не проект нового завода, а именно это он, по-видимому, и намеревался сообщить. Корней скривился:

– В таком случае, освободите меня от претензий на качество.

– Матвеев штучки подстраивает. Ковырялся бы в дебетах-кредитах и не совал бы нос в чужой огород. А ты поменьше на него оглядывайся. Не его силу надо иметь против меня. Понятно? Ты лучше возьмись-ка мне помогать. Впрягайся в одну телегу: я коренником, ты на пристяжку.

– Вместе с Артыновым?

– Да что тебе Артынов-то? Он от меня справа, ты слева. Так и потянем: тройной тягой! Артынов мастак план выдавать, ты займись качеством. Не сортировкой, а проверь технологию. С начала и до конца. Походи по цехам, потом мне доложишь.

– Я уже ходил.

– Еще раз пройдись, покопай глубже.

Корней пожал плечами.

– С Артыновым мы не сговоримся.

– Ошибка может и у тебя случиться.

– У него система.

Несомненно, Богданенко сообразил, куда кинут камушек.

– Не греши зря! Все ж таки директор здесь я, а не он.

– Ну, значит, с вами мы не сойдемся.

– Экий ты, право! – мягко перебил Богданенко. – Требовать и ставить условия – моя обязанность. – И пристукнул ладонью, как печать приложил. – Я отвечаю перед трестом, вы оба передо мной! Так что я тебя обязываю: ты мне прежде причину найди, отчего сортность понижается, где собака зарыта?

– Вы же сами утверждали: технология не бог, где пьют, там и льют!

– Не отказываюсь.

– Так не требуйте!

– Поискать надо, где вернее и проще. Я нарушил технологию по необходимости и то лишь в последний день месяца, а назавтра ее восстановили, но кирпич-то ведь лопается не день, не два – постоянно. Выходит, в самой технологии где-то прореха! Найди! Мне срочно надо меры принять. Я уже трест заверил, управляющему слово дал. Кстати сказать, тебе главбух письмо прораба, наверно, показывал, этот прораб и на построечной оперативке выступал. Пришлось мне подыматься на трибуну, объясняться. Шутки плохи. Пропарили. Артынов и Валов смахлевали, но ты и себя не обеляй. На первый раз тебе скину, учту малоопытность, а зато ты поаккуратнее выполни мое поручение.

– В какой срок?

– Чем скорее. Иначе на будущий период премии лопнут.

– Но ведь сейчас дали же.

– Выходил, потому и дали, – мрачно бросил Богданенко. – Учли трудности и снижение убытков… Коллектив не виноват.

Корней смолчал. «Да-а, победа не очень великая, если пришлось просить!» И поднялся, намереваясь уйти.

– Обиделся? С Валовым не по-твоему вышло!

Корней опять промолчал. Богданенко тоже поднялся.

– Предложения по качеству изложишь в письменном виде. Оплачу особо.

– Давайте откровенно, Николай Ильич, – почти раздраженно сказал Корней. – Я могу написать предложения, для вас неугодные, а вступать в конфликты, поверьте, у меня нет желания. Притом, различайте все-таки разницу между мной и тем, кто в рублевках нуждается.

Богданенко захохотал.

– А ты разве за одни идеи работаешь?

– Во всяком случае, не только за рубли.

На крыльце разморенная духотой секретарша Зина расчесывала волосы, смачивая их водой из бочки.

Корней отодвинул ее с прохода, толкнув локтем. Она вызывала у него тошноту неопрятной кофтой, острым запахом лошадиного пота. Вид у нее всегда был заспанный, недосмотренные за ночь сны так и обступали ее со всех сторон.

Зина спросила, почему он такой серьезный, Корней буркнул в ответ похожее на то, чтобы она отвалилась подальше. Она не поняла и, вытягивая слова, стала жаловаться на директора. Ее завалили делами, приказы сыплются через каждый час, а от премии досталась лишь кроха.

– И я ведь тоже вместе со всеми ходила грузить кирпичи. Вот погляди, с рук еще мозоли не сошли.

– Ты же свою зарплату получила, не по два горошка на ложку.

– Ну и что?

Она, эта глупая курица, претендовавшая на долю «выхоженного», в сущности выклянченного поощрения, искренне не понимала, насколько ничтожен был ее труд на погрузке и как отвратительны ее жалобы.

– Ты копеечница! – бросил Корней злобно. – Обделили тебя, бедняжку! По губам помазали медом, а лизнуть не дали.

