Текст книги "Утро нового года"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Утро нового года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧИЛИКИНЫ ИЗ КОСОГОРЬЯ

Дорогому другу Аде Ильиничне

Автор

«Вот я опять дома. Словно и не уезжал никуда. Говорят так: «Человек сам себе мудрец, сам себе подлец и сам своего счастья кузнец!»

У меня такое ощущение, будто в прошлую ночь я не нашел, а потерял все, чем дорожил.

Но как бы ты поступил?»

(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс 20 июля 1957 года.)

1

Ущербный серпик налитой холодным светом луны сторожил притихшие улицы Косогорья. Только в доме Марфы Васильевны, обычно угрюмом и молчаливом, было шумно и пьяно.

Сама Марфа Васильевна плясала.

Притопывая подкованными кирзовыми сапогами, поворачивая по кругу тяжелое мясистое тело, она лихо взмахивала белым платочком:

 
И-и-и-и-х! И-и-и-и-их! Их!
Вы сударики, сударики мои.
Да, вы сударики удалые.
Разудалые сударики мои.
И-и-и-их! Их!
 

С давних пор, с девичества очень далекого, она вот этак плясала и пела впервые. Разрешила себе справить удачу. Корней, единственный сын, на которого были положены все ее помыслы, наконец кончил учение и вернулся из Донбасса с дипломом техника. Первый в роду!

А он, Корней, рослый и плечистый, по-цыгански черноволосый, выхоленный, именно единственный сын, ничем, впрочем, не похожий на мать, стоял в дверях горницы, опершись о косяк, и задумчиво наблюдал устроенное в его честь безобразие.

Конопатый завхоз Баландин спал, уронив голову на стол.

На столе валялись исковырянные вилками остатки рыбного пирога и слипшиеся пельмени.

В переднем углу, на почетном месте, важничал Василий Кузьмич Артынов – начальник обжигового цеха и он же временно исполняющий обязанности начальника карьера и начальника производства, иначе говоря, самое значительное после директора лицо на заводе.

Артынов гладил живот, по-бабьи округлый, похлопывал ладонями:

– Вот уж уважила, дорогая Марфа Васильевна! А пляшешь-то! Да за такое удовольствие твоего муженька Назара Семеновича выдвину в бригадиры. Корнея… будьте любезны… и-ик!.. в мастера. Могу! Вася Артынов все может!

Заливая брагу в широкую глотку, булькал, не отрывал стакан до последней капли.

Корней брезгливо морщился: «Ну и образина! Как бездонная бочка!»

Гармонист Мишка Гнездин, изнемогая от усталости и хмеля, нервно дергал меха двухрядки, сбивался. Мешала ему и Лепарда Сидоровна, заведующая заводской столовой. Она, как кошка, терлась о его плечо. Ее крашенные ромашкой волосы, в мелких завитках «под барашка», надушенные сладким одеколоном, щекотали Мишку по губам. На дряблом, увядшем от красок лице алчно светились два черных зрачка.

Поодаль от стола, развалившись на старинных плетеных стульях, огрузшие от обильного питья и еды спорили нормировщик Базаркин и бухгалтер материального стола Иван Фокин.

– Врешь ты все, Степан Степаныч, – стукая кулаком по коленке, кричал Базаркину Фокин. – Наш директор, Николай Ильич Богданенко, – это, брат, дока! Его не сломишь. Скорее Семен Семенович, хоть и парторг, с места слетит, нежели Николай Ильич пострадает.

– Помяни мое слово, Иван, – с непреклонной убежденностью возражал Базаркин. – Парторг действует артельно. Все ходят по его воле: и главбух Матвеев, и Кравчун, и прочие коммунисты. Все против одного. Так что, директора не то, что сломят, но и сомнут…

– Хошь об заклад побьемся?

– Могу об заклад! Семен и Матвеев – оба фронтовики, партийцы чуть не по тридцать лет. Но резон даже не в этом, а в том главный резон, что времена переменились. Где было можно, теперь нельзя. Жизнь-то как повернулась: на полный круг! Запросто отчет спросят. «Ну-ка, – скажут, – Николай Ильич, давай начистоту, каким манером план тянешь, пошто у тебя на заводе порядку нет?» Аиньки?

