Текст книги "Утро нового года"
Автор книги: Сергей Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
У Семена Семеновича был усталый, измученный вид, спецовка в жирных пятнах мазута. Он только что вернулся с очередной аварии.
– Надолго ли вот так-то вас хватит, дядя? – сочувствуя, но еще жестче добавил Корней. – Неужели же нельзя ничего поправить?
– Я уже старик, – с неожиданной слабостью ответил Семен Семенович. – Мне теперь не хватает времени, а чертовы неполадки и аварии отнимают у меня силы.
Это было похоже на правду, хотя Семен Семенович тут же спохватился, выправил осанку и подкрутил начинающие обвисать усы. Нет-де, дружок, старость еще надо мной не вольна, заказано работать до семидесяти лет, а там, дальше, посмотрим, подумаем, сколько отмерить.
– Но постой-ка, – опять спохватился он. – Ты куда гнешь и в чем сомневаешься?
– Я не сомневаюсь. Завод сползает в прорыв. А вы спорите, спорите, у вас одни мнения, у Николая Ильича другие – полный разлад, как в технологии, и пользы от этого никакой.
Можно было назвать споры никчемными и вредными, но он пощадил самолюбие Семена Семеновича и несколько притупил остроту, повторив:
– Вы поймите меня, дядя Сема, правильно!
– Ну ладно! Давай дальше.
– Мне директор поручил выяснить причины пониженной сортности и большого процента брака. Это странное поручение: как будто, если я пройдусь по переделам и кое-какие замечания сделаю, тотчас же все наладится. Ну, так вот, я могу ему доложить: технику и технологию надо уважать, а не пинать ногой, как футбольные мячи. Но давайте, дядя Сема, проникнем немножко в глубину. Я слышал, вы сами рекомендуете не плавать на поверхности. В глубине же ваша область, а не моя, там не технология, а, сами же говорите, – люди. Но все равно, позвольте мне высказать. По-моему, так получается у вас согласно старой пословице: «Кто в лес, кто по дрова!» Ведь в конечном итоге все это отражается на производстве. Должен же кто-то из вас уступить ради общих интересов! Если вы считаете себя правыми, надо или сломить упрямство директора, или уж, на крайний случай, найти с ним общий язык.
– Выходит, ты против спора!
– Да! – подтвердил Корней чуть насмешливо. – Спор – это перекачка воды из пустого в порожнее, если он без толку…
– Мы не автоматы, а у каждого есть свои мысли и своя совесть, – принахмурился Семен Семенович. – Меня смолоду обучали не торговаться, мысли и совесть по ветру не поворачивать. То же самое Богданенко. Что же это за человек, которому одинаково: правильно или неправильно? На мое понятие, коли ты не споришь, своего собственного мнения не оказываешь, значит, либо ты сукин сын, либо рыба с холодной кровью, либо ни шиша в делах не смыслишь и боишься прославиться глупостью.
Звучало это, конечно, очень сильно, как речь на именинах.
– Разумеется, чтобы не казаться безразличным, надо всегда выступать в прениях, – как бы подтвердил Корней.
– Наш долг прежде своего товарища убедить.
– В чем?
– Давай для начала подытожим, где мы расходимся, – не обращая внимания на петушиные нотки в голосе племянника, терпеливо сказал Семен Семенович.
– Я знаю…
– Знаешь, да не все, – тверже произнес Семен Семенович. – Не бери-ка примера с Николая Ильича. Он чуть-чего – все знает, а на поверку до многого не дошел. Никудышная это привычка торопиться, брать с маху, без расчету.
Он еще долго втолковывал, разжевывал, но сомнений и недоумений Корнея не разрешил.
Неужели же целый коллектив не в состоянии повернуть одного человека на иной путь? Не годится, поставьте другого, а этого, как говорит Подпругин, пошлите доучиваться или же переучиваться.
Не так это просто! А почему? Оказывается, в тресте «имеется мнение». Завод план выполняет, не отстает, заменить руководство нет повода. Вот ежели бы он план проваливал, тогда да, тогда можно, а при хороших показателях – нельзя, хотя вероятнее всего, завод стал бы работать лучше.
– Просто у вас не хватает решительности, – подытожил Корней.