Неотвратимо захотелось ее обидеть, обозвать, чтобы она заревела.

– Крохоборы! С вас драть надо, а не вам платить…

Зина заморгала, захлюпала, и в лице ее, обращенном к Корнею, застыло недоумение.

Ну зачем он эту скверноту, это безобразие кинул в нее?

Опять нервы опередили голову. И опять ему стало стыдно перед самим собой, как в ту ночь, когда он, разозлившись на Чермянина, поссорился с Тоней, когда утром одернул отца и мать, когда провел ночь с Лизаветой и когда побил собаку за то, что она выла, страдала, разгрызая цепь. Что-то слишком часто, да, слишком часто нервы забегают вперед. Тесное время? Нет, вовсе это не тесное время, а собачья жизнь, как говорил Мишка Гнездин, настоящая собачья, на привязи, на цепочке, подчиненная какой-то страшной необходимости наступать самому себе на глотку, молчать, исполнять то, чего не хочется исполнять…

5

Семен Семенович и Матвеев от премий отказались. Корней так и ожидал, иначе быть не могло. На очередной оперативке Богданенко назвал их склочниками, но настаивать не стал, а постарался поскорее эту неприятность замять.

– Ну и дурачки же люди, – отозвался Валов, взявший себе за правило наедине с Корнеем не стесняться. – Чего твой дядя и главбух хотят доказать? Кому? До полной сознательности нам еще далеко, э-э-эх, как далеко!

На оперативке он в споры не встревал, а вернувшись в диспетчерскую, делал собственные выводы:

– Ведь поставь любого из них на должность Николая Ильича, да ежели план кувыркнется, так не хуже его словчат. С рождения у человеков ладошки сжимаются в кулак, значит, бери! Все помаленьку грешили! Не один Николай Ильич. Так что, надо справедливо делить пополам: и славу, и премию, и битки!

Смиренный, а если ему протянуть палец, непременно откусит. Под улыбочкой оскал, редкие длинные зубы.

На обшарпанной стене колебалась его тень. Вытянутая, искривленная, безликая. Либо это вовсе не тень, а еще кто-то третий, стоявший за его спиной…

– Больше надо доверять друг другу. Дурачки! Не цапаться, а доверять! Если тебя вознесло, не нагружайся свыше положенного! Святых, милок, теперь на иконы не пишут.

Однажды Марфа Васильевна тоже сказала:

– Не наживай врагов. Выше себя не прыгнешь. Не вышло, не надо! Лишь бы наше не пропадало! С тебя икону писать не станут.

Но Корней Валову отрезал:

– Не ваша это забота, Алексей Аристархыч, кто и как поступает!

– Не моя.

– Значит, помолчите.

И добавил еще решительнее:

– Не вам ли доверять?!

Тень за спиной Валова укоротилась, скрючилась.

– Горячий, однако! Ай, ай! – качнул головой Валов.

– Мы с вами здесь на работе. Может, и меня вы за дурачка принимаете? Напрасно. Советую вам это учесть! Дело делом, а брехню в сторону! Чем людей судить, постарались бы мое распоряжение выполнить. Я его не отменял, хоть вы и жаловались на меня директору.

– Устно не принимаю, – прикрыв глазки ресницами, точь-в-точь, как Артынов, сказал Валов. – Слово, милок, это воробей: порхнуло крылышками и улетело.

– Расписку хотите?

Корней написал на листе приказание, отчетливо расчеркнулся и сунул его в руки Валову. Тот прочел, свернул в четвертинку, положил в боковой карман пиджака.

– С огнем играешь, милок!

Посветить бы ему в душу фонарем. Что там? Душа, наверно, кривая, с закоулками, фонарем в каждый угол не доберешься!

– Вы меня не пугайте, Алексей Аристархыч! Не понравлюсь, уберут, и это тоже не ваша забота!

– Ну, гляди, милок, гляди сам! Тебе жить, тебе и ответ держать.

Томила духота. С обжиговых печей тянуло угаром, кислый осадок оставался на языке и на зубах.

Корней расстегнул ворот рубахи, продышался, затем спустился в межцеховую галерею, где в сыром безветрии под замшелым потолком висел сумеречный туман. Встретился Мишка Гнездин, весь грязный, закопченный, как вынутый из печной трубы. Мишка толкал плечом вагонетку.

Мимоходом Корней пошутил:

– Вот так-то скорее постигнешь самого себя!