– До нас это не дойдет. Проживаем у города под боком, в самые ребра ему упираемся, а вроде за тридевять земель. Мелкота мы. Высшему начальству не до нас. Где оно, это Косогорье? На какой карте кружком помечено? Нигде! Мало-помалу ковыряемся, даем стройкам кирпичи, ну и слава богу! Богданенко прикажет, – беги исполняй, не мешкай. Кто из нас пойдет на поддержку к Семену и Матвееву? Я, к примеру, не пойду, мне от Богданенки зла нет. Матюкнет – не жалуюсь. Ты тоже не пойдешь. Некуда тебе деваться, коли с завода турнут. Все мы к нему, одному нашему единственному здесь заводу, приросли телом. У каждого семья. Чем мне с места сниматься и где-то в городе работу искать, лучше уж я помолчу. Так-то вот!

– А факт есть факт, – выдавил Базаркин, рыгнув. – Потому, как темнение…

– Тш-ш, ты! Насчет подобного прочего…

– Пошто «тш-ш»?

– Вася тут…

– Он теперь не в своем уме.

– Да ты Васю литрой спирту с ног не повалишь. Стоек. И впрочем сказать, пьян – не пьян, соображения не теряет. У него в уме сила. У Николая Ильича сила в фигуре, в голосе, а у Васи Артынова соображение.

Базаркин склонился к Фокину, добавил шепотом:

– Кашу варят, а хлебать станет кто?

– Ничего, – упрямо возразил Фокин. – Богданенко всех один по одному турнет. Кто с ним не согласный. Кто палки в колеса сует.

– Артель не одолеть.

– Одолеет!

– Хошь об заклад?

– Могу и об заклад! Об чем положимся?

Фокин низкорослый, подслеповатый, неряшливый. Лицо пропойное, пробитое седой щетиной.

Базаркин нервно дергал правым плечом, пришлепывал по полу ботинками.

Между тем, хозяин дома Назар Семенович, обливая редкую бороденку, торопливо глотал из чашки слитую вместе бражку и водку. Выпил одну, вторую и потянулся за третьей, оглядываясь на пляшущую жену. Рука его сунулась на край клеенки. Узловатые пальцы начали крючиться, подбирать клеенку в кулак. Как на грех, именно в этот момент он качнулся и дернул клеенку на себя, сбросив на пол две тарелки, расписную чашку и рюмку.

Осколки брызнули со звоном под ноги Марфе Васильевне.

Старик от страха втянул голову в плечи.

Марфа Васильевна застонала, гневно топнула на мужа.

– Ма-арфушка! Марфа Ва-силь-евна! – виновато взмолился Назар Семенович. – Прости за ради Христа!

– У-у, наказание господне! – прошипела Марфа Васильевна.

Тряхнув за щуплые плечи, она подхватила мужа, отнесла в угловую комнатушку на деревянный диванчик.

– Дрыхни тут! Выходить к гостям боле не смей!

Гости примолкли.

Мишка Гнездин сжал меха гармони, захлестнул их ремешком и решительно отодвинулся от Лепарды Сидоровны. Фокин восхищенно заметил:

– Во, Марфа! Ей бы мужиком родиться!

Корней помрачнел. «Ну, теперь эти образины по всему Косогорью растрезвонят. Э, черт, досада какая!»

Он пнул подвернувшегося под ногу кота и вышел на веранду.

Здесь было свежо и чисто. Висела в темном небе луна, тускло светили уличные фонари, с завода, из сушильных туннелей слышались тяжкие выхлопы пара. Во дворе мертво, калитка заперта железным засовом…

В доме зазвякали стаканы, гости снова начали выпивать. В раскрытом на веранду окне показалась физиономия Фокина. Он покрутил головой, старательно вытер ладонью лоб.

– Ты, Марфа Васильевна, не жалей. Ну, разбил Назар посуду. Эко место! Говорят, битая посуда к прибытку. Сыну счастье выпадет. Да и чего жалеть посуду-то! Мы сами ломаемся. Все прах! Были мы молодые, а стали? Негожие ни-куда! Разбивается жизнь. Держимся за место, а в душе страх: прогневится Николай Ильич, и отправляйся в сарайке курей считать… А посуда без внимания! Завтра в любом магазине можно купить…

– Деньги, спроси-ко, есть ли? – отразила Марфа Васильевна. – Он, ирод, много ли мне их в дом натаскал? Иной мужик хоть зарабатывать умеет, правдой-неправдой старается лишний рубль в дом принести.

– Зря бога гневишь, Марфа Васильевна. Эвон какой у тебя дом, сад, огород.

– Одни мои заботы.

