Текст книги "Утро нового года"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Каков он, новый секретарь райкома, Яков еще не знал и ехал волнуясь.

В городе, на остановке, в автобус вошел человек лет сорока, чисто и опрятно одетый, в соломенной шляпе. Рябоватый. В очках. Сел он рядом с Яковом, подтянул с колен брюки и, обмахнувшись шляпой, сказал:

– Не ровно живем на родном Урале: то водой чуть не залило, то в сентябре жара несусветная. Чувствуете, опять начинает парить.

– Лето нынче затянулось, – подтвердил Яков. – По приметам стариков, давно так не бывало. Даже еще не все птицы собрались в отлет.

– А я осень люблю больше, чем лето. Сам осенью родился. Такая благодать: деревья в золоте, прозрачно, прохладно, полно фруктов и от земли какой-то особенный дух.

– Вы садовод или агроном, что про землю так говорите?

– А ни то, ни другое.

– Ну, да! – как бы понимающе кивнул Яков. – Землю как не любить: она нас кормит. Но и портим-то мы ее без зазрения совести.

– Что, заводы строим?

– И не только! Почему, скажем, надо спускать грязные воды непременно в чистые озера и реки или коптить небо? Разве нельзя было бы отбросы производства и дым из заводских труб где-то улавливать?

– Дойдет и до них черед, – может, правда, еще не скоро. Кое-где уже делают. А ведь все равно осенью очень хорошо везде.

Они вышли из автобуса вместе и разминулись в толпе. Яков напился из автомата, подправил на себе пиджак и только тогда направился на другую сторону улицы. Там он опять увидел этого рябого человека на крыльце, у входа в райком. Тот разговаривал со старухой, объясняя, каким транспортом попасть на вокзал. Старуха поблагодарила. Человек обернулся к Якову:

– А, и вы сюда же!

– Я к Кривякову, – сказал Яков.

– Откуда?

– Из Косогорья.

– С кирзавода?

– С него.

– Я вызывал Чиликина, – несколько недовольно сказал человек, из чего Яков заключил, что это и есть сам Кривяков. – Он не смог, что ли?

– Ногу зашиб.

– Ну, все равно. Проходите. Только почему рано? – Он взглянул на часы. – Я просил явиться к трем, теперь только два. Придется ждать.

Примерно через полчаса Кривяков освободился от текущих дел и велел позвать Якова. Сквозь стекла очков оглядел его веселыми глазами.

– Давайте познакомимся для начала. Как вас звать-величать?

Яков назвал себя. Кривяков прищурился, вспоминая.

– Не Максима ли Анкудиныча сын?

– А вы разве знали моего отца?

– Как же мне было не знать Максима Анкудиновича? Мы с ним всю войну вместе от края до края прошли. В одном батальоне. Я на политработе, а он старшина. Бывало, и солдатскую стопку из одной фляжки пили. Да и посылочку от него после войны я привез. С колосками. Разве ты не запомнил?

– Нет…

– Запомнить, конечно, было трудно, – понимающе кивнул Кривяков. – Вместе с посылкой весточку я привез тогда для тебя очень трудную…

Он перешел на «ты», как бы подчеркивая свою близость и расположение ко всему роду Кравчунов.

Яков с радостным волнением смотрел на его рябоватое лицо, заметив, как при воспоминании веселые глаза чуть потускнели.

– Зато я слова ваши запомнил: «Ну, мы еще поживем!»…

– Конечно, – оживленно подтвердил Кривяков. – Мы еще поживем! Твой отец очень хотел жить, большая мечта у него осталась неисполненной. Не война бы… Из жестокого боя вышло нас мало.

– Вы можете рассказать? – несмело спросил Яков. – Не удастся ли мне найти место, где захоронен отец?

– Я тебе на карте покажу ту деревеньку, на подступах к которой мы вели бой. Найдешь! Там на окраине деревни.

Они условились, что Кривяков в самое близкое время сам побывает в Косогорье, попутно навестит Авдотью Демьяновну, привезет фронтовые фотографии.

Потом он перешел на деловой тон.

– Ну, выкладывай про завод. Вы за какие проступки директора наказали? Протокол партбюро с собой захватил?

– Принес.

– Дай-ка сюда.

Кончив читать, протер платком очки.

– Надо полагать, верно записано. Без натяжек.

– Накипело, то и записали.

– Это чувствуется по протоколу, не сошлись характерами.