Мишка что-то ответил, но в проеме ворот показалась объемистая фигура Семена Семеновича, и Корней увильнул в кочегарку, к открытым топкам, а оттуда по железному балкону на террикон.

Остроконечная насыпь – террикон, или, попросту сказать, могучий курган, созданный десятилетиями из шлака и заводских отходов, возвышалась над степью и Косогорьем.

Далеко-далеко просматривалась отсюда широчайшая панорама, и в ней, в этой панораме, посреди степи, перелесков, у зеркального озера, на подступе к большому городу, поселок и завод казались ничтожно малыми, неприметными: сады, садики, палисадники, огороды, красные, зеленые, пепельно-серые крыши скрытых в тополях домов, вышка пожарной части. Голимая тоска!

А у подножия террикона обросшие чахлой травой стародавние выработки. В летнем карьере, на дне, под уступами, деревянная будка-конторка, ползающий по глине ковшовый экскаватор, забойщики, отбивающие сверху вниз, к вагонеткам, глыбы, которые, кувыркаясь, скатываются по откосам и шлепаются, рассыпаясь.

За летним карьером, впритык, словно плоское блюдо с загнутыми краями, – зимник, дальше потемневший от дождей и суховеев забор, а еще дальше рябой от выбоин тракт, оборванный у окраины города.

Там, за окраиной, сгрудились белокаменные многоэтажные дома, блистающие великолепием в окружении зеленых парков.

Дымят домны, трубы мартенов и теплоцентрали, но дым не кажется издали едким и вредным, у него необыкновенно тонкая, чуть фиолетовая, чуть мрачноватая, чуть-чуть коричневая окраска, и он стелется по небу, заволакивая горизонт.

Но что же такое Косогорье, если не пригорок возле могучих гор!

– Да-да, живут же люди, – сказал Корней, прислонясь к столбу, воткнутому на самой вершине для фонаря. – Не по-нашему…

Прежде Косогорье было привычнее и роднее, даже и мысли не зарождалось выбраться из своей конуры, из мелкоты и тесноты частной жизни. Женился бы, нагородил бы шеренгу ребятишек, болтался бы наподобие маятника между заводом и домом, – туда-сюда, тик-так – копил бы деньги по примеру матери, а для чего?

В чем же был главный смысл и в чем главный смысл теперь? Опять прозябать? Опять «тянуть» изо дня в день план на заводе, ничего не придумывая, не улучшая, а в остальное время – сад, огород, поездки по ночам к отцу на стан за уловом, сопровождение матери на базар, иногда баловство с девчонками. И, ведь, в конечном счете, лично для себя не остается ничего, никакого душевного удовлетворения, никакой истинно человеческой радости. Поневоле начнешь рычать, превращаться в дергунчика-идиота.

«Попробовал бы кто-нибудь испытать себя на моем месте, – не без горечи подумал он, отворачиваясь от соблазнительной дали. – Мишка страдает, а ему, дураку, живется в сотню раз лучше, захочет весь мир объехать, объедет, никого не спросит. Или вот Яшка…»

Яков Кравчун однажды говорил, что над собственной жизнью особенно мудрствовать не надо, вообще в жизни все просто, если ты сумел найти точку опоры. Но где она? Если Якову верить, то опорная точка – это и есть тот главный смысл жизни, ради которого стоит работать, любить, страдать, драться и даже бить лбом в стену, чтобы ее пробить.

А, так вот почему Мишка Гнездин старается «постичь себя»!..

– Ну, что же, давай и мы с тобой вместе обдумаем это, – сказал себе Корней, как другу.

Ему стало несколько легче оттого, что именно так он решил, вся неурядица, мелкота, сопровождавшая его в течение последнего времени, сразу потеряла остроту и значимость. Он словно возвысился над ней, стал от нее свободным, от мелкоты. И то, о чем говорил Яков, вдруг воплотилось в реальную сущность: жить для себя, но вместе со всеми, для всех!

– Со всеми, для всех! Или пусть все провалится! – подтвердил он, стукнув кулаком по столбу.

Но столб, о который он опирался плечом, не провалился, и раскинутый внизу завод и Косогорье тоже остались на своем месте. Это убедительно доказало, что не так-то все просто.

Затем Корней подумал: «Неужели подлинная жизнь течет только там, в большом городе?»