– Теперь у тебя помощник есть натуральный. Головастый у тебя парень Корней-то! Абы не испортился. Нынче молодежь пошла мудреная.

– У меня не испортится. Слава те, господи, знала, как воспитать!

Корней потушил папиросу, кинул ее во двор.

Заметив упавший окурок, вышла из конуры овчарка Пальма, понюхала его, зевнула, лязгнув зубами, и вернулась обратно. Длинная железная цепь поползла за ней, затем гулко, запела проволока, натянутая от конуры вдоль забора.

Мишка Гнездин, оторвавшись от Лепарды, побыл за углом сарая и, шатаясь, подошел к Корнею.

– Чего это у вас в кислушку было примешано?

– Наверно, хмель, – безразлично ответил Корней.

– По-моему, табак тертый. С души воротит!

Корней хахакнул.

– А от Лепарды? Надо ж было суметь ее подцепить!

– Бабы до меня падкие.

– Даже на рожу не глядишь.

– Смотрю зато на интерес. Польза есть, значит, давай сюда!

– Пошляк, – скривил рот Корней. – Дай мне тысячу рублей, не полез бы с ней обниматься. Доска-доской, стукнешься – ушибешься!

– Тебя она не возьмет. Ты, Корней, не удалой. Плечи-то у тебя пошире моих, а удали нет. Смирный ты. Вальяжный очень. А Лепарде, как я понимаю, нужен мужик, чтобы она, как на сковородке, жарилась.

Мишка рассмеялся и потер ладони.

Корней сплюнул.

У раскрытого окна опять появился Фокин. Левой рукой он пытался обнять широкую спину Марфы Васильевны, а правой совал ей полный стакан бражки.

– Выпьем, хозяюшка, за Корнея. За его успехи! Такого орла вырастила.

– Ведь он у меня единственный, – веско ответила Марфа Васильевна. – Все заботушки мои для него. Сама не учена, зато подняла сына, возвысила. Погоди, вот поработает, наберется ума побольше, выведу его в инженеры.

Мишка сочувственно вздохнул:

– Трудно тебе, Корней. Жизнь вроде собачьей: постоянно на цепи.

Корней не возразил. Сволочь этот Мишка! Нажрался, напился на даровщинку, а вместо благодарности изгаляется.

Впрочем, мать сама виновата: нечего было при посторонних с отцом расправу чинить, успела бы потом, наедине.

И батя тоже хорош! Не мог удержаться. Ведь уже не в первый раз попадает. Как-то даже плакал: «Сатана меня дернул жениться на тебе, ведьма! Повешусь, ей-богу, повешусь или утоплюсь».

– Как я погляжу, собственность портит людей, – продолжал Мишка задумчиво. – Прилепятся к махонькому клочку земли, обнесут его забором, натаскают барахла и довольны!.. Да какой же это рай, если в нем самая натуральная собачья жизнь. Гав! Гав! Было бы брюхо сыто! Говорят, собаки жадные. В нашем брате жадности больше. Ненасытные мы.

– Зато ты, как ветер, – съязвил Корней, – дуешь на все четыре стороны.

– Я гулевой. Было бы чем молодость вспомнить. Земля-матушка велика, просторна, в умные я не гожусь, за умными не гонюсь, а дураков на мой век хватит. Жить, так в свое удовольствие. Но не могу на одном месте долго торчать. Вот бывал я на Украине. Многие большие города объехал, разную работу пробовал, а нигде душой не прирос. То климат не нравится, хочется обратно на Урал, к родным, как говорят, «горам, лесам и долам», то по шаньгам и пельменям затоскую, а то заработки трудные. Богаче всего жилось мне у попа. Нанимался я к нему шоферить на «Волге»-матушке. Оклад министерский. Езды мало. Но тоже не выдержал. Поп табак не давал курить. Водку вместе со мной дрызгал, а табак не разрешал.

– Ты и здесь не приживешься.

Мишка запечалился.

– Как знать? Может, я здесь на крючке? И, однако, шататься прискучило. Только вот заводишко тут в Косогорье хреновенький. По всему Уралу этакие богатыри стоят, народу в заводах тысячи, дворцы, соцгорода, а тут посмотреть – жалость голимая. Васька Артынов командует. За что ни возьмись, надо своим горбом подпирать.

– А ты попривык пенки снимать.