– Не у нас бы работать Николаю Ильичу.

– А где?

– В штормовом море или плоты по быстрым рекам гонять, где силу и смелость нужно. Аврал, натиск и чуть-чего команда: «Свистать всех наверх».

– Без темперамента в любом деле не обойтись.

– Если применять его с умом и к месту.

– Разумеется.

– Мы верим в принципы единоначалия и подчиняемся им, но когда они применяются вкось и вкривь, лишь в угоду себе, – решительно сказал Яков, – то это уже не совпадает с нашими общими интересами. А у Николая Ильича любимое выражение «я все могу», но не «мы все можем».

– Почему же вы его своевременно не поправили? – взглянув поверх очков, опросил Кривяков. – И почему сами-то с райкомом не посоветовались?

– Всякое было…

– Было! – сердито повторил Кривяков. – А теперь как решать? Вот вы объявили директору взыскание. Значит, это уже своего рода недоверие и теперь необходимо подумать, можно ли его там оставлять? Николай Ильич ко мне вчера приезжал. Мы с ним долго здесь толковали. План завод выполняет. Вообще показатели все неплохие.

– Вы бы узнали, как они получаются…

– Очевидно, надо подробнее разобраться.

Он давнул на кнопку звонка, вызвал к себе инструктора Бодрова, в зону которого входило Косогорье, и передал ему протокол партбюро.

– Займись-ка срочно. И не мешало бы рядовых заводчан послушать.

– Только не тех, к кому директор благоволит, – добавил Яков.

– Как требует объективность. Может, и вы где-то ошиблись? Я не отвергаю вашего решения, мне оно кажется вполне резонным, но, вероятно, речь пойдет не только о том, наказывать или не наказывать руководство, а о выработке каких-то наиболее радикальных мер. Может быть, нам придется еще и в горком обратиться, чтобы тот как-то на ваш трест воздействовал. Реконструировать завод все же необходимо. Да и специалистов направить.

Когда Бодров вышел, Кривяков еще задержал Якова и сказал, что человековедение, которым коммунисты должны заниматься изо дня в день, это, наверно, одна единственная область науки, познание которой происходит не по напечатанным в типографии книгам и не по лабораторным опытам, а по открытой книге жизни, где, что ни страница, то судьбы, характеры, наклонности людей.

– Вот почему воспитание коммунистического самосознания у всех и у каждого – это самое трудное наше дело, – подчеркнул он. – Где-то человек сам себя поймет и сам себе поможет, а где-то, если он сам с собой не справляется, мы должны помочь.

Яков возразил. У Богданенко не было недостатка в дружеской критике и добрых советах. Горькую правду говорили не по-за углам, а прямо в глаза.

– Поэтому давайте не станем превращать Николая Ильича в младенца, которого приманили конфеткой. Мужчина он зрелый, со своим умом!

– Я вижу, ты настойчив, – неожиданно похвалил Кривяков, – Максим Анкудинович был бы тобой доволен. Однако разговор наш оставим в силе. Снять-то ведь любого работника, хотя бы и директора, проще простого, а вот помочь ему и заставить его понять заблуждения, не отшибать от коллектива, а наоборот, влить в коллектив, – задача совсем не из легких. Ее-то и надо решать.

Кривяков поглядел на часы.

– Ну, Семену Семеновичу передай привет! Как ногу поправит, пусть-ка тоже ко мне приезжает. А теперь еще к Бодрову загляни, поконкретней договорись.

Инструктор Бодров выговорил Якову:

– Ты поставил меня в неловкое положение. В моей зоне такой случай, а я ничего не знаю.

– Редко видим вас, – вроде оправдывался Яков.

– У меня не десять рук и не пять голов, – проворчал Бодров. – Дел-то…

– Миллион, – подсказал Яков.

– Именно, миллион. Пока до вашего Косогорья доберусь!

Он перечислил, куда ему надо съездить, куда сходить, куда написать ответы, какие проекты подготовить и какие материалы собрать, и вышло так, что очередь до Косогорья дойдет не скоро.

– Может, ты сам пока кое-какие данные о работе завода составишь? – предложил Бодров. – Я тебе планчик накидаю, какие данные.

– Да уж ладно, – сказал Яков. – Если данные понадобятся, так с баланса перепишем.

– Поподробнее.

– Могу все балансы притащить.