Но ведь и у него самого не хватало решительности.
Прошло, впрочем, еще несколько дней, пока он все же заставил себя снова сесть за стол и снова написать о своих наблюдениях, а потом сделал самое главное: отнес написанное.
Богданенко читал долго, напряженно, сурово и, не переставая, грыз ноготь на указательном пальце. Не понравилось. Не угодило.
– Эка, что наворочал! Целая диссертация. С похмелья не разберешь!
– А между тем, все просто, как выеденное яйцо, – сказал Корней. – Уберите сначала Артынова. Перестаньте играть технологией, как футбольным мячом…
– Может тебя поставить на место Василия Кузьмича? – прикрикнул Богданенко. – Умнее ты всех!…
– Я откажусь. Если вы будете управлять прежними способами, мы с вами быстро поссоримся.
Теперь уже ходу назад не было, хотя глотку перехватило и кровь бросилась в голову.
– Не сработаемся! – поправил он более спокойно, но непреклонно.
Богданенко побагровел, сжал кулаком подбородок.
– Слушай ты-ы, молодой человек! Кто тебя подучил? Возьми-ка назад всю свою мазню и употреби куда хочешь, я в ней не нуждаюсь. Тебя не затем посылал, чтобы клевету собирать и плеваться. Думал, ты дельный совет подашь. Между прочим, не забудь: мы тут без тебя обходились, не рыдали при трудностях! Ты свободен, можешь идти заниматься своими делами.
– Такой тон не делает вам чести, Николай Ильич! – мрачно ответил Корней. – Вам следовало бы помнить, что я не выскочка, не карьерист. Этот завод, – он кивнул на видневшийся в окнах забор, – мне известен с мальчишеских лет, не то, что вам…
Но боясь надерзить и уронить свое достоинство, добавил:
– А мою «мазню» – не возьму, можете ее выбросить сами, если хотите!
Лишь позднее, уже дома, он обозвал себя идиотом и ослом, по наивности ткнувшимся мордой в кипяток.
– Опять хмаришь? – опросила Марфа Васильевна. – С кем не поладил?
– Нездоровится…
– Так в баню сходи, с веником. Попарься, – окинув его недоверчивым взглядом, посоветовала Марфа Васильевна. – Не дожидайся, пока с ног собьет. Хворь сразу не захватишь, потом, поди-ко, от нее отделайся…
После бани она приготовила горький взвар – деревенское снадобье из полевых трав, – он выпил, чтобы не обнаружить себя, и вскоре крепко уснул.
Ночью Марфа Васильевна несколько раз на цыпочках подходила к нему, прислушивалась, слегка трогала лоб. Корней спал сном здорового человека.
– Кабы не нужда, – бормотала она, возвращаясь в свою постель. – Господи Иисусе, милостивый! Не взыщи! Все ж таки ведь не охота терять его, одного-разъединственного. Не клади на него греха за обман. Я стерплю. Я все, Иисусе, стерплю!
6
Два дня резко и пронзительно дул ветер с востока, вздымая бурые вихри пыли, ломая вершины тополей. На третий день с утра солнце еще посветило скупо и холодно, затем с севера наплыли седые горы туч, изрезанные грозными ущельями и пропастями, кое-где истово ударили молнии, и сразу же полил дождь. Косые струи воды, пригнанной сюда сиверком, наверно, с Ледовитого океана, непрерывно хлестали по Косогорью до поздней ночи. Но ненастье на этом не кончилось. Горы туч продолжали наплывать, нагромождаться, и опять разразились ливни, лишь изредка перемежаясь с промозглым липким туманом. Земля уже не могла впитать такого обилия, в низинах и буераках накопились озерки, мутные, как в пору весеннего половодья, а когда и озерки переполнились, вода по промоинам ринулась в старые выработки и карьеры.
Богданенко передал в трест безнадежную телефонограмму. Тощенькие заделы полуфабрикатов посадили в обжиг, в цехах стало пусто, подобрано под метелку, всех рабочих пришлось отпустить по домам в отпуска на время ненастья и оставить только дежурных. Мутная жижа накрыла в летнем карьере узкоколейные пути, затопила забои. Побарахтавшись в ней, наполовину затонул ковшовый экскаватор. Возле рельсов валялись опрокинутые вагонетки.