– Пенки-то слаще, чем мозоли на ладонях. Если удается, зачем же брезговать? Не я, так другой, при Артынове, снимет. А ты разве чище меня? На пенки и ты не дурак. Полагаешь, я не догадливый, не соображаю, почему твоя мамаша сегодня пирушку устроила? По какой причине ни дядю твоего, Семена Семеновича, ни Яшку Кравчуна, ни кого иного из порядочных людей не позвала? А вот Васька Артынов и Фокин тут. Мамаша у тебя тертая – без выгоды кислушкой не угостит.

– Перестань, Михаил! – строго сказал Корней. – Друг-то ты мне друг, но мать не хули, а не то дам по роже…

– Зачем же сразу по роже?

– Чтобы уважение помнил.

– А-а! Уважение! За хлеб, за соль. Ладно, за хлеб и соль можно. За табачный настой тоже.

Мишка опустил голову.

– Злой я сегодня. На всех злой, кто меня зря поит, кормит. Что вы за люди?

– Протрезвеешь, так разберешься.

– Нет, что вы за люди? Чему вы молитесь?

На веранду торопливо вышла Лепарда Сидоровна, встала рядом с Мишкой, обняла его за плечи. Корней принес из кухни намоченное в холодной воде полотенце и кинул Мишке на голову.

В комнате Базаркин и Фокин запели на разные голоса.

Баландин свалился со стула на пол.

Пошатываясь, Артынов наклонился над ним, подергал за усы, и так как Баландин не реагировал, вернулся к столу.

Корней выругался:

– Дорвались, как свиньи до пойла…

По ту сторону сада, у соседей Чермяниных, погасли огни. В саду стало еще глуше. Деревья словно приблизились к веранде.

– Теперича неученому плохо! – громко сказала Марфа Васильевна Артынову. – Потому мне и пришлось на сына тратиться. Так что ты, Василий Кузьмич, прими во внимание, посодействуй перед Николаем Ильичом. Мне самой прямо-то говорить с ним невместно.

– Ма-ма! – крикнул в окно Корней. – Прошу тебя, перестань!

– А тебе, поди, лихо? – ответила она с достоинством.

– Ну, вот видишь, – сказал Мишка. – Так оно и есть. А ты хотел мне по роже дать.

Корней обозвал его дураком, затем перескочил через перила веранды и вышел за ворота.

2

Пологим косогором улица сбегала к озеру. Оно в полудреме плескалось, омывая скользкие плотки, привязанные к ним лодки, и выбрасывало на песок пенистые гребешки.

Неподалеку, в прибрежном камыше, захлопала крыльями птица. Корней поднял с берега плоскую гальку, размахнувшись, кинул туда.

Вода в озере была теплая. Корней присел на борт лодки, вымыл руки, затем, не торопясь, разделся, сложил одежду на лавочку и, размявшись, пошел на глубину. Метрах в ста от берега он перевернулся на спину, вытянулся, радуясь отдыху и прохладе. Справа проплыл еле видимый в отблеске воды островок из прошлогодних камышей, а на нем темные бугорки спящих чаек. Корней хлопнул в ладоши. Чайки испуганно взлетели, начали кружиться и тревожно кричать.

Натешившись, он выплыл обратно к лодкам, но домой не вернулся, а поднялся косогором к соседнему переулку.

Впереди, возле притаившихся бурьянов, шел на завод в ночную смену Яков Кравчун. Корней сразу узнал его по легкой пружинящей походке с упором на носки и лихо заломленной фуражке. Окликнул.

Яков остановился, дожидаясь.

– Вот как! Это ты, Корней?

– Это я!

– Уехал и голоса не подал. Хоть бы по старой дружбе письмишко черкнул.

– Ты ведь тоже не удосужился.

– И то верно!..

– Не забыл еще прошлогодней ссоры?

– Э, разве то была ссора? – досадливо отмахнулся Яков. – Ведь я не виноват: собрание назначал завком, меня это собрание выбрало председателем, не мог же я отказаться. Ты заслуживал промывки с песком. Так и терпел бы, не рыпался.

– Я не обязан отчитываться ни перед кем.

– Странно. Жил и работал в коллективе, а не обязан! Кроме того, тебя просили обучить новичков. Люди приехали бог знает откуда, первый раз увидели кирпичное производство, и кто же должен был их обучать, как не мы? А может, ты хотел деньги получать за каждого обученного? Никто из мастеров не брал, а ты неужели взял бы?

– Давай-ка отложим воспоминания, – предложил Корней. – У меня сегодня нет охоты спорить и копаться в старом хламье.