Вот Богданенко мечтает о строительстве нового завода здесь, в Косогорье. Мечта, может быть, никогда не исполнится. Ведь кирпичи – уже старина. Строительная индустрия нашла новые материалы: шлакоблоки, панели, даже целиком изготовленные на заводах квартиры. А все же он мечтает, ставит для себя вешки, до которых надо дойти, именно поэтому хочет «дотюкать» или «столкнуть бульдозером старую развалину». Для нового завода может не хватить сырья, из-за этого трест может не принять и не утвердить проект Богданенко, ну, а вдруг примет и утвердит и начнет строить завод, не обязательно для производства кирпича, а, допустим, по производству крупных блоков или волнистого шифера, или облицовочных плит!

Очевидно, дело не в том, где ты живешь, а только и исключительно в содержании твоего труда, твоих желаний и всей твоей жизни.

Корней толкнул плечом столб и сказал ему:

– А ты как полагаешь, стоящий здесь? Не кажется ли тебе, что я, Корней Чиликин, как Мишка Гнездин, насыщаюсь дерьмом и сам себя обираю? Или как мой отец – нищий? Впрочем, что ты мне можешь ответить: ведь вот стоишь ты тут, держишь фонарь, а светишь по ночам не ты. Воткнули тебя, и стой, пока не состаришься.

Это свидетельствовало о слабости. И Корней вынужден был согласиться: «Да, я слаб!»

Вот ведь и Марфа Васильевна каялась иногда перед господом богом, считала грехи, соблазны, а поступала все же по-прежнему:

– Ибо слабы мы от слабости своей, – говорила она себе в оправдание.

От премии Корней не отказался, но получать ее не пошел. Деньги лежали в кассе, Матвеев звонил по телефону два раза, вызывал – ему нужно было закрывать платежную ведомость. Корней вначале отнекивался, уклонялся, наконец определенно отрезал:

– Я ее не просил.

В нем что-то происходило: иногда тяжкое и тревожное, иногда приятное.

Он еще пытался напускать на себя равнодушие к заводским делам, искал, как бы уволиться и, забрав с собой Тоню Земцову, уехать на стройку или вообще куда-нибудь подальше, но все же это был его завод, кровный с детства, как его дом, как само Косогорье. Он не смог бы расстаться с ним просто так…

И потому, взявшись все-таки выполнить поручение Богданенко, Корней еще раз обошел производство, от передела к переделу, уточняя свои наблюдения.

Брак валил валом после сушки сырца и на последней операции, в обжиге. Сушильные туннели и обжиговые печи, буквально, вопили, требовали ремонта. Тепло из печей и сушильных туннелей сочилось в прокопченные щели и утекало к небу. Следовало бы каждый день, каждую смену низко кланяться сушильщикам и жигарям за их мастерство, за их терпеливость и преданность производству. Хоть и с большим трудом, но они как-то ухитрялись держать температурные режимы. Окажись бы на их месте кто-нибудь иной, безразличный, завод вообще встал бы в тупик, как старый поржавленный паровоз. Выбранный «экономным» директором курс, действительно, не соответствовал государственным интересам.

Приученный Марфой Васильевной поступать расчетливо, Корней прикинул в уме, во что же обходится такой курс, если можно его назвать курсом, а не безобразием. Ведь то, что завод терял на половье, на недожоге и пережоге, на пониженной сортности, а также и на израсходованном сверх нормы топливе, и на скверных условиях труда, которые мешали рабочим повышать выработку, стоило в деньгах куда дороже, чем обошелся бы весь ремонт, механизация самых трудоемких работ, хороший надежный инструмент и многое другое. И вот получилось, что он пришел к тем же выводам, какие уже сделали до него и доказывали главбух Матвеев, Семен Семенович, Гасанов, Яков Кравчун и даже вахтер Подпругин.

Правда, у Подпругина на каждые, как он выражался, «действа Николая Ильича и энтого охломона Артынова» взгляд был несколько иной.

– Мне-то не от чего антимонию разводить, как, дескать, и почему? – уже перестав сердиться на Корнея и пригласив его на лавочке посидеть, покурить самосада, говорил Подпругин. – Меня, слышь, никакое начальство на крючок не изловит, свою должность сполняю натурально, в аккурате, мышь не пропущу. Стало быть, находясь в энтаком рассуждении, могу завсяко-просто отрезать – хоть стой, хоть падай! Щекотать под микитки не стану…

– Ну, и не докажешь, – усмехнулся Корней. – Откуда тебе тонкости знать?