– Не нужно, – поджал губы Бодров. – Ты молодой и горячий, я вот уже давно остыл, и мне не до шуток. Работы завал, а надо все-таки положение уяснить.

Он холодно кивнул и опять поджал губы, Яков извинился за нетактичность, но, выйдя из райкома, решил побывать у Кривякова еще раз. На Бодрова он не надеялся.

На второй день, к его удивлению, Бодров приехал на завод сам. Собрали в кабинете Богданенко партбюро, и снова произошел бой, из которого Бодров сделал вывод для Николая Ильича мало утешительный. Примирения, на что, по-видимому, рассчитывал Бодров, не состоялось, так как ни та, ни другая сторона на уступки не пошла.

Кроме того, Матвеев сообщил о своем намерении ту часть материалов, что касалась проделок Артынова, направить следственным органам.

Богданенко взъярился и заявил запрет.

– Это клевета и злоба, – сказал он.

Но Матвеев ответил, что разрешения директора может не спрашивать, что он выступает не в роли должностного лица – главбуха, – а просто как рядовой гражданин.

Между тем, на другом конце Косогорья, в тихом омуте двора Марфы Васильевны тоже произошло столкновение.

Марфа Васильевна обозвала Корнея придурком.

– Вот и придуриваешься, как чокнутый! Кому ты свой гонор показываешь? С какой стати? Не одному ведь тебе премию выписали! Оттого, что ты ее заводу подаришь, завод богаче не станет. Правду хочешь сыскать! У тебя здесь правда, – она указала пальцем на сад, на гараж, на дом, – больше и быть ей негде.

– Я не заработал, – упрямо заявил Корней.

– Значит, не станешь получать?

– Не стану!

– А почему ж тогда в трест не заявишь? Заявил бы: вот-де, обман, лавочка, спекуляция! Небось, духу не хватит!

– Твоя выучка! – огрызнулся Корней.

– И духу не хватит и не твоим ртом кашу расхлебывать.

– Ты правду во мне убивать не смей!

– Ох ты, господи боже мой! – простонала Марфа Васильевна. – Вот еще навязалась на мою голову забота. Про честность-то возгудаешь, а сам от матери насчет премии скрыл. Спасибо, через других людей узнала.

Она опустилась на лавку и запричитала без слез.

8

Марфа Васильевна не причисляла себя к неправедным людям и почти в равной мере с Мишкой Гнездиным их презирала.

– Я весь век роблю, – утверждала она, – весь век на свои удовольствия гроша не потратила. А уж уменье обернуться – это мне сам бог дал!

Оборотистость, хозяйственная деловитость, непреклонная воля против мирских соблазнов и все другие качества, согласно ее верованию, бог оставил ей в наследство от рода Саломатовых, чтобы она не пропала в трудную пору.

– За то именно, что счастье от меня было отнято.

Она приучила и себя, и Назара Семеновича, и Корнея не прохлаждаться без дела, не бросать на веранду грязную обувь, не сорить, не топтать в комнатах половики и не позволяла никаких расходов, кроме самых нужных, совершенно неотложных.

Блуд и обман считала противными единым заповедям Евангелия, что, впрочем, не мешало ей хищно хватать любую добычу.

– Ведь пропадет добро не к месту, – бывало, каялась она богу, – разве это, господи, грех, коли я его приберу?

На кухонных отходах и отбросах у нее откармливался хряк. Завхоз Баландин порой отпускал за сходную цену то железо, то гвозди, то краску, – все годное для хозяйства.

И потому смысл поступка Корнея, притом самовольного, не доходил до ее сознания.

– Ох, господи, – упрекала она своего всегдашнего помощника и безмолвного собеседника, – куда ж ты смотришь? Кто же это его так надоумил? Или взаправду он испугался?

Последний вопрос, который она задала богу, заставил ее более обстоятельно все обдумать и рассмотреть.

С одной стороны, пропадали впустую чистые денежки, а с другой, – надо было себя оградить. Случись какой спрос, тогда ни с Артыновым, ни с Валовым, ни с кем-либо иным одной веревкой не свяжут.

«Может, Корней даже прав, – рассуждала она. – Как бы самим эта несчастная премия дороже не обошлась. Ведь не дано человеку знать, где он найдет, а где потеряет. Хоть и не махлевал, и не обманывал, делал все честь по чести. Но все ж таки деньги»…

Наконец, природная осторожность одолела многострадальную душу, заставила ее подчиниться – не первая потеря в жизни, хотя жалко.