– Ну, что же, отложим, – согласился Яков почти равнодушно. – А лучше совсем не станем вспоминать.

Корней тронул его за рукав.

– Все еще в этой хламиде ходишь? Не выдвинулся из старших жигарей?

– Так и хожу, – добродушно усмехнулся Яков. – На печах. Дальше и выше выдвигаться некуда: под ногами печи, над головой крыша.

– А на заводе как?

– Обыкновенно. Стоит завод на прежнем месте, к нам передом, к степи задом. Машины крутятся. Кирпича давали три миллиона в месяц, так и держимся на прежнем уровне. Ну, а тебе куда направление дали?

– Сюда.

Некоторое время оба шли молча, не находя о чем говорить.

Яков тихо посвистал, оглядев звездное небо.

– Ночь какая ласковая. Стадо звезд и пастух – обкусанная-кем-то луна!

– Все еще поэзией увлекаешься? – спросил Корней слегка насмешливо. – Стишки девчонкам почитываешь? Мою Тоньку не пробовал просвещать?

Яков отозвался тем же тоном:

– Разве она твоя?

– Чья же?

– Мне всегда казалось – ничья!

Корней засмеялся.

– Впрочем, она тебя любит, – серьезно добавил Яков. – Весь год ожидала, как верная солдатка своего солдата.

– Завидуешь?

– Может, завидую, а может, и не завидую. Не привык я к этому.

Корней опять засмеялся, пожелал Якову успешной смены, и они разошлись: один в правую сторону улицы, другой в левую.

И ни тот, ни другой не оглянулись.

Возле женского общежития Корней приник к изгороди узкого палисадника. Он всегда тут останавливался, когда приходил и вызывал Тоню Земцову. Ему доставляло удовольствие, скрываясь за деревьями, наблюдать, чем она занята. Иногда в комнате собиралось много ее подруг. Тогда он хлопал в ладоши или кидал в окно ветку.

На этот раз Тоня была одна и, очевидно, давно уже его дожидалась. Верхний свет падал ей на волосы, прибранные по мальчишески, с зачесом набок. Сидела Тоня у открытого окна, подперев щеку ладонью. Корней подошел тихо, Тоня не услышала. О чем она думала? О нем, о Корнее, или о чем-то ином? По лицу не угадать. Очень оно спокойное. Но вот Тоня взмахнула рукой, как бы отгоняя от себя надоевшие мысли, потом поправила челку и, обернувшись к лампе, посмотрела на часы. Отчетливо обрисовался ее профиль: крутой лоб, вздернутый нас и смолисто черная бровь, загнутая, как крыло чибиса.

Корней тихо свистнул. Тоня вздрогнула, склонилась над подоконником, разглядывая. Он еще раз тихо свистнул и сказал:

– Выходи!

– Обожди, я сейчас, – кивнула она и сразу побежала к дверям.

Тоня еле доставала ему до плеча. Корней мог бы ее легко поднять, подкинуть на вытянутых руках вверх, такая она была тонкая и почти невесомая. Он как-то уже замечал ей:

– Тебя, наверно, никогда не кормили вдоволь. В двадцать лет все еще не поправилась телом.

– А у нас вся порода Земцовых такая: легкая, зато выносливая, – нашлась тогда и весело ответила Тоня. – Ты попробуй, сломай!

Корней бережно обнял ее плечи, она доверчиво прислонилась, и они пошли.

– О чем мечтала? Я смотрел, смотрел и не разгадал.

– Да ни о чем. Ждала и думала ни о чем. Что-то приходило, потом уходило.

– Значит, обо мне не скучаешь?

– Ты зачем пил водку? – спросила она с укором, не ответив на вопрос.

– Пахнет, что ли?

– Сама видела. Подходила к вашему дому. Дважды. Сначала в сумерках и вот недавно. Ты был на веранде. С Мишкой. С Лепардой. А в доме пьяно-распьяно. Я хотела постучать в калитку, но побоялась…

– Ну, знаешь! – строго сказал Корней.

– Разве тебе было бы неприятно?

– Вообще не принято девчонкам к парням ходить.

– Это же предрассудок.

– Какая ты передовая! Непременно надо на суды-пересуды нарваться. Не веришь мне, да?

Тоня посмотрела ему в лицо и ладонью дотронулась до его подбородка.

– Верю! Иначе бросила бы!

– Эх, ты, котенок! – прощая ей выходку, сказал Корней.

Вот вся она такая. У нее все по-своему.