– А что я, из воздуха, наверно, стану делать продукцию! – озлобленно оказал Богданенко по телефону кому-то там, в тресте. – Дождь льет, как из прорвы, глину расквасило, машины стоят, еще день-два, и придется гасить огни в обжиговых печах. Сорвали план? Да, сорвали! Я не предсказатель, не мог заранее предусмотреть погоду! Почему нет запасов сырья? А где их хранить? Кто мне построил склад? Приказывать я тоже умею, вы попробуйте сами повкалывать здесь, на этой старой развалине…
С самого начала ненастья, ни днем, ни ночью он не уходил со своего руководящего поста, с тоской наблюдая из окна кабинета за бушующей непогодой.
В ярости он уже пробовал бухать кулаками по подоконнику и запускать в небеса проклятия, а также вызвал к себе и один на один выругал Василия Кузьмича Артынова самыми страшными словами.
Василий Кузьмич тотчас проглотил сразу две таблетки и вскоре, сказавшись больным, уехал на машине домой.
Между тем, обеспокоенный чрезвычайным положением, трест выслал на завод подкрепление. Состояло оно из десятка насосов. Надежды на эту технику не оправдались. Потоки воды все захлестывали и сбивали с пути своей несокрушимой мощью. Вскоре половина насосов погрязла и заглохла на подмытых откосах. Не помогло ни отчаянное самопожертвование Османа Гасанова и его забойщиков, ни спокойная деловитость Семена Семеновича, которым была поручена откачка карьера. Все они промокли до костей, пока, наконец, Богданенко не прислал команду остановить это бесполезное дело.
– Думать нада, начальник, – предложил Гасанов, скидывая с себя плащ на директорский диван. – Природа – большой человек, мы маленький человек, как бороться, если не думать? Черный море ложкой не вычерпать, умом брать на да. Где твой Вася? Нету. Сам не можешь, айда, народ зови.
– Домой отправляйся, – приказал Богданенко. – Черт с ним, с твоим карьером. Станем ждать, когда-то же ненастье кончится…
– Зачем ждать? Зови народ. Как мой дед говорил: один голова – совсем маленький ум, а народ – большой ум, сильный. Вот хоть парторга спроси, он сам согласен.
Семен Семенович у порога переобувался, отжимая портянки на уже залитый и заляпанный глиной пол кабинета.
– Долго нам придется ждать-то, Николай Ильич, – пробурчал он, встряхивая портянку. – Там ее, воды-то, уже, наверно, не одна тысяча кубометров, да еще добавит. Забойщики советуют разрубить перемычку между летним карьером и старыми выработками и спустить воду самотеком. Гребешок у перемычки, правда, не малый, высота десять метров и по ширине метров пятнадцать, тут подолбаться нам придется как следует, но зато уж наверняка: старые выработки лежат ниже карьера.
– Качать больше не нада, ругаться не нада, – добавил Гасанов. – Следующий раз любой ненастье вода сама утечет.
– Разрубать перемычку можно со стороны выработок, – опять сославшись на забойщиков, сказал Семен Семенович. – Пойдем уступами, а породу – на обочины или прямо туда же, на дно выработок.
– Дикая идея, – отрубил Богданенко, как будто он уже давно все обдумал и рассчитал. – Обойдется нам это в золотую копеечку, людей зря намучаем, испростудим, а завтра ливни могут прекратиться.
– Значит, в плен сдаваться стихии?
– Ждать!
– Вы, кажется, сами себе противоречите, Николай Ильич? То жми-дави, а то сразу отбой.
– Не выгодно, потому и отбой. Себестоимость у нас и без подобных затрат трещит. Баланс-то не вам приходится подписывать, а мне.
– Худой слово говоришь, директор: вы-го-да! – загорячился Гасанов. – Нельзя всякий выгода на деньги мерять. Польза дал – хорошо! Выгода потом придет.
– Ты не вмешивайся, – хмуро предупредил Богданенко. – Как тебе приказано, исполняй! Советчиков много, а отвечать приходится мне одному, расхлебывать-то! Трест в известность поставлен. Пусть потом комиссию присылает и разбирается. Признают виновным – в кусты не полезу!