Да и толки бродили по поселку неладные.

Еще накануне в очереди у продуктового ларька слышала Марфа Васильевна шумную бабью беседу, где упоминалось заводское начальство. Евдокия Зупанина, для которой сорока на хвосте всегда приносила самую свежую новость, поясняла бабам предвидения больших перемен.

– Премию-то цапнули, но ожглись, – трещала она. – Проделки наружу всплыли. Это им не на базаре гнилой-то товар сбагривать. Раз-два с рук сошло, а на третий хвосты прищемят. Николаю Ильичу теперь уж в кабинете не сидится: как заглянешь – кабинет пустой! Отхорохорился, почуял, как вот-вот на него накатится. Главбух-то, бабоньки, против него и против Васьки Артынова материальчики в кучу собрал и прокурору направил. Это уж я точно знаю, мне секретарша директора сама из заявления главбуха читала. Пишет главбух-то, будто дело подсудное.

Бабоньки начали было возражать: сам по себе Богданенко никому зла не чинит, а это все Василий Кузьмич Артынов крутит и вертит, это его откуда-то черти принесли в Косогорье, бесстыжего.

– И Васька Артынов делает вид, будто его не касается, – продолжала громче всех Евдокия. – Только матькаться перестал, вроде притих, с мужиками за ручку здоровается. Ну, хитер, ну, оборотень! Да кто ж поверит ему! Эвон, Осман Гасанов вместе с забойщиками в трест и постройком жалобу на него отправил. А Яшка Кравчун в райкоме побывал, и приезжал уже оттуда, из райкома-то, представитель. Договорились общее собрание проводить. Пусть-ка завком и директор доложат, как они о наших нуждах заботятся.

Насчет нужд бабы заговорили наперебой, всего было не переслушать, и Марфа Васильевна, купив чаю и сахару, отправилась домой, окончательно плюнув на не полученные Корнеем деньги. «Провались они в тартарары! Ах, дура, дура старая! И чего пало в башку направить парня в диспетчерскую, в самый адов чертог. Уж куда было лучше толкнуть снова в цех. Не то вот, не приведи бог, попадет в сумятицу по доверчивости да и наживет беды. То-то стало заметно, словно какой камень у него на душе, день-деньской смутной».

Тут уж она упрекнула себя, сама себе выговорила за недостаток внимания к сыну, а затем постановила безотлагательно вникнуть и глубже разобраться во всем.

– На крайний случай сразу его с завода заберу…

На заводское собрание в клуб явилась она несколько рановато. Народ только подходил и рассаживался в зале. Издавна косогорцы общих сходов не пропускали и даже приводили с собой жен, поскольку жены в их заводской работе имели значение не малое.

До начала в прихожей молодежь танцевала под гармошку. Лепарда Сидоровна бойко торговала пивом и сластями.

Иван Фокин уже успел надрызгаться и лез к Валову.

– Алексей Аристархыч! Эх! Друг ты мой!

«Вот еще Иуда! – с негодованием подумала о нем Марфа Васильевна. – Христопродавец!»

Валов осторожно вывел Фокина к дверям, пихнул в бок.

– Иди домой спать, Иван! Не лапайся, спьяну наболтаешь…

Марфа Васильевна присела во втором ряду, ближе к сцене, где стоял накрытый красным ситцем стол.

Стулья впереди, на первом ряду, занял Подпругин со старухой.

Покосился назад:

– А ты как сюда влезла-то, Марфа?

– Так и влезла, – отрезала Марфа Васильевна. – Не по входным билетам, небось!

Она сгорбилась на стуле, было все же непривычно.

Корней еще не появлялся.

«Вот притча, господи: пока малое дитё – малые заботы, а большое дитё – сплошь хлопоты, – огорчалась она, перебирая пальцами по коленям. – И ведь все не впрок! Сколь ему ни толмачь, у него свой ум».

Корней вошел в зал, когда не осталось уже ни одного свободного места. Народ стоял в проходах и у стен. Пришлось протолкаться вперед, притулиться за круглой печью.