– Что же с нами будет? – спросила Тоня некоторое время спустя, когда они уже порядочно отошли от общежития. – Никогда я не представляла, как трудно… Ведь кажется просто сказать: лю-бовь! Неужели, чтобы любить, надо страдать? Так только в романах…

– Не обязательно, – сказал Корней, не задумываясь. – Ты слишком много значения придаешь чувству. Надо смотреть проще. Не выдумывать, не сочинять сказок. Какая есть, ту надо и брать. Мы люди земные, стало быть, любовь тоже земная.

– Неправда! – с жаром возразила Тоня. – На свете нет, наверно, ничего лучше ее. За любимым можно идти хоть куда! Он дороже родителей.

– Это мне приятно слышать, – засмеялся Корней.

– Но как же: значит, ты любишь меня по-земному?

– Конечно, – весело подтвердил Корней. – Ты мне дорога, без тебя мне всегда чего-то не хватает…

– Как вещи?

– Да, хотя бы, как дорогой и очень нужной мне вещи!

– Мне такая земная любовь не по душе. Это получится худо. Ты женишься и станешь жить в одной комнате со мной, словно я гардероб или обеденный стол. Наелся, напился, занялся своими делами, а стол стой себе, пока ужин не подойдет.

Корней посмеялся опять, ему нравилось поддразнивать Тоню, она сразу зажигалась и начинала спорить, горячиться. Потом он соглашался, подчинялся. Ему нравилось также, что Тоня самостоятельна и что она не может кривить душой, лгать, приноравливаться.

– Ладно! Один: ноль в твою пользу.

– Ты изменился, Корней, – с горечью заметила Тоня. – Стал холоднее. Я тебя во многом не узнаю. Будто и не любовь у нас! Все посмеиваешься, подшучиваешь!..

Вдоль улицы, где они шли, белые домики с закрытыми ставнями спали, в тополях играл верховой ночной ветер. Спала и земля, выдыхая запахи навозной прели, крапивы, полынного настоя.

– Все же, что с нами будет? – спросила Тоня. – Твоя мать не хочет нам счастья.

– Сейчас ничего не решим, – помедлив, ответил Корней. – Подождем, пока перемелется. Пусть на нас поработает время. Мать еще не мало раз передумает. Не такая уж она злая. Ты должна ей понравиться.

– Мы с ней разные.

– Вот потому мне с вами беда! Мать – женщина строгая, со своими правилами и понятиями, а ты на шаг не отступишь. И откуда в тебе это!

– Такую родили и вырастили.

– Принципиальную? Ха, ха!

Тоня слегка поежилась.

– Хотя бы! Но я не понимаю, почему ты хахакаешь? Мне противна всякая жизнь по старым понятиям, от нее погребом пахнет. То, что хорошо для твоей мамаши, для меня ничего не значит. Ей хочется иметь сноху. Из меня снохи не получится! Сноха! Свекровка! Слова-то какие! Я хочу быть просто человеком, у которого есть друг, верный и дорогой.

– Ты, однако, подковалась за прошедший год. Научилась разводить этакую воду с киселем. Кто учил: Яшка или дядька мой?

– А ты зря ехидничаешь: дядь-ка! Семен Семенович человек уважаемый, в нем все настоящее и живое… – Она попыталась придумать более выразительную похвалу, но не придумала и сказала: – Как положено быть коммунисту.

– Конечно: воспитывать и вычитывать морали, – немножко зло добавил Корней. – Он и живет-то, как солдат, по уставу: то нельзя, другое нельзя! А что же можно, черт возьми?

– Можно оставаться обыкновенным человеком.

– И совершать только хорошие поступки, высказывать высокие идеи?

– Не так уж это мало…

За околицей, на станции, гукнул паровоз. Его огни выкатились из-за лесной полосы, поползли в заозерную степь, уменьшаясь.

– Лучше бы нам не встречаться, – очень грустно сказала Тоня. – Все как-то не то, все не то…

Корней ей не возразил. Еще в прошлом году он решил было свести Тоню со своей матерью. Попытка получилась напрасной.

– Ну, что же, милая, – сказала мать, – девка ты, вроде, неплохая, хотя и не шибко видная. А приданое для себя успела ли накопить?

– У меня приданого нет, – вспыхнула Тоня. – Поживем – наживем! Не очень уж много нам надо.

– Эвон как! Далеконько ты метишь-то, милая! На готовенькое.

– Мне вашего не нужно.