На следующий день дождь разошелся еще пуще, тучи плавали низко над крышами, похолодало.
Богданенко опять ночевал в кабинете, на своем посту.
В полдень, когда Корней Чиликин у себя в гараже разбирал и ремонтировал мотоцикл, нежданно-негаданно в калитку вошел Яков. Собака из конуры надрывно залаяла на него, всполошив Марфу Васильевну.
– Эк тебя носит не вовремя, – заворчала она, приоткрыв двери веранды. – Льет на дворе, нос бы не высунул….
Яков объяснил ей, что личной нужды у него нет никакой, а велено позвать Корнея в контору, на партбюро: надо думать, как выручать завод.
– Ну и решайте сами, – сразу отказала Марфа Васильевна. – С коего боку это к Корнею липнет? Он, небось, не велик начальник и не партейный.
Корней тоже отказался, Богданенко, дескать, и без его совета хорошо обойдется. И добавил с всегдашней усмешкой:
– Ученого учить – только портить. Насоветуешь ему, а потом красней.
– Я не знаю, можно ли не уважить коллектив, если он велит или просит, – настойчиво сказал Яков. – Зря выламываешься… А что касается Николая Ильича, то именно он и настаивает позвать тебя.
– Зачем?
– Чтобы составить кое-какие расчеты и опровергнуть предложение, уже принятое партийным бюро. Сам он в расчетах не силен.
– Ах ты, боже ты мой! – опять заворчала Марфа Васильевна. – Непременно вам еще хочется посторонних людей впутывать.
– Разве Корней посторонний? – спросил Яков. – Ну, а коли посторонний, то тем лучше, скорее поступит по совести.
Корней вытер тряпкой испачканные машинным маслом руки и откатил мотоцикл на место стоянки.
– О каком же все-таки расчете идет речь?
– Мы хотим разрубить перемычку между летним карьером и старыми выработками, спустить воду самотеком.
– Это же немыслимая работа в такую погоду.
– О мыслимой не стоило бы и разговор вести: взять да сделать.
После ухода Якова, когда калитка захлопнулась, Марфа Васильевна поругалась ему вслед. Тем временем, подбирая в гараже и раскладывая инструменты по полкам, Корней мстительно подумал о Богданенко: «Да пошел он, чтобы я ему помогал!»
Потом ему стало неловко перед самим собой. Дождь губил не славу Богданенко, а завод, что не одно и то же…
Корней закрыл гараж на замок, надел резиновые сапоги и плащ. Марфа Васильевна спросила:
– Уж не на завод ли?
– Велят же.
Она взглянула во двор на ненастье, повзвешивала и удобрилась.
– Долго-то не задерживайся. Холодит, как бы град не ударил. Брезенты надо по саду раскинуть.
В тихую и мирную пору создается видимость, будто живет поселок разобщенно, каждый житель что-то делает для себя, колотится, ремонтирует двор, копается в огороде, и будто все его интересы сосредоточены только на этом.
А проходят где-то невидимые связи, и оказывается, стоит лишь чему-то в эту жизнь вторгнуться, как сразу связи сработают, и каждый житель оставит свое и пойдет вместе со всеми.
Так случилось, когда Наташа Шерстнева упала в скважину и когда в конце месяца «штурмовали» план, и вот теперь – и так будет всегда.
Нет, каждый живет не только для себя, для брюха и кошелька.
Вот вышел из двора сосед Чермянин в непромокаемом балахоне. У ворот его дожидается второй сосед Егоров. Впереди возле палисадников идет Ивлев. И еще и еще идут люди под проливным дождем, закутавшись в дождевики, по грязи, по лужам. И вот он, Корней, тоже идет…
Еще в пути он прикинул, как удобнее разрубить перемычку, сколько надо вынуть грунта, заранее решив не поддерживать Богданенко, чего бы тот ни доказывал. Но расчеты не понадобились.
Семен Семенович и Богданенко стояли на крыльце, под козырьком.
Корней откинул плащ и отряхнул воду.
– Требовали?
– Просили! – поправил Семен Семенович. – Разве в такую слякоть можно требовать? Вот Николай Ильич хотел кое в чем себя проверить. Но сделал уже все сам.