Со всех сторон сдержанный, ровный шум, словно голоса ссыпаны в одно решето и перемешаны. Жарко до пота. Гасанов в белой рубахе, выбритый, черночубый о чем-то говорит Ивлеву, помогая руками. Прищуриваясь, сыто лоснясь, поглаживает на затылке волосы Артынов. Забрался в самую гущу народа. Даже о чем-то шутит с соседкой. Неподалеку от него каменно давит сидение Чермянин. Тоня Земцова сидит рядом с Яковом. Не обертывается. Наклонилась – книжку, что ли, читает? Яков облокотился на ее стул. «Упрямая Тонька! Так и не сдается. Надеется, наверно, переупрямить. Что же все-таки с ней произошло? Ведь любила! Но это не может быть, чтобы она спуталась с Яшкой. А почему не может?..» – подумал Корней.

Он отвернулся и прошелся глазами дальше. Навстречу ему лучисто сверкнула взглядом Лизавета. Бок о бок с ней торчит муж, – сухой, костлявый детина. Как не противно Лизавете спать с ним?

Она счастливо улыбнулась и кивнула, здороваясь, но Корней не ответил.

А на сцене, в глубине, появился Семен Семенович, опираясь на палку, и с ним чужой, рябоватый, очкастый человек.

Остановились возле кулис.

Голоса в зале зашелестели.

– Это кто там с Чиликиным?

Корней тоже спросил стоящего рядом начальника формовки Козлова:

– Это кто?

– Кривяков, – сказал Козлов внушительно.

Туда же на сцену вышел Богданенко в своем обычном костюме, лишь сапоги блестели зеркально. Встал рядом с Кривяковым и, поманив пальцем председателя завкома Григорьева, растерянного, потерявшегося в предвидении предстоящей ему жаркой бани, представил Кривякову. Григорьев замялся и что-то залопотал быстро-быстро, затем спохватился и потопал к еще незанятому столу.

Собрание открылось. Григорьев попросил «вносить предложения насчет президиума».

– Сейчас, по обыкновению, выйдет Волчин и скажет: «Имеется мнение, товарищи!» – хохотнули за спиной Корней.

Волчина, по-видимому, не оказалось, и вместо него поднялся Артынов.

– Имеется мнение, товарищи, избрать для ведения собрания пять человек.

– Кто за? – спросил Григорьев. Поднялся лес рук, и он тотчас же подтвердил: – Единогласно!

– Предлагаются следующие кандидатуры, – продолжал Артынов. – Директор Николай Ильич Богданенко, секретарь партбюро товарищ Чиликин, председатель завкома товарищ Григорьев, от рабочих обжигового цеха Аленичев и первый секретарь райкома КПСС товарищ Кривяков.

– Кто за? – опять спросил Григорьев.

– А ты не торопись, «кто за», – вдруг поднялся со стула Подпругин. – Это, к примеру, чье же имеется мнение?

– Мы подработали, – признался Григорьев.

– А мы что, сами не умеем?

В зале засмеялись, захлопали в ладоши, зашумели. Григорьев попытался заспорить, но Кривяков его остановил.

– Обождите. Можно ведь, товарищи, – сказал он, обращаясь в зал, – в целях соблюдения демократии голосовать раздельно.

– Давай раздельно, – удовлетворенно согласился Подпругин. – А не то выдумали…

– Григорьев допустил тактическую ошибку, – полушепотом кто-то произнес за спиной Корнея. – Василия Кузьмича нельзя выпускать к народу даже на церковный амвон.

– Номер не прошел, публика освистала актера, и представление отменяется, – как бы подытожил Мишка Гнездин, подтолкнув Корнея плечом. – Чуешь? Как мужик бабе говорил: будет серьезный разговор.

– Тш! – прошипел на него Корней. – Выключись!

Процедура голосования затянулась. Было оживленно и весело, но под это веселье провалили Николая Ильича. Он не собрал даже половины голосов. Потом всем, очевидно, показалось неудобно, неловко, непривычно, зал сразу притих, а переголосовать уже никто не решился.

– Поди-ка, чего понаделали! – слегка присвистнул Мишка. – Определенно не везет директору за последнее время. Как мне.

В президиуме уселись Гасанов, Кривяков, Семен Семенович, Аленичев и Григорьев, ему как докладчику нельзя было отказать.

Кривякову сдержанно похлопали, помня о гостеприимстве.

Между тем, Богданенко, оказавшись в весьма щекотливом положении, решительно схватил стул и сел позади Кривякова. Тот неодобрительно скосил на него глаза, принахмурился, однако же Николай Ильич остался. Тогда Парфентий Подпругин, гордый своей победой, опять вскочил с места и громко спросил:

– А почему это граждане, которых не выбирали и не приглашали в президиум, заняли там место?