– Не по плечу тебе, милая, наша одежка, – не слушая, предупредила мать. – Тяжелая она у нас. Без привычки ее не сразу наденешь. А у тебя плечи-то, сама, небось, понимаешь, слабенькие, совсем даже не бабьи, и на них надо, поди-ко, одежонку шелковую, какой у нас не припасено. Об этом думала ли, когда к нам собиралась?

Тогда Тоня поспешно ушла. Ему не удалось помирить их.

– Я скорее откажусь от тебя, чем позволю собой помыкать, – твердо сказала Тоня.

Мать запретила с ней видеться.

– Ты, дорогой сын, про эту свою пигалицу забудь, мне больше ее в дом не води! Пока я жива, места ей не найдется. Вот еще прынцесса какая! Лапать можешь, как вздумается, потеря не велика, но в жены брать не позволю!

По словам матери, любви на свете вообще нет, есть только одно баловство. Любовью занимаются лишь бездельники да всякие служащие, руки у них белые, без мозолей. Проторчат на службе положенные часы, потом бесятся. И козыряла своим примером: прожила-де жизнь не любя, да не с мужем, а с этаким идолом! Значит, всякий может прожить!

Никогда ей Корней не перечил. У него выработалась с годами своя особая тактика: супротив не говорил, но поступал, как было удобнее.

Теперь встречался с Тоней украдкой, по ночам. И надеялся только на время. А как оно могло помочь?

– Мы успеем еще с тобой обсудить, стоило ли нам встречаться и любить друг друга, – сказал он, немного погодя, тем тоном, который всегда успокаивал Тоню, – давай не станем портить сегодняшнюю ночь.

Они встретились лишь второй раз после того, как Корней вернулся домой в Косогорье. Оба еще не успели нарадоваться.

Глухая улица вывела их на площадь. У пожарного депо мигала одинокая электрическая лампочка. В открытые настежь заводские ворота, повизгивая, татакая, по рельсам вползал состав порожних вагонов. На переезде, за закрытым шлагбаумом, будочник сигналил красным фонарем. За путями, в картофельниках, скрипел коростель. Ущербная луна вкатилась в далекую грядку тучек. Темнота над степью сгустилась.

Тихо. Безлюдно.

– Ты мне поверь, – сказал Корней, – я постараюсь уговорить мать.

– Верю, но зачем ее уговаривать? – с недоумением посмотрела на него Тоня. – Странно…

На заводской вахте у раскрытой двери дремал на лавочке вахтер Подпругин. Они прошли мимо него, вдоль забора, по тропе. На терриконе, в отвалах, тлел синим пламенем котельный шлак.

Над крышей обжигового цеха взвились выброшенные с дымом искры, и вдруг где-то совсем неподалеку, не то с угольного склада, не то с карьера, полоснул отчаянный крик:

– А-а-а-а-а!..

И оборвался, как срезанный.

Тотчас же в поселке часто забрехали собаки, над карьером поднялся луч прожектора, потом раздались тревожные голоса, их становилось все больше, больше…

– Должно быть, в карьере что-то случилось, – останавливаясь и переводя дыхание, сказала Тоня.

– Наверно, – подтвердил Корней, прислушиваясь. – Раз такого охломона, как Артынов, допустили в начальники.

– О своих гостях худо не говорят.

– Он гость не у меня.

На карьере загудел кусок рельса, взвыла сирена.

– Что-то серьезное, – поворачивая обратно, сказала Тоня. – Слышишь топот? Отовсюду люди бегут. Побежим, узнаем…

– Ты, однако, сразу видать – женщина! Любопытство распирает.

– Тебя не волнует?

– Ничуть. Без нас разберутся. Пойдем дальше.

– А если с человеком беда?

– Мы же не поможем. Сбегаем, поглазеем без толку. Я предпочитаю не портить настроения и не тратить зря короткую ночь. Соскучился я по тебе, Тонька!

Она укоризненно посмотрела на него.

Корней понял, но все же упрямо шагнул вперед по тропе, дальше, в степь.

– Уходишь? – спросила Тоня.

– Да!

– Ну, иди один!

И, не оборачиваясь, кинулась бегом к проходной.

3

Беда обрушилась на семью Шерстневых, тихих и неприметных жителей Косогорья.