– Мне до тонкостев – тьфу! – сплюнул Подпругин. – Я за самый корень хвачу. Мне, слышь, отсюда с вахты всякая надобность видна и всяческий слух слышен. Мимо меня все люди, машины проходят, я сижу да помалкиваю, а сам-то смекаю. Весело народ с завода возвращается, значит, была удача, хмурится народ, чего-то хреново! А хреново-то, известно, можно на квасной гуще не ворожить, – опять брак попер!

– Так и замечаешь?

– Замечаю. Я ж, слава тебе, бог, тутошний, не прибеглый какой-нибудь, вроде Валова. Это, бывало, в прежние годы по несознательности, по отсталости мыслей я не соображал. К примеру, проживал я в собственном доме. Худо-бедно имел разную разность, даже курей с петухом. Находился в этаком соблазне, не по жадности, а имел очарование от петушиного пения. Иной раз за ночь глаз не сомкну, абы петушиного гомону не пропустить, как это они на всякие голоса начнут меж собой-то перекликаться. А в своем дворе имел петуха с таким, слышь, голосом пробойным, хоть в театр выставляй, не подведет. На последнем ладу, сукин сын, имел он обыкновение выложить голос чудной густоты и долготы. И вот, надо быть, находясь в этакой очарованности, я как-то вроде очерствел и охолодал до чужой потребности и нуждишки. Ладно, так, значит, поживаю я в своей домашности, пока одной ночью не случилась беда. Ночь-то была тьмущая да тихая, рядом со мной на постеле баба похрапывает, а я хоть и подремывал, но ухо держал востро, как бы петушиный гомон не заспать. Вдруг вижу: на стене вроде огонек пыхнул. Я к окошку. Высунулся в створку-то – соседской двор горит. Мне бы, дураку, как есть в исподниках выкинуться из окна да соседу постучать, разбудить, может, еще успели бы притушить огонь-то, а я, слышь, первым делом за штаны да бабу за ноги с постели стянул, и давай-ка мы с ней поскорее свое барахлишко в огород таскать и меж гряд укладывать. Ветерок-то, между прочим, дул в нашу сторону, не успели мы управиться, как и наш двор засветился. Дворишко сгорел – это еще туды-сюды, полбеды, а вот петуха более по своей очарованности я не нашел и с тех пор не то ли что разлюбил петушиные переклики, а осознал свою темноту…

– Врешь ты, однако, Подпругин, – сказал Корней. – Сколько я тебя помню, ты всегда в коммунальной квартире живешь.

– Как погорел, живу. И в мыслях у меня теперь иное горение. Идет народ с заводу веселый, мне тоже вроде праздник, а от хмурости на душе у меня тоже хмурость. Эх, что же это я не выучился, а не то бы добился на должность Николая Ильича.

– Это ведь ты, пока вахтер, хорохоришься, – подтрунил Корней, не принимая Подпругина всерьез. – А из директорского кабинета на второй же день убежал бы.

– Поди-ко ты! – словно удивился Подпругин. – Я бы сразу, как в кабинет сел, Ваську Артынова за шкирку и с завода долой. И приказ бы издал: давай робить по правде! Пусть она, правда, горькая, зато сзади по затылку не вдарит.

– А Богданенко на увольнение? – подзадорил Корней.

– Не-ет, к чему же увольнение, – несколько неуверенно протянул Подпругин. – Николай Ильич, в общем-то, мужик наш, чокнутый, однако, немного, его заново надо делам обучать. Я бы его, ежели по совести, определил бы для начала в бухгалтерию, взамен Фокина. Пусть бы Николай Ильич с годок на счетах поклацал, а уж потом я его двинул бы все же на повышение. По моему разумению, хозяйствовать – это, слышь, не дрова рубить. Дрова-то рубить и я мастак, без учености. Помахал топором день, поленницу сложил – и шабаш: чайком ублажился, да на лежанку, и брюхо кверху!

– Эх, и легко живешь ты, Подпругин!

– Потому что живу по своему назначению. По характеру. По уму. Не лезу не по уму-то. Это, знаешь, не по уму жить одинаково, как не по капиталу. Жалованье на штучки-пустячки размотаешь, а потом лапа еще потянется не туды, в чужой карман. Я же не Васька Артынов…

Ну, что ж, и это вполне возможно.

Корней вспомнил при этом, как у него однажды уже зарождалось подозрение относительно Артынова, Валова и Фокина. Какую бумажку тогда в бухгалтерии подал Фокин Артынову и о чем они между собой перемолвились? А Мишка Гнездин? Откуда у него взялась уверенность, будто можно спустить воровским путем не одну тысячу штук кирпича и никто не заметит?