Богданенко что-то буркнул. «Хитришь, старик, – понял Корней, покосившись на Семена Семеновича, – авторитет директору повышаешь. Не очень-то, видать, Николай Ильич рад!»
– Да, зря мы тебя потревожили, – сказал Богданенко. – Народ уже на карьер двинулся!
Он повернулся спиной и начал натягивать поверх фуражки капюшон плаща.
Семен Семенович по обыкновению потрепал Корнея по спине.
– Ты уж не взыщи с нас!
Корней не улыбаясь хахакнул.
– Взыскивать надо с природы…
– А что тут смешного? – вдруг крикнул Богданенко.
– Ладно, Николай Ильич, – дружелюбно прервал его Семен Семенович, – ведь договорились же!
– Природа приказов не слушается! – испытывая желание хоть таким, не совсем достойным способом отквитаться за выброшенную докладную записку, раздельно, как мать, произнес Корней.
– Ладно, обсудим потом, – остановил и его Семен Семенович. – Теперь недосуг. И давайте так – поспокойнее!
– Каждый учит, – сквозь зубы процедил Богданенко.
Он уже явно измотался за эти дни, без отдыха, без смены, и, по-видимому, согласился с общим решением не по своей воле.
Дождь на мгновение утих и хлынул с новой силой, крупный, как град. У тонкого тополька в палисаднике обломилась ветка.
– Эвон как! – несколько обескураженно заметил Семен Семенович. – Опять разверзлось. На полях-то, наверно, что делается теперь, – прибьет хлеба. А полеглые хлеба убирать – худшего не придумаешь.
Застегнувшись, он тоже напялил на голову капюшон.
– Ну, что же, мужики, надо ведь идти, экую прорву пережидать, лишь время терять.
Корней с тоской оглядел свой новенький непромокаемый плащ. Как же поступить? Плащ не будничный. Порвется. Да вот и костюм, и резиновые сапоги… Мать ругаться начнет.
– Ты, однако, можешь остаться, – перехватив его взгляд, сказал Семен Семенович. – Дело-то добровольное.
Богданенко тоже спустился с крыльца, под дождь, косые струи хлестнули его по лицу. Он яростно выругался. Но холодная мозглая мокреть напомнила, что среди отданных распоряжений остался важный пробел.
– Придется Лепарду Сидоровну предупредить.
– О чем? – спросил Семен Семенович.
– Пусть-ка водки в карьер доставит. Не то людей испростудим. Кому-то выпить захочется, а кому просто грудь натереть. Не поленись-ка, молодой человек, заверни попутно в столовую.
Лепарда Сидоровна скучала без выручки. Корней передал ей распоряжение и попросил в долг до получки стакан красного вина. Он позволял себе такую роскошь только в исключительных случаях.
Было уже два часа дня. Свет еле пробивался сквозь толщу туч. Размытая земля посерела. Зябко прижимались к забору репейники. На углу здания болталась оторванная железная труба, вода широким ручьем вываливалась с крыши в переполненную доверху бочку.
Не от скупости, конечно, а потому, что плащ был тесноват, – так по крайней мере Корней себя убедил, – он скинул его и отдал на хранение. Лепарда Сидоровна разыскала в кладовой старую брезентовую хламидину, замасленную, ношенную грузчиками. Напяливая ее на себя, Корней брезгливо скривился, чужая одежда претила.
На вахте Подпругин топил печку. Дым из трубы опрокидывало вниз, вместе с мокретью он растекался по крыше и стенам, вахта словно плавала, как поплавок.
– Ты туда али же просто так, попроведать? – поинтересовался Подпругин через окошко, не выходя из своего жарко нагретого рая.
– Туда! – подтвердил Корней.
– Значит, уже шестьдесят четвертый.
– Но не последний. А ты всех, что ли, считаешь?
– Не то как же! – важно сказал Подпругин. – Для порядка: сколь зашло, сколь выйдет. Така у меня служба.
На обжиговых печах менялись жигари. Во вторую смену заступила группа Якова Кравчуна. Сам он грузил уголь в подъемник. Только здесь, в обжиге, завод еще продолжал жить. Когда-то, в древности, люди берегли огонь. И они сохраняли его из века в век.