Богданенко тоже громко сказал:

– Я директор!

– Здесь мы все одинаковые, – выкрикнули от дверей.

– Я директор! – еще громче повторил Богданенко.

Корней с удовольствием наблюдал за ним и ждал, как он сейчас, с каким выражением лица выпрется со сцены и станет спускаться по крутой лесенке вниз, в зал.

Богданенко не тронулся, и по всему его виду было понятно, – не тронется, если даже на голову рухнет потолок.

– Айда, пошел дальше, товарищи! – предложил Гасанов, взявшийся руководить собранием. – Время – дорогой штука! Говорить много надо, думать много надо. Зачем шум делать? Шум в праздник давай. В будний день недосуг. Начинай, Григорьев, толкай доклад! Плохо – хорошо, на трибуна выкладывай!

Корней слушал Григорьева с неохотой. Тот, читая написанные страницы, с трудом разбирал текст, запинаясь, перевирал слова. Речь на час, а смысла на чайную ложку. Как воду между пальцев, пропускал он все наиболее значительное, а если упоминал о непорядках, то словно бревна тесал тупым топором. Кроме того, читал он в обычной своей манере: торопился, обкусывал концы слов и проглатывал, остатки же пересыпал с ладони на ладонь, и это, в конце концов, вывело Корнея из терпения. Он обозлился. «Вот выступить бы да раздолбать бы тебя, квашню!» И он представил, как вышел бы к трибуне и стал бы говорить именно о том, что всех волновало. «Мы хотим, – сказал бы он прямо и откровенно, – да, мы хотим только истинной правды! Где же она? Почему вы, товарищ директор, и вы, товарищ Григорьев, избранный охранять интересы коллектива, куда-то пытаетесь ее припрятать? Кому нужен такой доклад? Вы должны были рассказать нам, как выполняется коллективный договор, как вообще обстоят у нас дела на заводе. Или стыдно докладывать? Тогда позвольте обратить внимание»… Это «позвольте обратить внимание» не понравилось, было слишком вежливое и резиновое, и Корней начал искать другую форму, поострее, похлеще, так, чтобы она глубоко всех пронзила. У него было о чем сказать! Потом он представил, как это его горячее, острое выступление всех бы удивило, особенно Тоньку, и Яшку, и дядю, и соседа Чермянина, и как бы они стали на него смотреть и переглядываться между собой.

– Э-эх! – тоскливо вздохнул рядом Мишка Гнездин. – Корней, слышь ты!

– Ну, чего? – раздраженно спросил Корней.

– Мне кажется, у Григорьева голова начинена только языком.

– Провались ты…

– Нет, серьезно!

– Не мешай.

Мишка покрутился на месте и снова толкнул Корнея.

– Слышь, ты…

– Ну чего еще?

– Ты без шпаргалки говорить умеешь?

– Смотря где.

– Грохнул бы речугу сейчас.

– Сам попробуй.

– Не могу. Сразу собьюсь и начну честить.

– Ну и валяй!

– Мне не поверят. Кто я? Козел, который жрет капусту в чужих огородах. Тип! Разве я чище Васьки Артынова или Валова?

Корней оттолкнул его, – Мишка помешал его мыслям, а их надо было додумать, – но нечаянно кинув взгляд на первые ряды, обомлел. Подперев подбородок ладонью, там сидела мать, сосредоточенная и непроницаемая.

Ее присутствие здесь, не связанное со всем ее образом жизни, сразу погасило в нем желание кого-нибудь «раздолбать». Что ее привлекло? Чего она ищет? Она, никому тут не нужная, лишняя и чужая?

– Мне не поверят! – сказал рядом Мишка. – Но вопрос я все же задам. Я спрошу, на каком основании убрали Антропова и поставили вместо него тебя. Ты мне друг, а все-таки я спрошу.

– Тиш-ш-ше вы! – шикнул на них Козлов, оборачиваясь. – Или уходите на улицу, коли не терпится.

– И то! Давай выйдем, проветримся, – предложил Мишка. – Духотища такая. Постоим на ветру, пока Григорьев трет репу.

Они протолкались к выходу и закурили. Закат уже потухал.

– Мы находимся в окружении каких-то странных для меня крайностей, – сказал Мишка, выпуская колечками дым. – Например, атомный век, научные открытия и наш кирпичный заводик.