Да, да, все это вполне возможно, а никому не скажешь, не напишешь – голые догадки!

Слишком доверялся директор Артынову.

Свою квартиру он держал в городе. Каждое утро за ним посылали грузовую машину, за неимением легковой. Если же он оставался на заводе допоздна, то ночевал в общежитии, в специально оборудованной для него комнате. Ночевки в общежитии обычно начинались после двадцатого числа, перед завершением месячного плана. До двадцатого он уезжал домой часов в шесть вечера, и тогда фактическим распорядителем на заводе оставался Артынов.

– Ты, вот, посмекай-ко, пошто Васька себя насчет выпивки не стесняет, – как бы угадав, о чем думает Корней, хитро подмигнул Подпругин. – Может, он рубли длиннее наших получает, или для него госбанк особо деньги печатает?

Вероятно, следовало бы все же кое-куда сходить, кое-кого предупредить, порыться в отчетах и приемных актах и тем самым облегчить себя от гнетущих подозрений, но это был тот путь, которым Корней еще ни разу не хаживал. Было, конечно, удобнее не навлекать на себя ничего, придерживать язык за зубами по-прежнему, то есть, как мать выражается, «держаться подальше от навозной кучи». И он ничего не ответил Подпругину и опять все свои раздумья оставил при себе, хотя они продолжали смущать и волновать.

Даже Марфа Васильевна заметила:

– Ты чего бесишься-то? Чем это тебе мать не угодила? Небось, обругала не зря! Ишь ты, какой гордый! Который уж день хмаришь, хмаришь, будто свет перевернулся.

Верно, он стал вспыльчивее.

– Все чего-то не по тебе, – продолжала выговаривать Марфа Васильевна. – Какого лешака надо?

Как-то вечером, оставшись в диспетчерской допоздна, он решился, наконец, написать докладную записку о причинах брака, в которой начал с самого Богданенко. Он судил его строго, призывая в свидетели Семена Семеновича и главбуха Матвеева, упирая на совесть. Где она у вас, Николай Ильич? Какое у вас право «добивать» завод? Вы нарушаете технологию, а между тем, заставляете искать, откуда валом валит брак! Но что означает этот брак и все нарушения в сравнении с неуважением к людям, к их самым элементарным требованиям, с чванством, с командованием без расчета, как будто вы не доверенное лицо народа, подотчетное народу, а мелкий хозяйчик!

Шесть страниц бумаги, исписанных убористым почерком, угрожающе лежали на столе. Но он еще не дописал до точки, как ему вдруг представилось, сколько усилий понадобится, чтобы все написанное доказать и отстоять. Он присоединится к тем, кто все это уже сказал, но зачем? Какая у него цель? У него цели определенной не было, он сам был ничтожен и мелок перед людьми, «честный частник», как метко влепил в него Мишка Гнездин, и поэтому исписанные листы были порваны и выброшены в мусорный ящик. Вот так лучше! Уж ему ли задираться там, где даже такой силач, как дядя, не умеет справиться!

Однако именно за то, что Семен Семенович не может справиться, а только пуляет в Богданенко словами и сдает перед Артыновым, злость обернулась и против него, дяди. Это была не та злость, когда хочется ругаться, а тихая, более мучительная.

– Мне, как говорит моя мать, «живущему на усторонье», не полагается вас критиковать, – сказал он Семену Семеновичу. – Возможно, на своих закрытых партсобраниях вы обходитесь по-иному. Но все-таки ваши споры с директором – это пока лишь обычное пустословие.

Никогда еще он, Корней, не позволял себе по отношению к дяде ни подобного тона, ни подобного заявления.

В свою очередь и дядя, привыкший видеть в нем лишь «сынка Марфы», как бы «отколотого от славной породы Чиликиных», никогда еще не был с ним откровенным. Похлопать племянничка по плечу, вроде мимоходом угостить конфеткой, а в остальном, в самой обыденной жизни не замечать, – отнюдь не означало сближения.

Вот поэтому-то Семен Семенович и округлил глаза и даже потер их ладонью.

– Ты уверен?

Они – дядя и племянник – случайно встретились возле механической мастерской и так же, наверно, случайно дядя спросил:

– Ну, как жизнь? Как дела?

Ведь надо же было о чем-то спросить, коли уж столкнулись чуть не лоб в лоб.