Яков распрямился, вытер лоб и затем, поплевав на ладони, снова взялся нагружать уголь. Работа у него была грязная и нелегкая.
«Э-э, милой сын, – обычно говаривала Марфа Васильевна, если Корней находил что-нибудь трудным. – Завсегда это так: глаза-то боятся, а руки все исполняют. Для того человеку дадены руки, а к рукам разум».
Но тут Корней остановил себя на мысли, что он думает сейчас вовсе не о Якове. Тот позаседал на партбюро, вызвал из квартир людей и занимается своим всегдашним делом. У него очередная смена. А вот почему он, Корней, не спешит туда, где ему надо быть, и почему отмечен Подпругиным всего лишь под номером шестьдесят четвертым?
Он добавил шагу и миновал цеха, выдирая ноги из липкой глины. Впереди за карьером открылась унылая степь, вся завешанная пеленой дождя. На гребне перемычки, изрезанной промоинами, те, шестьдесят три, которые не стали дожидаться конца ненастья, уже сделали глубокий надрез. В котловане карьера кипело холодное свинцовое озеро. И такие же озера, только дальше, внизу, разлились между заросшими бурьяном увалами, на давних выработках. Перемычку разрезали от выработок, как и было условлено, одним широким забоем. Люди работали по цепи, справа и слева забоя, по уступам, сбрасывая породу лопатами. «Потому что человеку дадены руки, а к рукам разум», – вспомнил Корней.
Только один Богданенко торчал на вершине гребня в позе Наполеона. По чину ему не положено было брать лопату и засучивать рукава.
В потоках воды людей, утопших по колени в грязь, закутанных в плащи и в накидки, – кто как мог, – невозможно было отличить друг от друга.
Корней скатился по откосу на второй от верха уступ, но, вставая, поскользнулся и сбил с ног работавшего рядом забойщика.
– Эй ты, пьяный, что ли?! – заорал тот, выругавшись.
Это оказался Мишка Гнездин, и Корней, помогая ему подняться, пошутил:
– Все мы пьяны. Погляди, какая прорва пива и бражки льется с небес.
Никто, кроме Мишки Гнездина, даже не заметил его, и это было очень хорошо, что никто не заметил. Разве нужна чья-то похвала или он, Корней, намерен потом похвастать перед Яковом, перед Тоней или как-то возвыситься перед Богданенко и дядей? Да, если в сущности разобраться, на черта похвала ему нужна, какая от нее польза и как все это никчемно и мелко! Лишь бы мать не ругалась…
Он взял лопату и встал в забой рядом с Мишкой. Спросил его, усмехнувшись:
– Все еще себя постигаешь?
– Некуда больше деваться, – серьезно сказал Мишка. – Сам себе надоел!
– Скоро Лепарда водку сюда доставит. Имеешь шанс.
Мишка что-то глухо проворчал, в шуме дождя слова пропали. С верхнего уступа донесся предупреждающий крик Гасанова:
– Берегись, большой глыба пошел!
Он и, судя по массивной фигуре, Семен Семенович подтолкнули к кромке уступа чуть ли не кубометр вырубленной из пласта породы, она, качнувшись, сорвалась и понеслась вниз, разбрызгивая грязь и воду.
Лопата попалась плохо отточенная, с суковатым черенком, и Корней вскоре набил на ладонях большие мозоли. Мишка отдал ему свои рукавицы, руки перестало жечь, но зато под вымокшей одеждой, в испарине, заныла спина, на нее уже давно не ложилась такая нагрузка.
К вечеру часть людей ушла в формовочный цех, под крышу, на отдых. Богданенко исчез с гребня. На верхнем уступе остался руководить работой Гасанов. Забой теперь стал теснее, как ущелье. Дождь снова начал перемежаться, вылившись, с ветром понесло мелкую водяную пыль, и сквозь нее еле видимые, растертыми пятнами выглянули огни прожекторов.
Лишь поздно ночью вода из летного карьера прорвалась, смыла тонкую переборку грунта, оставленную для страховки, и водопадом хлынула под уклон.
– Ф-фу! – устало сказал Мишка, бросая лопату. – Теперь, если меня с завода турнут, поеду в деревню и вступлю в колхоз.