– Ты опять постигаешь? – спросил Корней насмешливо.

– Да! – подтвердил Мишка, распрямляясь. – Это надо постичь. Я становлюсь противным самому себе. Иногда я вижу себя, как бы стоящим на самом краю земли. Последний у края, наравне с отживающими, уходящими в прошлое уродами.

– Разве это так важно?

– Но я же еще не совсем конченный! Я ломаю себя не по необходимости, не от пристрастия к рюмке, не оттого, что я разгильдяй и вообще сукин сын. Моя башка не могла вместить всего великолепия общественной жизни, ее будущего, даже чистоты обыкновенной любви, и вот эта же башка взялась судить не по разуму.

– Ты выкинь дурь и стань лучше.

– Ты можешь?

– У меня нет надобности, – сердито уклонился Корней, – я вполне довольствуюсь моим положением. И совсем необязательно колотить себя в грудь, каяться, ломать дурака.

В этот момент он презирал Мишку и готов был унизить его больше, чем тот себя унижал.

Мишка навалился грудью на перила и сник.

– Я кончил десятилетку, провалился на экзаменах в институт и с тех пор… Впрочем, тебя это не касается, – добавил он грубо. – Давай переменим тему.

– Ах, как жалобно, в пору тебя на божницу ставить рядом с Варварой-великомученицей, – презрительно бросил Корней. – На кого ты пеняешь? За что? Кто тебя обидел или оскорбил? Какого черта ты постигаешь, когда все ясно и просто? Ты самая обыкновенная дрянь, Мишка! Безвольный, как все забулдыги. Сегодня они плачутся, обещают, строят планы, а завтра снова продают последнюю пару брюк за пол-литра.

Но тут он почувствовал, что и Мишка может ему ответить такими же словами. Сам-то ведь он, Корней, тоже вихляет по сторонам, тоже втихаря плачется и скулит. Какая-то мелочная обида за то, что Богданенко выкинул докладную записку. Мнительность, настороженное внимание к своей персоне, болезненная самолюбивая гордость – сквернота! «И все это ты таскаешь в себе, – мог бы сказать Мишка, – а вот, когда понадобилась твоя честность, и твоя правда, и твой голос для дела, для людей, то тебя уже нет, ты поджал хвост и сбежал».

Между тем мирно и не очень твердо Мишка спросил:

– Слышь, Корней! Ты не узнавал подробностей насчет Наташи Шерстневой?

– Мне из них не веревку вить.

– А Тонька не рассказывала?

– Ты отстал от событий, приятель, – холодно ответил Корней. – С Тонькой я уже не встречаюсь.

– Скоро же ты с ней разделался.

– Не вечно же…

И отмахнулся. Хотелось еще послушать, в чем говорят там, на собрании. Потом не вытерпел и подошел к открытым дверям, заглянул в зал.

Мишка поправил пиджак, смахивая пыль.

– Полезем, что ли, обратно!

Корней отказался.

– Я не пойду.

– Ну, дело твое. А я все же рискну. Выйду прямо на сцену. Если меня станут гнать, разорву глотку, но крикну. Иначе, напьюсь…

Корней подтолкнул его туда, а сам спустился по каменной лесенке к проезжей дороге.

Дома, наскоро поужинав сливками и малосольными огурцами, Корней вывел из гаража мотоцикл. Во дворе беспокойно мычала недоенная корова, а за дверцей сарая хрюкал некормленный боров. «Чего же все-таки мать поперлась в клуб? – спросил сам себя Корней. – Даже хозяйство бросила».

Она ничего без цели не делала.

Сразу от ворот Корней дал полный газ и, вылетев на тракт, посылая вперед ослепительную струю света, погнал, торопясь на стан.

Оставшаяся во дворе собака вылезла из конуры, гремя цепью, добралась до крыльца и, вытянув лапы, легла на ступеньках.

9

Поздней ночью вдалеке от Косогорья, остывая от бешеной гонки, Корней сидел на чурбане у костра и хлебал приготовленную Назаром Семеновичем двойную уху. Шуршали под ветром камыши, хлестался о каменный берег прибой. Где-то неподалеку, на склоне горы, ныла отбившаяся от стада косуля, Назар Семенович, укрывшись в брезентовой палатке, храпел и бессвязно бормотал. Вся его серая жизнь прошла в одиночестве, в идиотизме безрадостного труда, в укорах и попреках, в бессмысленной жестокости и обмане. Он приловчился утаивать и припрятывать от жены кое-какие деньжонки на выпивку и на немудрящие свои потребности. В палатке за изголовьем хранились пустые бутылки. Тут он не страшился внезапных ревизий Марфы Васильевны, а Корней изредка даже потворствовал его крохотным удовольствиям.