Сам Иван Захарович Шерстнев на кирпичном заводе трудился тридцать лет, побывал на многих должностях, сверху донизу, снизу доверху. Кирпичное производство знал, как свое собственное имя, без запинки, но на должностях подолгу не держался. Мешала никудышная грамота. Кончил он когда-то три класса приходской школы и с тем остался. Дальше ученье не двинулось: сначала из-за ранней женитьбы, потом из-за всяких семейных забот. Постоять за себя не умел, и потому толкали его всюду, словно затычку. Предыдущий директор держал сменным мастером в сушильном цехе, а Богданенко, приметив податливость и исполнительность Шерстнева, перевел в технический контроль.

Наташа, дочь Ивана Захаровича, учетчица, работала в третьей смене. Иван Захарович задержался в формовочном цехе. Наташа обошла участки, отметила рабочих в табельном журнале, затем разыскала отца и передала ему приготовленный матерью ужин.

Близилась полночь, когда она вернулась в конторку, на печах обжигового цеха. Перед сменой тут собирались жигари. В спертом воздухе еще не выветрился табачный угар, на полу валялись окурки.

Она прибрала мусор, открыла окно, села за стол и долго сидела так, не шевелясь. Звонил телефон. Сквозняком приоткрыло дверь, вздулись развешанные на стене плакаты и графики обжига.

Дежуривший в эту ночь по заводу Семен Семенович Чиликин, не получив ответа на телефонный звонок, обеспокоился и пришел проверить.

– Наталья, ты спишь, что ли? – спросил он, входя в конторку.

– Да нет! – вяло отозвалась Наташа. – Так просто…

– Устала?

– И не устала…

– Эх вы, девки!

– Задумалась…

Она отвернулась от внимательного взгляда Семена Семеновича. Лицо у нее было матово тусклое, а губы напряженно сжались.

«Обидел кто-то, – сообразил Семен Семенович. – Молодо-зелено! Каждое лыко в строку. А ведь хвати, то и переживать, наверно, нечего!»

– Ну, добро! Дело это житейское, поправимое, – произнес он со значением, – самое главное, себя держать в аккурате, на высоте. Не распускать нюни. Вот и со мной такое бывало. Как-то в молодости на вечерках парни меня отлупили. У нас в Октюбе старое правило соблюдалось: в своем околодке с девками гуляй, а в чужой не шляйся, пока тамошние парни не разрешат. Поставишь на угощение самогон – ходи! Не поставишь – хвост наломают. А я комсомолец и решил это дедовское правило кончить. Пошел так, без самогона. Силы много, удали еще больше, думал, обойдусь. Попало, однако, мне не в шутку. Эту обиду я целый год в себе носил, пока сами парни не помирились.

– Обиду можно простить.

– Так и прости!

– Меня никто не обидел.

– Значит, отдохнуть надо. Вид у тебя сегодня не натуральный. – Но деликатно не спросил, почему все-таки у нее такой вид. – Я вот сейчас табель проверю и уйду, а ты закройся в конторке, приляг на скамейку да часок вздремни. Яков тебя разбудит, я его предупрежу, он тут, на печах.

– Не нужно, Семен Семенович. Не уснуть мне…

– Или дома нелады?

– Все ладно. Вы же знаете, какой у нас дом, – становясь откровеннее, призналась Наташа. – Спим – молчим, едим – молчим, мимо друг друга ходим – тоже молчим. Живем хорошо, а плохо!

– Да-а, молчание лишь по поговорке золото, на самом деле человечье лихо. У нас в деревне была одна женщина, мы по-соседски звали ее Шабалихой. Как из шабалы, слова не вытянешь. От ее молчания муж сбежал. Тут-то ее и прорвало. Сначала по совету знахарки на церковный колокол бумажки лепила с заклинанием: «Звени, звени, медный колокол! Моей супротивнице уши оглуши, а мужу память отбей к чужим бабам ходить». Колокол в воскресную обедню отзвонил, а Шабалихин мужик не вернулся. Уж и ругалась же она страшными словами: и на знахарку, и на мужа, и на весь белый свет!

Развеселить и подбодрить Наташу не удалось.

– Молчунам плохо, – внезапно резко и ненавистно сказала она. – Их, как пескарей, щуки глотают!

– Щук надо вылавливать.

– Не пескари же их станут ловить.

– Не пескари, да!

– А обман! Можно ли его терпеть и прощать?

Семен Семенович пошевелил усами и прищурился, сосредоточиваясь.

– Лично я противник любого обмана! А стоит ли прощать? Тут, по-моему, решает совесть. Впрочем, постой-ка, ты для чего этим интересуешься?