Кажется, он был счастливым в этот момент.
Тем временем в формовочном цехе мокрые люди переодевались в сухую одежду. По приказу Богданенко завхоз Баландин доставил со склада весь наличный запас телогреек, ватных штанов, комбинезонов и сапог. «Вот опять то же самое: «где пьют, там и льют», – подумал Корней. – За сэкономленную копейку ставится на ребро рубль».
Он наломался больше, чем Мишка Гнездин, на теле не осталось такого места, где бы не саднило, а пиджак и брюки под брезентовой хламидиной промокли насквозь.
Переодеваться и воздавать должное заботам Богданенко он не стал, но еле дотащил себя до дому.
Марфа Васильевна впустила его в дом молча, оставив брань до утра. Она всегда утверждала, что утро вечера мудренее.
А все-таки, когда Корней вошел на веранду и при скупом свете лампочки разулся, сурово заметила:
– Хуже людей быть негоже и забегать вперед всех ни к чему. Ишь ведь, как весь уваландался! Стирать-то мне, небось, а руки болят.
В угловой комнатушке с иконами в латунных обрядах было жарко натоплено и лежало приготовленное белье. Раздевшись донага перед ликом матери-богородицы, Корней протерся тройным одеколоном, высушился и сел пить горячий чай. Марфа Васильевна прилепилась к краю стола, опершись локтем об угол.
– Вот уж как выйдет на прорву, то и пойдет одно за другим. Что же бы это заранее не предусмотреть? Ох, господи! Пошто это так? Сколь же гордыни-то в нас! Не умею, а берусь. Вот доведет экое хозяйничанье завод до ручки, а потом в тресте-то и спохватятся: как же это так, почему?
– Сверху не видно, – объяснил Корней не совсем уверенно.
– То-то же, что не видать. Управляющий-то, небось, сюда дороги сразу не найдет. Он привык большими делами ворочать, где ж ему на Косогорье смотреть?
«Ну, вот и добро, все миром обошлось, – с облегчением подумал Корней. – Теперь уж ругать за мокрую одежду не станет…»
Еще два дня продержалось ненастье, но без ливней. Дождь моросил частый и холодный, как осенью. Изредка в разрывах туч проглядывало солнце, в небе начинали высоко летать галки, предвещая ведренную погоду. Вода стекла в низины. В летнем карьере Гасанов восстановил размытые пути, очистил забои. Семен Семенович командовал наладкой и ремонтом подвижного состава. Наконец, первые вагонетки, наполненные глиной, двинулись в формовочный цех, и все словно ожило и пошло своим ходом с передела на передел.
И сразу же, еще по непросохшей дороге, прибыл на завод Василий Кузьмич Артынов, вполне здоровый, деятельный, переполненный желанием немедленно все «выполнить и перевыполнить». Однако и ему плохая погода принесла неприятности. В его конторке на обжиговой печи уже хозяйничал Яков Кравчун, назначенный по предложению партийного бюро старшим мастером цеха.
Василий Кузьмич тотчас же поспешил к директору, но не застал его на месте. Между тем, неприятности добавились. Во-первых, секретарша Зина под большим секретом сообщила, что Богданенко заготовил на него строжайший приказ с перечислением таких-то и таких-то упущений, начиная с несчастья на зимнике, а во-вторых, под еще большим секретом дала прочитать протокол партбюро, оставленный ей для перепечатки.
Из протокола Артынов узнал, что пошатнулась сила Николая Ильича Богданенко. Партбюро объявило ему выговор «за отрыв от масс, незаконное отстранение Антропова, за аварии и штурмы, за нарушение режимов обжига и за срыв плана во время ненастья». Предложения Семена Семеновича Чиликина, Якова Кравчуна и Матвеева, записанные в протокол, сводились к единой цели. Василий Кузьмич понял, что ему несдобровать, если он сам не предпримет какие-то меры. Партбюро ясно сказало директору: взять Артынова под контроль, перестать на него опираться, поднять весь заводской коллектив и вывести цеха из прорыва.