Вдалеке за озером полыхали зарницы.

Между тем, косогорцы, кончив собрание, разошлись по домам, и еще долго в улицах слышался говор и не гасли огни в домах.

Марфа Васильевна наладилась, наконец, доить корову и, отпирая сарай, ворчала сама с собой:

– Как очумели все. Да ведь, небось, он не о семи головах. Хоть директор, а все ж таки повсюду один не управится. Тут вот дома велико ли хозяйство, но и то ум за разум заходит. Везде не поспеешь.

Пожалела Николая Ильича. Дрогнула ее душа и смилостивилась.

– Сама я его, господи, не очень-то уважаю, недоходчивый он и, поди-ка, не к месту определен, а что ж ему иначе делать? Каждому ведь свое, каждый поступает по силам и разумению.

Вынесла она с собрания несносную тяжесть.

– Уж было бы не ходить туда…

Ведь даже и ее помянули. Вот-де Марфа Васильевна на базаре торгует, старуха прижимистая, но и то старается совесть блюсти, за гнилой товар лишний рубль не набросит. Не отпугивает покупателей. Ну, слава богу, хоть так помянули. «А вы-то ради какого интереса цены накидываете? – спросил Николая Ильича Чермянин. – Пошто мы, косогорцы, должны краснеть? Али мы кирпичи разучились формовать и обжигать?» И пошел, и пошел выкладывать. При чужом-то человеке. Какое мог он, Кривяков этот, о заводе мнение составить?

А больше всего взволновало ее и расстроило решение собрания назначить комиссию.

– Ну, ладно, пусть бы покопались и проверили, почему того нет и другого не хватает, это на пользу, а вдруг выкопают такое, что и Корнея запутают…

После этого душа Марфы Васильевны наполнилась смятением так, что даже корова почувствовала неспокойствие хозяйки и стала бить хвостом по подойнику.

Николай Ильич Богданенко, тем временем, вышел проводить Кривякова к машине.

– Я считаю это дальнейшим подрывом авторитета, – говорил он, расстегивая запотевший воротник кителя. – Опять был явный сговор против меня.

– Но почему непременно сговор?

Кривяков не допускал никакой возможности как-то преднамеренно и злостно опорочить Николая Ильича.

– Люди духовно выросли, окрепла их сознательность и организованность. Нет, Николай Ильич, не обвиняйте их, а оглянитесь-ка прежде на себя. Кто вы? Начальник, рассыпающий приказы, или друг, наставник, руководитель, достойный доброй признательности? Подумайте, подумайте, Николай Ильич…

Парфентий Подпругин, в темноте укладываясь спать, доругивался с женой.

– Вот теперич тебя выпрут с вахты-то, – шумела на него жена. – И чего ботало свое не можешь привязать? Или вроде петуха, вскочишь на забор и горланишь! Больше всех тебе надо! И так-то из-за твоих выкомурок хоть в люди не кажись! В наказание, что ли, ты мне достался?

– Ты бабешка отсталая, язви тебя! – обиделся Подпругин. – Али я тяну в свою пользу? Али я на должность директора прошусь? Может, я сегодня до утра век не сомкну, думать стану! Мы зачем революцию делали? Зачем я с фашистами воевал и ранение получил? За себя али за советскую нашу жизню? Кикимора ты отсталая! Лепеха! Жужалица! Да опосля таких твоих мнений я тебя сам в коммунизм не пущу, нечего тебе в нем делать, сиди, язви тебя в печенку, у себя на завалинке! Иная добрая жена сама бы толкнула: «Иди, Парфентий, выскажись, потому как ты сознательный элемент и не укрыватель!». А может, и того ласковее сказала бы: «Иди-ка, Парфеша, милый мой, поучи кого следовает, наставь и никакого хрена не страшись!» А ты, на-ко, испужалась сама: с вахты попрут! Ну и пусть! – закричал он, будто действительно такое случилось, накаркала старуха поруху. – Ну и пусть хоть десять Богданенков на меня наступают, оборонюсь! А ежели пострадаю, так за правоту, а не за какой-то целковый…