Николай Ильич как только мог боролся и даже записал «особое мнение». Он заявил, что в отношении Артынова допустил ошибку, сильно ему передоверился, но слово «прорыв» категорически отверг и выводы партбюро назвал слишком резкими. Выговор не принял вообще. По его мнению, партбюро записало взыскание намеренно, чтобы опять-таки подорвать директорский авторитет, и поэтому оставил за собой право «обратиться в вышестоящие партийные органы».
Итак, выяснив ситуацию, определив, откуда дует ветер, Василий Кузьмич уже на следующее утро подал на имя директора заявление с просьбой перевести его на более легкий и менее ответственный пост.
Это была его первая мера. Вторую меру он осуществил в ночь под воскресенье, в пору глухую, темную, когда, кончив смену, управившись с домашними заботами и вымывшись в банях, косогорцы отдыхали. В эту именно пору Иван Фокин пропустил Артынова в бухгалтерию, после чего замкнул входную дверь, завесил окно старыми газетами. Валова Василий Кузьмич оставил снаружи, за углом конторы…
И тогда же, впервые за неделю, высыпало на ночном небе множество крупных звезд.
7
Отъезд на целину Якову Кравчуну пришлось отложить. Дни становились уже заметно короче. Нужно было еще собрать опытную пшеницу. Она хорошо выстояла ненастье, налила колос и даже пустила подгон. Но все это было еще не так важно. В крайнем случае, если бы Яков уехал, пшеницу могла собрать и Авдотья Демьяновна, а потом выслать в посылке. Партбюро вообще запретило пока даже думать о целине и велело заниматься тем делом, которое ему поручило.
Между тем, Артынов, получив отповедь у Богданенко, взял свое заявление обратно и продолжал начальствовать над обжигом кирпича. Якову приходилось туго. Артынов придирался, строил подвохи, отменял распоряжения и всячески старался выставлять назначенного к нему старшего мастера как незнайку. Самое скверное было то, что он забирал все оперативные сводки смен, акты на сдачу кирпича и контрольные талоны на качество и сам же вел журналы учета производства.
– А ты меня, друг, не лови и не пытайся мне палки в колеса ставить, – предупредил он однажды, когда Яков хотел посмотреть отчеты о загрузке печей за прошедшие месяцы. – Я уже давненько старые бумаги и отчеты похерил, отдал их на раскур. Вот так-то, друг!
Между ним и Корнеем Чиликиным произошла ссора. Корней отказался принимать кирпич вторым сортом, кирпич был никудышный, форменный брак, Артынов все же настоял, и в другую смену, в дежурство Валова, сплавил кирпич по какому-то наряду в подшефный колхоз.
Сам Богданенко, хотя и покрикивал на Артынова и грозил Валову за самовольство, больше был озабочен тем, чтобы оправдаться и снять с себя выговор партбюро.
– Сухой гроза ходит, – говорил, намекая на него, Осман Гасанов. – Гром есть, пыль есть, дождика нет. Добрый ведра тоже нет!
Вскоре из райкома партии была получена телефонограмма: Семена Семеновича вызывали для разговоров.
Семен Семенович, поранивший ногу, выехать не смог, а отправил вместо себя Якова Кравчуна.
Рейсовый автобус, не загруженный пассажирами, спешил в город. Был полдень. Глядя в окно, Яков подумал, что вот эту поездку в райком он променял бы на любой серьезный институтский экзамен. Не очень-то часто приходилось ему бывать на беседах у первого секретаря. Да и какие еще подробности можно рассказать? Партбюро вынесло Богданенко выговор, обвинило в том и сем, а разобралось ли оно в сути? Разумеется, обо всем этом первый секретарь Кривяков может спросить. Но каков он сам? Его предшественник имел обыкновение часто поглядывать на часы, нетерпеливо слегка притопывать по полу, класть руку на телефон и вставать, не дожидаясь, пока посетитель выскажется. Большой кабинет в полусвете, громадный полированный стол, за ним теряющийся в громадности человек, и надо было идти к нему, на его ожидающий взгляд по длинной ковровой дорожке, как на смотру. И садиться на стул, как на гвоздь, отвечать на вопросы, подбирая и взвешивая слова. А потом, выйдя из кабинета, вытирать вспотевший лоб. И пенять на себя: вот отнял лишь время у занятого человека.
